BREAKFAST ЗИМОЙ В ПЯТЬ УТРА

В связи с ранним прибытием в Лос-Анджелес просьба к пассажирам I класса явиться на завтрак в 5 утра.

(Из текста)

Америка, сэр, такая большая, что у каждого – своя Америка.

(Из текста)

Удивительная страна Америка – здесь даже нищие говорят по-английски.

(Из текста)

Пен-стейшен

Пенсильванский вокзал размещен в районе Седьмой авеню и Тридцатых улиц Нью-Йорка. Мое привычное представление о «каменном торте» вокзальных зданий, этих аляповатых ампирных громад, было посрамлено – Пен-стейшен вообще закинут в подвал. В подвал знаменитой спортивной арены Медисон-сквер-гарден…

Полуденное зимнее солнце припекает спину. Собираясь перейти улицу, я вглядываюсь в разрешающее табло. Рядом с достоинством выжидает разрешительного сигнала старик-негр в изящной шляпе-канотье с кокетливым вишневым подбоем.

– Простите, сэр, где здесь Пен-стейшен? – обращаюсь я к старику.

Тот вежливо вслушивается в мой жеваный английский и указывает на громаду спортивной арены.

Честно говоря, я и сам это знал, но мне захотелось услышать голос негра, облик которого на мгновение перенес меня в далекие шестидесятые. Тогда в Ленинграде гастролировал джаз из Нового Орлеана. Можно ли представить большую сенсацию в те годы?! Зал Дворца культуры имени Горького был забит, люди «висели на люстрах». Приехали короли диксиленда – все старики. Восемь чернокожих стариков. Самому молодому было семьдесят лет. Особенно запомнился один из музыкантов, восьмидесятилетний Джозеф, иссиня-черный негр. Он выходил на сцену держа в одной руке саксофон, а в другой – цветной узелок, в котором прятался мундштук от саксофона и фляга. Во время концерта – о, как они играли! – древний джазмен неторопливо разворачивал узелок и прикладывался к фляге к великому ликованию зала…

Кивнув случайному уличному прохожему в соломенном канотье, я перешел улицу, придерживая утлый чемодан на бесшумных колесиках.

Вокзал валился в преисподнюю эскалаторами и широченной лестницей. Людей, обремененных громоздким багажом, я не видел, в путь отправлялись налегке. А что перевозить? Все, что было здесь, есть и там – возить нечего. Не то что в России недавнего прошлого – пассажир вьючил на себя все: от промтоваров до еды. И, слава богу, это время проходит, везде все есть, были бы деньги…

Анфиладу просторных, как площадь, помещений занимали декоративные стилизованные повозки на колесах со стрельчатыми спицами и металлическими ободами. Груженные всевозможными товарами: бижутерией, сувенирами, дорожной снедью, всякими вкусностями. Кто только тут не продавал свой товар – индусы, китайцы, японцы, малайцы, белолицые…

Компанейские по интерьеру, «невокзальные» ресторанчики, кафе, бары, книжные магазины, банкоматы, почтовые пункты… Славные с виду молодые люди в крахмальных сорочках, отмеченных дирижерскими «кисами», в ожидании клиентов топтались подле высоких черных кресел с подставкой для ног – чистильщики обуви… И никакой толчеи – просторная площадь всех рассеивала…

В своем сером плаще я, вероятно, кажусь представителем бездомного племени «хомлес», человеком «без прописки», все богатство которого умещается в одном чемоданчике. Конечно, я лукавил, я точно знал, что никто не обращает на меня внимания, я такой же, как и все, а со своей седой шевелюрой так даже и представительнее многих. Я сейчас о другом: иногда – не часто, но иногда – я физически чувствую, что я из России. Странно. Возможно, оттого, что я сам безошибочно узнаю во встречных своих земляков, отличаю по какому-то «российскому шарму». И проецирую этот «шарм» на себя, как сейчас, в этом подземном вокзале.

Электронное табло оповещало о направлении движения ближайших поездов компании «Амтрак»: начало посадки и номер платформы. Мой маршрут сложный: Нью-Йорк – Чикаго – Лос-Анджелес – Салинос. А там еще часок на машине до Монтерея, под крышу дома дочери… «Зачем тебе это? Терять трое суток, – недоумевали друзья. – Глупость! Самолет домчит тебя за пять часов напрямую, до Сан-Франциско, а оттуда до Монтерея рукой подать. И поездом в два раза дороже. В Америке не принято ездить поездом на далекие расстояния, только если особые обстоятельства. Ты будешь в вагоне один…»

Я пожимал плечами. Что в Америке не принято, я приблизительно знал, не в первый раз перелетаю через океан. А поезд выбрал, чтобы поглазеть из окна вагона, тем более есть специальные салоны со стеклянными стенами, для обзора. Нет, не такой уж я простак..

Что касается стоимости билета, так ведь дочь Ириша мне сделала подарок к шестидесятипятилетию: «Поезжай, папуля, погляди на Америку. Тебе, как бывалому проводнику вагона «Ленинград – Баку», будет интересно. Может быть, сочинишь еще один роман «Поезд», пока тебя не забыли читатели».

Дневной экспресс из Нью-Йорка до Чикаго целиком состоит из «сидячих» вагонов. Зато из Чикаго до Лос-Анджелеса, в вечернем поезде, меня дожидается отдельное купе первого класса в спальном вагоне…

Пустой вагон ощерился рядами кресел с вытянутыми в любопытстве спинками. Места не нумерованы, выбирай на вкус. Закинув чемодан на багажную полку, я подсел к окну. Вспомнился анекдот: «Немец вернулся из поездки и направился к кассе, где брал билет. «Я просил у вас место у окна, а вы дали мне в проходе! – устроил он скандал кассиру. – Всю поездку мне испортили!» – «Так поменялись бы с кем-нибудь!» – защищался кассир. «С кем?! – продолжал бушевать немец. – Я был в вагоне один!»

Нет, я был не один в вагоне. Следом за мной вошла стайка пассажиров: две старушки, божьи одуванчики, ярко подрумяненные лица которых выражали неукротимую жажду жизни. За старушками шаркал высокий, «деревянного» склада старик, похожий своим острым, длинноносым профилем на президента Авраама Линкольна. Молодая негритянка держала под мышкой пацана, точно свернутый коврик. Малыш таращил глазенки и улыбался. Следом, посвистывая, протиснулся парень, птичья голова которого пряталась в огромные пухлые наушники. В руках он держал лыжи. Видно, его путь в Колорадо, к снегам. Стайку замыкал кондуктор – плотный черный дядька в ладной униформе с тяжелой связкой ключей на поясе.

– Что-то сегодня много пассажиров. – Хриплый голос кондуктора напомнил знаменитый тембр Луи Армстронга. – В прошлый раз мы выехали с тремя. Думал, пора закрывать дорогу.

