– Как там начальство? – пересилил себя Муртаз. – Не ругало?

– Служебная тайна! – ответил дежурный. – Так с чем пожаловали? Как назвали себя?

– Расилов, Муртаз… Мне кажется, в вагоне может быть возгорание.

– В каком вагоне?

– Восемнадцатый вагон, кисловодский поезд. Вчера ушел в рейс.

– Вчера? – дежурный вздохнул, точно понятие «вчера» уже относилось к вечности. – Пассажир вез что-нибудь запрещенное?

– Нет… Раньше я работал в бригаде предварительного осмотра вагонов. Электриком. Потом началось сокращение, лишних людей искали. Решили, что предварительно осматривать не надо. Хватит для этого и поездного электрика…

– Ближе к делу, – нетерпеливо поправил дежурный.

Муртаз разволновался и сбился с мысли.

– С другой стороны… Вам же ничего не известно о происшествии с вагоном? – заторопился он.

– Сведения не поступали, – дежурный окончательно успокоился, пригладил и без того отлично лежащие волосы, вздохнул. – Ручка у вас есть?

Муртаз кивнул. Ручка у него всегда была.

– Вот вам лист бумаги. Все изложите. Дату. Время. Свою фамилию. Имя-отчество. Адрес. Должность. Суть дела.

Муртаз присмирел. Предложение дежурного его испугало. Подымут шорох, а все окажется в порядке. Еще и багажные его дела всплывут.

– Надо подумать, – уклончиво проговорил он.

– Всегда так, – дежурный с укоризной покачал головой. – Доходит до письменных показаний – прячутся в кусты. Я должен запрос сделать, чтобы проверить вагон, верно? А вы сразу в кусты.

– Почему в кусты? – насупился Муртаз. – Я с ошибками пишу. Еще в школе писал с ошибками. Учителя говорили, что это по наследству, – Муртаз пытался увести разговор в сторону.

– Ничего, тут не экзамены, – дежурный оставил без внимания уловку Муртаза. – Пишите. Только буквы яснее выводите.

– У меня и почерк неважный, – вяло сопротивлялся Муртаз. – С детства.

– И во сне вы в кроватку писались, – в тон проговорил дежурный.

– Не понял, – встрепенулся Муртаз.

– Пишите! – коротко обрубил дежурный.

Муртаз умолк. Тяжелые мысли ворочались в его голове. Так ему не хотелось ввязываться в эту историю. А еще говорят, что в милиции избегают регистрировать дела, чтобы не завышать число преступлений. Врут люди, ну зачем врать?

– Что, план по регистрации происшествий еще не выполнили? – проворчал Муртаз.

– Какой план? – не расслышал дежурный. Или сделал вид.

– Да ладно, – буркнул Муртаз.

– Послушайте, – строго произнес дежурный Снегов. – Вы куда пришли? Сознаете? Никто вас сюда не приглашал, пришли добровольно.

– Тогда и добровольно могу уйти? – взбодрился Муртаз.

– После того, как напишете, – сухо пояснил дежурный. – И не беспокойтесь за нашу отчетность, справимся как-нибудь.

Муртаз поправил листок.

– Я на работу спешу. Поезд надо обрабатывать. Иностранные туристы прибывают. Международное осложнение может быть.

– Министерство иностранных дел уладит. ТАСС уполномочат заявить. Пишите! – Дежурный явно терял терпение.

Муртаз тяжело вздохнул и взглянул на кончик ручки. Снял какой-то волосок. С самого детства любое изложение мыслей на бумаге вгоняло его в тоску. Легче было перелопатить гору чемоданов и тюков, чем вот так сидеть один на один с чистым листком бумаги. Он взглянул на дежурного, во взгляде Муртаза сквозила такая тоска, что тот смутился. А надо заметить, что дежурный железнодорожной милиции смущается не так уж и часто, особенно в конце дежурства. Мелькнула даже мысль отпустить носильщика: ложная тревога. Вторые сутки как ушел поезд. И все спокойно. Но какое-то чувство удерживало дежурного от этого шага.

2

Гаврила Петрович Пасечный, поездной электрик, стоял на междупутье и с опаской поглядывал на дверь вагона-ресторана, в котором то и дело мелькал рыжий парик директорши Зинаиды.

