По обе стороны ворот стояли две пузатые старинные пушки с большими колесами, у пушек – черные часовые. Это были не негры, но очень загоревшие европейцы – один босой, с винтовкой, в немецкой каске, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах, второй в рваных галифе, солдатской гимнастерке, австрийской фуражке и в великолепных хромовых сапогах. Грозные пушки не произвели на Сашка должного впечатления. Старье, говно, не стреляют, решил он и, пока Гамилькар предъявлял пропуск в Эдем, принялся разглядывать стоящего «струнко» ближнего часового и его сверкающую электрумом старинную винтовку, которая тоже, конечно, не стреляла. Загоревшее лицо европейца показалось Сашку знакомым. Сашко опустил глаза и стал разглядывать босые ноги стражника.

– Це ви чи не ви, дядьку? – тихо спросил Сашко. Часовой, не шевельнувшись и не поворачивая головы, спросил;

– Ти звiдкiля, хлопчик [53]?

Сашко испугался и не ответил.

– Это со мной, – объяснил Гамилькар. Они прошли через ворота.

Проходя мимо стражника, Сашко еще спросил:

– А ви чого тут, дядьку?

– Гроши xopoшi платять, – тихо ответил тот. Ворота тревожно зазвенели.

– Що несете? – всполошились стражники, – Залiзо е? Железо, то есть? Це що? Бомба? – спрашивали стражники, показывая на Бахчисарайский фонтам на плечах Гамилькара.

С водонапорной колонкой все быстро прояснилось, стражники видели такие колонки в Одессе и Екатеринославе; но теперь они придрались к верблюду:

– З верблюдами не можна! Геть з верблюдом! – вдруг заорал райский стражник. – Чуеш, що я кажу? Глуха, чи що? Геть з верблюдом!

– Почему с верблюдом нельзя? – тихо спросила графиня.

– Не повезло верблюду, – сказал Гамилькар. – Слезьте с верблюда, графиня. Ни за что верблюд пострадал [54].

Графине пришлось слезть с верблюда, и стражники отогнали бедное животное от райских ворот.

Когда отошли подальше, Сашко услышал, как лениво переговаривались стражники:

– Віддай мoї чоботи, Семэн.

– Не вiддам. Ти ж менi їx подарував, Мыкола.

– Ну чому ти такий дурний?

– Тому що бiдний.

– А чому ти бiдний?

– Тому що дурний.

Столицу Офира Эдем они объехали стороной и вышли к родовой резиденции Гамилькара – городу Логону и голубому озеру Тана. Тана для Африки – что-то вроде Байкала для Сибири; также сравнимы Ангара и Голубой Нил, но у Ангары – женское начало, а у Голубого Нила – мужское. У истока Голубого Нила племенем логонов в допотопные времена был воздвигнут громадный гранитный фаллос – здесь неподалеку гранитные каменоломни; от этого фаллоса исходят половые волны тяготения (или притяжения), образованные теми самыми секс-нейтрино, которые образовались в момент Большого Взрыва и были предсказаны еще Планком. Подобных фаллосов – но поменьше – на берегу озера натыкано множество, как истуканов па острове Пасхи. Связь офирских логонов с пасхальными островитянами очевидна; если мысленно продлить линию логонского фаллоса в глубь Земли, то прямая выйдет на той стороне планеты посреди Тихого океана именно на острове Пасхи. Более того, озеро своими очертаниями один к одному повторяет очертания острова Пасхи, будто кусок земли вырван из Африки. К тому же гранитные лица пасхальных истуканов, если вглядеться, повторяют типичные черты офирских логонов – вогнутые носы, глубоко посаженные глаза – кстати, если на истуканов надеть парики и бакенбарды, то сходство с Пушкиным станет разительным.

