Избранное, т.2 - Взгляни на дом свой, путник!

Холодильник и телевизор – единственное, что еще напоминало о современной цивилизации, а так квартирка плохонькая. Но был один и весьма существенный плюс: дешевизна. Всего лишь за четыреста шекелей в месяц. Таких цен давно нет. Меньше пятисот долларов ни один хозяин и разговаривать не станет. Кстати, во время моего посещения страны доллар был равен двум с половиной шекелям. При этом старуха-марокканка – одна из немногих, кто заключил договор на аренду жилья в израильской валюте, обычно заключают в долларах – не дураки. Доллар есть доллар, а шекель падает. Так что семья сестры, считай, платит в месяц где-то сто семьдесят пять долларов. Очень большая удача! У большинства репатриантов квартплата «съедает» почти все свободные деньги, правда, и квартиры не чета сестринской – просторные, многокомнатные, в хорошем районе…

Немного пояснений. Семья каждого вновь прибывшего репатрианта имеет право на свою «корзину абсорбции». Иными словами – общий котел, куда входят суммы денег, выделенных государством на все: от приобретения электротоваров до затрат на питание, учебу, квартиру, медицинское обслуживание. Словом, на все необходимое… В зависимости от финансового состояния страны, от международного положения, от пожертвований всемирных еврейских организаций и частных лиц эта корзина меняется не только год от года, но и месяц от месяца. То растет, то падает. При этом наиболее крупные суммы выделяются на первые полгода, пока эмигранты не работают, пока учат язык в ульпанах. После окончания учебы корзина абсорбции тощает, но все равно вполне приличная сумма. Еще полгода. За это время, вооружившись мало-мальски языком, новый олим, как называют эмигрантов, должен найти себе работу. Сам или с помощью многочисленных бюро по трудоустройству… Если по истечении годичного срока работа не нашлась, корзина абсорбции заметно тощает – начинают давить экономические рычаги – шевелись, проявляй инициативу, действуй, не исключено, что скоро останешься с перевернутой корзиной…

Я еще вернусь к этой теме, она весьма глубока и обширна, рождает массу проблем – этических, моральных, психологических, финансовых. Единственное, на чем пока хочу остановиться, так это на квартирных делах.

При въезде в страну каждая отдельная семья получает свой паспорт теудат-оле. Большая или маленькая или вообще одинокий человек – каждой семье общий теудат-оле, оформленный на главу семьи, с фотографией и печатью. При этом на каждую семью выделяется определенная сумма для аренды квартиры – машканта. Таким образом, один теудат-оле имеет право на одну машканту. Не бог весть какая сумма, на одну машканту квартиру не осилишь, надо доплачивать. Другое дело, если в одной семье две или три машканты. Тогда да, тогда можно позволить снять приличную квартиру. И бывалые люди нашли способ, как заполучить на один теудат-оле две или три машканты. Еще в Союзе бывалые люди делают из одной семьи две или три, а то и больше. Фиктивно разводятся муж и жена, приезжают в Израиль – вот вам и два теудат-оле, стало быть, две машканты. Пройдет время, они сойдутся, живя уже в приличной квартире. Или, скажем, взрослые дети приезжают на Землю обетованную днем раньше своих разведенных родителей, получают в аэропорту свой теудат-оле, дожидаются родителей. В итоге – три машканты, а то и более. Можно снять не квартиру – дворец. Жить год и не тужить. А за год многое может измениться…

Бывало, что и за время «старта», готовясь к дальней дороге заблаговременно, вместо общей, «семейной» визы оформляют отдельные визы на каждого члена семьи – вот и дополнительная машканта. Не бесплатно, конечно, среди сотрудников ОВИРа тоже попадаются бывалые люди…

Моя сестра дала маху – втроем приехали на один теудат-оле. Хорошо, попалась старуха в желтой кофте и зеленой юбке. Такие вот дела! Кого тут осуждать? Люди хотят жить по-людски, но государство терпит финансовый урон. Государство, которое не такое уж и богатое, несущее бремя гигантских военных расходов, во многом зависимое от внешних субсидий и благотворительности. Государство, давшее приют гонимым и презираемым, разбросанным по всему миру. Как сказал Господь: «Я возьму сынов Израилевых из среды народов, меж которыми они находятся, и соберу их отовсюду, и приведу их в землю их, и очищу их пред глазами народов, и будут жить на земле, которую я дал рабу моему Иакову, на которой жили отцы их, там будут жить они и дети их, и дети детей их во веки».

