Столицей Офира был древнейший Ambre-Edem[44]. Гамилькар и Гумилев (Гумилев под именем herr'a Klaus'a Stefan'a |Chkforzopfa[45]) поселились в столичном отеле с электрической вывеской «Hotel d'Ambre-Edem»[46], вырубленном в цельной ранитной скале. На прохладной гранитной веранде отеля за ужином из тушеного купидона c легким пальмовым вином Гамилькар, по совету Гумилева, прежде чем приступить к Пушкину, решил потренироваться на переводе «Луки Мудищева». Сейчас он отыскивал рифму к специфическому слову «елда»:

Для перевода это был тяжелый кусок. Хотя почти все слова были просты и понятны, перевод стопорился из-за двух ключевых слов – «хрен» и «елда». Слово «хрен» по Далю обозначало растение и едкую приправу для пищи, и Гамилькар никак не мог понять, как этой приправой можно поднимать гири; а слова «елда» в словаре вообще не было, приходилось только догадываться, что оно означает. Гамилькар завернулся в простыню и отправился среди ночи к Гумилеву за консультацией. Тот не cпал, а крутился у огромного, поистине царского зеркала в золотой литой раме с купидонами и зачем-то силился разглядеть в зеркале свою поясницу.

– Что означает слово «елда»? – с порога поинтересовался Гамилькар.

– Елда, – отвечал Гумилев, – это болт, дрын, дубина, дьявол, женило, идол, истукан, кнут, копье, корень, кукурузина, лингам, орудие производства, подъемный механизм, палка, потенциал, пятая конечностъ, ствол нефритовый, уд, свое хозяйство, челнок, черт, якорь – поднять якорь! Бросить якорь! А вот, например, такое: шиздоболт.

– Но что означают все эти разные слова?

– Мужской детородный орган – член, гениталии, пенис, фаллос – кстати, фаллос пишут с двумя "л", чтоб был длиннее. Ну и, конечно, Кюхельбекер. Вильгельм Кюхельбекер, но кличке Кюхля, был лицейским другом Пушкина, и хотя революционер из него получился хреновый, зато болт у него был такой здоровенный, что лицейские друзья между собой так и называли это дело «Кюхельбекером».

Гамилькар был поражен. Язык с таким разнообразным лексическим инструментарием в области секса был несомненно великим языком. Он вспомнил про хрен.

– А хрен? – спросил он.

– И хрен туда же, – ответил Гумилев и пропел: Умер Максим, Ну и хрен с ним.

– А как будет «елда» с противоположным знаком?

– Не понял.

– Я имею в виду женский детородный орган. Дылда?

– Нет. Но похоже. И тоже в рифму. Эту грешную дыру русские уважительно называют влагалищем, гаванью, кораллом, норкой, пельмешкой, передком, пещерой, пирожком, раковиной, ракушкой, скважииой, устрицей, омутом.

– А неуважительно?

– Обойдешься. Ты меня совсем задолбал своими вопросами.

– Что означает глагол «задолбал»? – немедленно спросил Гамилькар.

– Забодал, загреб, заколебал, застебал, заклепал, замотал, затолкал, затрахал – все эти глаголы обозначают действие, присущее елде, – елда ты этакая! Посмотри – меня кто-то укусил в поясницу. Боюсь, что муха цеце.

Гамилькар с первого взгляда определил, что муха цеце здесь ни при чем и что дело обстоит гораздо хуже, – синяя припухлость на коже с багровой отверделостью на вершине и красными разводами по краям указывала на то, что херр Клаус Шкфорцонф подвергся нападению дикого и зловредного купидона – херр Клаус забыл прикрыть окно защитной сеткой – и заболел тяжелой формой сексуальной лихорадки.

Дикарь (он был явно не окольцован, его яд не смогли идентифицировать с ядем известных неприрученных особей; его потом отловили и назвали Черчиллем) конечно целил под левую лопатку поближе к сердцу, но попал в поясницу – Гумилев почувствовал острый укол, как от жала пчелы или мухи цеце.

