Избранное, т.1 - Утреннее шоссе

Илья Петрович Штемлер

УТРЕННЕЕ ШОССЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Ночью ликовал «пластун» – низкий юго-восточный ветер. К утру он убрался за рыжие холмы, и море успокоилось, тараща мутный глаз в измученное сырое небо. Песок пляжа был мертв и тяжел. Только к полудню он просох, ожил, стал сыпучим и назойливым: полз по ногам, щекотал пятки, забивался в уши, скрипел на зубах.

Загон, где хранились деревянные лежаки, был на замке – сторож Макеев ушел сдавать собранные на пляже бутылки в гастроном, что размещался на улице имени писателя Т. Драйзера. Немногочисленные будничные посетители пляжа устраивались как могли – кто на подстилках, кто на газетах, а иные валились прямо в песок.

Заколоченный пивной ларек помечал край территории пляжа.

В его узкую тень, ожидая автобуса, втиснулось несколько человек.

Женщина в просторном розовом сарафане вскинула дряблый зонтик на тонкой ручке. Она кружилась вокруг ларька, проминая босоножками горячий песок, и ругала городской транспорт, службу общественного питания и солнце, которое совсем озверело. А ведь на календаре конец сентября, пора бы и угомониться.

– Ша! – вяло успокаивали ее из тени ларька. – Из-за вас не слышно, что делается на шоссе.

– Что там может делаться? – еще больше раздражалась женщина. – Дохлый вопрос! Они все спят в холодке. А тут люди пропадают, мозги плавятся.

Внезапно ее лицо напряглось, шея вытянулась. И все услышали шум мотора – на дороге, соединяющей шоссе с пляжем, показалось такси. Не дотянув до стоянки, автомобиль круто свернул и, вскидывая на рытвинах попеременно капот и багажник, остановился рядом с двумя легковушками, одна из которых была иностранной марки…

Несколько человек бросились от ларька к таксомотору. Дверца приоткрылась, и на размягченный асфальт площадки ловко и уверенно опустились сразу обе ноги таксиста в голубых носках и мягких японских штиблетах. Следом появился и сам таксист в бледно-голубой полурукавке с широким отложным воротничком, из-под которого виднелась синяя шелковая майка. Эластичные кремовые брюки с точной стрелкой подпоясывал широкий ремень. У водителя были разные глаза: левый – круглый, серый, с ясными детскими искорками у зрачка, правый – продолговатый, как косточка от абрикоса, темный и беспокойный. Таксист держал под мышкой прозрачный мешок, набитый цветным тряпьем. Брелок в виде крупной латунной буквы «К» с гирляндой ключей был зажат в смуглых сильных пальцах. Замкнув дверцу таксомотора, водитель повернул лицо к морю и проговорил, не глядя на осаждающих его пассажиров:

– Не давите на автомобиль. Он тоже имеет свою гордость.

Сунув брелок в карман, таксист прижал локтем мешок с купальными принадлежностями и двинулся к морю. Женщина в розовом сарафане взмахнула зонтиком:

– Люди! Он же идет купаться!

Толпа оставила таксомотор и окружила таксиста плотным кольцом. Женщина с зонтиком придвинула к нему крепкую грудь. Таксист с одобрением оглядел темную ложбинку в глубоком вырезе сарафана. Он хотел что-то произнести, но сдержался. Толпа сжимала кольцо, требуя, чтобы водитель возвратился к машине или назвал свою фамилию и адрес парка, где еще держат в наше героическое время таких типов…

Широким жестом таксист вытащил из кармана портмоне с дарственной серебряной монограммой. Извлек из него белый прямоугольник визитной карточки. Толпа присмирела. Визитная карточка в руках таксиста внушала некоторую тревогу и смущение. На какое-то мгновение она повисла в воздухе. Затем водитель протянул руку и ткнул визитку в темно-лиловую впадину на груди купальщицы. Уголком. Точно в прорезь почтового ящика. Но без наглости. Даже с некоторым благородным изяществом. Толпа молча раздалась, и таксист вышел из нее, усталый и великодушный.

Женщина брезгливо, двумя пальчиками, извлекла визитку из сарафана и прочла: «Антон Григорьевич Клямин. Водитель первого класса. Центральное городское таксомоторное предприятие».

Антон Клямин стянул с себя брюки и рубашку и шел по пляжу, высоко вскидывая ноги в японских штиблетах и показывая немногочисленным отдыхающим крепкое загорелое тело сорокалетнего мужчины. Сутулые плечи и длинные руки не отличались рельефностью мышц, но их расслабленная сглаженность говорила о скрытой силе.

Антон остановился у загона, где хранились лежаки, и свистнул. Деревянная, с выбитыми стеклами будка сторожа Макеева хранила молчание. Это не смутило Антона Клямина, он знал, где кривобокий пляжный коршун держит ключи от своего хозяйства. Специально для таких, как Антон Клямин. Подобрав лежак по вкусу, Антон снова закрыл загон на замок и вернул ключ в потайное место…

Под единственным на пляже навесом трое мужчин играли в лото.

Один из них, жирный, узкоглазый, вел игру. Два других поглядывали на картонные планшеты.

Появление Клямина было встречено молчаливым доброжелательством. Так обычно встречают хорошо знакомых людей. И сам Антон не выказывал особой суеты и расположения. Он молча опустил лежак на песок, сел на него, принялся расшнуровывать штиблеты.

– Не мучь! Вытягивай, – ворчал тощий и, видимо, низкорослый игрок с непропорционально крупными ступнями. Он сидел по-турецки, и ступни его торчали, точно ласты. – Что он мучает нас? А, Параграф?

– Чего ждешь, Серафим? Барабанные палочки? – благодушно проговорил толстяк, перебирая пальцами в мешке. – Попроси как следует. Не привык?

– Серафим Куприянович привык платить, а не просить, – вставил гладкотелый и белобрысый игрок, которого назвали Параграфом.

Шнурок стянулся в узел, и Антон принялся терпеливо разводить петлю. Наконец он справился с ней, разулся, затем стянул голубые носки. Клямин почувствовал, как им овладевает блаженное и легкое состояние, даже в воду идти расхотелось. И неясное предчувствие, которое тяготило его с самого утра, отступило, забылось…

Дремотную тишину пляжа огласил женский голос:

– На моих уже половина пятого.

Клямин повернул голову к Серафиму:

– Слышь, Серафим, половина пятого. У меня заказ на шесть тридцать. Еще километров восемьдесят чеканить.

Серафим поправил фишку на картоне планшета и уставился на благодушного выкликалу в предчувствии долгожданной цифры. Толстяк не торопился; он высвободил руку из мешка. Растянув в улыбке хитроглазое лицо, взял бутылку с минеральной водой и отхлебнул глоток. Нос его, тяжелый, с фиолетовыми прожилками, покраснел от колкого газа. Толстяк чихнул, утерся концом махрового полотенца, оглядел таксиста повлажневшими глазами:

– Что, Антон, любят тебя бабы?

– Не пренебрегают? – вставил Параграф.

– Имею честь, – туманно ответил таксист и с недоумением взглянул на Параграфа. С этим белобрысым он не был знаком. Но где-то встречался, это точно. Так и не вспомнив – где, Клямин добавил: – Учти, Серафим, минут через тридцать я уеду.

– Подождешь, – вскользь обронил Серафим. Коротко и невыразительно, как бы провел взглядом по давно знакомой картине. – Что пить-то будешь? Коньяк? Джин?

– Я за рулем, – ответил Клямин.

– Он за рулем, – подтвердил Параграф.

– Я тоже за рулем, – усмехнулся Серафим. – Мы все за рулем.

– Что-нибудь безалкогольное. Если есть, – согласился Клямин.

Серафим кивнул в сторону сумки-холодильника. Возьми, мол, сам.

Клямин обвел глазами навес, заметил висящее на столбе клетчатое кепи. Снял. Обнаружил под кепи ржавый гвоздь. Поднес к нему бутылку пепси-колы. Зацепив нашлепкой, дернул. Коричневая холодная жидкость выплеснулась на руки и покрыла смуглую кожу белесыми кружевными разводьями. Запрокинув голову и плотно обхватив горлышко губами, он принялся пить. Он как бы играл на саксофоне и поднимал подбородок все выше, беря трудные ноты.

Опорожнив бутылку, Клямин швырнул ее в песок и вышел из-под навеса. Постоял, жмурясь от резкого света. Казалось, солнце гигантским парашютом прильнуло к песку, и Клямину приходилось ступать по его нагретому и обессиленному куполу.

Море приняло таксиста привычно и ласково. Он перевернулся на спину и разлепил ресницы. Прозрачные перистые облака морщили сиреневое небо. Реактивный самолетик блеклым крестиком прошивал их по диагонали, волоча кружевной шлейф. Точно осенял небо крестным знамением.

Теперь Антон Клямин был доволен, что приехал на пляж. А поначалу злился. Вчерашний телефонный звонок Серафима вывел его из себя. И без того все последние дни Клямина не покидало чувство тревоги. По опыту он знал, что многое проходит безнаказанно. И тревога подчас бывает напрасной, но все равно томление души стало его обычным состоянием, хотя внешне Клямин выглядел, как и прежде, лихим и веселым человеком…

Это началось со странной гибели автогонщика – горбоносого Михаила. Тот вывалился из окна своей квартиры. Клямин, можно сказать, был очевидцем несчастья. Он подвез пассажира из аэропорта к этому огромному кооперативному дому и, когда клиент расплачивался, услышал крик. Какие-то люди бежали под стрельчатую арку дома. Клямин выскочил из автомобиля, бросился следом. Он не сразу понял, отчего сбилась толпа. Люди показывали на распахнутое окно девятого этажа. На мостовой лежал человек в какой-то рыхлой, неестественной позе. Как куча тряпья. Клямин зашел с другой стороны и узнал в прижатом щекой к асфальту лице горбоносый профиль Михаила. Во дворе Клямин увидел человека в клетчатом кепи. Он стоял в стороне. Может, поэтому Антон и обратил на него внимание. В течение дня мысли Клямина не однажды возвращались к кооперативному дому. И всякий раз ему вспоминался человек в клетчатом кепи. Знакомое лицо. Но где они могли встречаться? Возможно, в машине. За день наглядишься на пассажиров до того, что каждый встречный на улице начинает казаться знакомым…

Смерть Михаила всколыхнула город. Многие хорошо знали Михаила – он жил широко, деньги у него водились, и немалые. Конечно, на автогонках такие не заработаешь, хотя ставки букмекеры держали высокие, и гонщикам тоже кое-что перепадало согласно уговору. Но главное – Михаил был классным жестянщиком. Он работал красиво и быстро, оборудовав под мастерскую какую-то загородную развалюху. Частники пригоняли сюда битые автомобили даже из других городов. Однако Михаила крепко донимали финорганы. Впрочем, это вряд ли могло послужить поводом к самоубийству. А то, что Михаил шагнул в окно своей квартиры без посторонней помощи, никто под сомнение не ставил. Такой крепыш – кто бы его вынудил…

Как-то Клямин пригнал к Михаилу в «ателье» собственный автомобиль – его отметил тягачом солдат-первогодок, крыло помял. Тогда-то Михаил и поделился с Кляминым своими заботами. А вообще горбоносый был в делах человеком скрытным, хоть и слыл рубахой-парнем… Необъяснимая гибель автогонщика внесла в душу Антона Клямина беспокойство и тревогу. Почему – он и сам не знал. Бывает же так, начинают вдруг душу бередить дурные предчувствия. И никуда от этого не уйти…

Клямин лег на живот и поплыл, осторожно раздвигая мягкую, податливую воду. Он любил плавать. И море он любил. Недаром служил срочную в Мурманске. На суше всегда находишься в тесном общении с людьми. На работе – с пассажирами, в парке – с приятелями. Голова идет кругом. В море же он ощущает одиночество, физически чувствует, как тело наполняется легкостью и здоровьем. Правда, на городском пляже особенного одиночества не приобретешь. Но в это время года уже можно на что-то рассчитывать. И в некотором смысле Клямин был рад телефонному звонку Серафима.