– Ничего. В Пенсильвании набегут, – компетентно заверил «Линкольн».

– Самое время отправляться амишам в Техас, – общительно пискнула одна из старушек.

– Амиши, да, – согласился кондуктор. – На амишей только и надежда.

– Амиши свое дело знают, – поддержала беседу вторая старушенция и чихнула. В ответ на дружное «Блэс ю!» сказала, мило улыбаясь, что не надо беспокоиться, она не больна, а чихает от перемены мест и еще от волнения, что едет к своему папе, погостить.

Я представил себе этого папу. Должно быть, ему лет сто, не меньше…

В отдалении захлопнулась автоматическая входная дверь. Предметы на платформе потянулись назад – мы поехали, плавно, словно в масле.

Кондуктор принялся проверять билеты.

Взяв мой, он проговорил с уважением:

– Мистер до Чикаго.

– Мистер до Лос-Анджелеса, – поправил я. – С вами до Чикаго. Там пересадка. – На каждый маршрут выдавался специальный билет, «лос-анджелесский» я положил отдельно, на всякий случай.

– Мистер, вероятно, очень состоятельный человек, – пошутил кондуктор. – Иначе бы он летел в Лос-Анджелес самолетом.

Я со значением улыбнулся.

Кондуктор пробил компостером мой билет и сунул его в щель багажной полки, где билет торчал голубым флажком, – теперь каждый мог подойти и узнать из любопытства, куда направляется пассажир, сидящий под флажком…

Поезд катился вперед, пересчитывая светильники туннеля. Жаль, что в вагоне не слышен серебряный перезвон колокола, предупреждающего о приближении поезда. Обычно колокол звучит в туннеле или на подходе к станции – ритуал, сохранившийся со времен освоения Дикого Запада. Туннель закончится далеко за Гудзоном, в другом штате, на далекой окраине славного города Джерси-Сити. В этом городе живет моя жена, многие родственники жены, тут жила моя дочь до переезда в Калифорнию. И, в конце концов, тут живу я сам, когда приезжаю в Америку. Не раз я слышал здесь серебряный звук колокола, выплывающий из черного зева туннеля…

А пока надо мной пластался Нью-Йорк, а точнее, вздыбивался к небу. Город-Мир, город-Вселенная. Попав впервые в этот город, я испугался, физически испугался. Это произошло в 1970 году, когда я, советский турист, возвращаясь из Мексики с чемпионата мира по футболу, задержался на сутки в Нью-Йорке: что-то случилось с самолетом. Целые сутки – без сна – я бродил по Нью-Йорку, не веря сам себе. Букашкой ползал в ногах небоскребов. Запах Гудзона сравнивал с запахом Ист-ривер, другой реки, обрамляющей Манхэттен. Таращил глаза на Линкольн-центр, жевал банан у Рокфеллер-центра, столбенел от реклам Таймс-сквера, приходил в себя от жары в прохладе трехсотвосьмидесятиметрового Эмпайр-стейт-билдинга. Замирал от буйства каменно-архитектурной роскоши Гранд-Централа, старого железнодорожного вокзала – великолепного образца неоклассицизма, в самом центре города, на Парк-авеню…

И вдруг, среди этого могучего прибоя из бетонно-стеклянных громад, фантастических мостов, магазинов, памятников, музеев и театров, круглосуточно сияющих реклам, сабвея со своим особым подземным миром, красочной разноязычной людской толпой, возникла главная достопримечательность города, его «Кремль» – Центральный парк…

В 1857 году мэр Нью-Йорка одним выстрелом убил двух зайцев – успокоил безработных крикунов-ирландцев, баламутивших город, и начал обустраивать дикий север Манхэттена, обещая горожанам отдых и развлечения. Рабочие-ирландцы взялись за инструменты и отправились на заработки в северную часть Манхэттена, в ап-таун… Победители конкурса на лучший проект парка предложили использовать природный рельеф, его гранитные валуны, водоемы и плато, но… чтобы осушить заболоченные места, пришлось уложить свыше ста километров дренажных труб, завезти десять миллионов кубометров грунта и полмиллиона кубометров чернозема, высадить более четырех миллионов деревьев шестисот пород и восемьсот видов кустарников, растущих по всему свету. Треть территории отвели под пруды и озера… Двадцать лет строили Центральный парк, двадцать лет!

Я частенько заглядывал в парк – мой приятель-американец жил напротив, в знаменитой «Дакоте», первом многоквартирном доме, построенном в 1884 году. Приятель очень гордился этим, даже больше, чем своей успешной адвокатской службой и знанием русской культуры. Темно-желтый фасад дома, состоящего из нескольких блоков под остроконечными крышами, со своими эркерами, коньками, мансардными окнами, балконами повидал за свою жизнь много знаменитостей. Леонард Бернстайн написал здесь «Вестсайдскую историю». Здесь жил Джон Леннон, один из четырех знаменитых Битлов. Его пристрелил фанатик у крытого перехода, неподалеку от барельефа с изображением головы индейца, венчающего главный подъезд дома…

Признаться, я никогда не пересекал весь парк и не знаю, много ли найдется любителей прошвырнуться от Пятьдесят девятой улицы до Сто десятой. Не потому, что далеко, – в дороге много соблазнов. Стоишь и решаешь: как «вкуснее» пройти, скажем, от пруда – левым берегом, откуда открывается панорама армады небоскребов, словно растущих из гущи деревьев, или правым берегом, по аллее, проложенной в скалах и поросшей диковинным кустарником, между склоненными к зеленоватой воде высоченными деревьями. Дальше манят пологие арки каменных мостков и виадуков через овраги и ручьи, через автомагистрали, что соединяют Восточную и Западную части Нью-Йорка. Мостки ведут прямиком к большому искусственному ледяному катку, к зоопарку, в гости к пандам, обезьянам, морским львам, белым медведям и редким породам рыб в аквариумах. И надо учесть, что в стороне имеется другой зоопарк, детский, с разными аттракционами. Между зоопарками, на пригорке, стоит поросшее плющом коренастое здание бывшего городского Арсенала. Дальше по аллее – просторная поляна с эстрадой. Звезды Метрополитен-опера почитали за честь выступать с этой эстрады перед десятками тысяч слушателей, привычно сидящих прямо на траве поляны вдоль просторного тихого озера. Окруженное дубами и плакучими ивами, озеро приютило бесчисленных водоплавающих – утки, лебеди, гуси, на мелководье бродят длинноногие фламинго, пеликаны трясут бурыми морщинистыми зобами, высматривая рыб… Изящный мостик Боу-бридж выводит к Земляничной поляне, названной так по известной песенке Битлов как память о Джоне Ленноне… А сколько любопытного я еще не рассказал об этом Эдеме, о его сооружениях, аттракционах, клубах, кафе и ресторанах, флотилии лодок и катеров, о памятниках Вальтеру Скотту, Бернсу, Андерсену и сонму других великих людей, украсивших человечество… Когда разговор заходит о Нью-Йорке, я вспоминаю Центральный парк, потом уже все остальное.