Наконец Гамилькар сбросил бахчисарайскую колонку с плеч долой на берег священного озера. Одна из его безумных целей была достигнута – пушкинская реликвия вернулась домой. Здесь, у истока Голубого Нила, прошло его детство. Их встретили подданные Гамилькара – племя логонов. Князь вернулся! С головой на плечах! С новой невестой-красавицей! Женщины логонов были толсты, но графиня Кустодиева была всех толстее! Правильно сделал, прежнюю невесту – о прежней невесте молчали, но Гамилькар хорошо понимал это молчание и ни о чем не спрашивал, – так вот, прежнюю невесту можно в задницу засунуть этой! На следующее утро, передохнув с дороги в своей родовой резиденции, Гамилькар и графиня обвенчались посреди озера в египетской папирусной лодке. Ритуал венчания соблюдался скрупулезно: на rpaфиню надели ритуальное одеяние логонской невесты – набедренную повязку из нежного белого пуха купидона-альбиноса; а Гамилькар надел белые шорты и белую льняную рубаху, завязав ее в узел на животе. Возложили белые лотосы у основания гранитного фаллоса. Прямо в лодке жених и невеста должны были показать свой сексуальный класс под наблюдением выборных депутатов-логонов, что и было исполнено и по достоинству оценено. Выходя на берег озера, Гамилькар шепнул невесте – уже законной своей жене:

– Когда тебе будут кричать: «Ведьма, ведьма!» – не оглядывайся.

Все население городка Логон высыпало на берег. Графиня Кустодиева с обнаженными бело-розовыми громадными грудями была очень хороша, каждый хотел к ней прикоснуться, погладить, ущипнуть, шлепнуть. Все восхищались такой красивой русской невестой и кричали ей вслед:

– Ведьма, ведьма!

Но графиня и бровью не вела, и с этого момента графиня Кустодиева получила имя Узейро [55].

Здесь были лица на одно лицо – ганнибало-пушкинское. На берегу озера собрались Пушкины всех возрастов и телосложений – резвились толстенькие курчавенькие сашхены, задиристые подростки со взбитыми шевелюрами, юноши с пробивающимся пушком над верхней губой, молодые мужчины-логоны – тонкие, стройные, высокие – били в барабаны, водили хороводы вокруг бахчисарайской колонки. Были Пушкины степенные, был Пушкин-колдун, Пушкин-скромняга, два Пушкина-пьяницы, а третий попросту алкоголик, были Пушкины – лысые старики. Сашко играл на аккордеоне – а бить в барабан он так никогда и не научился – и пел ни к селу, ни к городу:

Берег был накрыт персидскими коврами и львиными шкурами, началось свадебное пиршество. Гамилькар подарил жене амулет-мешочек с купидоньим ядом – цена подарка была эквивалентна Нобелевской премии, – графиня (а графиня уже стала княгиней – «узейро», – эта завиднейшая карьера для любой российской купеческой или капитанской дочки потом была опошлена советскими вертихвостками, выходившими замуж за арабских и негритянских шейхов и принцев, чтобы уехать за бугор), – так вот, графиня в свою очередь преподнесла жениху тульский медный самовар, из которого пили пальмовое вино – до водки офиряне еще не додумались, но домашнее пальмовое вино здесь было славное, и узейро потом научила логонов гнать в самоваре банановую 40-градусную самогонку (близкую к водке по рецепту Менделеева), которую научилась гнать в Севастополе у Люськи Екатеринбург из гнилой картошки.

Наступила ночь. Купидоны вылупили зенки, зажгли свои красные фонари. (Купидоны спят с открытыми глазами, их можно использовать вместо ночника, в свете их фонарей можно читать, печатать фотографии. Когда ночью сторожевой купидон проходит по улицам Эдема, видны два красных качающихся фонаря. Стая купидонов на ветвях на ветру – это фейерверк, красный пожар.) Луна надулась и была такая яркая и полная, будто беременная от лучей Солнца. Из соседней деревушки сначала доносился рокот барабанов, потом на полную громкость включили радио. Звучали псалмы, по Би-би-си передавали церковную службу. Закусывали барашками, свежей зеленью, дынями, арахисом. По Би-би-си стали передавать лучший хит позапрошлого века – «Марсельезу» в аранжировке Стравинского. Все вскочили, ударили барабаны, раздались ритмичные хлопки, глухой топот босых ног, звенящие голоса, раскачивающиеся бедра, струйки пота, подпрыгивающие груди с большими сосками. Танцы под «Марсельезу» начались медленно, с переходом в «мамбу-мамбу», все убыстрялись и убыстрялись, «о мамбу-мамбу-мамбу», втягивая всех в пульсирующий лихорадочный темп: «О мамбу-мамбу-мамбу-рок! О мамбу-мамбу-мамбу-рок!» Мужчины и женщины плясали вместе и сами с собой и для себя, и нежно, и воинственно, и сексуально, «о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок», забывая обо всем и обо всех, «о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок», пока пляска не достигала кульминации и не завершалась последним конвульсивным взрывом. Обессиленные танцоры останавливались и падали мокрые, будто только что побывали под проливным ливнем, садились и ложились на теплую землю. Графиня отплясывала со всеми. Земля дрожала под ее ногами. Ей кричали:

– Ведьма, ведьма!