Он поначалу очень развеселился, потому что приступ радикулита от укола сразу прошел, зато Кюхельбекер, наоборот, немедленно восстал из спячки и пришел в боевое состояние впервые после отъезда из Петербурга. Надо же! Но вскоре натуралисту стало не до смеха – ствол опух, выпирал из всех разумных границ, увеличился в три раза против обычного, загнулся в судороге, как боевой лук, стал похож на знаменитую восьмивершковую[47] «елду» Луки Мудищева, не разгибался и требовал беспрерывного удовлетворения. Херра Шкфорцоифа трясло, температура подскочила под сорок градусов и тоже не падала. Гамилькар отшвырнул «Луку Мудищева» и вызвал «скорую помощь» из медпункта гарема игусе-негуса, медсестры делали все возможное, чтобы облегчить страдания больного, – брали анализы, ставили примочки, отсасывали яд, умащали арахисовым маслом, чтобы сбавить напряжение.

Шкфорцонф невыносимо страдал – было больно, к тому же он боялся ампутации своего достоинства.

Мучения херра Шкфорцонфа продолжались две недели.

Больному казалось, что ему между ног всадили громадный дрын, он пустил корни и требовал всех телесных соков. Наконец, болезнь начала отступать, но тут, в придачу, вконец обессиленного Шкфорцопфа прямо в «Hotel d'Ambre-Edem» ограбили какие-то дофенисты [48] (в этом же отеле еще в VII веке до Р. X. вот так же ограбили разболевшихся от купидонова нападения послов царя Соломона). Гамилькар вышел на гранитные ступени отеля, огляделся по сторонам, сверкнул на солнце желтыми глазами, показал неведомым ворам (в Офире, впрочем, никто не воровал, а если что и тащили, то исключительно на сувениры) все тот же общечеловеческий жест презрения и вернулся в отель; а вещи Гумилева – винчестер, белье, консервы, саквояж, томик Пушкина – как-то сами собой к вечеру вернулись в номер. Растроганный Гумилев снял с пальца и подарил Гамилькару золотой перстень с печаткой из лунного камня – точную копию перстня, полученного Пушкиным от графини Воронцовой, – с таинственной каббалистической надписью на иврите: С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ

– Храни меня, твой талисман?.. – догадался Гамилькар и в ответ снял с пальца золотое кольцо и подарил Гумилеву постоянный пропуск в Офир.

Отец Павло, как лицо, облеченное саном, нахально попытался взять водку без очереди, но был очередью жутко обсквернословлен и оконфужен. Пришлось искать крайнего. С водкой было туго, хотя водку вроде никто не запрещал. Торговали ею не раньше двух, не позже семи, не больше двух в одни руки. Бутылка водки была ценообразующим предметом и денежным эквивалентом. Послечернобыльские очередюги стояли толстые, закрученные, мохнатые, нервные. Эти очередюги были началом конца Советского Союза. В них рассказывали анекдоты: «Вчера было четыре выброса. – ??? – В одиннадцать часов выбросили пиво, в два – вино, в пять – водку, а в семь – из магазина». "Водители объявляют: «Остановка „Гастроном“. Следующая остановка – конец очереди».

– А чего мы здесь стоим? – вдруг вспомнил Гайдамака. – У Элки всегда спирт есть! Идем, познакомишься, на нее можно положиться.

Отцу Павлу как-то не в настроении было ложиться на какую-то Элку, но спирт – это всегда хорошо. Купили хлеб и квашеную капусту. Вернулись, проверили – не явился ли новый негр? – негра не было, но и окно в Европу почему-то оказалось закрытым. Стали соображать: закрывали они окно или нет? Выходило, что нет, не закрывали, но, может быть, ветер закрыл?.. Ладно, свалили вину на ветер и пошли звонить соседке. Когда Элка открыла дверь, у отца Павла дух захватило, будто он уже выпил спирту: Элка Кустодиева была похожа на полированный зеркальный буфет с дверцами, полками и разными отделениями, она была такой крупной, спокойной и домашней, что на нее в самом деле можно было положиться или что-нибудь поставить.

– Ага, за спиртом пришли, – сказала Элка. – Не входите, батюшка, у меня грязно. Идите к себе, я сейчас принесу. Дверь и окно почему не закрыли? Все настежь, сквозняк, я вошла и закрыла.