Уходящая вниз толща воды то сжималась в глухую зеленую массу, то светлела, разжижалась. Тогда из глубины наплывали медузы. Холодные, скользкие, ленивые. Медузам давно уже следовало уйти на юг, в теплые воды, а они все держались. Вероятно, еще долго простоят жаркие денечки.

Клямин нащупал дно. Проплыл еще несколько метров, встал в рост и вышел из моря, точно из бассейна…

Он с ходу повалился наземь и прижался щекой к горячему песку. Кольнула мысль, что Михаил лежал так же, припечатав щеку к асфальту двора. И руки его были вывернуты… Клямин подложил под живот кисть правой руки, а левую выбросил в сторону. И растащил ноги в странном, неживом изгибе…

В розовой пелене прикрытых век Клямин видел смазанные лица людей, собравшихся вокруг горбоносого гонщика. И в стороне от толпы того, в клетчатом кепи… Где же Клямин видел это кепи? Вот тебе и раз! Под дырявым пляжным навесом. На гвозде… А кто он, третий игрок в домино? Какое смешное прозвище – Параграф! Не тот ли это мужчина, который врезался в память Клямина? Конечно, он! Поэтому его лицо и показалось Клямину знакомым. Как же! Встречались у Серафима…

Розовая пелена в глазах густела, набухала, покалывала веки. И этот дурманящий запах нагретого песка. Сон останавливал сознание. Но заснуть Клямин не успел – кто-то тронул плечо. Властно, уверенно. Клямин приоткрыл правый, беспокойный, глаз и увидел у самого лица тощие ноги. Темные комковатые вены оплетали их наподобие растений-вьюнов…

– Лежишь как неживой. Солнце пригрело? – раздался голос Серафима.

Клямин оперся на руки и сел. Серафим опустился на корточки. Маленький ростом, он издали казался подростком, а вблизи выглядел старше своих пятидесяти четырех. Эта дряблая нездоровая кожа, седая волосатая грудь… Это сдавленное с висков морщинистое лицо…

– Выиграл? – поинтересовался Клямин.

– А то… Три раза кряду. Роману не повезло.

– На что играли-то?

– На что нам играть-то… На шалабаны… Ромка просил на завтра перенести расплату, голова, говорит, болит. Испортил мне курорт, подлец.

– На шалабаны, значит. Докатились… Послушай, Серафим: а кто третьим играл?

– Параграф? Адвокат. Умница. А что?

– Так. Знакомое лицо, а не припомню, – соврал Клямин.

– Адвокат, – повторил Серафим. – По особо важным поручениям. Голова.

– Головастее тебя?

– Ум – хорошо, два – лучше, – сказал Серафим. – Дело есть, Клямин. – Он поднялся, приглашая Клямина следовать за ним.

Дорога хлестала плетью по рыжим холмам, рассекая заросли кустарника, выбивалась на лысый гребень, чтобы через мгновение рвануться вниз, к пересохшему речному руслу.

Ветер упруго вдавливался в салон из-под приспущенного стекла, нес запах горелого сена, гари и клевера… В село, что расположилось в восьмидесяти километрах от города, Клямин получил заказ еще утром. Туда и обратно – сто шестьдесят, почти половина плана…

Только вот скучно без радиоприемника. В таксомоторах радиоприемник не предусмотрен инструкцией, почему – никто объяснить не мог. Но водители приспосабливались, возили свои. И у Клямина был маленький немецкий коротковолновый. Брал что угодно, даже Мексику. А Клямин был в Мексике – заходил туда не раз на судах торгового флота. Но сейчас приемник молчал. Клямин пощелкал пальцем по пластмассовому корпусу – никакого эффекта, молчок. Вспомнив о недавней игре в лото, Клямин усмехнулся: завтра Серафим потребует от толстого Романа погашения проигрыша, Серафим долгов не прощает. Сколько же щелчков-шалабанов выдержит сизый румпель управляющего плодово-овощной базой? Не более тридцати, это точно. На флоте, помнится, иной раз от нечего делать наказывали проигравшего шлепками колоды карт по носу.

Но дружески, без пристрастия, так, скуки ради… А эти нет, эти друг друга ненавидят. Неспроста они играли под щелчки – не детская забава. Унизить друг друга хотят. Деньги? Что им деньги! Ну, проиграют за один раз тысячу-другую – эка невидаль. Серафима с компанией мало чем можно удивить. Разве что щелкнуть друг друга по носу. При всех. От души. Под хохот приятелей. В этом, пожалуй, еще и была острота. Сколько лет Клямин знаком с Серафимом? Года три, не меньше. А свел их горбоносый Михаил. Он сказал Клямину: «Есть люди, которым нужен хороший водитель и человек, на которого можно положиться. Будешь доволен». И Клямин был доволен.

В приоткрытое окно ветер загнал шмеля. Тот заметался по салону, ударяясь о стекла. Временами, притомившись, стихал. До первого толчка. И вновь возмущенно снимался с места. Клямин попытался прижать непрошеного гостя ладонью к лобовому стеклу, но шмель увертывался, еще больше разоряясь. Пришлось остановить автомобиль и распахнуть дверь. Поупрямившись, шмель вылетел, протягивая за собой возмущенное свое гудение…

Степь пахнула вечерним стоялым дурманом. Клямин выключил двигатель, сошел на обочину, присел на корточки. В жухлой траве беседовали два кузнечика. Иногда стихали, чтобы собраться с мыслями. Клямин тронул ближайший сухой стебелек одуванчика, и тот мигом полысел, обнажая младенческое темя.

Закоренелый горожанин, Антон Клямин испытывал к природе чувство умиления и сентиментальной печали, какую испытывают добрые по натуре люди к далеким провинциальным родственникам. Родственников у Клямина не было. Была тетка в Москве, сестра покойной матери. Но Клямин ее видел мельком двадцать с лишним лет назад, когда прибыл в Москву на парад. Моряки лихо шагали по Красной площади, Антон Клямин был правофланговым.

Вечером, получив увольнительную, он поехал к тетке. Та жила в Спиридоньевском переулке, в пестрой коммунальной квартире, где занимала угловую комнату. Тетка встретила племянника без особого удовольствия: у нее болел зуб. Клямин посидел для приличия четверть часа и с облегчением распрощался. С родственниками было покончено навсегда. Но тем не менее его закаленное сердце нет-нет да вдруг начинало испытывать тоску по единокровному человеку…

Село выползло из-за холма. Небольшое, с опрятными белыми избами. В самом центре, на пригорке, церковь подняла две свои луковки. На одной, что повыше, желтел крест. Деревянный мост зависал над неглубоким оврагом, дно которого застилали консервные банки, драные картонные ящики и прочая ненужность. Мощенная крупной галькой главная улица делила село на две части. Вблизи избы уже не казались аккуратными. Некоторые из них были заколочены. Над заборами густела усталая пыльная зелень, кое-где уже пробитая первой осенней проплешью. Людей не было видно. Где тут улица Профсоюзная? Ни одной таблички… Клямин решил постучать в какое-нибудь окно, потом передумал и поехал к церкви.

Три старухи сидели на лавочке у церковного забора, одинаково сложив руки на коленях. Клямин опустил стекло и поздоровался. Старухи молчали.

– Спите, что ли, бабки? – не выдержал Клямин. – Или померли?

– Тебя дождемся и помрем. Вместе чтоб, – ответила та, что сидела слева.

Подруги согласно закивали.

– Село-то какое? Верхняя Терновка, верно? А улица Профсоюзная где?

– Кака така Профсоюзная? Я вот на Антелериской живу. Езжай на Антелериску. Надоел.

– Мне Профсоюзная нужна, – улыбнулся Клямин.

– И слыхом не слыхали, где та Профсоюзная. Фамилия-то как? Кто нужон?

Клямин взглянул на листочек.

– Снегирев.

Старухи молчали, вспоминая.

– Ну, – подтолкнул Клямин.

– Что «ну»? Нет у нас таких. Есть Ситниковы, есть Губасовы, а Снегиревых нету…

– Ишшо есть Порубаевы, – пискнула та, что сидела в середине. – Я Порубаева… А Снегиревых нету и не было.

«Вот те на, – озадаченно подумал Клямин. – Из этой дыры, пожалуй, и в диспетчерскую не дозвониться. Надо разыскать сельсовет». И проговорил:

– Телефон-то есть в вашей Терновке?

– Есть! – разом закивали старухи. – У батюшки. Врачиху завсегда вызываем.

Клямин вышел из автомобиля и, толкнув калитку, прошел узкой опрятной аллеей к церковному крыльцу.

Зеленая краска на перилах протерлась до дерева, ступени скрипели. Поднявшись на паперть, он толкнул дверь. Но та оказалась запертой. Стучать было как-то неловко. Может, звонок есть?

В это время за спиной Клямина послышался шорох раздвигаемых ветвей. Клямин обернулся и увидел мужчину средних лет в сером костюме и косоворотке. Стриженные ежиком волосы открывали невысокий прямоугольный лоб.

– Милости просим завтра. – Голос мужчины звучал мягко и доброжелательно.

– Мне надо позвонить по телефону.

– Здесь церковь, а не почта.

Клямин подошел к перилам паперти и уперся руками:

– Я прогнал восемьдесят километров. По вызову. А где заказчик, хрен его знает!

Мужчина покачал головой и что-то укоризненно прошептал.

– Пардон! – буркнул Клямин и сошел с крыльца. – Восемьдесят километров – не баран чихал. Верно? Считайте: туда и обратно только по счетчику рублей тридцать пять. Верно?

– Вы таксист? Вас-то я и жду. Снегирев моя фамилия. – Мужчина улыбнулся и развел руками, словно извиняясь. – Но ехать я не собираюсь.

Клямин подозрительно оглядел мужчину. Что это еще за шутки?

– Сейчас все объясню… Местный священнослужитель Андрей Васильевич Снегирев, – добавил мужчина, представляясь.

Он отстранился, пропуская Клямина на выложенную ровным галечником тропинку.

«В один конец поп мне еще заплатит – душу вытряхну, а за обратно может и не заплатить, имеет право. – Клямин накачивал себя злостью. – Но я ему устрою крестный ход со свечами, попомнит…» Клямин сдерживался из последних сил, чтобы не раскричаться.

Резные листочки терновника, зеленые, со светлой кокетливой оторочкой, валились на аллейку с обеих сторон, образуя густой коридор, в конце которого угадывалось какое-то строение.

– Очень рад вашему прибытию, – говорил в спину Клямина Снегирев. – А то, знаете, не надеялся, далековато. А вы не сомневайтесь, я оплачу вам оба конца, не сомневайтесь.

– Само собой, – миролюбиво ответил Клямин.

Они вышли к низкому добротному сараю, в распахнутых дверях которого виднелась старенькая «Волга» с откинутым капотом. Рядом топтался парень лет двадцати с небольшим. Круглое лицо парня было перепачкано, рукава клетчатой рубашки закатаны, потертые джинсы, казалось, вот-вот свалятся с тощих бедер.