Поезд уносил меня от Нью-Йорка с приличной скоростью – автомобили на параллельном шоссе заметно отставали, а американским водителям, как известно, лихости не занимать, тем более на хайвее.

Я вполне освоился в вагоне, мне тут нравилось… Кондуктор положил на подлокотник кресла плед в целлофановом пакете и подушку.

– Признаться, сэр, я никогда не был в Лос-Анджелесе, – с доверительной хрипотцой в голосе проговорил он. – Говорят, там качается земля и жить очень опасно.

– Проверим. – Я принялся разминать подушку.

– А еще я слышал, в этом Лос-Анджелесе много геев.

– Гомосеков? – уточнил я.

– Вот-вот, – кивнул кондуктор. – Говорят, Лос-Анджелес – столица таких парней.

– Проверим, – повторил я и засмеялся.

Засмеялся и кондуктор, показывая прекрасные зубы из-под пухлых лиловых губ: белые, крупные, ровные – предмет моей зависти.

Кондуктор отошел, оставив мне хорошее настроение. Вспомнился забавный случай. Бывший мой земляк Корабельников пригласил меня к себе «на ранчо», в трех часах езды от Нью-Йорка, в предгорье Аппалачей. Поутру мы пошли на речку, поглядеть, если повезет, как форель пытается пройти валуны вверх по течению, благо речка текла чуть ли не у самого порога дома. Неожиданно из леса появился мужчина средних лет, в болотных сапогах. Вязаная шапчонка открывала его широкое улыбчивое лицо, засиженное веснушками. Это был Шон, ирландец, ближайший и единственный сосед Корабельникова. Тот представил меня Шону, сказал, что я приехал погостить из Нью-Йорка. Шон протянул мне широкую ладонь.

– Я знаю Нью-Йорк, – сказал он по-свойски. – Был раз, с отцом. Гусей там видел… А что, гуси там еще до сих пор бродят?

– Как вам сказать? – ответил я уклончиво. – И отцу гуси понравились?

– Не помню, – вздохнул Шон. – Отец умер. Замерз в лесу в День святого Патрика, пьяный был. Пошел капкан ставить на волков. Уснул и замерз… А то пошли ко мне. Покажу могилу отца. Памятник ему своими руками сделал. Люди из Скрентона приезжают посмотреть…

– В следующий раз придем, Шон. – Корабельников похлопал Шона по плечу. – Как мой пистолет, стреляет? – вслед соседу крикнул он и, повернувшись ко мне, пояснил: – Пистолет я ему подарил, пневматический. Шон радовался, как ребенок.

– Он и вправду ребенок, – ответил я. – Взрослый мужик. Гуси в Нью-Йорке, это ж надо… Может, его с отцом высадили в Центральном парке и там же подобрали?

Эта давняя встреча с Шоном припомнилась мне при разговоре с кондуктором вагона, который ни разу не был в Лос-Анджелесе, где «качается земля и жить опасно». Впрочем, там и впрямь зона землетрясений и жить, признаться, небезопасно. Так ведь и в Нью-Йорке бродят гуси… кое-где.

Солнечный луч проник в купе. Я прильнул лбом к остуженному оконному стеклу, за которым, точно паста из тюбика, сплошняком выдавливались поселки, фермы, предприятия, раскрашенные четкими красками: кровля одного цвета, корпус – другого. То ли сами хозяева эстеты, то ли «Амтрак» прижучил: дескать, нечего портить вид из окон наших вагонов, люди деньги платят. Ибо в «родном» Джерси-Сити я встречал такие чумазые предприятия, словно оказался в Колпине, под Петербургом, у стен Ижорского завода. А тут все напоминает мне американо-российский концерн «Пепси-кола», что раскинул свои угодья на Пулковском шоссе, по дороге в аэропорт. Рождественская игрушка, а не промышленный комплекс… И опять: поселки, фермы, небольшие городочки, кладбища. Уж больно зачастили кладбища: небольшие, почти плоские наделы земли, нередко без ограды, с ровными, точно поставленные на попа костяшки домино, аскетичными памятниками темно-серого цвета. Понятное дело – каждому поселению положено иметь свое кладбище, как и свою церковь… Взгляд продолжал инспектировать ландшафт… Скопища легковушек, спящих на просторных площадях, перемежались со стадами гигантских трейлеров, автобусов или целой рощей белоснежных яхт на аккуратных стеллажах, хотя никакой воды вблизи я не видел. Или стоящий крыло к крылу выводок легких одномоторных самолетиков – видно, где-то сборочный цех…

Но где люди?! Люди! Где они?! Не воскресенье ведь, не суббота, когда американский народ прыгает в автомобили и несется куда глаза глядят… Четверг сегодня, четверг! Где люди?! Одни автомобили! «А в них и люди», – догадливо заключил я. Впрочем, мне казалось, что даже по хайвею машины мчатся сами по себе, подчиняясь приказу водонапорных башен, что, подобно гигантским крабам, расставили свои опоры-клешни, обозревая с высоты окрестности и диктуя свою волю всему этому механическому миру. А если где не подчинились приказу, то на усмирение посылались войска высоковольтных опор…

Взгляд вяло сползает с безразмерного полотна, что тянется за окном, хочется спать; накануне отъезда я припозднился и не выспался. Был в опере. Неожиданно… Утро не предвещало никаких вечерних развлечений – и вдруг звонок дочери из Калифорнии: «Чем занимаетесь? Папа готовится к отъезду? А я заказала вам билет в театр. Сегодня. Вечером. Билеты в кассе Метрополитен-опера». Какая опера?! Завтра мне уезжать, столько дел… но трубка отвечала тишиной: американские телефоны не тратят энергию на сигнал отбоя. Поначалу это меня обескураживало, казалось, отключили телефон, потом привык… Вообще телефон – это особая сторона жизни Америки, которая затрагивает все население. Одних сотовых телефонов в стране около сорока пяти миллионов, не считая пятнадцать миллионов пейджеров. Факсы есть практически в каждом офисе. Или, к примеру, кассовые аппараты в любом магазине, где принимают кредитные карточки. Без индивидуального телефонного номера они не работают…