Графиня не отзывалась и не оглядывалась.

Известный в Одессе Дом с Химерами был построен в начале века каким-то французским архитектором и сплошь отделан цементной лепниной из всяких фантасмагорических полузверей-полулюдей – сфинксы, кентавры, рога, клыки, копыта, сиськи-масиськи, рыбьи хвосты. Купол здания венчала известная всей Одессе скульптура летящего обнаженного Амура с луком, колчаном и с громадным достоинством в состоянии крайней эрекции, как флюгер указывающим на Луну.

Вспомнив в последний момент о Боге и мысленно перекрестившись в направлении невидимых отсюда обескрещенных куполов областного планетария (бывшего Успенского собора, что напротив вокзала), Гайдамака потянул тяжелую дверь, вошел в ихний предбанник, выставив перед собой повестку к таинственному Нрзб, и сразу же нарвался на первую неожиданность – на лейтенанта, затянутого в ремень и портупею и так похожего на чернокнижника Родригеса, будто только что расстались с ним под дождем у бронзовой львицы.

Ну не может же такого быть! Лица один к одному, вот только щеки лейтенанта до синевы выбриты, а чернокнижник ходил с трехдневной щетиной… Этот псевдо-Родригес даже как будто по-свойски слегка подмигнул Гайдамаке, заглянул в повестку и весело сказал:

– Опаздываем, гражданин Сковорода! Вообще-то, вам надо на последний этаж с заднего крыльца через общественную приемную, а здесь служебный вход. Что же с вами делать?…

Гайдамака уже хотел было разоблачить лейтенанту свою настоящую фамилию, но в последний момент придержал язык и отложил такой выигрышный сюрприз до лучших времен: пусть пока разбираются со Сковородой, а он, Гайдамака, послушает. Паспорта проверять надо!

– Ну, да ладно, все равно лифт не работает, – сказал лейтенант, совершая элементарную методическую ошибку по непроверке документов. – Придется вас проводить, чтобы не шлялись по коридорам. Идите за мной.

(Даже голос похож: «Стой, куда пошел?! Тебе как было сказано?… Иди к Оперному!»)

И Гайдамака начал восхождение па свою Голгофу за вышколенной спиной лейтенанта КГБ. Лейтенант поднимался ровно, легко, на его холеной спине все скрипело. Гайдамака разглядывал его новенькую непользованную кобуру с «макаром», примеривал к этой военной спине вместо портупеи и кобуры легкомысленную сумку «Родригес» и пытался сообразить – «он? не он?…». Как вдруг вспомнил об особой примете Родригеса – синюшной чекистской татуировке «щит и меч» па левом запястье. Гайдамака перевел взгляд па левую лейтенантскую руку, но в этот момент лейтенант, как назло, засунул левую руку в карман, что-то там искал или чесал, и никак не мог вытащить ее (руку) из кармана.

Пошли потихоньку выше. Долго и тяжело поднимались по широким лестницам с зелеными ковровыми дорожками мимо мраморного Дзержинского высотой в два человеческих роста, мимо «Наших дорогих ветеранов» и «Наших достижений» на лестничных площадках. «Что за достижения, прости Господи», – думал Гайдамака и норовил взглянуть па левую лейтенантову руку. Лейтенант, казалось, тоже стал уставать от восхождения. Он вытащил из кармана левую руку с носовым платком, правой рукой снял фуражку, протер платком внутренности фуражки и высморкался в пего (в платок). Гайдамака впился взглядом в левое запястье лейтенанта, по татуировки не обнаружил, потому что левая рука лейтенанта оказалась правой, а настоящая левая рука уже покоилась впереди, на ремне лейтенанта, и не была видна за его спиной.