– Местный специалист Григорий, – представил Снегирев парня. – Третий день лечит мой автомобиль, а тот ни с места.

Молодой человек конфузливо развел руками, пнул ботинком колесо.

– Искры нет… Искра в баллон ушла – и не найти.

Клямин усмехнулся и вопросительно уставился на Снегирева.

– Видите ли, – улыбнулся священник, – я решил: кому же, как не таксисту, знать устройство автомобиля… Вот вызвал вас. Вы уж не обессудьте. А я заплачу вам сколько положено.

– Не в деньгах счастье, Андрей Васильевич, – великодушно проговорил Клямин.

Он чувствовал, как начинает бродить в нем нахальное веселье. Клямину нравилось такое состояние. Он был насмешник и трепач.

– Сейчас, батюшка, таксист пошел такой – ему бы только счетчик переключать да чаевые складывать. А случись что с двигателем – техпомощь вызывает.

– Известное дело, – согласно вздохнул Снегирев.

– Ладно. Посмотрим, что с вашей коломбиной… Сколько ей лет, если считать от Рождества Христова?

Специалист Гриня хихикнул.

Священник сжал губы, находя шутку Клямина неудачной.

– Лет десять назад приобрел, – ответил он, выдержав паузу. – Может, переоденетесь? А то вы в светлом…

– Только так, – согласился Клямин.

Вскоре отыскался какой-то халат, и Клямин приступил к работе. Он любил автомобиль, поэтому знал его. Взаимосвязь деталей и агрегатов, хитросплетения проводов виделись ему знакомой, много раз читанной книгой. Одно время Клямин работал автомехаником. Потом ему надоело получать твердый оклад, и он переметнулся в таксисты. Но и сейчас нет-нет да и приглашали его на консультацию. Так что батюшке повезло…

Специалист Гриня таращил круглые ясные глаза и держал наготове необходимый инструмент, благо этого добра у Снегирева было много. До недавних пор жил на селе один умелец, и Снегирев горя не знал со своим автомобилем. Но умелец уехал на заработки в Кустанай, доверив весь свой инструмент на хранение батюшке…

– Так-так, – проговорил Клямин, что-то развинчивая и свинчивая. – А что, Андрей Васильевич, не махнуться ли нам аккумуляторами? Ваш совсем дохлый, а мой почти новый.

– Как же вы сами? – застенчиво спросил специалист Гриня.

– Сиди ровно, солдат! – одернул Клямин. – Генералы разговаривают.

– Ну, если вы находите… – нерешительно произнес Снегирев.

– Это обойдется вам в две красненькие, батюшка.

Снегирев вздохнул.

– Могу еще кое-чем облагодетельствовать по весьма сходной цене. Установку фирма берет на себя.

Снегирев застенчиво молчал. Ему и хотелось обновить свой старенький драндулет, да совестно как-то было.

– Не смущайтесь, Андрей Васильевич. Мне это у себя в парке достать – раз плюнуть, а у вас тут только чистый воздух. – Клямин весело подмигнул правым глазом, продолговатым, как абрикосовая косточка. – Карбюратор перекинем. Кардан поизносился, всего-то четыре болта отвернуть – и вся игра… Опять же трамблер проскакивает…

– Соглашайтесь, батюшка. Фарт идет, – радовался Гриня.

Снегирев махнул рукой. Мол, где наша не пропадала.

И Клямин принялся раскурочивать поповский кабриолет. Весело и ловко…

Для удобства он решил подогнать к гаражу свой таксомотор.

Старухи все еще сидели на лавочке.

– Отыскался твой Снегирев-то? – дружно спросили они.

– Батюшка ваш и есть Снегирев, – бросил Клямин. – Темнота!

– Отец Андрей-то?! Куда же он укатывает? – загомонили старухи. – А Верку-то кто ж отпевать завтра будет?

– Петухи! – Клямин послал старухам воздушный поцелуй и тронул автомобиль.

Покорно опустив салатную башку, таксомотор печально глядел слепыми фарами вслед уносимым в гараж родным деталям.

– Как же сами работать будете? – вежливо поинтересовался Снегирев.

– Недельку-другую откатаю, – милостиво поделился Клямин. – А там новую получать поеду. В Горький, на завод.

– От дает, а?! – восхищенно пробормотал Гриня. Снегирев отошел к стене сарая и присел на край табурета.

– Говорят, что автомобили снова поднимутся в цене, – мягко проговорил священник.

– Вот и продайте свой катафалк. Зачем он вам? Через год и не собрать, рассыплется, – откликнулся Клямин.

– Мне без транспорта нельзя, – вздохнул священник. – Приход обширный. Иной раз за сорок километров вызывают соборовать. А то и далее… С автобусами знаете как связываться…

Клямин понятия не имел, что значит соборовать.

– И хорошо платят? – спросил он.

– За что?

– За это… соборование.

– Соответственно расценкам. По тарифу. – В голосе священника прорвалось скрытое раздражение.

– И квитанцию выписываете?

– А как же. – И, не выдержав, священник проговорил: – А вы бы… Простите, как вас величают?

– Антоном нарекли.

– Так вот, любезный Антон, вы бы поначалу поинтересовались, что значит соборовать, а потом уж мздоимством-то интересовались…

– У меня, Андрей Васильич, свои отсчеты. От вознаграждения отталкиваюсь… Скажем, стакан семечек: ему цена грош, и пользы – ноль. Одно засорение желудка. А икорочка черная – другой коленкор. И цена. И польза соответственно…

– Легко вам жить, Антон, – примирительно произнес священник.

– Не жалуюсь, не усложняю. – Клямин, поддерживая разговор, старался приглушить блатную интонацию. Ему священник нравился.

Снегирев сидел, сомкнув замком пальцы с выпуклыми янтарными ногтями. Глаза его с умным прищуром стягивали к уголкам веер мелких белесых морщин, как это бывает у людей, любящих открытое солнце. Полосатый, далеко не новый пиджак мягко облегал его, видимо, крепко сбитый торс и широкие, покатые плечи. Из кармана пиджака торчала авторучка. «Точно как наш Мамай, – вспоминал Клямин начальника колонны. – Сейчас спросит, сколько привез выручки за смену, ну точно. Ай да поп».

Гриня наливал в миску бензин и тщательно промывал каждую деталь, прежде чем вручить Клямину. Круглое лицо молодого человека было исполнено выражения самого предельного внимания и благодарности за порученное. Клямин делал свое дело споро. Иной раз он даже не глядел на руки, демонстрируя высшее мастерство и уверенность. Он тяготился молчанием. И вместе с тем непривычная робость сковывала его нетерпеливую натуру…

– А я знаю, что такое соборовать, – осмелился Гриня и застенчиво улыбнулся.

– Ну?! – обрадовался Клямин.

– Когда моя бабка болела, она вызывала батюшку. В грехах каялась, – лукаво продолжал Гриня.

– Сразу и в грехах, – покачал головой Снегирев. – Твоя бабушка была женщина скромная. Труженица. Передовой человек в колхозе…

Клямин присвистнул сквозь неплотно сжатые зубы:

– А что, Андрей Васильевич, может, вы тоже планом озабочены?

Снегирев засмеялся громко и коротко:

– Дела мирские, любезный, церкви не чужды. А что, Антон, напряженный у вас нынче план?

– Везу понемногу. Куда деться! Шестьдесят рублей в смену, – ответил Клямин.

– Да, тяжеловато, – поддакнул священник.

– А что легко? – вставил Гриня. – Пока я права автомобильные получал, нагляделся. Легко, думаете?

– Трамблер оботри насухо. – Клямин досадовал, что специалист Гриня нарушил живой разговор.

– Тяжеловато, – продолжал Снегирев. – Я, бывает, когда в город приезжаю, робею. Пешеходы, автомобили. Думаю: «Пронеси, Господи, без осложнений…»

– А что, штрафует вас милиция? – искренне заинтересовался Клямин. – Или узнают, что священник, и отпускают?

– Штрафуют, – добродушно ответил Снегирев. – А кто и отпускает. Пожурит малость и отпускает… Вообще-то я стараюсь не нарушать.

– По закону, значит, стараетесь жить.

– Закон – это неплохо. Это миропорядок. Жили бы все люди по закону – им и слово Божье было бы не в тягость.

– А вы сами-то, Андрей Васильевич… Запчасти от моей машины на свою колесницу сгоношили. По левой цене. Как это понимать? Грех ведь, – невзначай бросил Клямин.

Казалось, Снегирев только и ждал этого вопроса. Он хлопнул себя по коленям и откинулся к стене:

– Грех, говорите? Какой же это грех, любезный Антон? Вы и так детали бы продали. Не мне, так другому. А мне-то они нужнее, потому как и купить труднее на селе. А главное, автомобиль у меня не для утехи, для дела. Верно говорю. Так что действо, которое вы назвали грехом, заключается в том, что мне при желании все равно в магазине переплачивать пришлось бы лихоимцам всяким. Да еще в пояс кланяться. А тут прямо на дому…

– Я вроде явился автомобиль соборовать, – оборвал Клямин.

– Не богохульствуйте, Антон. Это таинство Божье. И смешки строить ни к чему.

Глаза Снегирева смотрели на Клямина с жалостью и сочувствием. Клямин поначалу и не понял этого – кольнуло что-то и пропало. Но в следующее мгновение он определенно понял, что его жалеют, словно приготавливают к какому-то особому испытанию…

Отраженный деревьями зеленоватый вечерний свет давно пригас и падал в широкую дверь сарая сиреневатыми густеющими сумерками. Со двора пахнуло свежестью. Вершины деревьев чуть склонились под несильным ветерком. И в их изумрудной чешуе стойко плыл церковный крест…

Пора бы и лампочку включить. Что священник и сделал.

Длинные тени резко повторили на стенах контуры предметов. Словно переставили декорации. И, как это случается в конце дня, изменилось и настроение.

– Человеков много на земле расплодилось, Андрей Васильевич. Каждый хочет жить получше. Другой-то жизни не будет. Вот и стараются, на себя одеяло тянут. И какое одеяло! Я бы вам порассказал… А с виду – просто святые. – Антон ругнулся и вдруг смутился: – Извините, сорвалось.

Священник улыбнулся и близоруко прищурил глаза:

– В Библии сказано: «Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония». То Господь обращался к фарисеям.

– Фарисеи? Не знаю, – признался Клямин. – Но в морду дать охота.

Священник рассмеялся:

– Глядишь, я вас и к вере приобщу.

– Не приобщите, Андрей Васильевич. У меня бог другой.

– Рубль?

– Рубль? Сейчас рубль ничего не значит, отец Андрей. Вроде его и нет вовсе. Так, мираж. Сейчас с червонца разговор начинают. Как в Италии. У них тысячи монет на стакан лимонада не хватает.

– Капиталисты, – вставил Гриня.

– О! Прав комсомолец! – Клямин широко развел руками. – А мы, строители светлого будущего, люди скромные. С червонца начинаем.

– Особенно вы строитель, – не удержался священник.

– А что? Я и есть. Самый строитель. Светлого будущего. Своего! Подчеркиваю! – проговорил Клямин. – Я и карабкаюсь тихонечко, не тушуюсь.

– Не сорвешься? – вздохнул священник.

– Я сильный. И мне везет.