Вот оно что! Вернулись к Гайдамаке, открыли окно и сделали у окна засаду. Элка принесла бутылку спирта и ушла за стаканами, луком и маслом. В окне видна была вся Европа – Стокгольм, Париж, опять же вид на Мадрид. Элка, плача, нарезала лук, заправила и полила капусту маслом. Стали пить.

Элка разбавляла спирт водой, Гайдамака пил чистый и запивал водой, отец Павло спирт водой не разбавлял и не запивал. Поп стеснялся и говорил с Элкой о театре – Чехов, Сартр, Метерлинк, Иопеску, о каких-то стульях и носорогах, от. Гайдамаку так и тянуло прыгнуть в окно. Элка пошла за второй бутылкой, а в открытую дверь заглянула голова участкового инспектора Шепилова в милицейской фуражке и сказала:

– Привет, командиры! Пьете?

– Пьем, от, – ответил отец Павло, вопросительно взглянув на Гайдамаку.

– Люблю, – сказал Шепилов.

– Заходи, Шепилов! – обрадовался Гайдамака, – Ну, напугал, я думал – опять негр.

Отец Павло раздумчиво произнес:

– …и примкнувший к ним Шепилов.

– Верно, верно, батюшка, – хмуро улыбнулся Шепилов."Антипартийная группа в составе Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова", – процитировал он. – Люблю, когда знают историю и помнят мою фамилию. Куда фуражку-то снять, командир?

– Брось на диван.

– А где диван?

Дивана не было.

Шепилов повесил фуражку на дверную ручку, положил на стул милицейскую кожаную папку и сел на нее.

– Геморрой, что ли? – спросил поп.

– Да, батюшка. Свербит. Не люблю. Работа такая. Сижу много, – ответил Шепилов.

– Ты паспорт негру подписывал? – спросил Гайдамака.

– Какому негру? О чем ты? – не понял Шепилов, но Гайдамака не успел пуститься в подробности, потому что пришла Элка со второй бутылкой спирта и сказала: – Привет, Шепилов! Примыкай к нам.

– Люблю. Не откажусь.

Шепилову рассказали о ходящем по воздуху негре. Он подошел к окну, потрогал раму, заглянул вниз.

– Ну, окно, – сказал он. – Ну, в Европу.

Ему налили штрафных полстакана, но забыли предупредить, что спирт. Он выпил и задохнулся, надулся, выпучился, погнал соплю, чуть не выпрыгнул в окно. Били его по спине, наматывали на вилку капусту, заталкивали в рот.

– Не люблю. Предупреждать же надо!

Еще два захода, и спирт закончился – даже у Элки.

– Что я вам, спиртовая цистерна? – обиделась она па вопрос о дальнейшей бутылке.

Выпившая Элка была-таки похожа на цистерну, все посмеялись, она не обиделась.

Стали снаряжать Шеиилова за водкой. С примкнувшим Шениловым хорошо было пить – сегодня ему выдали два оклада с отпускными, а водку в «Гастрономе» он брал без очереди как участковый инспектор. Долго решали: сколько бутылок брать? Решили: две. Но отец Павло задрал палец в потолок и напомнил правило «последняя плюс одна». Это правило гласило, что «последней бутылки ВСЕГДА не хватает, и потому ВСЕГДА нужно покупать еще ПЛЮС ОДНУ, совсем последнюю», – то есть если решили взять одну, надо покупать две, если решили взять две, надо покупать три и т. д. Шепилов с Гайдамакой подивились мудрости отца Павла и согласились с ним. Элка сказала: «А ну вас к черту, я спать хочу» – и ушла спать. Отец Павло дернулся было пойти за ней, но удержался.

Шепилов вернулся быстро – с тремя бутылками водки и с тремя плавлеными сырками.

– Батюшка, а знаете ли вы апорию Зенона? – спросил Шепилов, когда выпили первую бутылку.

– Знаю, – ответил отец Павло. – Про Ахилла, который никогда не догонит черепаху, от.