Вновь я вспоминаю старую Ханину, вывезенную из Марокко в свернутом ковре. Не так уж она была и «чокнута», чтобы не видеть выгоды долларов. Наоборот – мудрая старая женщина поняла за свою долгую жизнь всю суетность помыслов людских перед фактом обретения Родины. Чем она могла помочь? Тем, что не станет теснить своих братьев и сестер. Ей не нужны доллары, ей достаточно и своих национальных денег, на которые тоже можно купить все, что нужно купить…

В сущности, те, кто заламывает крупную долларовую сумму за самое необходимое, – душат алию, пользуясь тем, что свободное государство не может вводить ограничения частного предпринимательства. А ведь именно новый приток репатриантов – новая алия – и есть живительная кровь страны. Впрочем, не только в этом мне видится досадная пробуксовка государственной машины. И видится не только мне – всем, и самим государственным деятелям. Они должны были предвидеть такой широкий поток эмиграции – ветер межнациональных распрей, который гуляет по миру, должен пожать бурю. Что нужно новому эмигранту? Жилье и работа! Правительство упрекает новых эмигрантов в том, что надо было вовремя приезжать. Еще два года назад сотни домов стояли пустыми, в ожидании олимов, не говоря уж о более раннем времени. А те, по израильским визам, сваливали кто в Америку, кто в Канаду. Каждую семью, решившую приехать в Израиль, встречали радушно – квартирой, подарками, льготами на приобретение автомобиля, на все. Но желающих было мало, и пустующие дома находили себе хозяев. Многие из них сейчас сдают те же квартиры по бешеным ценам, за доллары. Все надо делать вовремя!

– Все надо делать вовремя? – проговорил Ленька. – Все равно израильтяне считали бы, что русская алия самая привередливая. Знаешь, сколько сейчас здесь евреев из России? Только тех, кто приехал в последние годы, четыреста семьдесят тысяч. Еще немного – и количество перейдет в качество. Они не посмеют наши дома отдавать всяким проходимцам, имеющим и так три-четыре квартиры и спекулирующим на этом.

– Ваши дома? – проговорил я. – Что вы сделали для Израиля? Пока что Израиль делает для вас.

– Верно. Только если война… Тогда разницы не будет. А так они нас за людей не считают… Я два дня мыл посуду в ресторане, на пляже. Бесплатно!.. Он, видишь ли, меня проверял, как я мою посуду. Оказывается, плохо мою. Меня выгнал, взял другого, тоже из русских. И такую же устроил козу… Понимаешь, если он держит у себя работника несколько дней, то надо за него платить налог и вообще брать на работу.

– Ну… а вы что? – обескураженно проговорил я.

– Что мы? Ничего. Утерлись. У него такая свора кормится, ноги нам переломают. Еще и полицию вызовут… Понимаешь, в Союзе, когда меня кидали, я это сваливал на антисемитизм. А тут? Одни евреи. Сторож, хозяин, шофер, полицейский. Даже пес на улице и то принадлежит еврею…

Мне стало жаль своего племянника. Он показался мне сейчас совсем маленьким обиженным мальчиком…

– Везде кто-то кого-то обижает. В Швеции шведы шведов… Везде есть подлецы и хорошие люди… Конечно, здесь живут в основном евреи… А ты в стране только пять месяцев, еще многого не видел.

Ленька вскочил на ноги, заметался по комнате: привычка еще с детства, когда он нервничал.