– Гаврила! – капризно выкрикивала Зинаида при каждом появлении. – Глянь в холодильник, камера не тянет. – Или еще: – Гаврила! Плита на кухне выключается…

Не забота поездного электрика беды вагона-ресторана. Если что касалось магистральной электропроводки, он еще мог помочь, а плита кухонная или там холодильник…

– И без тебя, Зинаида, забот хватает, – хмуро отворачивался Пасечный. – Без малого два десятка вагонов, и в каждом неполадки.

Однако электрик отбивался недолго. Он хоть и гордость свою имел, но понимал, что без Зинаиды ему никуда не деться. И обедом кормит не таким, как всю поездную братию, и лишней бутылкой пива обласкает, что по нынешним строгим временам считалось признаком особой расположительности. На весь рейс выделялось три-четыре ящика пива. Что касается вина или там еще чего покрепче, так вообще запрет строжайший, вплоть до увольнения. А какая поездка без пива? Одно перемещение на плоскости и больше ничего! Правда пассажиры подносили, не чурались. Но Пасечный никогда от пассажиров не принимал. Пусть проводнички это допускают, а он, поездной электрик, свой престиж не уронит. Считай, второй человек в бригаде после начальника… Но соблазн был! И чтобы подавить искушение, Гаврила Петрович высматривал себе надежную лежанку и заваливался на нее фундаментально, сняв брюки и ботинки, накрывшись с головой специально хранимым на этот случай старым пледом. У него было и законное служебное место, но Пасечный избегал там появляться: затаскают по составу, вечно что-то в вагонах не ладится. А так куда спокойней. Особенно на долгом перегоне. Правда, у «пассажира» долгих перегонов не было, остановки сыпались одна за другой, большое неудобство. Но сейчас, после Зимореченска, перегон довольно длительный. Если бы не Зинаида со своей просьбой, можно было бы славно вздремнуть…

– Ладно, приду, не удручай, – вздохнул Пасечный.

– Придешь. Куда ты денешься, – под конец добавила Зинаида.

Пасечный сделал вид, что не расслышал ее обидных слов. Он осматривал привод соседнего вагона. Надо бы заменить ремешок, да где его взять? Вон, у Магды, в прицепном, вообще ремешка нет. Копеечная штука, а какое неудобство…

Пасечный выпрямил вялое длинное тело. Повертел маленькой головой, покрытой рыжей фуражкой со сломанным козырьком. Рядом с «пассажиром» стоял фирменный поезд «Эльбрус». Со стороны и не подумаешь, что фирменный: грязные вагоны глядели в густеющий весенний вечер пыльными слепыми окнами. Казалось, они вросли в тугую землю своими корнями-рельсами и сдвинуть их с места нет никакой возможности. Маловероятно, что электрик с фирменного поезда имел лишние текстропные ремни, но чем черт не шутит, а вдруг… Не за так, как говорится, своя цена существует, такса. Да и Пасечный не из собственного кармана коммерцию обеспечивает – проводник компенсирует издержки, проводник от своих обязанностей не отопрется, заплатит.

– Эй! На «Эльбрусе!» – Пасечный поднял лицо к ближайшей площадке. – Проводник!

На площадку вышла тетка с ведром. Подозрительно оглядела Гаврилу Петровича. Суровое выражение лица потеплело – признала своего.

– Электрик ваш далеко? – вопросил Пасечный.

– Сняли электрика с маршрута. В Иловайске. Аппендицит прорвался. Резать повезли, в больницу.

– А… Жалко. Ремешок хотел позаимствовать.

– Сами впотьмах катаемся, – проводница с лязгом откинула створки котельного отделения. – Все на угольке.

– Еще «фирма» называется, – укорил Пасечный.

Проводница махнула рукой, мол, с неба, что ли, он свалился, Гаврила Петрович Пасечный?

– В Харькове порасспрашивай, – посоветовала проводница. – В Харькове все найдешь.

Гаврила Петрович без ее советов знал, что в Харькове он ремешок разыщет, там ребята деловые, всегда дефицит приберегут… Рассказать кому – и не поверят, что Гаврила Петрович дошел до жизни такой. Как же так получилось? Эх, жизнь-жистянка! А все оттого, что надоела эта кутерьма Гавриле Петровичу, потерял интерес. И начало тому положила ссора с руководством отделения дороги. Не на песке ссора возникла, долго Гаврила Петрович к ней подбирался.