– Сильные быстрее погибают. И насчет везения тоже разобраться надо б… Слабый человек – более счастливый. Слабый чувствует жизнь острее. За двоих живет. И выживает в лихих испытаниях, потому как за надежду цепляется… А сильный мучается гордыней. И погибает. На то примеров множество. – Снегирев переждал и добавил: – Потому как Бог на стороне слабых. В этом великая истина. Кто на многое претендует, ничего не имеет.

– А сами, Андрей Васильевич, не в лаптях ходите. Автомобиль, телевизор. Телефон персональный… Как это вы с Богом примиряете?

Клямин понимал, что говорит чепуху, но удержаться не мог.

– Все, Антон, Божий промысел. Все добрые дела рук людских – это Божественное проявление. В религиозном смысле. И через все эти вещи я Бога познаю. Как и через деревья эти, птичьи голоса, телевизионные антенны и морской прибой. Во всем, где есть красота, ум и деяние во благо, нахожу я Божественное проявление. А все, что создано во благо, человеку дозволено…

– Дозволено, – подхватил Гриня и наморщился. Руки его были испачканы соляркой, и вытереть нос не представлялось возможным. Он жалобно посмотрел на священника. Снегирев поднялся, подобрал с подоконника чистую ветошь и поднес к мокрому носу специалиста. Гриня с наслаждением сморкнулся.

– Дозволено, – повторил Гриня облегченно. – А ваша проповедь на Успение? Мать из церкви вернулась и две пластинки мои грохнула. Я за них очередь в городе отстоял. Из соседних поселков ребята приезжали слушать.

– Бесовская музыка. Воют в микрофон, как звери, и в барабаны бухают. Это музыка? – возразил священник.

– А говорите – все дозволено.

– В послании апостола Павла сказано: «Все мне позволительно, но не все полезно…» Все, что создано в мире, мне дозволено, но не все мне на пользу.

Снегирев швырнул ветошь в угол и вернулся на место.

– А родительница твоя самочинье проявила. Этого я не проповедовал. Но с матери и спросу нет… Что касаемо музыки вашей, то не душу радуете, а тоску заглушаете. И искушение… Ты послушай, как в церкви поют. Не жалостливо, не покорно. Просветленно! Если и не веруют, все равно соприкасаются… Не поймете вы, Антон, ибо грешны в помыслах…

Под жаркими фарами таксомотора дорога как бы выворачивала черную спину. Она была сейчас не та, что вечером.

Вообще дорогой, как и людьми, владело настроение. Утром такой добрый, отдохнувший, асфальт к полудню становился жестким, неровным. Он швырял под колеса колдобины, ямы, щели. Он сужался в самом неподходящем месте.

К вечеру дорога уставала, смиряла строптивость, чтобы ночью окончательно успокоиться, зализать раны, нанесенные колесами автомашин, гусеницами тракторов. Ночью не так ощущаются пороки шоссе. Ночью внимание водителя не отвлекают посторонние предметы. Можно заняться своими заботами, уйти в себя…

Разговор со священником все бродил в сознании Клямина обрывками фраз, доброй интонацией, мягкими движениями крепких смуглых рук с янтарными ногтями. Мысль о том, что слабые люди счастливее тех, которые считают себя твердыми и сильными, вызывала все больше и больше неосознанных ассоциаций. Прав отец Андрей, прав…

Клямин переключил скорость – дорога пошла на подъем. Детали, снятые с автомобиля священника, работали исправно…

«Черт бы тебя взял, поп. – Клямин испытывал желание как-то оправдать свою не совсем законную сделку там, в гараже батюшки Снегирева. – Ишь хитрец – через собственный «Волгарь» Бога познает. Неплохо пристроился, батюшка… К Серафиму бы тебя на ковер…»

С гребня холма открывалась ночная панорама города. Огоньки москитами слетелись на дно гигантской миски. Иным не хватало места, и они собирались стайкой в стороне или тянулись к главному празднику огней десятком длинных светящихся шнуров: причалы, дебаркадеры, портовые сооружения…

И где-то там, в порту, находились склады ведомства материально-технического обеспечения пароходства. Этими складами и заведовал Серафим Куприянович Одинцов.

На улице имени писателя Т. Драйзера, между гастрономом номер четыре и кинотеатром «Мир», размещался бар «Курортный», совладельцем которого «на паях с государством» был Яков Сперанский, не то в шутку, не то всерьез называвший себя «далеким отпрыском известного царского советника графа Сперанского». Бар был, конечно, государственный, но Яков Николаевич за десять лет заведования вложил в это питейное предприятие серьезную сумму из личных сбережений. Он выписал из Армении группу художников-декораторов, которые зарекомендовали себя лучшим образом при реставрации аналогичного заведения на Кавказских Минеральных Водах. Яков Николаевич сказал художникам: «Мне нужен бар, который клиент считал бы родным домом». И художники соорудили чудо-бар в виде гигантской пивной бочки. Но самой важной деталью конструкции был светоэффект. Молодцы из Армении так сконструировали подсветку, что каждый из клиентов как бы наполовину опускался в пивную пену. Кроме того, в баре была еще одна достопримечательность – вобла натуральная. Каждому посетителю, если он брал пиво не на вынос, полагалась вобла. Правда, стоила она больше, чем рыба из семейства осетровых, но дело было не в этом – клиент платил за домашний уют…

Для управления было важно, что Яков план тянет, что бар пользуется популярностью. Это был сомнительный компромисс с точки зрения закона, но Яков Николаевич денег на ветер не бросал.

Так или иначе бар всегда был полон народу, И, не в пример другим подобным заведениям, предприятие Якова Сперанского обычно работало далеко за полночь, собирая тех, кто был выставлен из крупнейших городских ресторанов «Глория» и «Тройка», известных своим целомудрием…

В конце смены Клямин с удовольствием выпивал в баре кружку пива. Конечно, во время работы он себе этого не мог позволить. Но иногда, перед возвращением в парк, позволял.

Бар встретил Клямина привычным оживлением.

И Лера была на месте.

Они расстались на прошлой неделе. Клямин сказал: «Хватит!» Он думал, что Лера его так просто не отпустит, потреплет нервы. Но никаких осложнений не было. Лера согласилась: «Да, пора». И ушла. Клямин даже обиделся, а потом успокоился.

Лера работала сменной барменшей. И сегодня был ее день. Сейчас она составляла коктейль какому-то морячку. Тот, опираясь о стойку, поднял плечи и раскачивался на локтях.

– Крюшон и два желтка. – Лера повела взглядом поверх посетителей в сторону Клямина. Ее светлые глаза с лисьим разрезом не изменили равнодушного мерцания. А как они разгорались под спутанными лимонными волосами, Клямин еще помнил…

Он прошел вдоль стойки бара. Все «подсвечники» были заняты. Клямин остановился позади морячка и показал Лере два пальца.

Лера усмехнулась уголками губ и отрицательно качнула головой. Она не намерена больше бегать для него за пивом к подруге в соседний зал. Раньше ей это нравилось, а теперь они чужие. Пусть сам потолкается в пивном зале. У нее своя работа. Лера опустила в коктейль соломку и пододвинула бокал морячку. Тот вытащил и вернул барменше соломку – морякам это жеманство ни к чему. Лера взглянула на Клямина.

– Лера! – сказал Клямин, поймав ее взгляд. – Ради прошлого, Лера.

– С прошлым все, Антон. Романс исполнен. Лера подошла к очередному клиенту.

Морячок перестал раскачиваться на локтях и обернулся всем корпусом к Клямину.

– Все! – сказал он. – Все – значит, все!

– Сиди ровно, боцман, – едва раздвинув губы, проговорил Клямин и недобро прищурил правый, фисташковый, глаз.

Лера прекрасно разбиралась в интонации его голоса.

– Спокойно! – крикнула она морячку. – Или вылетишь отсюда в два счета. – Она повернулась и ушла в подсобное помещение.

Морячок еще не успел прийти в себя от коварства (ведь он вступился за нее), как Лера вернулась с двумя кружками пива и дежурной воблой.

– Запиши на мой счет. – Клямин принял пиво и направился в зал.

Струганый, в форме кольца, стол подчеркивал форму бара. Он был точно крышка от бочки. Посетители сидели на высоких стульях с черными спинками. Их сегодня почему-то было немного. Клямин приметил удобное место рядом с какой-то сутулой спиной в засаленном коричневом пиджаке. Карманы пиджака оттопыривались, будто там лежали гири. В нос Клямину ударил резкий запах сивухи и моря.

– Прошу прощения, – брезгливо отстраняясь, произнес Клямин.

Мужчина повернул лицо, напоминающее жареный баклажан…

– Ба! – воскликнул Клямин. – Смотритель пляжа, синьор Макеев. По какому поводу банкет?

Макеев пожевал щербатым ртом. При этом верхняя губа перекрывала нижнюю и даже часть подбородка.

– Никакой не банкет. Пообедать плисол. – Макеев шепелявил по причине отсутствия шеренги передних зубов.

– Примите глубокое соболезнование. – Клямин сложил губы трубочкой и погнал пену от края кружки.

Вобла оказалась не сухой и не жирной. В самый раз. И еще радость сердца – икра. Икру Клямин любил. Он прижал языком горьковатый комочек к нёбу, пососал, наслаждаясь острым запахом, и хлебнул пива.

С противоположной стороны стола перед ними возникли три моряка с какого-то иностранного судна. Восьмиугольные плоские береты венчали красные помпоны. Водрузив на стол кружки, они принялись за воблу.

– Вобля, вобля, – улыбались они, показывая отличные молодые зубы и поглядывая на Клямина и Макеева.

Клямин дружески кивнул.

– Вобля-бля, – поддержал теплую обстановку Макеев. – Бисквит-пилозное… Небось и бабу хотят. – Макеев оглянулся.

Кое-кто из посетителей глядел от скуки в его сторону. Макеев потупился. Он явно что-то задумал… «Жвачку клянчить будет», – подумал Клямин и толкнул пляжного сторожа:

– Слышь, Макеев… Серафим при тебе сегодня на пляж явился?

– Селафим Куплияныч? – почтительно подхватил Макеев. – Пли мне явился. И тот, толстый, с овощной базы дилектол…

– А кто третий?

– Белявый? Не знаю его… Слыхал только, что ланьше он адвокатом служил. Потом за какой-то плокол списали… Пли Селафиме колмится…

Клямин знал, что и Макеев «при Серафиме кормится». Не жирно, правда. Так, по мелочам. Фарцовки много на пляже ошивается, особенно в то время, когда зарубежных туристов к морю вывозят, на солнышко погреться. Вот Макеев через этих фарцовщиков и выполнял кое-какие поручения Серафима. Клямин знал об этом. Даже к нему как-то пытались подъехать. Клямина на пляже не отличишь, к примеру, от подданного ее величества королевы Великобритании: фирменные шорты, надувной матрац с экзотическими цветами, оранжевый зонт, тапки особой фактуры… Фарцовщики пытались навязать ему чайный сервиз ручной работы, деревянный. Иностранцы за такой сервиз серьезные деньги платят. Потом Клямин видел тех торгашей в закутке у Макеева… Сервиз проходил по номенклатуре предметов, которые пользовались особым вниманием Серафима. Клямин и сам не раз возил такие наборы в закавказские республики, где деревянный чайный сервиз весьма высоко ценился…

Пиво сегодня было с кислинкой и не очень холодное. От такого особенно разыгрывается аппетит. И Клямин подумал: не заказать ли ему еще бифштекс? Одной воблой сыт не будешь. И дома все было подметено, даже овощные консервы «Завтрак туриста» из холодильника вытряхнули. Сколько времени дрянь эта пролежала в холодильнике, но и она сгодилась. Шустрая компания собралась вчера у Клямина. А главное, экспромтом – никого он не приглашал, решил прибрать квартиру. Раз в месяц он устраивал у себя субботник. Мыл, чистил, пылесосил. В разгар уборки явились две пары – приятели с девочками. И ему девочку привели. Предусмотрительно. До глубокой ночи шла веселая возня. Назавтра, проснувшись, Клямин пытался вспомнить внешность своей неожиданной подруги, да не мог. Раздосадованный, он выбросил в мусоропровод старый билетик в кино, на котором помадой был выведен номер ее телефона…

– Тот белявый в больсом автолитете у Селафима. А это, сам понимаес, заслузить надо.