– Я хочу жить только здесь. Я люблю эту страну. Сразу полюбил, как только приземлился самолет… И я хочу, чтобы она была не такой, как остальные страны… Понимаешь, я хочу, чтобы она вобрала самое лучшее, что есть в остальных странах. Приехали люди со всего мира, так почему они привезли с собой дерьмо, а не добро?

– Ну, просто ты столкнулся с негодяем, – возразил я. – Если бы все были такими, как тот хозяин ресторана, это государство не только погибло бы, оно бы и не возникло. Разве ты не знаешь историю этой страны? Какие люди его создавали. И в древности, и в наше время, после тысячелетий изгнания…

Я умолк; возможно, мои слова раздражали племянника – я говорил прописные истины.

– А где находится ульпан? – Я демонстративно перевел разговор.

– Мы проходили мимо. Недалеко от синагоги. В понедельник и четверг, когда идет служба, очень забавно находиться на улице. С одной стороны бородатые евреи в кипах и талесах ревут, как волы, славя Бога, с другой – бледнолицые и растерянные нувориши из ульпана писклявыми голосами повторяют слова на иврите. Хороший толчок! Лучше бы учредили государственным языком идиш. Как-никак почти немецкий…

Честно говоря, я тоже не раз задумывался над этим. Люди, стоящие у истоков государства, были выходцами из Европы. Им куда ближе идиш, чем древнееврейский иврит. На идише легче приобщаться к мировой цивилизации, ведь в основе лежит распространенный европейский язык…

Но отцы-учредители видели дальше. Им нужно было объединить диаспору, собрать рассеянных по свету своих братьев. Был понятен инструмент и механизм задачи. Язык-инструмент, религия-механизм! Религия жила в каждом еврее диаспоры, пусть неотчетливо, пусть даже совсем-совсем забытая, но жила. Благодаря врагам! Это враги уверяли мир, что евреи распяли Христа… А вот с языком сложнее. Язык ушел, исчез. Его место заняли другие языки, в зависимости от того государства, куда еврея забросила судьба. Именно отсутствие общего языка развалило нацию.

Нужна школа для всех репатриантов, независимо от того, из какой страны они прибыли. Школа, где должны взойти хотя бы навыки языка, где слух должен привыкнуть к звучанию слов. И в начале тысяча девятисотых годов был создан Комитет по делам языка. Впервые в истории человечества была поставлена задача воскрешения языка не ради научных изысканий, а для повседневной жизни современного государства. Но отнюдь не механического воскрешения – в подобном виде язык и так существовал как инструмент религии и как средство общения малочисленных людей, живущих на Ближнем Востоке и весьма далеких от цивилизации. Стало быть, иврит был почти мертвым, окостеневшим языком. Надо воскрешать язык в ином виде. Прошли тысячелетия, мир стал иным, языки всех народов мира модернизировались, изменились. И основатель Комитета Бен-Иегуда проделал огромную работу по модернизации языка. Оказывается, тысячелетия эволюции человечества можно свести до одной человеческой жизни, если эта жизнь наполнена страстью, талантом и любовью к своему народу. Это и доказал Бен-Иегуда своим трудом и трудом своих единомышленников. Древнему и новому государству был дан древний и новый язык. Невероятно, но это случилось…

Так появились ульпаны – школы изучения языка. Все репатрианты, независимо от возраста, могут посещать ульпаны. Пять месяцев бесплатной учебы. В классах сидят дети вместе с родителями, внуки вместе с дедами.

– Ну и что тебе дал ульпан? – спросил я Леньку.

– Я доволен. Учительница была в порядке, еврейка из Австралии.

– Из Австралии? – искренне удивился я. – Сумчатая, что ли?

– Почти, – не моргнув ответил Ленька. – Родители прятались от Гитлера. Ее везли в сумке от белья… В пятнадцать лет она сбежала от родителей. Вступила в Армию обороны, получила винтовку и стала командиром отделения. В пятнадцать лет… Стреляла в арабов, в англичан… Потом осушала болота, строила какой-то кибуц. Словом, повидала разного. – Ленька подмигнул мне и добавил: – Не то что мы, приехали на все готовое. – Он бросил на тахту подушку и плед. – Ложись, отдохни немного с дороги.