Работал он тогда старшим осмотрщиком вагонов. Сколько раз он ставил перед начальством вопрос о безопасности во время технической подготовки вагонов. О том, что рельсы и шпалы на путях подготовки пришли в негодность, балластная призма сильно замазучена, никакой нет возможности под вагоны лазать. В итоге настроил всех против себя. Был составлен акт, что он, Гаврила Петрович, и его осмотрщики, выливают мазут на пути при смене смазки в буксовом узле, хотя он никакого отношения к этим работам не имел. Даже штраф предъявили… Обидели Гаврилу Петровича. И не только обидели – сломали. Понял, что против стены не попрешь. Плюнул Гаврила Петрович и ушел в поездные электрики. Будет жить как все, не высовываясь. Герой нашелся!

Вскоре он понял, что так жить куда легче. Да и дома вздохнули с облегчением. Прописан он был в пятнадцатиметровой комнате, с женой и двумя дочерьми. Когда девчонки были маленькие, терпел еще Гаврила Петрович, а как подросли – беда просто: куда бы глаза ни повел, тотчас извиняться надо. Так допекли отца, что перешел он жить в старый вагон. Летом еще туда-сюда, а зимой… И жена отказывалась его в вагоне навещать, забыла совсем. А тут еще неприятности на работе. Вот и перевелся он в поездные электрики – считай, месяцами на колесах. Правда, поначалу он устроился сопровождающим в рефрижераторный вагон. Там вообще по полгода домой не заявляются, такая служба. Получит фрукты в Молдавии и везет их на Дальний Восток. Оттуда с рыбой в Алма-Ату. А там, с бараниной, в Мурманск. Вот и гадай, когда груз попадет в Североград. Правда, таких, как он, бездомных бродяг было немного, обычно после одного-двух месяцев их где-нибудь подменяют, но Пасечный от подмены отказывался: не хотелось ему возвращаться в постылый вагон.

Однажды судьба сжалилась над Гаврилой Петровичем: старшая дочь замуж собралась и у жениха вроде своя комната имелась. Да рано обрадовался Гаврила, сорвалась свадьба. И опять же из-за него, бедолаги, – как дочка ни скрывала, а все-таки вынюхал женишок, что отец его нареченной железнодорожный бродяга, и посчитал зазорным для себя связывать свой благородный род портных-брючников с каким-то проводничком. К тому времени дочка уже была на четвертом месяце и ни один врач не брался… Ох и наорался Гаврила Петрович, когда, вернувшись из рейса, узнал про всю эту заваруху. Нашел того брючника и при всей их брючной артели устроил мордобой. Еле скрутили Гаврилу Петровича. Был суд. И присудили ему год принудработ с удержанием двадцати процентов в пользу брючника, потому как тот после потасовки месяц не мог удержать утюг в правой руке… Словом, в пятнадцатиметровой комнате или, как ее называл Гаврила Петрович, – «женской бане», оказалась еще и внучка Марина, крикливое существо с голубыми дедовскими глазенками. И, принимая во внимание аховое положение своего кадрового работника, – а Пасечный отдал дороге без малого тридцать пять лет, – начальство соизволило поставить электрика на учет по распределению жилой площади. Хотя, если верить профсоюзным отчетам, такие работники, как Гаврила Петрович, давно живут в хоромах с раздельным санузлом…

На параллельных путях прогромыхал маневровый тепловоз, обдав гарью снующего у вагона электрика. Едва улегся грохот, как Пасечный услышал перебранку, что доносилась из распахнутой двери фирменного вагона. На тесной площадке стояли, прижавшись животами, две тетки. Одна в тяжелом красном платке, вторая с тугой косой на затылке. В ногах у них торчал чемодан. Именно из-за него и галдели тетки – кому сподручней опустить чемодан на полотно. Между тетками, в глубине площадки, виднелось лицо проводницы. Она тоже вносила свою долю в общий гвалт.

– Устроили мне тут перебежку! – орала проводница. – А вещи пропадут у пассажира, с кого спрос?!

– За собой смотри, халда! – закипела та, что в красном платке. – Ишь ты!

– Марья, Марья! – успокаивала вторая, с косой. – Нашла с кем вязаться, да?!