Пока Гайдамака, отдуваясь, считал лейтенантовы руки, забрались чуть ли не на чердак и двинулись по узкому, низкому, пустому, длиннющему и страшноватому коридору со скучным коричневым чисто вымытым линолеумом без ковровой дорожки и с черными дерматиновыми дверями. Номера на дверях сигали за пятьсот. Ни воплей, ни стонов истязуемых подследственных не было слышно, но тишина здесь стояла какая-то душная, мрачная, мертвящая, в отличие от тишины вестибюля – прохладной, уверенной и торжественной.

Прошли весь коридор и остановились у крайнего кабинета без номера – дальше в закутке располагался лишь дамский туалет с наклеенными на двери двумя нулями и грудастой и что-то сексуально сосущей Бриджитт Бардо из «Плейбоя». Гайдамака пригляделся – киноактриса сосала мороженое па палочке. Провожатый Гайдамаки, не снимая левой руки с пряжки ремня, указательным пальнем правой руки постучал в кабинет какой-то своей условной азбукой Морзе, дождался ответа: «Да-да!» – и открыл дверь.

«Не в кабинет ли коллеги Пинского?» – угрюмо предположил Гайдамака и громко икнул.

Лейтенант почтительно доложил в открытую дверь:

– К вам сковорода, Нураз Нуразбекович!

Именно так и доложил, с насмешкой перевирая фамилию: «сковорода», с маленькой буквы.

– Давай сюда сковороду, Вова, – последовал ответ в том же духе.

«Нет, голос не Пинского, – успокоился Гайдамака. – Пинскому место не здесь, а в Моссаде».

– Я вам нужен еще? – спросил лейтенант.

– Украл масло, Вова?

– Да бросьте шутить, Нураз Нуразбекович. Может, вам чай принести?

– Нет, Вовчик, иди, иди, какой к черту чай в такую жару. Дежурный лейтенант Вова уже в открытую, как старому знакомому, подмигнул Гайдамаке – по всему выходило, что он – Родригес?! – правой рукой, загнув левую за спину, в насмешливом полупоклоне сделал округлый приглашающий жест и, скрипя, пошел, пошел удаляться по коридору, а Гайдамака остался стоять па пороге кабинета наедине со своей коньячно-приторной отдышкой, беспрерывно икая и промокая носовым платком лицо и шею. Он уже готов был поверить хоть в черта, хоть в шайтана, хоть в кагебиста Вову Родригеса, спекулирующего па черном рынке в свободное от государственной безопасности время «Архипелагом ГУЛАГом». «А что? Все может быть. Почему и не быть? У кагебистов зарплата средненькая, им тоже как-то жить надо», – думал Гайдамака.

Реальности «Дела» таковы, что каждый меняющийся, как струйка дыма, пространственно-временной завиток наползал и смешивался с другими витками других реальностей, и начавшееся событие одной продолжалось в другой, или разрывалось и ничем не заканчивалось, или заканчивалось в третьей, десятой, двадцать пятой реальности. Спрашивать, откуда и как в известной нам реальности начала 20-го века (а что нам вообще достоверно известно о «нашей» реальности 20-го века?) – спрашивать, откуда взялся «Суперсекстиум» с каббалистическим числом «666» – значит спрашивать, куда ушла и где сейчас находится девятая волна от проведения вилами по воде, – хотя понятно, что эта волна, точнее, ее энергия, не исчезла бесследно, а смешалась с энергиями, начиная от всех мировых цунами и кончая всеми бурями в стакане воды.

Маргаритка была завезена в Южно-Российск скрывавшимся от чекистов в реальности БК(ВОД)Р З(ХРОНО) ОТ Шкфорцопфом в сентябре, а удравший в Севастополе Черчилль из реальности БКР Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН), чуя призыв самки, перекочевал в эту же реальность в октябре, перед самым наступлением большевиков на Крым, и был отловлен Гайдамакой и Куприным на одном из одиссеевых островков. Влюбленная парочка купидонов наконец-то встретилась в веселом заведении мадам Кустодиевой. Тогда-то на фасаде заведения вместо намалеванной в стиле (но не в духе) Пиросманишвили зеленой русалки устанавливается красивое медноклепаное изображение двух пузатеньких амурчиков-купидончиков с ангельскими крылышками, луками, колчанами и с волнистой электрической вывеской «АМУРСКИЕ ВОЛНЫ». С тех пор население Южно-Российска стало ходить на де'Рюжную не «до» вульгарной «Рыбы», а «до Щуры-Амуры» или просто «до Шуры»; и ходило «до Шуры» даже при военном коммунизме (комиссар Гробшильд-Гробштейн), а потом еще долго при НЭПе (следователь ГПУ Деревяга). С приходом же индустриализации и коллективизации все шуры-муры для рядовых южиороссов завершились, но веселое заведение с мадам Кустодиевой (она стала зваться «сестра-хозяйка») оставалось таким же веселым, но превратилось в заповедник для сановных особ.