Между главными «китами» телефонного бизнеса идет борьба за каждого абонента. Снижают стоимость переговоров, предоставляют массу всяких услуг, льгот, поощрительных призов, совершенствуют техническую базу. В начале следующего века Америка переходит с десятизначного набора на двенадцатизначный. А это не только техническая проблема, но и психологическая. Известный манхэттенский код 212 для многих нью-йоркцев является символом принадлежности к элитарному слою жителей самого великого города мира, а с введением дополнительного набора цифр они как бы смешаются с «простолюдинами». И уже загодя формируется общественное мнение для протеста против такой беды. Повод для протеста может быть самый неожиданный. Так, китайская община Южной Калифорнии подняла скандал, когда код 818 заменили на 626, – цифра 8 приносит китайцам счастье, а 6 – наоборот. И откричали свое! Так что телефон – это «альфа и омега» американской жизни. Вот и дочь моя Ириша из Калифорнии по телефону заказала билеты в нью-йоркскую Метрополитен-опера, оплатив стоимость своей кредитной карточкой и тоже по телефону…

Есть сооружения, особые достоинства которых проявляются в часы, когда они свободны от своих прямых функциональных обязанностей, – тогда здания открывают взору замысел создателей, во всех деталях, от которых нередко отвлекает внимание присутствие людей. А случается наоборот, подобно Метрополитен-опера: по мере заполнения зрителями величественного многоярусного фойе отчетливее проявляется творческий поиск автора. Архитектор Джонсон задумал создать «живые фризы», роль которых выполняют сами зрители. Особенно это впечатляет с главного фасада Линкольн-центра. В вытянутых вверх стеклянных пеналах, как в аквариуме, освещены фигуры людей во всем своем разнообразии. В то же время критики такой идеи находили, что здание театра схоже с «вызолоченной тюрьмой», по галереям которой ведут заключенных на прогулку. Не отвлекают даже изумительные витражи Шагала… Что это я вдруг принялся за описание Метрополитен-опера?! Купите билет за… 50, 75, 90, 150, 200 долларов и сходите сами. Есть билеты и за восемьсот пятьдесят долларов, в день открытия сезона. Есть и за тысячу долларов и выше. Но это уже с обедом в компании звезд театра, после спектакля, в специальном ресторане. А в зрительном зале, под хрустальными люстрами, похожими на огромных морских ежей, на многих креслах красуются бронзовые виньетки с фамилией тех, кто купил это кресло на сезон. Тоже, надо полагать, стоит немалых денег. Признаться, мне более по душе бесплатные концерты, скажем, в Карнеги-холле, где я впервые наблюдал, как проводится «данейшен» – благотворительный концерт. Внешний вид публики на БЕСПЛАТНОМ благотворительном концерте озадачивал – разодетые дамы и господа вовсе не походили на людей, что не в состоянии наскрести денег на билет. Многие из них держали в руках конверты, выданные вместе с концертной программкой. В антракте шустрые волонтеры обходили зал и принимали конверты с вложенными туда чеками добровольных пожертвований. Кажется, все, кто присутствовал на концерте, – кроме меня – опустили в коробку свои конверты, поставив на них адреса и фамилии. В конце программки печатались списки тех, кто принял участие в предыдущих благотворительных концертах в помощь молодым талантам, или на благоустройство зала, или на покупку инструментов… Только тех, кто пожертвовал миллион долларов, я насчитал двадцать восемь человек. А по «мелочовке» – сто тысяч или пятьдесят – я и считать не стал – тьма!

Нью-Бронсвик, Трентон и Капитан Великих морей

Как я ни хитрил – вскидывал резко голову, тер пальцами виски, – дремота продолжала меня одолевать. И еще этот унылый, без эмоций, громкий свист, что доносился из глубины вагона. Свистун сидел в нескольких рядах от меня, тот самый парняга, что вошел в вагон с лыжами.

Погулять бы сейчас на свежем воздухе – окна вагона так закупорены, что и огонек зажигалки не дрогнет.

За окном, разрывая лесную изгородь, выпростался Нью-Бронсвик, городок штата Нью-Джерси. С непременной церковью, изящными строениями и белолицыми обитателями. Нью-Бронсвик считался «белым» городом, темнокожие в нем практически не проживали. Где-то в глубине этого симпатичного Нью-Бронсвика купил дом и проживал со своим семейством Жора Б. Некогда инженер-конструктор, он в свое время эмигрировал в Америку. Помытарившись года полтора, устроился на работу компьютерщиком. Нашла себе место лаборанта и жена. Да и дочь определили в нестыдный колледж. Словом, жизнь наладилась, и символом успеха стал дом в престижном Нью-Бронсвике, купленный в рассрочку на тридцать лет, с бассейном, лужайкой и несколькими развесистыми дубами. Но все это произошло потом, а вначале… Их было двое: Жора и его двоюродный брат Давид. Однолетки, весельчаки, бабники, вольные молодые люди, полирующие тротуары Невского проспекта. И женились они почти одновременно. Давид эмигрировал первым, кое-как обустроился и тотчас принялся вызволять Жору. Спустя три года эмигрировал и Жора, поселившись поначалу под крышей Давида. Эмиграция, особенно вначале, – череда ожиданий. А ожидание, как правило, – цепь сплошного отчаяния. Когда каждая чепуха, которая для аборигена не стоит и выеденного яйца, для эмигранта – повод для отчаяния. Подобное отчаяние дважды подводило к суициду знакомого архитектора, эмигранта из Москвы, и в итоге подвело… С приездом брата Давид повеселел, он принялся строить планы совместного участия в бизнесе. В каком – он не знал, но непременно совместном. Идеи возникали широким фронтом. От скорняжной артели до автомобильной мойки. Перед отъездом братья два месяца впрок изучали скорняжное ремесло у знакомого меховщика Чингиза Когана, известного тем, что его ученики могли из овцы сварганить чернобурку и продать ее по цене соболя. Идея эта провалилась – Нью-Йорк был завален мехами. С автомойкой то же самое: Америка искрилась под золоченными солнцем струями воды, что полоскали терпеливые спины автомобилей. Казалось, что моек не меньше, чем машин. Труден путь к успеху, но достижим. При одном условии: пальцы должны быть сжаты в кулак. А этого не произошло: братья начали отдаляться друг от друга. Началось это вскоре после того, как Жора с семьей покинул квартиру Давида, приютившую их в первые, самые трудные, месяцы эмиграции. Возможно, причиной тому были жены – женщины недолюбливали друг друга. Возможно, прорвались потаенные свойства характера Жоры – он привык верховодить родственным тандемом, и вдруг такая зависимость и беспомощность. Но скорее всего в основе разлада братьев лежал зловредный микроб, так часто отравляющий душу. Многие люди не могут долго жить без конфликта. Их выводит из себя отсутствие склоки и сплетен. Хочется пощекотать нервы, хочется «остренького». Особенно это проявляется с возрастом. Я и сам порой ловлю себя на этом мерзком чувстве, но, слава богу, хватает ума найти слова покаяния. Простая, казалось бы, история – ну разбежались по своим углам двоюродные братья, стоит ли о ней говорить?! Думаю – стоит. Простые истории – наиболее важные истории, они знакомы всем без исключения…