– А вот не пущу вас, и все тут! – ярилась проводница.

– Попробуй только! – ответила тетка в платке и погрозила кулаком. – Загородили пути, понимаешь. А у нас не аэроплан, чтобы через крыши летать.

– Марья! Что ты на самом деле? Поставила чемодан мне на мозоль и митингует, – тетка взглянула на Гаврилу Петровича. – Помогли бы, мужчина…

Гаврила Петрович протянул руку и принял чемодан.

Поддерживая друг друга, следом вышли из вагона и обе гражданки.

– Уф… И откуда такие язвы берутся в наше время, – не выдержала одна из них и поправила ремешок от сумки.

– На себя погляди! – не унималась проводница. – Старая, а туда же. Косу заплела, правнуков бы постеснялась, – проводница бухнула тяжелой дверью.

Гражданки, отдуваясь, покрутили головами.

– Это кисловодский? Или еще через один поезд пробираться?

– Кисловодский, – кивнул Гаврила Петрович. Он хоть и набрал неполных шесть десятков лет, но все равно при виде незнакомых дамочек чувствовал, как расправляются сутулые плечи и выгибается впалая грудь. А та, с косой, вообще была сейчас хороша. Серые большие глаза ее еще не остыли от ярости, вызванной злыдней-проводницей.

– Какой у вас вагон? – услужливо проговорил электрик со значением поднимая чемодан. – Где ваши билеты?

– Билеты, – вздохнули разом обе гражданки. – Видели мы их… На проводников надежда. Может быть, подберут.

Та, что с косой, взглянула на выцветшую фуражку Пасечного со сломанным козырьком, прошлась взглядом по мятому пиджачку и вновь вернулась к фуражке. Кажется, она догадалась, что Гаврила Петрович человек не посторонний, имеет отношение к поезду.

– Мужчина! – игриво сказала она. – Не с поезда ль?

– С поезда, – Пасечный подобрал с гравия холщовую сумку с инструментами.

Тетки придвинулись к Гавриле Петровичу с обеих сторон. Рядом с ними электрик со своей тощей и длинной фигурой выглядел подростком…

– Электрик я… Полка у меня служебная. Не пущу же я вас на эту полку.

– А чего?! – игриво напирали бабоньки. – Ехать-то нам шесть часов. Угостим тебя, отощал небось на колесных харчах.

Искушение было велико. Но какой ревизор пройдет мимо закутка электрика, подавив желание заглянуть в него, дабы убедиться, что полка не используется в корыстных целях…

– Нет, не могу, – искренне пожалел Гаврила Петрович. – Премного бит был в свое время, не могу.

– И деньгами не обидим, – наседали гражданки.

– Говорю – нет! – рассердился Гаврила Петрович. Да так резко, что тетки испуганно умолкли. Молча ухватив ручку чемодана с обеих сторон, они двинулись было вдоль полотна в надежде на удачу. Надо было торопиться…

В узком коридоре между двумя равнодушными поездами их фигуры, скованные тяжелым чемоданом, выглядели беззащитно. Еще эта коса, что выбилась из-под платка серовато-седым тугим жгутом.

– Погодите, бабоньки! – крикнул Пасечный, шагнув следом по хрусткому гравию полотна. – Определю вас к кому-нибудь. Похлопочу. Они ребята стреляные, не то что я.

Первым по ходу был вагон Сереги Войтюка. Сам Серега, оттопырив толстые губы, колол на площадке дощечки под растопку, видно, пожалел денег на торф. Туристский топорик в его здоровенных ручищах выглядел игрушечным. Гаврила Петрович поздоровался, хоть и не раз видел сегодня Серегу. Тот с вывертом, из-под руки глянул на электрика и стоящих рядом двух теток с покорно-просительным выражением на лицах. Все было ясно и без лишних слов.

– Куда? – обронил Серега.

– До Белозерска, – с готовностью ответили женщины.

– До Белозерска, – раздумчиво протянул Серега Войтюк. – До Белозерска и постоять можно. В тамбуре.

– Мы хоть как… Дело срочное. Выскочили, в чем стояли, а билетов нет, аж плачь. Сестры мы, – перебивчиво загомонили женщины, не зная, какими доводами пронять этого увальня-проводника.