По старинным литографиям и почтовым открыткам можно проследить эволюцию вывесок на фасаде заведения: полуворовской притон «Красный петушок», матросская пивнуха-бордель «Восьминогус», потом «Ночлежный дом купца Кустодиева», наконец средней руки, зато чистенькая свиданка-забегаловка «Русалка» (в просторечии «Рыба»), Но для историографии купидонов Шкфорцопфа интересна эволюция другого рода: превращение грязной южнороссийской ночлежки-клоповника в передовое Веселое Заведение всей Российской империи, а потом и Советского Союза – хоть присуждай Переходящее Красное Знамя.

Откуда такая метаморфоза? До октября уже известного года купчиха Кустодиева была женщиной строгого, даже ханжеского поведения с уравновешенным темпераментом. Если и грешила, то только в мыслях, как и положено любой воспитанной и культурной купчихе, по даже в мыслях не было у нее никаких Веселых Заведений. Правда, через дорогу от дома купца Кустодиева располагался художественно-фотографический салон «Шкфорцопф и О'Павло», куда купчиха Кустодиева ходила, как в галерею, рассматривать фотографии, и если и было у нее что-то с этим Шкфорцопфом (или О'Павлом), от ревности к которому крепко бивал ее покойный муж, купец 1-й гильдии Кустодиев Купидон Купидоныч, – если и был адюльтер, то скромный, тихий, незаметный, и не в самом салоне, а где-нибудь на стороне, на пленэре, па фоне отдаленного ландшафта за городом с Луной над морем. Никто не видел интеллигентного фотографа Шкфорцопфа (фамилия вроде немецко-еврейская, лицо несколько лошадиное, но славянское, – возможно, какой-то Скворцов, для пущей важности, заделался Шкфорцопфом) в объятьях необъятной Элеоноры Кустодиевой (позицию «наоборот» невозможно представить, потому что умным человеком сказано: «Нельзя объять необъятное»). Но висели, как сопли на вороте, клевета и пересуды соседей. Говорили, что кто-то видел в задней комнате салопа большущую фотографию на всю стену, где эта бесстыдница, раскорячившись, позировала Шкфорцопфу в обнаженном виде – и не с чашкой чая, а с бутылкой «Абрау-Дюрсо».

После скоропостижной смерти купца Купидон Купидоныча все его достояние осталось вдове: одни долги, векселя и благотворительное заведение «НОЧЛЕЖНЫЙ ДОМ КУПЦА КУСТОДИЕВА». А в доме том – сплошные бомжи и нищие. Подкрались к вдове бедность, разруха, бессонница, смятение чувств. Но вдова проявила свой крепкий женский характер и, если можно так выразиться, на полном скаку остановила коня надвигающейся нищеты. То ли по советам Шкфордопфа, то ли соседей, которых разжалобил траурный кружевной воротничок, который вдова надела в память о своем Купидон Купидоиыче, то ли сама надумала – влезла еще в долги, выгнала из ночлежки всех бомжей и нищих, вымыла ее, вычистила, зарегистрировала в полиции под названием «Русалка», наняла соответствующий персонал и превратила благотворительное заведение в веселое.