Я не возражал.

* * *

Раскинутый на холмах город казался белым наездником, оседлавшим верблюда. И тот, спасаясь от жары, присел в прохладное море.

Я заплыл за волнолом и теперь возвращался на берег, медленно раздвигая руками неподвижную воду. Никогда не думал, что Средиземное море такое соленое, точно раствор знаменитой английской соли.

Место, выбранное мной для купания, находилось в стороне от городского пляжа, где бдительные спасатели кричали в мегафон свободным пловцам: «Русски! Иди сюда!» Интересно, почему они уверены, что только «наши» не подчиняются правилам пляжа? Потом догадался – заплывают многие, а «иди сюда» – единственное, что я мог понять в тарабарщине слов.

Чтобы не волновать администрацию пляжа, я выбрал нейтральную зону. Но и тут не было покоя – ко мне на скорости приближался катер. А что, если он меня не видит, испуганно подумал я, снесет к чертовой матери башку!

Я стал махать руками и бить ногами воду, подымая брызги. Вскоре я понял, что катер направляется именно ко мне. Сбросив скорость, катер зарылся в воду. На носу, расставив широко ноги, стоял парень в военной форме. Да и сам катер был окрашен в защитный цвет.

Парень прокричал на иврите. Я ответил по-русски и помахал рукой: дескать, все в порядке, никаких проблем.

Сообразив, что я ни бельмеса не понимаю, парень обернулся и крикнул кому-то за спину. Вскоре на нос катера притопал какой-то малый, в такой же форме с закатанными рукавами. Круглое простодушное лицо его сияло.

– Шо такое, дядя? – крикнул он с украинским акцентом. – Куда ты плывешь – в Италию? Так это ешо далеко. Тут все такие рибки или только ты?

– Все в порядке, полковник! – проорал я в ответ. – Иди спать, я купаюсь.

– О… Так заплыть? Видно, ты очень перепачкался, дядя! А пока я – сержант Лазаревич, – ответил мне малый. – Мой совет, дядя: возвращайтесь к жене. Иначе вас могут сосватать акулы. Тут их до хрена.

Я обомлел.

– Слушай, сержант! – крикнул я в волнении. – Не бери меня на гоп-стоп! Какие акулы?

Мой испуг вызвал у сержанта Лазаревича жуткий приступ хохота. И он не замедлил поделиться с друзьями на иврите. Тотчас над бортом катера возникло несколько смеющихся рож. Один из них что-то крикнул сержанту.

– Лейтенант говорит, что акулы олимов не лопают, не бойся.

– Скажи своему лейтенанту, – ответил я, – что с такой машкантой олимы сами могут съесть акулу.

Ответ привел воинство в неописуемый восторг.

– Ладно, дядя, мы тебя до мола подстрахуем. А за мол акулы заплывают редко, – обрадовал меня сержант Лазаревич.

В панике я поплыл к волнолому.

Катер на небольшой скорости описывал вокруг меня кольца. А ребята умирали от смеха, глядя как я улепетываю, – они решили довести розыгрыш до конца. Впрочем, черт знает, может быть, и на самом деле тут водятся акулы?

Наконец я коснулся ладонью о горячий бок валуна, нащупал ногами удобный выступ и взобрался на мол. Катер взревел двигателем и, задрав нос, понесся в сторону моря, вызывая недовольство двух мальчиков-рыбаков, что сидели с удочкой на камне…

Не хватит ли мне на сегодня встреч с Армией обороны Израиля? Первая произошла днем. Я спускался уже знакомой улицей к морю. Справа, в кустах душистого олеандра и жасмина, прятались дома. Не столь обшарпанные, как в районе, где жила сестра, наоборот, ухоженные, с балконами, увитыми виноградом… Слева тянулась каменная ограда кладбища. Мне кладбище уже было знакомо, бродил я тут, разглядывая скромные надгробья. То были, в основном, воинские захоронения…