Тон Сереги задел электрика. Как-никак не со стороны пришли эти женщины, свой человек привел, электрик. Теперь стоят рядышком, точно голуби…

– Ты вот что, Серега… того… Ты иль возьми людей, или скажи. И без тебя обойдемся, тоже мне шишка… Пошли, сестры, ну его к бесу, гипертоника. Еще побегает за мной, придет момент.

– Да ты что, Петрович?! – Серега Войтюк оставил топор и выпрямил крупное расплывшееся тело.

– Сам в тамбуре стой. Небось денег возьмешь как за мягкий вагон, – петушился тихий по натуре Гаврила Петрович, молодцом поглядывая на сестер.

– Я ж не против, Петрович, – круглое лицо Сереги обмякло, в его планы никак не входила ссора с электриком, он только и хотел порисоваться, что ли. – Пусть садятся. Доставим в лучшем виде.

– То-то, – удовлетворенно произнес электрик и водрузил чемодан на площадку. Хотел и сам взобраться следом.

Но замешкался Гаврила Петрович – в дверях вагона-ресторана вновь показалась растрепанная голова директорши Зинаиды.

– Гаврила! – крикнула она, вцепившись в поручни и подав наружу напористое свое тело. – Плита не тянет, с обедом запаздываем. Ждем тебя, ждем, а ты?

Чертыхнувшись, Гаврила Петрович поплелся назад, к вагону-ресторану.

Глава третья

1

Резкий свет потолочных светильников будто отсек плацкартный вагон от остального мира. За окном густая темень, и кажется, что вагон катится наугад, по своей воле.

Прохор Евгеньевич, обитатель верхней боковой полки, с удовольствием обтирал полотенцем крепкую короткую шею и соображал, куда удобней пристроить мыльницу, чтобы была под рукой. Он ходил умываться в купейный вагон, в своем, плацкартном, Прохор Евгеньевич дважды упускал очередь.

– Что, Проша, никак ты душ умудрился принять, – съязвила Дарья Васильевна, жиличка нижней полки. – Мокрый как цуцик.

Прохор Евгеньевич думал, что уже спит старая. Нет, не даст она ему спокойно с соседушкой побеседовать перед сном. И братья-колхозники угомонились, похрапывают себе. И солдатик притомился, книга на животе, а сам спит. Лучший момент завести душевную беседу с соседушкой, что сидит у окна, словно охраняет сон сына-солдатика…

Не станет он отвечать Дарье Васильевне, еще разгуляет старушку. Прохор Евгеньевич демонстративно нахмурился, продолжая возню.

– А там, в купейном, что ж, с туалетами свобода? – не унималась Дарья Васильевна.

– Свобода, – не удержался и передразнил скрипач. – Не спится вам. Все спят.

– У всех голова в темени, а мне свет прямо в глаза лупит, – объяснила старушенция. – Нет, чтобы унять немного в калидоре, не ярманка ить. Где он, проводник-то наш? Едем как сироты.

Действительно, проводник плацкартного что-то не очень отягощал пассажиров своим присутствием. Весь вечер где-то пропадал, потом заявился, напоил чаем и вновь исчез. Даже на станциях не объявлялся.

– Глаза полотенцем накройте, будет вам тьма, – посоветовал Прохор Евгеньевич.

– Задохнусь я под полотенцем. И так в вагоне дышать нечем, – возразила старая. – Рассказал бы какую историю, я б и уснула. Или на скрипке сыграл. А, Проша?

Прохор Евгеньевич онемел от подобной бесцеремонности. Он швырнул на полку полотенце, сунул мыльницу под подушку и, набычившись, сел, вытянул ноги, сжимая коленями кулаки. Дарья Васильевна перевернулась на бок, лицом к стене.

Поезд шел весело, взахлеб стучали колеса. Вагон приседал на упругих рессорах, словно отплясывал трепака.

– Хорошо у нас, светло, не то что в купейном, – проговорил Прохор Евгеньевич и, переждав, добавил: – Я вообще люблю плацкартные, – он искоса оглядел тихий профиль соседки и вздохнул. – Спать, что ли, лечь? Вроде рановато…

Дарья Васильевна со значением заерзала и пробубнила в стенку:

– Ну репей, ну репей… И не стыдно? Сына бы постеснялся. Гони его, Варвара…

Прохор Евгеньевич благоразумно промолчал, лишь вздохнул. Обладай вздох физической силой, от старушенции осталось бы только мокрое место…

Варвара Сергеевна приподняла бутылку и налила полстакана минеральной воды.