Макеев взял левой рукой стакан и спрятал под стол, правой рукой вытащил из кармана плоскую флягу. Он по-манипулировал ею с выражением великого усердия на маленьком баклажанном лице, потом осторожно поднял стакан, разгоняя крепкий спиртовой дух, долил его пивом, сыпанул туда еще перца, все смешал и, жалобно скривившись, медленно выпил.

– Специалист, – насмешливо промолвил Клямин.

– Дело пливысное, – переждав, сказал Макеев и бросил взгляд на иностранных морячков. – Главное, стобы позво-носник огнем садануло.

– А ты толченое стекло пробовал? – поинтересовался Клямин.

– Не, – серьезно ответил Макеев. – У меня боя не бывает… Я тебе вот сто сказу. Тот белявый и на Селафима голос поднимает. Сам слысал. Он Селафиму какое-то указание давал да как заклисит на него. А Селафим помалкивал…

Клямин не сразу вспомнил, кого имел в виду смотритель пляжа. Макеев продолжал шепелявить и в то же время шарил по карманам, что-то разыскивая. Наконец извлек белый кусок картона.

– На каком языке они лопочут? – Макеев повел глазами в сторону морячков, чьи легкомысленные помпоны резко выделяли их среди толпы посетителей бара.

– Вроде на английском.

– Подходит. – Разметав по столу подол пиджака, смотритель пляжа наклонился вперед и протянул морячкам картон.

Молодые люди недоуменно посмотрели на синего старика, перевели взгляд на картон. Прочли. Рассмеялись. Вновь посмотрели на старика. Макеев сжал кулак, оттопырив вверх корявый большой палец, и зацокал. Молодые люди принялись поддевать друг друга локтями и громко хохотать. Старик пугливо оглянулся. Веселье моряков могло привлечь внимание посетителей бара, что Макееву было ни к чему.

– Не сомневайтесь, – тихо шепелявил Макеев. – Девоски выссий класс. И идти недалеко, две тламвайные остановки. Там, на бумазке, все написано. Танцы-сманцы всякие. Ох и танцуют они. По-васему.

Молодые люди долдонили что-то свое, оттопырив карманы брюк.

– Денег у них нет, – подсказал Клямин. – Что ты пристал к ребятам!

Но перебитый нос старого пляжного коршуна чуял поживу. Макеев взглядом осадил Клямина: не твое дело, сам знаю…

– Один! Один доллал. С каздого, – не отступал Макеев, жестом поясняя, что требуется не такая уж большая сумма.

На лицах молодых людей появилось удивленное выражение.

– Да, да. Один доллал, – закивал Макеев, тыкая пальцем в каждого из трех парней.

– Продешевил, дед, – усмехнулся Клямин. – Мальчики выражают недоверие…

– По кулсу белу, – важно ответил Макеев. – Пликазали пливести палтнелов. Танцевать зелают дамочки. А там сами лазбелутся. Не впелвой.

Молодые люди продолжали сговариваться между собой…

Клямин прикончил первую кружку, придвинул вторую. Пена осела, оставив на поверхности кружевные разводья.

– Дерьмо же ты, дед, – выдавил Клямин. – Пьянь гундосая.

Макеев передернул тощими плечами и ответил спокойно, без злости:

– Ты сто, лутсе?

Он отстранил кружку, сунул стакан в карман и, кивнув морячкам, двинулся к выходу. Молодые люди, похлопывая друг друга по спине, потянулись следом.

И Клямину пора отправляться. Не станет он брать бифштекс, расхотелось. Допьет вторую кружку и отправится. От бара до таксопарка минуты три неспешной езды. План он сегодня, как обычно, сложил с прицепом – и без подсчета ясно. Одна ездка за город дала половину выручки. И себя не обидел. С вознаграждением, полученным от отца Андрея, чуть ли не месячную зарплату выколотил…

Зыбкий свет блуждал по залу. Он раздражал Клямина. Раньше, когда Клямин появлялся в баре, Лера выключала светильник – знак особой заботы. Хозяин, Яков Сперанский, особо гордился световыми эффектами, но, к счастью, он являлся в бар к закрытию, чтобы лично контролировать довольно сложный ход финансовых отчислений за день: проще говоря – кому сколько.

И сейчас, неожиданно для Клямина, вдруг погасла часть скрытых в стене светильников, перекладывая основную нагрузку на центральную люстру в виде виноградной кисти…

Клямин обернулся и увидел Леру. Она и раньше оставляла на своем рабочем месте помощницу, когда приходил Клямин.

Ее светлые глаза глядели остро и деловито. Именно этот деловой взгляд удручал Клямина. Он сам был человеком дела, и его окружали люди далеко не праздные. И еще Лера – не много ли?!

Остановившись рядом, Лера положила локти на стол и склонила голову с впалыми бледными щеками. Тонкий, аккуратный овал лица и высокие скулы дополняли сходство с лисьей мордочкой…

– Не стоит вспоминать, кто из нас ушел первым. Глупо. Прошло всего несколько дней, – произнесла Лера.

– Это ты выключила светильники?

– Да. Чтобы ты вспомнил мое отношение к тебе. Клямин кивнул и окинул взглядом четкий профиль Леры, ее волосы цвета спелого лимона. Честно говоря, с ней ему было хорошо, но до тех пор, пока, отстраняясь друг от друга, они не отодвигались к краям широкой тахты, опустошенные и легкие. А потом вновь все начиналось сначала – какие-то сложные проблемы, ситуации, из которых Лере надо было выпутываться. Она настойчиво спрашивала совета у Клямина. Но в итоге все делала по-своему…

– Мне нужен твой совет, Антон, – произнесла Лера. «Начинается», – тоскливо подумал Клямин в молчаливом ожидании.

– Дело очень серьезное. Когда я увидела тебя сегодня, я подумала: «Вот кто сможет мне помочь».

Клямин обернулся и подпер кулаком щеку:

– Послушай, Лера… Я не хочу менять своих привычек. Мне нравится иногда заползать в этот трактир. А запоминать дни, когда ты не работаешь, сложно – у тебя скользящий график…

– Ты не хочешь мне помочь? – В голосе Леры звучало недоумение.

– Хочу. Но кто я? Винтик. Блоха. Городской извозчик…

– С визитной карточкой в кармане.

– Так, сумасбродство…

– Ты должен мне помочь. Ясно? – Лера шлепнула ладонью по руке Клямина. – Я сделала от тебя два аборта.

– Этого я не хотел.

– Конечно, – усмехнулась Лера. – Посадил меня в автомобиль и привез к Ярошевскому. Через полчаса я стала почти девочка.

– Ярошевский знает свое дело.

– Но ты этого не хотел.

– В первый раз – да. А во второй – ты ведь помнишь, как я просил тебя сохранить ребенка…

– Чтобы у него отец ошивался по тюрьмам?

– Лера, – искренне удивился Клямин, – о чем ты говоришь?

Лера вытащила из кармана зеркальце и оглядела лицо. Что-то поправила в уголках губ.

– Но пока ты на свободе, Антон, ты должен мне помочь… Яша хочет убрать меня отсюда…

Клямин усмехнулся. Не хватало, чтобы его столкнули лбом с Яковом Сперанским.

– Понимаю, это сложно. Но я все продумала.

– Почему ты решила, что Яков хочет избавиться от тебя?

– Все идет к этому. Я единственная из тех, кто сидит на теплом месте и в то же время не родственница Яши… Он стал придираться, влепил мне второй выговор ни за что. И денег требует больше обычного… Иногда я заканчиваю работу с пятью копейками в кармане на автобус…

Клямин привык к тому, что Леру одолевали какие-то заботы и неурядицы. Но, судя по всему, ее волнение сейчас действительно имело серьезное основание. За место бармена в таком заведении надо было выложить сумму, чуть ли не равную стоимости нового автомобиля. Конечно, это окупалось с лихвой в ближайшие полгода-год. Лера же попала за стойку бара иным путем. У нее была «рука» – заместитель начальника торга. Лера училась на историческом факультете университета с его дочерью. И старый мерин за ней приударил. После окончания университета Леру направили в Красноводск преподавать историю. Это ей сильно не понравилось, и Лера обратилась за покровительством к отцу своей подруги. Пригрозила, что расскажет об их совместных круизах по Черному морю на теплоходе «Шота Руставели» – благо сохранились кое-какие фотографии. И замначальника торга пристроил ее в бар, к Яше Сперанскому. Вскоре старик вышел на пенсию и в положенный срок скромно, без особых страданий, удалился в лучший мир, оставив Леру лицом к лицу с однофамильцем крупнейшего царского чиновника. Яков Сперанский поначалу отнесся к Лере терпимо. Но, видно, наступило время…

– За что он тебе объявил выговор? – спросил Клямин.

– Было задумано. Какой-то босяк устроил мне «козу» со сдачей, потребовал жалобную книгу. Но ты ведь знаешь, меня не так уж просто ухватить… Его грамотно натаскали на все мои фокусы… Ты ж понимаешь. Если бы Яша хотел меня прикрыть от скандала, он бы взял в оборот греческого бога. Я не говорю за босяка с Ближней гавани…

В минуты сильного волнения в бывшем специалисте-историке просыпались гены предков, промышлявших хамсой под Аккерманом. А возможно, она переносилась в пору своей студенческой юности в стенах Одесского университета…

– Так, так… И что же ты придумала? – проговорил Клямин.

– У тебя дела с Серафимом. Пусть он замолвит за меня несколько слов Яше.

– Да ты что! – вскричал Клямин, переходя на свою блатную интонацию. – Чтобы я шевелил Серафима из-за каких-то глупостей!..

– Для тебя это глупости, Антон, – прервала Лера. – А меня выбросят на улицу.

Помолчали.

– Яша тебя пристроит, – произнес Клямин.

– Антон, ты – болван! Мне надо работать здесь, в баре. А не там, где я с трудом заработаю себе на пару колготок…

– Все равно выгоднее, чем преподавать историю.

Они разговаривали так, словно никогда не были близки. А ведь были, были. После работы Лера приезжала к нему домой и чувствовала себя там хозяйкой.

Теперь же Клямин старался сообразить, к чему может привести исполнение просьбы, с которой к нему обращалась Лера. Он никогда ни о чем не просил Серафима. И быть чем-то обязанным Серафиму ему не хотелось. Лера разгадала его мысли.

– Ты, Антон, был не в меру болтлив когда-то. И о ваших делах с Серафимом мне кое-что известно. Не много, но вполне достаточно. Извини, мне надо приступать к работе.

Лера еще раз достала зеркальце, поглядела в него. Ее пальцы чуть подрагивали.

– Так что пусть твой Серафим постарается…

Казалось, таксомотор понимал, что колеса отмеривают последние метры, – мотор тянул нетерпеливо, сильно. Может быть, если оставить рулевое колесо, автомобиль сам найдет дорогу к таксопарку?