В отличие от «белого» Нью-Бронсвика Трентон считался «черным» городом. Я полагал, что столица штата Нью-Джерси заслуживает того, чтобы поезд остановился наконец передохнуть. Но поезд, едва притормозив у платформы, высокомерно отправился дальше… Когда-то я уже побывал в Трентоне, на автомобиле, по пути в Филадельфию. Провинциальный городок, казалось, оккупирован пуэрториканцами и людьми из Африки. И это столица штата с населением около восьми миллионов человек! Вообще столицы штатов, за редким исключением, – поселения пасторальные, тихие, резко контрастные: современные билдинги высятся над домами подобно лошади пастуха над овечьим стадом. Да и сама столица всей Америки – Вашингтон – город сравнительно небольшой, музейный, чиновничий. И тоже – словно взят на абордаж темнокожим людом. Вероятно, такова традиция – американцы берегут свои столицы, как дети родителей. А почему в столицах так много темнокожих? Испытывая нравственную вину перед некогда угнетенными народами, американская конституция предоставляет темнокожим режим наибольшего благоприятствования. А столицы, как известно, напичканы муниципальными учреждениями и, соблюдая закон, в первую очередь предоставляют работу темнокожему люду. Не то что частные компании – те вольны брать на работу кого хотят, кто принесет им большую пользу…

Так что и Трентону досталась такая судьба – тихий, полусонный город, составленный из мозаики старых традиционных строений и неожиданно модерновых вкраплений, над которыми возвышается монумент со статуей на вершине. «Что это?» – спросил я у встречного пуэрториканца. «Это памятник Колумбу, – ответил он, польщенный вопросом. – Там похоронен Колумб». Я усмехнулся наивной кичливости прохожего. Но, к моему изумлению, и второй трентонец, белолицый толстяк, ответил точно так же. «Верно, мистер. – Белолицему не понравилось мое недоверчивое выражение. – Тут и накрыли его плитой, а для верности поставили эту башню».

Я слышал о четырех «истинных захоронениях» Колумба – в испанской Севилье, в Генуе, на родине великого мореплавателя, и еще где-то два, не помню. Жители каждого из этих мест уверяли, что останки генуэзца покоятся именно у них. И Трентон туда же?! Не поленившись, я приблизился к основанию стелы. Бронзовая дощечка тускло извещала, что сей обелиск воздвигнут в память о Гражданской войне Севера и Юга Америки.

Метрах в тридцати, в стороне, под тенью раскидистого вяза, молодая женщина покачивала коляску с младенцем. Под пышным балдахином младенец напоминал херувима в розовом оперении. Поравнявшись, я спросил беспечно, что за памятник возвышается над славным Трентоном? «Колумбу. – Глаза женщины сияли счастьем материнства. – Там покоится великий Христофор Колумб, да благословенна будет его память».

В связи с этой забавной историей мне вспомнился другой случай…

Как-то я отправился на север штата Нью-Джерси к своему знакомому, что работал механиком в автомастерской городка Стокгольм. Названием своим городок был обязан первым здешним поселенцам-шведам. На пути к Стокгольму заблудился совсем уже пустяковый городишко Кинеллон, даже не городишко, а так, поселок коттеджей на тридцать. С сугубо белым населением. В том самом Кинеллоне мы и условились встретиться с Николаем – так звали моего знакомого. Николай хотел показать нечто удивительное… а дальше мы доберемся до Стокгольма на его машине, миль десять, не более.

Автобусом я доехал до Кинеллона к вечеру. Городок точно вымер, ни души. Что может быть тут интересного! К тому же на доме, к которому мы направились, висел замок, а табличка извещала, что Клуб путешественников закрыт. Николая это обстоятельство не смутило. Он куда-то слинял и минут через десять вернулся с пожилым американцем, внешне похожем на лорда Глинервана из кинофильма «Дети капитана Гранта»… «Глинерван» источал лучезарную улыбку, бренча связкой ключей. Ради русского он готов пренебречь отдыхом и открыть дверь клуба в неурочное время… Как так случилось – не знаю. Возможно, кто-то из великих морских путешественников и имел отношение к крошечному Кинеллону. Трудно представить этот заброшенный в глубину штата Нью-Джерси городок как «столицу покорителей океанов» – однако именно здесь разместился в старом аккуратном коттедже известный всей Америке клуб. Тихие, полутемные комнаты клуба хранят бесценные реликвии: морские карты, лоции, фотографии, личные вещи, курительные трубки, компасы и многие другие предметы, принадлежавшие некогда славным мореплавателям. Почетным членом этого элитарного клуба является англичанин сэр Фрэнсис Чичестер, удививший мир кругосветным плаванием в одиночку, которое он совершил в шестьдесят пять лет. А также Джон Кондуэлл, проплывший на яхте от острова Фиджи до Панамы. И тоже в одиночку… Но более всего меня поразила биография Капитана Великих морей американца Уильяма Уиллиса, семидесятипятилетнего мореплавателя, предпринявшего три сверхдальних океанских перехода. И каких! Первый свой поход он совершил еще «молодым», шестидесятилетним, на бальсовом плоту. Правда, не в одиночку, а с попутчиками – кошкой Макки и попугаем Икки, присутствие которых на фото придает облику аскетичного смуглолицего американца детскую чистоту. Верно подмечено – животные облагораживают. Скучать в такой компании не приходилось. Мало того что надо следить за курсом, рулем, парусом, надо еще и кормить своих попутчиков. И в шторма, и в ураганы. Спать урывками, питаться консервами и мачикой – мукой из жженой кукурузы. Однажды, во время ловли рыбы, Уиллис свалился в океан, но успел ухватиться за леску, а акула, сопровождавшая плот, почему-то не тронула моряка. Было и такое: ремонтируя такелаж, Уиллис упал с мачты и ударился головой. Травма вскоре дала о себе знать – он… ослеп. Но судьба была милостива к моряку – через несколько дней зрение вернулось, а вскоре показался остров Самоа – конечная цель путешествия. Тогда-то Уиллис и удостоился звания Капитана Великих морей. Второе свое путешествие Уиллис предпринял в возрасте семидесяти лет. Он решил пройти весь Тихий океан от Чили до Австралии, свыше восемнадцати с половиной тысяч километров. Правда, на более надежном, стальном трехкорпусном плоту – тримаране. Однако конструкция оказалась слишком легкой для океанских волн. Однажды во время урагана Уиллиса швырнуло на палубу с такой силой, что он потерял сознание. Когда пришел в себя, почувствовал, что не может встать: ноги оказались парализованными. Едва дополз до каюты, как вновь потерял сознание. Очнулся спустя неделю. Превозмогая страшную боль, принялся делать физические упражнения и массаж. Постепенно восстановил чувствительность стоп и голеней. Свой семьдесят первый год рождения встретил у берегов Австралии, в августе 1964 года. Цель была достигнута. Оставалось пройти через рифы. Помогла гигантская волна, перебросившая тримаран через кораллы, швырнув его на песчаный берег… Но мореплаватель не успокаивался. «Свое семидесятипятилетие отмечу в океане». И отметил. – Он никогда не отказывает русским туристам в посещении Клуба, – кивнул Николай на «Глинервана». – Из-за советского траулера, который спас судовые документы Капитана Великих морей. Траулер обнаружил в океане полузатопленную посудину Уиллиса, но, увы, без Капитана. Того, вероятно, смыло в океан…