– И мне, если можно, – воспользовался Прохор Евгеньевич.

Варвара Сергеевна налила и ему, молча подала стакан и, не отвечая на благодарность, вновь отвернулась к окну. Решив, что дело его безнадежное, скрипач еще раз вздохнул. Пассажирка негромко засмеялась и покачала головой.

– Хороший у вас сын, – воспрянул духом Прохор Евгеньевич. – Надежный.

Соседушка резко обернулась, бросила на скрипача удивленный взгляд.

– Надежный? Да, пожалуй… Верно вы сказали.

– Видно, вы его раненько на свет призвали, – ободрился скрипач.

– Куда уж раньше… Восемнадцати не было, – Варвара Сергеевна улыбнулась и повела подбородком в сторону Дарьи Васильевны, чье ухо торчало над одеялом, точно локатор.

Прохор Евгеньевич отмахнулся: мол, ну ее, старую.

– А вы до Гудермеса едете? – промолвила Варвара Сергеевна.

– Да. Объявление прочел в «Вечёрке» – требуются скрипачи в оркестр. Вот и решил поглядеть, какой он, Гудермес. Название понравилось. Собрал чемодан, взял скрипку… Весна на дворе, барахла много не надо. Я пассажир легкий, – воодушевился Прохор Евгеньевич, – вообще, жить надо легко… Жизнь, Варенька, штука покладистая – будешь ее отягощать нытьем, она тебя не подведет, даст для нытья основание. И наоборот: не примешь близко к сердцу неприятности, и жизнь тебе легкостью ответит.

– Как сказать, – не согласилась Варвара Сергеевна. – От людей мы зависим. Жизнь, сама по себе, другой вопрос… Только впечатление от жизни через людей складывается. А люди-то разные…

– Конечно, – вежливо согласился Прохор Евгеньевич. – Я вот стараюсь избегать дурных людей. Чувствую, что начинается – скрипку в футляр и до свиданья.

– Хорошо вам, с таким характером. Взяли да поехали, – тон у Варвары Сергеевны был раздумчивый, точно она проверяла свои мысли. – А квартира как же без вас?

– Соседи присматривают. А сейчас я приятеля впустил, гобоиста, у него внук родился, вот и спасается у меня… Вы чем занимаетесь, Варенька?

– Ветеринар я.

– Серьезно? – удивился Прохор Евгеньевич. – Никогда бы не подумал… Вообще для слуха городского жителя ветеринар звучит экзотичней, чем космонавт.

– Вы просто не знаете. Очень интересная профессия. Я работаю в зверосовхозе.

– Перестаньте, перестаньте, – манерно замахал руками Прохор Евгеньевич. – Вы! И вдруг – зверосовхоз, ветеринар. Думал, что вы учительница. Или врач.

– Врач и есть. Между прочим, животные – как люди. И гриппом болеют, и ангиной. Только не бюллетенят.

– Да… Представляю, если бы лисе оплачивали больничный лист куриной косточкой.

– На самом деле, – засмеялась Варвара Сергеевна. – Больной зверек на особом режиме… Почему вы не пьете?

– Жду, когда газ выйдет, – Прохор Евгеньевич покачал стакан. Он и не заметил, как придвинулся ближе к своей спутнице. Тон беседы их стал дружеским и непринужденным, точно у людей, которые друг другу не в тягость… Вскоре Прохор Евгеньевич уже рассказывал о своем житье-бытье. Сокрушался над вопросом: почему в пятьдесят пять он живет перекати-полем. Не имел жены, будучи женатым. И бездетным, имея детей. Подавал надежды как музыкант. Давно это было, пожалуй тогда Варвара Сергеевна только в школу пошла. Но все сложилось наперекосяк. И не пил вроде, и жизнь не проматывал. Добросовестно работал. А все не складывалась судьба. Иной раз, казалось, еще чуть-чуть – и слава, деньги. Но вдруг – что-то срывалось. Например, выдвинули его кандидатуру на конкурс, в Прагу. Прошел два отборочных тура, а к третьему – переиграл руку. И таких случаев у него множество…

– Судьба, – вздохнула Варвара Сергеевна. – У вас взрослые дети?