Клямин сидел расслабленный, усталый. Погасшая сигарета торчала в зубах. Взгляд привычно фиксировал встречные стоянки. Одни были пусты, на других томились очереди. При виде проезжающего мимо таксомотора люди размахивали руками, считая, что водитель их просто не заметил. Клямин достал колпачок и накинул на «соньку». С потухшим зеленым огоньком таксомотор принял озабоченный вид: «Не до вас мне. Занят. Спешу по вызову».

Люди опускали руки и вглядывались в темный коридор улицы в надежде на удачу…

Можно бы и прихватить кого-нибудь, если по дороге. Но к концу дня таксиста охватывает такая неприязнь к пассажирам, что он готов выложить рубль-другой из собственного кармана, лишь бы не видеть осточертевших лиц. Тем более если с планом все в порядке…

Притормозив на перекрестке, Клямин пропустил трамвай и свернул налево. Казалось, на улицу опустили занавес. Дома робко проглядывали сквозь неплотную ткань. Клямин включил ближний свет…

Конечно, он допустил оплошность, поведав Лере о своих отношениях с Серафимом. Но так уж сложилось – Лера была единственным близким ему человеком. Она его понимала, сочувствовала ему. К тому же истории, о которых рассказывал ей Клямин, были захватывающе остры. Но нельзя обольщаться минутой. В который раз Клямин испытывал досаду оттого, что не мог усвоить истины: надо язык держать за зубами. Хорошо еще, что тогда, в баре, он не ляпнул Лере, что уже был один такой герой, который пытался шантажировать Серафима. Клямин с фотографической точностью помнил горбоносый профиль этого героя, прижатый к дворовому асфальту. И пятна крови, проступающие сквозь одежду. И толпу зевак, глазевших на одно из окон последнего этажа. А ведь горбоносый Михаил был человеком, хорошо помятым жизнью, не чета Лере. Приоткрой Клямин истинную причину гибели Михаила, и тогда Леру не укротить. Клямин хорошо изучил ее характер. Она не остановится на полпути…

У въездных ворот таксопарка скопилось десятка два автомобилей. Заняв очередь, Клямин выскочил из кабины и бегом направился к дежурному механику отбить время окончания работы.

– Как мастерил? – спросил его дежурный. – Порядок?

– Полный ажур, – ответил Клямин.

Он вернулся к машине, включил зажигание и въехал в парк.

Домой Клямин шел пешком. Так насидишься за день, что ноги кажутся чужими. Каждая мышца требовала нагрузки и принимала эту нагрузку легко и радостно. Сладкая истома поднималась от щиколоток, заставляла ныть колени, отдавала в бедра. А еще томилась спина – профессиональная шоферская беда.

Под ногами шевелились опавшие листья. Утром дворники соберут их в кучи, а за день листья вновь разметет ветер. Осенний листопад – коварная штука. Автомобиль так скользит по листьям – куда там гололед! В гололед хотя бы держишься настороже, а лист, он всегда застает водителя врасплох. Хорошо еще, если один, без пассажиров… Мысль о том, что он, Клямин, может попасть в аварию с пассажирами в автомобиле, всегда вызывала особое волнение. По натуре беспокойный и легкомысленный, Антон Клямин становился порой сентиментальным и чувствительным человеком.

И сейчас, в эту теплую осеннюю ночь с рыжими листьями на похудевших деревьях, в душе Клямина бродили приятные ему волны причастности к этой тишине, к этим пустынным улицам, к людям, что попрятались в коробки домов…

А почему, собственно, ему и не обратиться с просьбой к Серафиму? Тот охотно ее выполнит – Клямин это чувствовал.

Независимость поведения Клямина может насторожить Серафима. А так вроде Клямин будет чем-то ему обязан, что-то их свяжет. В том, что директор бара «Курортный» сочтет за честь выполнить любое желание Серафима, Клямин не сомневался. Лера знала, кто может повлиять на Якова Сперанского. Клямин не раз убеждался в пробивной силе самого имени Серафима.

Дом, в котором жил Клямин, семиэтажный, увешанный просторными балконами, одной стороной был обращен к морю, а другой выходил в парк Лесотехнического училища. Часть балконов жильцы застеклили, превратив в дополнительную неоплачиваемую площадь. Инициатором этой затеи был Клямин. Многие жильцы летом сдавали балконы гражданам других областей страны, желающим провести отпуск у моря. По этой причине двор дома летом превращался в цыганский табор. Особенно вечерами…

На протянутых между деревьями веревках сушились легкие купальные принадлежности. Бензиновые горелки «шмель» сердито жужжали под дежурными кастрюлями. Дети играли в свои шумные игры. Родители не обращали на их крики никакого внимания. Родители смазывали кефиром дымящиеся красные телеса и стучали костяшками домино в азартном ожидании следующего утра.

Коренные жители уходили в глухую защиту. Многие семейства перебирались в курятники и гаражи. Иные уезжали отдыхать в те места, откуда прикатили их квартиросъемщики…

Клямин никогда не сдавал ни метра своей жилплощади. Он презирал подобный заработок, находя его унизительным. Клямин был гордым человеком. Даже гараж, этот источник серьезного обогащения для некоторых горожан, он летом держал пустым. А его красная «Лада» обычно дремала у подъезда, вызывая острую зависть автотуристов своей сплошь иностранной начинкой: облицовка, резина, дымчатые стекла, даже торпедо были отмечены знаками самых известных в мире чужеземных фирм…

Этой сухой осенней ночью двор еще хранил следы всенародного разбойного отдыха: куски веревок на ветвях деревьев – словно ленты в косах, масляные пятна на асфальте, дырявые раскладушки, сваленные в угол мусорного сектора. Кляминская «Лада» привычно дремала у третьего подъезда. В ближайший выходной Антон Клямин рассчитывал поставить и свою «лошадку» в каменное стойло: скоро начнутся дожди, надо подготовить автомобиль к зиме. Но встреча с Серафимом на пляже внесла поправку в планы Клямина. Завтра придется поработать на «компанию». Дело требовало отъезда из города дней на пять. Обычно все заботы, связанные с подобными командировками, Серафим брал на себя. Клямин обошел свой автомобиль, пнул поочередно носком в колеса, хотя и так было ясно, что они давление держат. Очень уж ему хотелось поработать завтра на себя в гараже…

– Ты, что ли, Антон? – Голос, слабый и сиплый, донесся от скамьи, затерянной в старом бурьяне.

Это был сосед, старичок Николаев, бухгалтер ЖЭКа.

– Что не спишь, дед? Клопы? – посочувствовал Клямин.

– Не сплю вот. Сторожу твою лайбу, – охотно отозвался Николаев.

– Еще не родился на нее угонщик. – Клямин направился было в свой подъезд.

Старик кашлянул и проговорил торопливо:

– Покури со мной, Антон. Тяжело что-то на душе.

Клямин задержался на пороге. Голос старика был таким робким и беспомощным. А спать хотелось, да и завтра много дел – надо подготовиться к дальнему рейсу…

Клямин привалился к стояку подъезда, вытащил сигарету. Но курить не хотелось. Воздух был тяжел от пряного запаха жухлых листьев.

– Помру я скоро, Антон, – произнес Николаев.

– Перезимуешь, – ответил Клямин мягко. – Ты ведь и смету будущего года не составил, а спешишь.

– Спешу, – кивнул Николаев. – Надоело все. Скучно, Антон.

Клямин помолчал, потом рассказал о встрече со священником, отцом Андреем. Старик выслушал внимательно, вздохнул:

– Врет он все, твой батюшка. А жаль. Был бы Бог – легче б умиралось.

– Почему же врет? – вдруг обиделся Клямин. – Верит он.

– Ладно, пусть верит в своего Бога. А я верю в тебя, Антон, – примирительно подхватил Николаев. – Ты человек крепкий. Знаешь где что… Я, Антон, душеприказную составил. Добра у меня немного, но все равно на дороге не валяется. Схорони меня честь по чести. При твоей прыти можно и памятник соорудить нестыдный. Денег там хватит, а лишние возьми себе, распоряжайся…

С тех пор как умерла жена Николаева, старик крепко сдал. Бывало, мотался по всему участку, гонял взашей халтурщиков-сантехников, плотников, дворников, налаживал контакты с жильцами, которые могли хоть чем-то помочь в текущем ремонте. А после смерти жены старика точно подменили. Днем он сидел в конторе, а ночью – во дворе. И никакого замечания никому. Притих Николаев. Если с кем он еще и поддерживал вольный разговор, так это с Антоном Кляминым. В свое время Клямин частенько выручал стариков – то продукты завезет, то лекарств дефицитных достанет. И Николаевы платили ему добром, особенно хозяйка: и постирает, и обед приготовит. Они жили дверь в дверь через площадку. Прошлым летом, когда Антон заболел пневмонией, старики его на ноги подняли – в больнице дежурили возле него…

– Ты, дед, повремени с этим делом. Некогда мне сейчас. Живи. Куда торопиться? Успеешь еще, належишься.

– Поимей в виду сказанное. А, Антон? Завещание менять не стану. И не на кого…

Последняя фраза старика застала Клямина уже в подъезде. Лифт на ночь отключали и на металлическую дверь вешали замок.

Впрочем, Клямин редко пользовался лифтом.

По чисто подметенным ступенькам, подрагивая от ночного воздуха, сползали неверные, приглушенные звуки скрипки. На втором этаже, прямо под кляминской квартирой, жила семья Борисовских, и младший Борисовский, Додик, по ночам боролся за свое счастливое будущее. Летом скрипка молчала – Борисовские уезжали в Коктебель. А первого сентября Додик брал скрипку в руки и не выпускал ее до очередных каникул. Борисовские не доставляли Клямину неудобств. Даже когда у них потек потолок, они не стали на Клямина жаловаться в товарищеский суд. Клямин это ценил и относился к пассажам Додика терпеливо.

Напротив лифта липли к стене соты почтовых ящиков. Клямин уже прошел было мимо, но внезапно обратил внимание на то, что круглые глазницы его ящика как бы подернуты изнутри бельмом.

«Чепуха какая-то, – подумал Клямин. – И ключа с собой нет».

Он ткнул пальцем в отверстие, пытаясь подтолкнуть бумажку вверх, к щели. Но безрезультатно. Листочек завалился в сторону. Подниматься домой за ключом было лень. Клямин достал перочинный нож. Листочек оказался телеграммой.

«Встречай тридцатого. Поезд сорок восьмой. Вагон шестой. Место десятое. Наталья».

2

Наталья разглядывала себя в ночном вагонном окне. Темное стекло скрадывает цвет глаз. Узкий, короткий нос с резкими высокими крыльями. Верхняя губа приоткрывает ровные зубы. Подбородок мягкий, с родинкой на изгибе. Покатые узкие плечи. И волосы… Волосы у нее были какого-то странного цвета – бледно-желтые, с медным отливом. Они тяжело стекали с маленькой головы и, коснувшись щеки, падали на грудь, на темную спортивную блузу. Одна нога ее была напряжена, вторая, согнутая в коленке, упиралась в вагонную переборку…

Каждый, кто продирался узким коридором, старался обойти Наталью. Если в этот момент вагон раскачивало, люди конфузливо извинялись – не подумала бы девушка, что к ней прикасаются намеренно. Она магнитом притягивала внимание всех, кто, покинув душное купе, торчал в коридоре… Наталью не тяготило назойливое внимание: она с детства принимала это как должное. И в школе, и в музыкальном училище, и в балетных классах, которые ей так и не удалось закончить: в шестнадцать лет она повредила ногу. Когда болезнь прошла, Наталье почему-то расхотелось учиться танцам.