Николай из Стокгольма

Наш автомобиль покинул игрушечный Кинеллон. Николай радовался моему приезду. Знакомство наше было недавним. Состоялось оно на вечеринке в доме бывшего ленинградца Леонида. Он и его жена – обаятельная и доброжелательная Клара – любили принимать гостей в своем просторном доме в престижном районе Квинса. Они жили в Америке двадцать пять лет и достигли немалого. Клара была совладелицей довольно крупной компании по установке сантехнического оборудования, а Леня – хозяином нескольких карвашей: автомоек и автомастерских. Бизнес позволял им жить на широкую ногу, принимать гостей и, что отличало многих бывших россиян от аборигенов, вкусно и обильно угощать. В их доме царила ленинградская аура. В субботние вечера дом жил особой жизнью, и быть принятым в этом доме почиталось за честь и доверие… Честно говоря, меня удивило присутствие Николая в той компании. Среди излучающих успех людей Николай выглядел белой вороной со своим снулым морщинистым лицом, острым залубененным носиком, серыми мелкими глазами, которые, казалось, с трудом выкарабкиваются из-под бугристых век. Шершавые с виду узловатые руки с бурыми от табака ногтями в этой компании выглядели особенно неуместно. Да и костюм его – серый, помятый – будил воспоминания о фабрике имени Володарского еще хрущевского времени. Внешность деревенского мужичка, выросшего на картошке… Компания, разгоряченная танцами и вином, поначалу залезла в финскую баню, размещенную в подвале дома, потом, отчаянно веселясь, перебралась в просторные джакузи, под колкие струи воды… Николай, как и я, участия в веселье не принимал. Уронив себя в мягкое кожаное кресло, Николай потягивал пиво из банки, закидывая соленые орешки в свой лягушачий рот.

– А вы что же не купаетесь? – спросил я.

Николай не ответил. Даже не одарил меня взглядом. Те, кто сейчас плескался в серебристой воде, прошли суровую эмигрантскую школу – отчаяние, беспокойные ночи учебы, всевозможные превратности каждодневной жизни людей «без языка». Но выдюжили, устояли. Им и сейчас нелегко. И это веселье в джакузи у многих напускное.

– Ненавижу, – проговорил Николай. – Шваль.

Я скосил глаза и приметил у ножки его кресла бутылку водки. Наверняка Николай подливал ее содержимое в свою бездонную банку с пивом. Тут к нему подошел хозяин дома и похлопал по плечу.

– Поеду домой, – решительно проговорил Николай, вскинув лицо.

– Ну да, – ответил хозяин. – Как же артисты? Вот-вот приедут.

– А ну их в жопу! – Николай вытянул себя из кресла. – Не видел я артистов!

– Ты что? Ульянова пригласили. И, кажется, Дурова с Джигарханяном. То ли их вместе.

– Вот вместе их и в задницу…

Во многих домах удачливых эмигрантов появилась мода – собирать друзей и приглашать на эти сборы заезжих гастролеров, потоком хлынувших на заработки в Америку. Гости сбрасывались – «кто сколько сможет». Такой благотворительный вечер в пользу приглашенных артистов. А те пили-танцевали, рассказывали всякие актерские байки и расходились довольные своей судьбой. Не говоря уже о всякой эстрадной шушере, в таких благотворительных междусобойчиках можно было встретить и «классиков» драматической и оперной сцены. Импресарио, организовавшие «зарубежную гастроль», старались пристроить своих подопечных в наиболее богатый дом. Между хозяевами домов нередко даже возникало соперничество – кто какую «звезду» переманит… Меня смущали эти посиделки с российскими «звездами». Что-то было в них унизительное. Не знаю, как для самих «звезд», а для меня точно. Было стыдно. За свою страну, опустившую своих талантливых людей до состояния скоморохов. Я часто ловил на таких посиделках открыто мстительный взгляд благодетелей. Ведь в той, другой жизни многие из «звезд» и на порог не пустили бы кое-кого из них. Вот как судьба обернулась. Мне казалось, что подобное чувство томит и Николая…

Вышли мы вместе. Николай предложил подвезти меня до метро. «Успокойтесь, я совершенно трезв», – он разгадал мои мысли… Машину Николай вел уверенно и осторожно. Вскоре мы добрались до метро. Но тут Николай предложил добросить меня до дома – ночью метро работает отвратительно. Круглосуточный работяга – нью-йоркский сабвей – не отличался прилежанием. Менялись маршруты, перерывы между поездами – гигантское и старое хозяйство требовало беспрестанного ремонта и обновления, а когда, если не ночью…

– К тому же и дряни черной полно ночью в метро. – Николая, видно, тяготило наше скованное общение.

– Что-то вы не очень жалуете местную фауну, – мягко обронил я.

– Возможно. – Он засмеялся. – А чем вы занимаетесь? Впрочем, мне сказали, что вы писатель. И что вы такое написали?

Меня всегда коробил подобный тон – снисходительный, нагловатый, точно дружеская пощечина…

– Написал кое-что, – ответил я безучастно. – Фамилия моя вам ничего не скажет. Разве что названия книг, и то вряд ли. – Я переждал, распаляя любопытство своего колючего собеседника. – Романы «Таксопарк», «Универмаг», «Архив»… Еще кое-что…

Николай хлопнул ладонями по рулю автомобиля и повернул ко мне лицо.

– Так это вы?! – воскликнул он, точно выпорхнул из своей угрюмой клетки. – Я же вас читал, еще в России. Да и здесь как-то прикупил вашу книгу у Камкина, на Бродвее. «Коммерсанты» называется…

Я кивнул, скрывая злорадство. Не раз приходилось сталкиваться с такой реакцией – романы «Таксопарк», «Универмаг», «Поезд» действительно когда-то широко читались, сама публикация в журнале «Новый мир» была обречена если не на признание, то на определенную известность пренепременно.

– Что ж, придется вам подарить еще что-нибудь из своих книжек, – проговорил я. – Приедем домой и подарю. «Взгляни на дом свой, путник». О судьбах эмигрантов в Израиле.