– Вам сколько? Тридцать шесть? А моей Клавдии тридцать, – Прохор Евгеньевич сделал глоток. У воды был теплый запах резины. – Да, музыкант без судьбы – это живой патефон. Кто заведет, того и ублажает. Последние годы я вообще гастролирую. В Саратове работал, в Сызрани, в Бокситогорске. Где только не побывал. И все – мимо, мимо…

Есть люди, которым доставляет удовлетворение самоистязание. Не принимая критики в свой адрес со стороны, они в то же время поносят себя с превеликим усердием и гордостью и прислушиваются в ожидании восхищения.

– Ну… вероятно, вы слишком строги к себе, – жалостливо пролепетала Варвара Сергеевна, клюнув на эту уловку.

– Ах, милая Варенька, у меня есть одно несомненное достоинство – хорошо знаю свое место… Иной раз столько наслышишься от коллег-музыкантов. Особенно если выпьют. Все сплошь гении. Все Паганини да Рахманиновы. А мне – легко! Я им так и говорю: «Да, ты гений, брат, а я твои аплодисменты».

Старая Дарья Васильевна со значением шевельнулась под рыжим одеялом. Прохор Евгеньевич скосил глаза в ожидании подвоха егозливой бабки и не ошибся.

– Проша! Совсем в слезы вогнал дамочку. Ежели ты такой, оказывается, сапог, то лучше ехай к нам, в деревню. Дрова б колол вдовам, воду тягал из колодца. Все был бы сыт.

Прохор Евгеньевич оторопело глядел на острый гребень одеяла, под которым угадывалось тощее тельце неугомонной старушки. Варвара Сергеевна закусила губу мелкими зубами, чтобы не дать воли смеху. Ему, Прохору Евгеньевичу, свести бы к шутке замечание старушки, он же надулся. И сидел расстроенный, выкатив унылые круглые глаза и сдвинув рыжеватые брови.

– Вам шпионом бы работать, Дарья Васильевна, с такими ушами, – буркнул он всерьез.

– Уши как уши, – бубнила бабка в стену. – Я ими восьмой десяток слушаю. Ладно, Проша, не обижайся ты… Точно наш Степанов, участковый. От него жена ушла к шоферу. А Степанов больше всего сокрушался, что ушла она в праздник милиции. Бегал по деревне и жалился всем: от, стерва, время выбрала.

– При чем тут… ваш участковый? – недоумевал Прохор Евгеньевич.

– Да так. Спать буду, – вдруг разозлилась бабка и втянула голову под одеяло, точно черепаха. – Скушный ты. Сон нагнал, спасибо.

– Вот и хорошо, – Прохор Евгеньевич по-ребячьи распустил губу и состроил гримасу на круглом рыжебровом лице.

Варвара Сергеевна всплеснула руками и покачала головой. В глазах ее светились шоколадные веселые огоньки.

– Ай-ай-ай… Такой взрослый дядя, – шепотом проговорила она.

– Ну и бабушку бог послал, – подхватил шепотом скрипач.

– Вы как маленький, – все шептала женщина. – Наверняка что-нибудь собираете. Марки? Спичечные коробки?

Прохор Евгеньевич застенчиво улыбался. Улыбка его, смешная и растерянная, тронула сердце Варвары Сергеевны.

– Признайтесь, есть у вас увлечения, да? – с капризной игривостью наседала Варвара Сергеевна.

Прохор Евгеньевич кивнул и покраснел.

– Так что же вы собираете? Марки? Монеты?

– Рукопожатия.

Взгляд женщины потускнел и даже стал враждебным.

Прохор Евгеньевич повертел в руках стакан и пристроил рядом с собой, на полке. Идея коллекционировать рукопожатия поглотила его лет двадцать назад. Идею подкинул приятель-гобоист. Поначалу они увлеклись этим оба, потом приятель устал, а Прохор Евгеньевич, наоборот, совершенно осатанел…

– Я не совсем вас понимаю, – обиженно произнесла пассажирка.