Закончив десятилетку, она решила поступить в медицинский институт, но провалила химию, а на следующий год не прошла по конкурсу. Устроилась работать секретарем в Управление железных дорог. Вскоре ушла. Неожиданно для матери научилась вязать. Поначалу для себя, для знакомых. Потом стала подрабатывать вязанием. От заказчиков отбоя не было. Некоторых из них она отправляла к своей лучшей подруге Томке. Кроме матери, Тамара была единственным человеком, к которому тянулась ее душа. Познакомились они на вступительных экзаменах в медицинский.

Красивые женщины нередко остаются одинокими – их боятся, они кажутся неприступными, уготованными для более блестящей судьбы. Молодые люди, из тех, кто был старше Натальи, как-то робели перед ней. Ровесники вели себя иначе. Их не настораживала внешность Натальи. После решительного отказа некоторые из них обижались и мстили ей мерзкими сплетнями. Но Наталья, в противоположность матери, относилась к несправедливой молве легко. Лишь иногда что-то резкое появлялось в ее глазах, походке. Мать это замечала и еще настойчивее пыталась познакомить ее с кем-нибудь из достойных. Но все ее кандидатуры Наталья отвергала…

– Так и останешься старой девой, – ворчала мать.

– Старой буду, но девой никогда, – дерзила Наталья. – Ну что ты, мама! Вся жизнь впереди.

– А чай? – спросила проводница.

– Спасибо. Не хочется. – Наталья продолжала вглядываться в черное стекло. Стоило ей отстраниться, как глянец стекла проявлял все, что происходило за ее спиной, в купе.

Женщина, занимавшая нижнюю полку, и ее сын, десятилетний мальчик, сидели рядышком. На расстеленной газете перед ними лежали целлофановые пакеты. Соленые огурцы, котлеты, сыр, колбаса…

– Ешь! – требовала женщина.

– Я не успеваю, – стеснялся мальчик.

Женщина развернула новый пакет, понюхала, вздохнула, жалобно взглянула на соседа, сидевшего у самых дверей купе. Тот держал на коленях сверток, ждал, когда освободится столик.

– Со своим не справиться, надавали. – На туповатом лице мужчины темнели сонные глаза. – Девушке предложите. – Он кивнул на стоящую спиной к ним Наталью.

– Предлагала. Не хочет. Все стоит и стоит. – Женщина наклонилась к пассажиру и что-то зашептала.

Сонные глаза пассажира прояснились, он выпятил губы в знак искреннего сочувствия…

– Я, значит, притулилась рядом, – продолжала женщина. – Жду, когда муж корзину с продуктами донесет… Слышу, она и говорит матери: «Ненавижу, ненавижу… И никогда не вернусь обратно. Лучше газом отравлюсь…» Вот как!

Пассажир перевел взгляд на Наталью.

– Может, у меня возьмет? – произнес он шепотом.

Наталья обернулась, встала в дверях, опершись сложенными в локтях руками о косяки. Спортивная блуза задралась, обнажая смуглый впалый живот.

– Я спать сейчас лягу, – произнесла она так, словно купе занимали близкие ей люди. – Вот так… А завтра, пожалуй, что-нибудь съем, если не передумаете…

– Хох! – всплеснула руками женщина. – У меня тоже одна знакомая голодала. Говорила: «Хочу в игольное ушко пролезть». Пролезла! Да там и осталась. Даже хоронить было нечего.

Пассажир засмеялся странным, скачущим смехом. Он старался не смотреть на смуглый Натальин живот. Но справиться ему было нелегко… Женщина перехватила его взгляд и со значением сжала узкие губы. Пассажир это почувствовал и смущенно кашлянул.

Наталья легко закинула себя на полку. Повозилась какое-то время, устраиваясь поудобнее, и улеглась на грудь, упершись подбородком в подушку…

Внизу еще продолжалась тесная купейная суета, раздавались какие-то слова… Попутчики обращались к Наталье с какими-то пустяками – не дует ли, не боится ли она свалиться с полки. Мужчина предложил поменяться местами. Наталья отказалась…

Постепенно все успокоились.

Пассажир отправился в тамбур курить и закрыл за собой дверь купе.

– Не накидывай клямочку, – приказала женщина мальчику. – Еще вернется этот папиросник. – Она выключила свет.

Поезд шел торопливо, громыхая на стыках. Вначале двойным постукиванием и тут же одиночным. В строгой последовательности. Наталья всем телом слушала этот убаюкивающий перестук…

Оконное стекло приглаживало пейзаж, залитый лунным светом. Отдаленные холмы, домики, дорожные столбы словно протягивались на плотной бесконечной ленте. Временами стекло вздрагивало – разрывая воздух, проносился встречный состав. Наталья жмурилась, дожидаясь спокойного родного перестука…

Она чувствовала уже приближение сна, когда купе на мгновение озарилось тусклым коридорным светом – вернулся пассажир. Он постоял немного в темноте и принялся шуршать бельем, осторожно, словно мышь. Наталья щекой почувствовала его дыхание.

– Девушка, – едва слышно произнес пассажир, – вы спите?

– Ну, – сонно отозвалась Наталья.

– Вы б легли головой к дверям. Вам надует.

Наталья молчала.

Сон пропал. Оставалась одна ночь прежней жизни. Завтра должно что-то измениться. Ей стало страшно. Что вносит в душу успокоение? Сознание того, что впереди есть еще время. Вчера оставались целые сутки, а сейчас всего лишь несколько часов…

По оконному стеклу хлестали огни встречных поездов. Густели и вскоре блекли, пропадая, словно уплывающие медузы, станционные фонари…

3

Окно в кабинете Серафима Куприяновича Одинцова начиналось у самого пола и простиралось ввысь и вширь. Поэтому тесная комната казалась просторной.

И вид из окна. На переднем плане – жирафьи шеи портовых кранов, мачты и трубы кораблей, а дальше – море.

Серафим Куприянович в последнее время подолгу стоял у окна. Порой и звонок телефона, и металлический голос селектора не могли оторвать его от меланхолического созерцания. Особенно в те минуты, когда стеклянную спину залива неторопливо разрезал уходящий в рейс корабль.

С годами воспоминания о прошлом чаще тревожили душу. Одинцов вглядывался в те времена, когда служил в торговом флоте. В каких только странах не побывал, чего не видел! К сорока годам притомился. Да и жена начала бунтовать: сколько можно? Все равно всех денег не заработать. Денег же на поверку оказалось маловато. Единственно удачной была реализация двух автомобилей иностранной марки, которые Серафим купил в Амстердаме, на распродаже…

Он и сам понимал, что пора списываться на берег. А чем заняться? Образования особого у него нет – так, всеобщее среднее. Да техникум лесотехнический. Не идти же ему в садоводы, хотя и там при наличии головы на плечах можно, как говорится, «жить в цвету»… А голова на плечах у Серафима Куприяновича была. Главное же – дух неукротимый, тщеславие великое и вера в особое общественное предназначение обуревали его душу. «Живут же люди! – размышлял он. – И как живут…»

Со временем Серафим уяснил для себя одно важное правило: не надо искать каких-то новых ситуаций, чтобы извлечь выгоду. Надо уметь пользоваться тем, что уже имеешь. И серьезно к этому относиться. Давно известно, что человек сам творец своего счастья…

Двадцать лет Серафим Куприянович Одинцов проработал на море. Естественно, у него оказалось множество знакомых и друзей, так или иначе причастных к морскому делу. Этим-то и воспользовался Серафим, когда списался на берег.

Давно его внимание привлекала скромная, но весьма обязательная для мореплавания береговая служба материально-технического обеспечения судов. Скажем, возвращается судно к родным берегам. За время стоянки необходимо пополнить его запасы. Причем весьма разнообразные. Начиная от цемента, столь необходимого при аварийной ситуации, и кончая хрустальными фужерами для капитанских приемов. Цветные телевизоры, добротные полушубки, нитки «Моккей», конверты больших размеров, рояль фирмы «Эстония», тросы, амбарные книги, кровельное железо, кинокамеры с набором дорогой оптики, магнитофоны – все, чем славен окружающий нас мир вещей, необходимо современному кораблю.

Почувствовав под ногами твердую землю, Серафим Куприянович устроился экспедитором на один из складов службы МТО. Здесь он огляделся, отдышался и полез тихонечко выше – в бригадиры, в товароведы. Наконец был назначен заведующим электротехническим складом. Каждая должность отмечалась какими-то личными выгодами. Так, по мелочам… Он знал, что время его еще впереди, что это только раскачка. Надо взобраться на гору. С вершины виднее, на вершине дышится легче. Правда, и падать с вершины больнее, но на траверсе такие люди, как Серафим, думают о подъеме, но не о падении. К тому же если подымаешься в надежной связке с крепкими ребятами…

А Серафим умел подбирать партнеров – сказывался опыт жизни в длительном автономном морском плавании…

Пришло время, когда Серафима Куприяновича назначили управляющим всей службой материально-технического обеспечения пароходства. Теперь в его подчинении были четыре гигантских склада. И Серафим начал свою крупную игру. Не сразу, сначала по низким ставкам – надо проверить старых друзей в новой ситуации. Кто из них выстоит, кто даст слабину. Риск велик. Это в дальнейшем риск уменьшится: Серафим знал, как обращаться с приобретенным капиталом. Главное – не жадничать, не подгребать все к себе. Основной враг любого дела – жадность. Люди завистливы и тщеславны. А для удовлетворения тщеславия нужны деньги. И Серафим денег не жалел. Он свое доберет – повысит ставки в игре и доберет. Основная трудность на этом этапе – не спиться в ежедневных застольях с нужными людьми. Пусть они спиваются – легче будет к рукам прибрать. И Серафим выстоял. У него был крепкий организм, продубленный соленым ветром всех морей и океанов. Не то что у его партнеров, людей, измученных теснотой кабинетов.

После серьезной проверки Серафим выделил группу наиболее близких и преданных ему сотрудников, повысил ставки и приступил к основной игре, в которую играл уже лет восемь…

Технически все делалось чрезвычайно просто.

Служба получала заявку на пополнение запасов судна перед рейсом. Заявку передавали диспетчерам для корректировки в соответствии с табелем снабжения и денежным лимитом судна. А материалов всегда требовалось огромное количество, порой до пятисот наименований. И обрабатывать приходилось в сутки до тридцати кораблей. Часто в суматохе короткой стоянки, в спешке…

И Серафим Куприянович Одинцов внял совету своего «мозгового центра», юрисконсульта Витальки Гусарова по прозвищу Параграф, – издал распоряжение «Об ускорении документооборота». Теперь каждый диспетчер и даже девушки-таксировщицы имели право подписать приказ на выдачу имущества со склада. Согласно этим документам грузчики-экспедиторы доставляли имущество на суда. Тут-то и срабатывала пружина, натянутая Серафимом Куприяновичем. Часть имущества проводилась через фиктивные приказы и отправлялась за территорию порта на подпольные склады, большинство которых размещалось в загородных домах… Это была крепко сколоченная преступная организация, связанная круговой порукой. Организация работала без проколов. Несколько раз возникали критические ситуации. Но Серафим их улаживал просто, средств хватало.