– Тогда послушайте апорию Зенона в современном варианте, – сказал Шепилов. – Как Ахилл никогда не догонит черепаху, так бутылка водки и плавленый сырок никогда не закончатся.

– Да ну? – удивился Гайдамака.

– Ну да. Смотри, водка на двоих разливается в три стакана, а сырок делится на три части. По две части выпивается и съедается, оставшуюся третью часть водки и третий кусок сырка опять делят на три части. Опять выпивают и закусывают, оставшиеся водку и кусочек сырка опять делят на три части… И так до бесконечности.

– Га-га-га! – захохотал поп. – А ты умница, Шепилов!

– А на троих? – задумался Гайдамака.

– Можно и на троих, но тогда водку и сырок надо делить на четыре части.

– Ну, математик!

В холодном небе над Севастополем кружили два африканских аиста, но Гамилькар впервые засомневался – какой национальности эти белые птицы с черными закрылками, офиряне они или русские? Он жевал апельсин, протирал руки апельсиновой кожурой, чтобы отбить стойкий запах ночной похоти, и разглядывал восходящее русское солнце. В Африке не бывает долгих рассветов. Африканское солнце, что поближе к экватору, всегда встает бодро, сразу, вертикально и непредсказуемо, как мужской половой потенциал, – раз-два и готово. У крымского же солнца был русский характер – здесь оно вставало медленно, нехотя, дрожа с похмелья, не зная, чем заняться днем. Уже светло, а солнце еще укрывалось облаками, показывая лишь красный краешек. Может быть, потом, к полудню, раскочегарится и придет в себя.

Гумилев оказался прав – сейчас в Севастополе толклась без дела целая Белая армия Александров, медведи тоже водились – одного драного и ours mal-leche[49] Гамилькар увидел на цепи в балагане, и хотя снега в конце сентября не наблюдалось, но было так холодно, что белые мухи могли прилететь в любую минуту. Гамилькар не боялся снега, он видел его на Килиманджаро; более того, африканские слоны Ганнибала перешли снежные Альпы и ворвались в ненавистную Италию еще за два тысячелетия до русского Александра Суфороффа.

– Русский генералиссимус всего лишь повторил подвиг Ганнибала, – говорил Гамилькар и, чтобы не обидеть Гумилева, добавлял: – но и вашему Суфороффу следует отдать должное, он тоже хорошо воевал в Альпах.

– Да, отдать человеку должное всегда следует, – соглашался Гумилев. Гамилькар провел эту ночь с известной петербургской аристократкой графиней Л. К. (фамилия не называется по понятным причинам), вдовой известного всей России полковника N, героя Брусиловского прорыва. Гамилькар увидел и снял графиню вчера вечером под полковую музыку прямо па Приморском бульваре, чувствуя на себе удивленные и злобные взгляды русских морских офицеров. До драки не дошло лишь потому, что на толстую стареющую графиню никто не претендовал, а петербургские дамы ей даже сочувствовали:

– Ah, chere L. К., que ne vous reconnaissais pas. J'imagine, combine vous avez souffert [50]

Все понимали, что для графини этот черный шкипер являлся последней надеждой, да и морским офицерам не было резона в такие смутные времена ввязываться в сухопутные драки, чтобы не остаться забытыми на севастопольской гауптвахте перед оскаленными наступающими большевиками.

«Quelle belle personnel Bien faite et la beaute du diable,подумал африканец, пристально разглядывая графиню. – Quel pied, quel regard! Une deesse!»[51] Внезапно Гамилькар услышал любовный призыв Черчилля. Тот почувствовал присутствие дикого купидона. В кронах севастопольских акаций лениво зашуршала в ответ своим локатором взрослая самка.

«Значит, дикие купидоны все-таки залетают в Крым, – подумал Гамилькар. – Интересно, окольцована ли она? Жаль, что темно, не видно».

Гамилькар почувствовал спиной, как самка лениво натянула между ланками свой природный арбалет – перепонку с ядовитой иглой. Гамилькар обладал наследственным иммунитетом и не боялся купидоньего яда; к тому же поздней осенью купидоны меланхоличны и неопасны.