– Это, пожалуй, самое редкое собирательство. И не легкое… Встречаю, скажем, я какую-нибудь знаменитость. Пожму его руку. И внесу в тетрадку. Фамилию. Дату. Обстоятельства, при которых происходило рукопожатие. Вот! Увлекательное занятие, я вам скажу, – Прохор Евгеньевич воодушевился. – Кого только нет в моем гроссбухе. И писатели, и космонавты, и политические деятели. А артисты, так их штук сто, не меньше…

– Как же вы на них выходили? – продолжала сомневаться Варвара Сергеевна. – Знакомят вас, что ли?

– Кто же меня будет с ними знакомить? – всплеснул руками скрипач. – Совсем иначе! Ну, с артистами – это пустяки, пузыри воздушные… Другое дело – крупные птицы, фундаментальные. Услышу, к примеру, что кто-то из тузов в наш город прибывает – и на аэродром, или на вокзал. Да пораньше, пока оцепление еще спит… А как привезут в автобусах встречающих, я в толпу. Затаюсь и жду момента. Только он примется руки пожимать, я тут как тут. Какой-то магнетизм во мне. Никому не пожмет, а меня обязательно отметит. Чувствует, что для дела…

– Странно как-то, – продолжала обижаться Варвара Сергеевна. – Шутите вы надо мной.

– Ни в коем случае! – горячо прижал ладони к груди скрипач. – Таким людям руки пожимал, ого-го… Например, Де Голль!

– Кто?

– Забыли уже? Президент Франции. Я его в мемориале Славы подкараулил, после возложения венков. Давно, лет двадцать пять назад. Высокий такой дядечка. И демократичный, всем руки пожимал, даже не интересно… А другой скромничает, норовит руку спрятать, так я момента жду. Обязательно дождусь, знаю, духом не падаю. Меня уже ребята из особой охраны знают, думают, что я при протоколе состою.

Варвара Сергеевна отвернулась к окну. Оранжевые фонари станции катились к хвосту поезда, точно крупные апельсины… В черном зеркале стекла Варвара Сергеевна заметила мелькнувшую фигуру соседа из служебного купе.

Варваре Сергеевне так и не удалось уговорить сына отвезти подаренную коробку зефира в часть, поднести начальству за благосклонное отношение. Упрямый мальчишка, жизни не знает. Раздражение против сына перекинулось на долговязого незнакомца, что своей коробкой навязал какую-то странную двусмысленность. И, желая подавить в себе эту зависимость, Варвара Сергеевна громко проговорила, словно выделяя своим вниманием именно скрипача среди прочих обитателей вагона:

– А смешные истории возникали, Прохор Евгеньевич?

Скрипач, обескураженный ее громким возгласом, произнес через паузу:

– Курьезы? А как же, были. И смех, и грех… Одного молодца к высшей мере приговорили, натворил он дел. Суд был открытый, народу набилось в зале, что в нашем вагоне. Обычно после такого приговора осужденному наручники надевают. А тут замешкались солдатики, и я, значит, к барьеру, с рукой своей протянутой. Меня тут же под бока. Как же ты посмел, сукин сын, такому татю руку протягивать?! И как растолковать подобный эпатаж? Думали, что я какой-нибудь сообщник тайный в делах его поганых. Неделю дознавались. Наконец угомонились, когда я им свой гроссбух предъявил. Вот как бывает!

И Прохор Евгеньевич засмеялся, вскидывая солнечные бровки.

В светлом проеме купе стоял высокий здоровяк в спортивном костюме и в железнодорожной фуражке. Рыхлая его щека хранила багровую полоску, след крепкого сна.

– Где хозяин? – хрипло спросил он.

– Проводник? – осекся Прохор Евгеньевич.

– Ну?!

– Не знаем, где проводник. Давно исчез, – на подмогу скрипачу подоспел пассажир из служебки. – Чаем напоил и исчез.

– Ух, чулочник! Наверняка у своей крали лясы точит, – буркнул здоровяк и приказал кому-то за спиной: – В следующий вагон! И не отставать, за руки держитесь, елки-прялки. – И он двинулся к тамбуру.

Следом за ним потащились две гражданки средних лет. Одна прикрывала ладонью красный платок с торчащими бигуди, вторая, с распущенной косой, нервно щелкала замком сумки. Обе казались крайне испуганными и едва сдерживали слезы. Послушно ухватившись за руки, гражданки заспешили к тамбуру…