– О евреях, – хмыкнул Николай. – Увольте. О евреях мне книг не надо. И так хватает впечатлений.

– Вы антисемит? – спросил я с каким-то усталым отстранением.

– Понимаете… Если бы встал вопрос: помочь еврею или нет – я бы не помог. А если бы: спасти еврея или нет – я бы спас. Понятно говорю?

Я пожал плечами. За долгие годы мне не часто приходилось попадать в подобную ситуацию, так уж получилось. Но вокруг стреляли. И прицельно. Но в меня не попадали. Возможно, и оттого, что я не только не скрывал своей национальной принадлежности, а наоборот, выпячивал ее, тем самым озадачивая злословщиков, а может быть, и вызывая у них уважение. Как-никак у меня была довольно серьезная группа поддержки – Христос, Маркс, Эйнштейн… И еще там по мелочам: Спиноза, Чаплин, наконец, Колумб, итальянский иудей, принявший христианство. Знаете, в бою каждый солдатик дорог… Но это так, к слову… Я чувствовал расположение к себе этого странного типа, Николая. Но это с одной стороны. С другой – я вспомнил его отношение к тем людям, что плескались в джакузи. Теперь-то мне понятно. Но ведь хозяин дома, в котором нас принимали, тоже вроде не малаец, а из племени тех, кому Николай ни за что бы не помог…

– А мы с ним старые друзья, еще со школы, – ужом проник в мои мысли Николай. – Только в его семье я чувствовал себя в безопасности. Отец мой – алкаш, ханыга, лупил меня смертным боем…

Вест-сайд-хайвей подманивал наш автомобиль чередой зеленых кружков светофоров. Казалось, мы вот-вот ткнемся в опасный красный сигнал, но в последний момент вспыхивал зеленый. Никто нас не обгонял. И мы никого не обгоняли. Пример классического конформизма. При такой удаче мы должны скоро добраться до Голланд-туннеля, что под Гудзоном соединял Манхэттен со штатом Нью-Джерси. Именно туда я и спешил от своего колючего соседа…

– Знаете, Николай, ваше откровение ставит меня в тупик. Но есть три выхода из положения, – произнес я. – Первый – дать вам в ухо и выйти из вашего катафалка. Второй вариант – просто выйти, без дать в ухо. И третий вариант – представить все сказанное вами как неуклюжую шутку…

Николай коротко и хрипло хохотнул.

– Мне лично по душе третий вариант, – произнес он с удовольствием. – Первые два не очень удобны – отсюда сложно выбраться, только что на такси… Нет, лучше всего третий вариант. К тому же я решил все-таки принять вашу книгу об Израиле…

– Кстати, – раздраженно прервал я, – вы в Америке наверняка по израильской визе…

– А вот и нет, – отрезал Николай. – Это долгая история… Я плавал механиком на сухогрузе. А мой дружок работал в отделе кадров порта. Он предупредил меня, что пришла на меня «телега». Кто-то стукнул, что я вожу из загранки недозволенное барахло, а главное, плохие книжки. Все произошло за пару часов до отплытия, заменить меня было некем, и капитан взял ответственность на себя: мол, вернемся из рейса, тогда и разбирайтесь. Но на берег меня не выпускал, находил повод. Когда ты под колпаком, это чувствуется, что-то внутри смещается, тяжелеет, трудно объяснить… Мы стояли на рейде в Роттердаме. Я надел жилет, прихватил документы и прыгнул в воду. А потом началась канитель: дознания, тяжба, политическое убежище… Словом, оказался в Штатах. Женился здесь, развелся. Играл в кабаках на гитаре. Пристроился в синагогу, инженером…

– Что?! – прервал я в изумлении.

– Инженером. Отоплением ведал и текущим ремонтом. Насмотрелся я там на вашего брата, если честно.

– Как же так, в синагогу… – не снимал я подозрений.

– Сказал, что еврей. Из России. Известное дело – из России, значит, не обрезан и языка не знает. Сошло… Но тут жена моя, курва, подножку подставила, донесла, что не еврей я вовсе. Зла была на меня, что пить я стал… Она тоже пригубить любила. Только свое пила, пасхальное, «Манишевич». Сироп, а не вино. От этого «Манишевича» меня воротило… Словом, бросила меня, со своим сошлась. Еврейцы всегда к своим тянутся, всем известно…

Бетонный чулок Голланд-туннеля процеживал сквозь себя автомобильное стадо. В два ряда. С выходом в другом штате. Теперь главное – не прозевать развилку. Дорога, что справа, выведет на Торнпайк, бесконечный хайвей: въедешь и, считай, пропал, придется гнать до ближайшей развилки не одну милю. Нам же надо взять левее, на Кеннеди-бульвар…

– Знаю, знаю. В тех местах жил дружок мой, бывший москвич. Интереснейший был господин. Тоже писатель. О Столыпине книгу сочинил. И кстати, в архивах работал, Солженицыну материал надыбывал. Частенько в Вермонт ездил, отвозил. Жаль, умер. От рака. Курил по-страшному…

– Серебренников, что ли? Саша? – проговорил я. – Так мы с ним на одном этаже обитали, на пятнадцатом.

– Ну?! – удивился Николай. – Так я знаю тот дом…

С той встречи прошло достаточно много времени. И вдруг звонок из какого-то городишка Стокгольма, затерянного на севере штата Нью-Джерси, с приглашением погостить. Вот я и отправился через Кинеллон…

– Человеку, которого не носило в океанских штормах, невозможно представить степень мужества Капитана Великих морей, – проговорил Николай.

– Полагаю, что и в этих местах необходимо мужество. По обе стороны от пустынного шоссе тянулся приятный для глаз, но совершенно дикий, необжитой пейзаж. Изредка к обочине шоссе подбегали какие-то дорожные знаки, чтобы через мгновение вновь скрыться, точно вспугнутые случайным автомобилем. На мой вопрос, долго ли Николай искал этот Стокгольм, тот ответил, что весьма долго. Правда, есть и другая дорога, более американская, но ему нравится ездить здесь… За время, что мы не виделись, Николай ничуть не изменился. Даже костюм на нем был прежний – мятый, старомодный, какой-то советский…

– К тому же в этом Стокгольме нет черных, – добавил Николай. – При виде черных у меня появляется сыпь.

– Вероятно, и нет евреев, – съязвил я.

– Евреи есть везде, – серьезно ответил Николай. – Мой хозяин – румынский еврей. Видно, человечество без них не может. Как без своей тени. Бороться с этим бесполезно, все равно что ссать против ветра.

Я провел в этом Стокгольме два дня. И за все время не встретил ни одного шведа. Может быть, они свои фамилии изменили на американский лад. В опрятных коттеджах, с непременным бассейном, жили белые люди, чем-то схожие между собой, словно я попал в своеобразный инкубатор.