Но сегодня мое внимание привлекло скопление народа у главных ворот кладбища. Толпа людей стекала по аллее и особенно густела вокруг одной могилы. Множество военных, в парадной форме, с надвинутыми на лоб малиновыми беретами, девушки и парни. Некоторые, как обычно, выглядели расхристанно: с пилотками под ремнем на левом плече, небрежно висящий на боку автомат…

Я уже точно усвоил, что нет мало-мальски большого скопления народа, чтобы среди них не затесался еврей из России. Такого не бывает! И принялся рыскать глазами… Нашел! Как я их засекал, объяснить не могу, но интуиция меня не подводила.

– Что тут происходит? – проговорил я небрежно, как бы сам себе.

– Как – что? – охотно отозвался старик. – Собрались люди у могилы. Вы не видите?

– Вижу. Но вроде не совсем могила. Памятник стоит…

– Откуда вы приехали? – перебил старик. – Из Ленинграда? Конечно, откуда вам знать обычаи? Сегодня тридцать дней. Или вы, как гой, отмечаете сорок дней?!. Сегодня тридцать дней. Собрались друзья, знакомые. Родители. Вы видите? Отец и мать. А это, наверное, брат, я думаю.

У могилы, нежно касаясь локтя женщины в траурном платье, стоял высокий пожилой мужчина в очках. Рядом – мальчик с поникшим бледным лицом.

– Отчего он умер? – спросил я старика.

– Застрелился. Год прослужил в армии и застрелился.

Я с недоверием взглянул на старика. Разное я слышал об Армии обороны Израиля, но чтобы солдат застрелился? Неужели и здесь дедовщина? Ну и и у…

– Он застрелился от любви, – с укоризной проговорил старик. – Такой был парень. Орел! Застрелился из-за какой-то шиксы…

– Откуда вы знаете? – раздраженно оборвал я.

– Я откуда знаю? Мы же соседи… Ну, не совсем соседи, они живут через три остановки автобуса… Несчастные родители, несчастный отец. Имеет два магазина на улице Герцеля, самостоятельный человек. И такое горе…

Я ловил недвусмысленные взгляды окружающих. Кажется, старик сейчас станет первым лицом на панихиде.

Рядом с родителями покойного встал мужчина лет сорока, невысокий, кряжистый, широкоплечий. Темная в седых подпалинах борода прикрывала мощную грудь, падая на зеленый хлопок военной рубашки. Удивительное сходство со знаменитой фотографией Хемингуэя, если бы не черная кипа, прикрывающая крупную лобастую голову военного раввина. Три молодых солдата, с открытыми смелыми лицами израэлитов, встали позади раввина: двое с автоматами, у третьего в руках портфель.

Постояв в траурном молчании несколько минут, раввин, не глядя, занес руку назад и принял извлеченную из портфеля книгу. Чуть отстранясь, он коснулся губами обложки, раскрыл книгу и, кашлянув, начал читать заупокойную молитву – кадиш. В некоторых местах он умолкал, и толпа глухо одобряла: «Амэн!»…

Закончив читать, раввин захлопнул книгу, вновь коснулся губами обложки и, не оборачиваясь, занес за спину руку. Солдат принял книгу, поцеловал и спрятал в портфель.

Выдержав паузу, раввин глубоко втянул пряный, насыщенный жасмином воздух, и над кладбищем полились низкие чистые звуки траурного псалома. Он, оказывается, не только раввин, но кантор…

Лицо его побагровело, и на щеке четко проступил белесый шрам. Пел мужчина! И чувствовалось, что этот мужчина на своем веку повидал всякого… Голос низкий, словно гудок корабля, все тек и тек над кладбищем, густой, почти осязаемый, он набирал высоту. И было в этом пении столько трагизма, столько доброты и мудрости, что спазмы сдавили мне горло.

Пение закончилось.

Два солдата, что стояли позади раввина, вскинули автоматы, и тишину вспорол гром коротко прогрохотавшей дроби. Стая птиц с криком сорвалась с верхушки аллепской сосны…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.