Шкипер не только разбирался в женщинах, но и был в них разборчив. Общедоступными женщинами он брезговал, белых женщин избегал и за любовью обращался к ним лишь при крайних, невыносимых личных затруднениях, но пышнотелая графиня сразу приворожила его, пришлась по вкусу. Вообще, в первобытных племенах во всем мире мужчины предпочитают крупных полных женщин на южноафриканский манер – «чем больше, тем лучше»; более того, его физиологическая особенность в боевом состоянии была так огромна, что Гамилькару не удавалось полноценно общаться даже с невестой (офирские женихи дефлорируют невест до бракосочетания, сразу после помолвки) и редко удавалось подыскать себе женщину под размер. Это был рослый негр, но с несоразмерно огромным Кюхельбекером, не уступавшим известной всей России елде Святого Луки. Фаллос у Гамилькара был такой, что возникала проблема со штанами, он не умещался, рвался из клеш, как птица из клетки, шкиперу приходилось собственноручно портняжничать, кроить какие-то особые ширинки и мешочки, вроде средневековых гульфиков, для содержания своего фаллоса как в походном, так и в боевом состояниях.

Военный оркестр играл «Дунайские волны», а графиня Л. К., такая толстая, огромная и соблазнительная, в нерешительном ожидании стояла под зонтиком у входа в павильон, но к пей никто не подходил. У графини была та же физиологическая проблема, что и у Гамилькара – она тоже не могла, не умела подыскать для себя соразмерного друга.

Черчилль и дикая самка продолжали любовную игру в кронах акаций, но вяло. «Ничего у Черча не получится», – подумал Гамилькар. Черчилль целился в сердце графини, но она стояла боком к нему, к тому же прикрывалась зонтиком.

Не пробить. Самка прицелилась в сердце шкипера со спины.

Гамилькар подышал на свой сердоликовый перстень и придумал, что сказать.

– J'ai des vues sur vous pour ce soir[52], – тихо сказал Гамилькар, подходя к графине со спины, но она его давно уже видела.

Графиня очень испугалась и медленно пошла от негра вниз но Приморскому бульвару.

– Ecoutes, chere… Attendez![53] Офирянин решил, что эта красотка не понимает по-французски, но по-русски он не мог составить такую сложную фразу. Он опять подышал на перстень и тоже медленно пошел за графиней, перебирая четки из разноцветного жемчуга и сочиняя по-русски что-нибудь попроще, а графиня видела спиной, как негр идет за ней, и слышала его шаги. Черчилля привлекала необъятная кормовая часть графини. Шкипер тихонько свистнул, и ленивый Черчилль решил не взлетать и выстрелил на авось. Отравленная игла попала в правую ягодицу графини, но не вонзилась, а лишь уколола кожу и упала от движения платья.

– Оу![54] – воскликнула графиня, инстинктивно потерла правую ягодицу и почувствовала на коже припухлость.

– Я хочу тебя… любить, – с запинкой сказал Гамилькар за спиной графини.

Графиня молчала. Ей было больно, жгло ягодицу – будто пчела укусила. Этот негр ее чем-то уколол или ущипнул.

Возможно, это африканский способ ухаживания. Нельзя быть такой недотрогой в такие времена, надо что-то ответить…

– Mais laissez-moi done, monsieur; mais etes-vous fou? – сказала графиня. – Voyez autour de combien jolies demoiselles[55].

Гамилькар засомневался, правильно ли он употребил последнее слово на "л", – возможно, следовало употребить другое русское слово – то самое слово, на "ы", как учил его Скворцов-Гумилев, но он, кажется, правильно выбрал именно это слово, на "л". Когда хорошо знаешь язык, можно легко выбирать слова и скрывать мысли; когда плохо знаешь язык, приходится говорить то, что думаешь, а это не всегда удобно. Гамилькар почесал себе спину под левой лопаткой и опять перешел на французский:

– Qu'a-t-on decide? Je suis votre [56].

– Oui [57], – с трудом выдавила из себя графиня, боясь оглянуться.

О, ужас!.. Графиня Л. К. сама себе не поверила. Она ответила африканцу «oui», как отвечают последние припортовые шлюхи!

ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ ГУЛЯЙГРАДСКОГО ДРАМАТИЧЕСКОГО ТЕАТРА (Молдавия)

Сашко Гайдамака

АМОРАЛЬНОЕ

Автор намерен был закончить первую часть романа «очком» – т.е. главой со счастливым 21-м числом; но, разыскивая место для любимого его сердцу авторского отступления и, признаюсь честно, пребывая «под мухой» (хорошо бы «под веселой мухой»), неосторожно выпил лишние сто грамм и перебрал как в прямом, так и в переносном смысле этого слова.

Российским ученым было известно о таинственном существе, некоторые занимались проблемой «купидона Шкфорцонфа», но симбиозная теория происхождения человека пребывала в рецессивном, подпольном состоянии, потому что в Советском Союзе всем было хорошо известно, что «человека создал труд», и даже Брежнев, которому доставали и доставляли яд купидона в лечебных целях от старческой импотенции, не мог ничего поделать с «трудом», потому что Суслов и компания были начеку.

Честь переоткрытия купидона принадлежит следователю Н. Н. Нуразбекову и генералу Акимушкину – они повторили то, что за много лет до них сделали другие люди. В науке подобные переоткрытия иногда случаются – первооткрывателя забывают или не признают, а потом открытие повторяют (опыты Менделя, связка Попов-Марконни или история с покорением Северного полюса). Справедливость иногда торжествует (в случае с Менделем), иногда спит. Но российские открыватели купидона за приоритетом не гонялись, в Пржевальские не лезли, приоритет им и даром был не нужен, более того, приоритет в открытии купидона был опасен по тем временам, они рады были отдать этот приоритет хоть черту в ступе, лишь бы от них отстали идеологи-дарвинисты со своей «ролью труда», морганисты-вейсманисты с двойной спиралью, журналисты и буржуазные научные историографы.

Это похвально.

В России следы купидона впервые зафиксированы еще в начале века в Южно-Российске, потом в Севастополе, но его подлинное открытие состоялось в Туруханском крае в какой-то не очень вразумительной орнитологической экспедиции, которая состояла всего лишь из одного человека, бывшего член-корреспондента Петербургской академии наук гражданина Германии Клауса Стефана (Николая Степановича) Шкфорцонфа. Можно представить, какие чувства он испытал, когда в длительных невеселых прогулках за Полярным кругом под ненавязчивым солнцем Севера набрел среди маргариток в цветущей тундре на раненого и брошенного стаей детенышакупидона. Это было подлинное открытие нового существа природных условиях, прямо в лоне его ареала. Шкфорцопф понял, прочувствовал исторический момент и долго протирал свои кругленькие очки, прежде чем воткнуть в лишайник среди маргариток белый марлевый сачок, фиксируя точное место находки.

В «Деле» Шкфорцопфа хранится зашифрованный дневник экспедиции. Точные координаты находки. Имя самочки – Маргаритка, по месту находки. Шкфорцопф выходил ее в одном из ненецких селений Туруханского края и после окончания трехлетнего срока добровольной экспедиции-ссылки увез в Южно-Российск в деревянном ящике с отверстиями для воздуха. Он официально собирался вывезти ящик через Южно-Российск и нейтральную Болгарию – имея в виду затеряться в Стамбуле и через Северную Африку переправиться в Португалию, а потом в США. К следствию, как вещественное доказательство, ящик не привлекался. Любопытная деталь: местные жители, опрошенные туруханскими чекистами, утверждали, что по тундре Шкфорцопф странствовал не один, а с каким-то «человеком-тенью», который иногда даже появлялся в селении и по нескольку дней жил у Шкфорцопфа. «Человек-тень?» – переспрашивали дознатели. «Черный человек, черный-черный». – «Негр что ли? – наводили чекисты. – Американский шпион?» Ненцы не знали, что такое «негр». Эти важные показания развития в «Деле» не получили, как и многие другие за девяносто лет. На столе в туруханской избе Шкфорцопфа обнаружили черновик письма: «Дорогой Иосиф Виссарионович (далее густо зачеркнуто)… Товарищ (зачеркнуто)… Я обнаружил качественно новый путь… что-то вроде укуса пчелы… биопрепарат усиливает функцию (все зачеркнуто)».