Вот и совсем недавно. Один из самых надежных агентов Серафима, шофер Михаил, бывший автогонщик и классный жестянщик, стал крениться на борт – то ли нервы не выдержали, то ли на кого-то обиделся. Словом, дошел до Серафима слух о том, что Михаил кому-то бумагу заготовил, с повинной явиться обещал. Обо всем донесли Серафиму свои люди, даже бумагу эту притащили на сутки. Бумагой-то Серафим и пригвоздил Михаила, как тот ни юлил, подлец… А жаль. Таких деловых людей, как Михаил, подобрать непросто. Надо, чтобы и соображали хорошо, и не пили по-черному. Из таких только Антон Клямин и остался. Серафим не занимал Клямина чепухой, поручал ему ответственные, крупные экспедиции. Не часто – раз в квартал, а то и реже. Серафима не интересовало, сколько Клямин снимал сверх той контрибуции, которая накладывалась на всю партию. Раз Клямин не отказывался, значит, ему выгодно работать с Серафимом. И Михаилу было выгодно иметь дело с Серафимом, однако вон как оно обернулось…

Судно пересекло гладь залива и скрылось за южной верфью ремонтного завода. Лишь серый дымок лениво помечал путь судна. Должно быть, это был сухогруз «Воркута», что забрался сюда подзаправиться и теперь возвращался, согласно фрахту, на Стамбул. Вчера Серафим полдня выбивал для него цемент. Не случалось такого, чтобы Серафим не смог раздобыть каких-нибудь двести килограммов цемента. А вот тут не смог, и все. На своих складах контрольный запас исчерпали, подвоза не было неделю. Приятель из управления стройтреста уехал в отпуск, заместители все по объектам разбежались – позвонить некому. Старший механик с «Воркуты», здоровенный мужик с красным лицом, рычал в кабинете Серафима.

– Ты, дед, на меня не ори, – увещевал его Серафим. – Достану тебе цемент, выпущу.

– Своим судам небось цемента хватает. А как пришел чужак, так кукиш, – напирал стармех. – Скажу ребятам – придут ваши в Мурманск, позабавимся. Цемент – регистровое имущество, без него в море никакая комиссия не выпустит.

И тут поступила телефонограмма с товарной станции – прибыл состав с цементом. Повезло деду. Вот идет себе «Воркута» на Стамбул, дымком виляет…

А вообще-то с цементом, конечно, безобразие получилось. Серафим Куприянович таких накладок не терпел. В работе все должно быть отлажено – никаких сбоев, никаких жалоб. Основной и непреложный закон, который свято соблюдался Серафимом: на работе – максимальный порядок. Только соблюдая этот закон, можно делать свои дела. Иначе прогоришь в два счета. Морякам только попадись на язык – отца родного не пожалеют. На все пароходство крик поднимут. А Серафим, хоть и был сильный человек, громких криков остерегался. Ни к чему это…

Серафим Куприянович вернулся к столу.

В красной папке хранились сведения о наличии регистрового имущества: песка, цемента, металлического крепежа, спасательных кругов… А сверху лежал листок с пометкой: «Фреон». И на календаре было начертано это слово. Фреон на складе имелся, но его прислали в общей таре на десять тонн. Уже вчера в диспетчерской обратили внимание на то, что нет охладителя кондиционеров. Для судов, идущих в тропики, фреон становился регистровым имуществом, без него в море не выпустят… Десять тонн в общей таре, а надо по триста килограммов. Руками его не перефасуешь, установка нужна…

Дверь кабинета мягко отворилась, и на пороге возникла фигура юрисконсульта Виталия Гусарова. В легком полотняном костюме, который еще только входил в моду. То ли военный комбинезон, то ли рабочая роба – не поймешь. Белесые волосы Гусарова были гладко зачесаны набок…

– Вы, Серафим Куприянович, позвоните Роману, – проговорил юрисконсульт. – У него на базе есть холодильник. Наверняка Роман подскажет, кто в городе может этот чертов фреон расфасовать…

Прав Параграф! Серафима Куприяновича удивляла интуиция юрисконсульта. Как он догадывался, что именно в данную минуту заботило начальника?

Гусаров принес на подпись какие-то бумаги.

– Вчера надо было обратиться к Роману, когда на пляже валялись, – согласился Серафим.

– Позвоните, он рад будет.

– Подумает – расплату за проигрыш требуем, – улыбнулся Серафим. – Что там у вас, Виталий Евгеньевич?

Серафим на службе был строг, никакого панибратства. Все, даже такие близкие люди, как Виталий Гусаров, это знали и относились к начальнику с уважением.

И сейчас Виталий, втянув себя в глубокое старое кресло, почтительно наблюдал, как Серафим просматривает бумаги. Скромный серебряный перстень мерцал на мизинце начальника службы материально-технического обеспечения пароходства…

У Виталия Гусарова было что сообщить Серафиму. Утром позвонил доверенный человек и сказал, что вопрос о реализации партии труб улажен. Колхоз выплатит наличными пятнадцать тысяч. Но Гусаров молчал. Обо всех таких делах – только после шести вечера. Даже в экстренных случаях инструкции Серафима не нарушались…

Гусаров помнил день, когда узнал от одного бывшего своего коллеги о том, что горбоносый Михаил решил пойти с повинной. И только вечером, в машине, возвращаясь с работы, он доложил начальнику об этой истории. И Серафим был доволен выдержкой своего юрисконсульта. А судьбу Михаила они определили, загорая на пляже. Серафим так повернул дело, что Гусаров оказался повязанным по рукам и ногам. Он, юрист с высшим образованием. «Бестия, ну и бестия», – думал потом Гусаров.

Гусаров и сейчас думал о своем шефе с тем же чувством. Операция с оцинкованными трубами была проведена Серафимом профессионально и чисто. Гусаров как юрист мог это подтвердить. Правда, тут свою роль сыграл главный бухгалтер, удачно подобранный Серафимом среди многих претендентов на эту должность. Но инициатором был сам Серафим. И вновь человек, который решал этот вопрос с колхозом, в итоге знал только его, Виталия Гусарова. А об Одинцове и слыхом не слыхивал…

– А что, Виталий Евгеньевич, все нет ответа на рекламацию по кровельному железу? – Одинцов перевернул лист и взглянул искоса на юрисконсульта.

– Молчат. Телеграмму бы дать. – Гусаров закинул ногу на ногу и усмехнулся про себя.

Часть дефицитного кровельного железа непременно пойдет налево, владельцы собственных домов из-за этого железа на ушах будут стоять, известное дело. И возьмут любое. Подумаешь, брак, покрытие не по ГОСТу… Так нет, Серафим требует поставлять им железо только высшего качества, в экспортном исполнении – на корабли ведь идет, не куда-нибудь. На самом-то деле Серафим держал марку перед иной клиентурой: ей «фирма» Серафима Одинцова не может поставлять брак…

Виталий Гусаров был всерьез озабочен.

– Подождем следующую партию. Повторится – сам поеду на завод.

Серафим кивнул, выдвинул ящик стола, взял карамельку и положил в рот. Гусаров наблюдал, как брезгливо соприкасаются тонкие губы Серафима.

В динамике селектора раздался голос секретаря:

– Серафим Куприянович, по городскому вас спрашивает Клямин. Соединить?

Серафим удивленно взглянул на Гусарова. Тот лишь недоуменно повел плечами: звонить сюда таким, как Клямин, было запрещено.

Серафим нахмурился и потянулся к трубке.

4

Антон Клямин ждал, когда Серафим возьмет трубку.

До прибытия свердловского поезда оставалось сорок минут. Вполне можно успеть в гастроном, купить в дорогу продукты. Он отлично знал предстоящую трассу – следовало запастись едой.

Кроме непредвиденной телеграммы была еще одна накладка. Диспетчера, который оформлял ему путевой лист, Клямин видел впервые. Конечно, Антон не мог знать всех, кто работал на Серафима, но путевой лист обычно выписывал маленький человечек с густыми усами. Система была отработана, и Клямин четко помнил, что любое отклонение от инструкции немедленно должно быть известно хозяину.

Незнакомый диспетчер оформил путевой лист как положено. И пункт следования был означен правильно. Однако вопрос диспетчера, в какой колонне работает Клямин, озадачил и насторожил. Усатый диспетчер выписывал путевые листы без лишних вопросов…

– Я сезонник, по совместительству, – ответил Клямин согласно инструктажу.

Временных водителей на автобазе было довольно много. Особенно осенью, когда увеличивались перевозки фруктов и овощей. Водителей не хватало, приходилось на некоторое время нанимать со стороны. По особой договоренности с автоинспекцией нанимали даже автолюбителей со стажем. А такие специалисты, как Антон Клямин, были просто находкой…

В трубке громыхнуло, и Клямин узнал голос Серафима.

– Кого встречаешь? – спросил Серафим, выслушав Клямина.

– Я знаю? Получил вот телеграмму из Свердловска.

Серафим понимал, что Клямин решил встретить поезд, иначе бы он не позвонил. И делать внушение глупо: Клямин будет настаивать на своем, и Серафим окажется в невыгодном положении.

– Ладно. Я предупрежу людей, что ты задержишься, – помедлив, решил Серафим. – На автобазе был?

– Да. Все в порядке. Кстати, путевой лист оформлял какой-то незнакомый тип.

– То есть?

– Ну, я его видел впервые. Усатого не было. Серафим молчал.

Клямин наблюдал, как по стеклу будки сползает капля воды. И вторая капля… Откуда они взялись? Небо чистое, без единой морщинки… И улица пуста…

Пауза затягивалась.

– Сказал, что видит меня впервые, – подталкивал Клямин Серафима.

– Встретишь поезд – езжай домой. Жди моего звонка. Все! – решил Серафим.

Клямин повесил трубку, вышел из телефонной будки и тотчас обнаружил на груди развод от капли воды. Он сделал шаг в сторону и задрал голову. На третьем этаже поливали цветы, и капли падали на улицу.

– Мадам! – закричал Клямин. – Я не клумба! Человек разговаривает по делу, а ему на голову льют воду.

В окне показалась женщина средних лет.

– Ваши дела стоят две копейки, – вступила она в разговор. – Отскочьте, я за себя не ручаюсь. У меня полный чайник, вы станете мокрым, как цуцик.

Клямин едва отпрянул в сторону, как об асфальт ударили рваные струйки воды. И брызги густым горохом облепили обшлага его брюк.

– Мадам! Вы целитесь в цветы – попадаете на брюки. Так я вам дам урок, мадам. Вы не пожалеете.

Клямин порыскал глазами, поднял довольно крупный кусок кирпича и, размахнувшись, метнул в балконную дверь.

Звон разбитого стекла расплескался по сонной будничной улице.

Женщина от неожиданности онемела, но в следующее мгновение заорала, срываясь на визг:

– Люди! Он чуть не убил мене!

Улица безмолвствовала. Из-под перекладины ворот выглянула чумная собачонка и тотчас залилась тоненьким добросовестным лаем.

Клямин спокойно, не увеличивая шага, достиг угла.

– Босяк! – орала вслед женщина. – Идут холода. Ты сделал в доме сквозняк! Люди! О-о-их… Все попрятались… Какой телефон у милиции?!

Он притормозил у гастронома, размещавшегося в доме по улице имени писателя Т. Драйзера. В этом заведении у Клямина был свой человек. У Клямина во многих магазинах были свои люди.

Клямин хотел пройти к директору через торговый зал, но там стояла такая давка, что развел бы руками даже участковый милиционер Федосюк, а Федосюк редко когда разводил руками. Давали сосиски. Последние полгода на городском комбинате встал на ремонт сосисочный цех, и сосиски стали остродефицитным товаром.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.