Но что– то мало было веселья. Вдова думала привлечь в «Русалку» порядочных людей, но до «Рыбы» стали ходить все больше уволенные студенты, жиды, матросня, циркачи да подпольщики. Приходил даже чемпион французской борьбы Сашко Гайдамака и пел свой репертуар:

Мат, разврат, поножовщина, полиция. Да и сама вдова была женщиной сложной, нервной, закомплексованной, «от сих до сих», и Сашка Гайдамаку посылала она не с безнадежной просьбой «пойди туда, не знаю куда», как доложил в охранку дворник Родригес, а туда, куда даже дворнику повторить неудобно. Если же совсем откровенно: жадна была вдова до денег, хлестала своих русалок по щекам, стучала на своих клиентов в охранку (кличка ее в охранке была «Лошадь»), а в политическом движении раз и навсегда застряла в глубокой вонючей черносотенной канаве. Еще неизвестно, где нашли упокой белые косточки ее благоверного – не в фундаменте ли собственного дома? Откуда такое лютое подозрение? Из свидетельства в «Деле»: однажды купец Кустодиев так разбушевался, что сначала избил жену, потом кулаком повыбивал все окна в доме, собрал толпу, песни пел, потом тихо стало, ночь прошла, утром якобы купец уехал по делам в Кишинев и не вернулся, исчез, сгинул. Уехал ли?… Никто не видел. Хорошее слово «якобы». Допросили соседей, потом вдову – но она сразу стала в позу презумпции девичьей невинности. Так и не нашли покойного купца. Догадки, догадки… Но всем участникам этих событий за давностью лет – амнистия. Оставим это.

Как вдруг происходят с купчихой Кустодиевой разительные перемены. В октябре девятьсот четвертого года вдова стремительно помолодела, спорола черный воротничок, до основанья опустила декольте и сменила свое пуританское поведение на вызывающе демократическое. Откуда что взялось? Вглядимся в ее фотографии в «Деле». Бот съемка в августе, купчиха позирует «Шкфорцопфу и О'Павлу» (хотя этого О'Павла никто никогда не видел). Вид у вдовы такой, будто явилась не в заурядную фотографченку, но крайней мере в Гранд-Опера. Корчит из себя высший свет, будто она графиня, – шляпа с павлиньими перьями, фальшивые шеншеля, черный воротничок, китайский веерок в мясистой левой ручище, раскрытый зонтик в такой же правой. Август. Южно-Российск. Жара за сорок. Но под тяжелыми, спадающими на пол складками панбархатпого платья так и чувствуется присутствие толстых байковых панталон до колеи. А вот фотография ноября того же года. Она… И не она! Рядом с ней Сашко Гайдамака. Прижался к ее левой груди и жрет арбуз. Листья. Осень. Веранда. Как видно, достаточно холодно. Графиня (т. е. купчиха, – уже не разберешь, кто есть кто в этом дыме реальностей), отставив мизинчик и подмигивая в объектив фотографу (Шкфорцопфу? Да, несомненно), пьет чай с вареньем (не видно каким – крыжовник?), с халвой и с медом, а сибирский котик Лапчик, сидя на правом оголенном плече купчихи, соперничая с Гайдамакой, облизывает ее обнаженное декольте. Бутылки с водкой нигде не видно – хороший признак; но, может быть, под столом? Не с этой ли фотографии срисовал – точнее, не эта ли фотография вдохновила великого Бориса Кустодиева на великую картину «Купчиха за чаем»? Одно к одному, вернее, одна к одной! Медовый месяц ноябрь у купчихи Кустодиевой с Сашком Гайдамакой, свободная любовь, о которой так пылко переписывались ночами Ленин с Арманд, – без венчания в церкви и без регистрации брака. Сошлись, перезимуют и разбегутся.

«Что же случилось? – спросил себя Нуразбеков. – Почему эта жирная гусеница с облегчением сбросила панбархатный кокон с байковыми панталонами и явилась на свет огромной прекрасной бабочкой? Ведь даже наблюдательный дворник Родригес, бляха № 3682, доносит, что с недавних пор вдова стала сочувственно относиться к „скубентам, жидам и сицилистам“, а когда клиенты окликают ее „хозяюшка“, не посылает „па h…“, как в былые времена, а весело откликается: „Ась?“

«Ответ один, решил Нуразбеков. – Вдову-хозяйку уколол или даже укусил купидон. То ли Черчилль, то ли Маргаритка. А может быть, оба вместе».

Там же у молодых состоялся медовый месяц. Жили па берегу озера Тана в круглой камышовой хижине с крышей из листьев диких бананов и беспрерывно занимались любовью. Ствол Гамилькара весь месяц пребывал в раскаленном состоянии, а ночами даже светился. В холодные ночи на офирском плоскогорье он согревал не хуже электрического радиатора. Пожалуй, па этом вертеле, не разводя огня, можно было бы приготовить шашлык.