Письмо приобщили к «Делу».

Это «Дело» начато в южно-российском охранном отделении. Оно занимает несгораемый шкаф с разнообразнейшей коллекцией пришпиленных, подклеенных, подшитых человеческих документов и судеб – по делу, не по этому делу или вообще без всякого дела угодивших в эту девяностолетнюю следственную круговерть. Это дело о подпольном притоне. В его разработке принимали участие в порядке исторической очередности: южно-российское охранное отделение, Временная революционная комиссия Временного правительства, южно-российская губернская ЧК, петлюровская и деникинcкая контрразведки, опять губчека, потом ГПУ, НКВД, румынская сигуранца, гестапо, МГБ, МВД и, наконец, КГБ. Об участии в этом деле ЦРУ, Сюртэ, Интерпола, Иителлиджеп Сервис или Моссада ничего достоверного не известно, но не исключено, что и тамошние спецы почти девяносто лет подряд с интересом наблюдали за развитием событий.

В «Деле» зафиксирована фигура первого дознавателя, следователя, «важняка», ротмистра Нуразбекова. («Нрзб» – Нуразбеков, Нуразбаев? – фамилия неразборчива.) Надпись на титульном листе первого тома этого собрания сочинений (поблекшими фиолетовыми чернилами, каллиграфическим почерком):

ДЕЛО О ПОДПОЛЬНОМЪ ПРИТОНЕ СОЦИАЛЪ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВЪ ЗАВЕДЕНО

Исправления: название партии зачеркнуто, а сверху приписано другим почерком: СЕКСУАЛЪ-ДЕМОКРАТОВЪ

Исправленному верить! Ротм. Нрзбкв.

Опять исправление: зачеркнуто «ДЕМОКРАТОВ!»", вписано: «АНАРХИСТОВЪ». Потом идут сплошные зачеркивания и неразборчивые вписывания названий чуть ли не всех тогдашних политических партий, наконец зачеркнута вся страница и подклеена новая с подписью комиссара Мыловарова: СЕКСУАЛ-ДОФЕНИСТОВ И этому исправленному верить! Кмсср Млврв.

Наконец надрывное восклицание красным шариковым стержнем генерала Акимушкина: ДЕЛО ЗАКОНЧЕНО……(дата не проставлена)…

и. Акмшкн

Открываем «ДЕЛО».

Страница 1.

Жандармский ротмистр Нуразбеков сообщает о появлении в Южно-Российске то ли уколотых, то ли укушенных и взбесившихся сексопатов. Укусы болезненны и похожи па укус пчелы. Опухлость – синяк с багровым уплотнением в центре, с голубыми разводами по краям. Поведение пострадавших: у мужчин – двухнедельное «стояние», жар, лихорадка. У женщин – помутнение разума, эксгибиционизм – обнажаются прямо на улице. Общие показания: почти все укушенные мужчины посетили веселое заведение «Амурские волны» (попросту «Шуры-муры»), где хозяйкой мадам Кустодиева. Из укушенных женщин – несколько известных в Южпо-Российске проституток – кстати, служительниц того же заведения мадам Кустодиевой; другие – весьма и весьма приличные дамы разных сословий. Обыск в «Шурах-мурах» ничего не дал. Полиция сбилась с ног, дело передано в охранное отделение, потому что среди мужчин в основном социалисты-подпольщики и террористы-эсэры. Заведение посещают известнейшие люди Южно-Российска и России. Фабриканты Бапдуреико и Шафаревич недавно были выброшены из окна писателем Александром Куприным и борцом Сашком Гайдамакой. Заведение посетил какой-то важный германец – Клаус фон Шкфорцопф. Был укушен, выехал в Вену, где госпитализирован в клинике профессора Фрейда. Ротмистр Нуразбеков покорнейше просит начальство отправить его в Вену «за казенный кошт» с целью допроса вышеозначенного фон Шкфорцопфа. (В начале века еще не в ходу словосочетание «служебная командировка».