Эдди Уайт – парень из Южного Бронкса

Откинув плед, я выбрался из кресла. С каким наслаждением я бы прихлопнул свистуна его лыжами, что без толку лежат на полке. Вагон катил гладко, без тряски и качаний. «Рельсы уложены бесстыковые», – решил я – пригодились знания, почерпнутые мной в бытность проводником. Давно это происходило, в начале восьмидесятых. Верный своему методу, я, приступая к роману «Поезд», устроился на работу проводником пассажирского вагона. И опыт забавно-греховной службы, приобретенный реальным участием в советской еще железнодорожной жизни, я надеялся, будет небесполезным в поездке по Америке…

Я шел вдоль вагонного коридора с улыбкой бывалого американца. Старушка, что собралась к папе, лопотала со своей спутницей. Заметив меня, обе бабушки дружно помахали сжатыми кулачками, похожими на две сырые пельмешки. «Президент Линкольн» буркнул мне: «Как дела?», не отводя глаз от портативного компьютера, лежавшего на его вздыбленных коленях. Мой ответ его интересовал так же, как меня его вопрос. Свистун, казалось, медитирует, чуть приподняв меленькое личико и прикрыв глаза. Его губы, собранные в куриную гузку, истово трудились. Если бы мой взгляд материализовался, от свистуна осталась бы пыль. Ноль внимания! Свист с неукротимостью пули сшибал рокот колес…

Поверх развернутого газетного листа теплели черные глаза под коротким тусклым козырьком фуражки. Я приблизился. Кондуктор сложил газету и спросил, не требуется ли какая-нибудь помощь. Общительно расположившись на соседнем кресле, я принялся растолковывать кондуктору, что приехал из России, где очень верят в приметы. Если кто-нибудь свистит в помещении, то можно высвистать для себя большие неприятности. Кондуктор понимающе кивнул и сказал, что у американцев тоже есть приметы: если сурок Вилли в Пенсильвании вылезет из норки в полдень второго февраля и тень его спрячется в норку, то предстоит довольно прохладное лето. Я ответил, что с сурком все понятно, а когда в вагоне свистят, то нельзя заснуть. На что кондуктор простодушно выразил уверенность, что к ночи пассажир устанет и свистеть прекратит.

К тому же существует Первая поправка Конституции, которая гарантирует гражданам свободу слова. «Да, но не свободу свиста», – слабо возразил я. Кондуктор подумал, отложил газету, поднялся и направился к свистуну. Вскоре над гвардейской спинкой кресла выплыла взлохмаченная голова парня. Порыскав глазами, он увидел меня и, подняв руку в салюте, завопил: «Горбачефф!» – и сел на место.

Воротился кондуктор. Его лицо источало удовольствие от улаженного конфликта. У чернокожего человека довольство проявляется как-то искреннее, по-детски, довольство источают все составляющие лица: нос, губы, щеки, глаза, даже уши. В нашем доме, в Джерси-Сити, проживают разные люди – белые, желтые, черные. Но почему-то с особой теплотой мне вспоминаются черные соседи. В то же время на улице, в общественных местах многие чернокожие весьма агрессивны. Обладая непривычно резкими и громкими голосами, они нередко эпатируют окружающих, вызывая у них раздражение. Говорят, это свойственно чернокожим жителям Нью-Йорка и других северных штатов, на юге они гораздо мягче. Не знаю… вот доберусь до Калифорнии, увижу. Я еще вернусь к расовым взаимоотношениям, как и к национальным. Одно мне ясно – не стоило Всевышнему горячиться и рушить Вавилонскую башню. Его добрый замысел был не так понят земным воинством…

Кондуктора звали Эдди Уайтом. Парень из Южного Бронкса, гордость семьи, в которой из поколения в поколение все служили мукомолами; вероятно этим и можно было объяснить фамилию Уайт, что означало – Белый. Забавно. Представить только курьезность ситуаций, когда его, иссиня-черного человека, окликали: «Эй, Белый!», люди же не знали, что он из мукомолов. На своей кондукторской должности «черно-белый» Эдди получает кучу денег (сколько – это секрет) плюс массу всяких льгот и бенефитов как работник железнодорожного транспорта.

Когда он выйдет на пенсию, то все семейство может не огорчаться – на страже интересов стоит профсоюз и Конституция…

Под задранной брючиной Эдди, поверх черного носка, на черной коже ноги необычно светлая наколка замысловатого рисунка. Мое признание в том, что я когда-то тоже имел отношение к железнодорожному братству, вызвало у Эдди чувство цеховой солидарности. Он тронул мое колено мягкой ладонью и сказал, что это очень хорошо, что лучшей работы Бог не придумал, – каких только людей он не повидал за одиннадцать лет службы. Однажды в его поезде ехал Майкл Джордан, правда, в другом вагоне, но Эдди ходил на него смотреть. Как?! Я не знаю Джордана? Лицо Эдди выразило недоумение, грозившее перейти в неприязнь. К счастью, я вспомнил – это великий баскетболист всех времен и народов, из чернокожих. Эдди подобрел… И мистер Буш был его пассажиром, конечно, после своего президентства. Эдди его сразу узнал…

Я тоже постарался не ударить лицом в грязь. Правда, мне не очень везло со знаменитыми людьми. Зато сколько я перевидал за время службы безбилетников, спекулянтов, ревизоров-взяточников, карточных шулеров, вагонных проституток и просто ловкачей. Это привело Эдди в некоторое замешательство. Что значит «безбилетников»? Если пассажир не успел купить билет у кассира на вокзале, то Эдди мог продать ему билет прямо в вагоне, правда, чуть дороже. А ревизоры! Зачем компании держать ревизоров? Кого проверять? Его, Эдди? Будет он рисковать своей работой!

– Извините, сэр, я не совсем беру в толк. Что такое «спекулянты»? Торговцы без лайсенса? Так это забота налоговой полиции, сэр…

Сдается мне, что Эдди обиделся: его солидную профессию, гордость всей семьи из Южного Бронкса, я пытаюсь подвести к какому-то криминалу…

– Красивая у тебя татуировка, Эдди. – Я опустил взгляд к ноге парня.

– О да, – просиял Эдди.

Люди многое могут простить другим, если те замечают предмет их гордости, а американцы относятся к похвальбе искренне, как дети.

– Я рисовал свое тату в Филадельфии. Вы были в Филадельфии, сэр?

– Да, приходилось.

– Это лучший город, который я видел, сэр. Там живет мой брат Майкл. Он коп, сэр. В Южном Бронксе он стал бы мукомолом, как все Уайты, а в Филадельфии он – полицейский… И как вам наша Филадельфия?

Я поднял большой палец и прищелкнул языком. Мне и впрямь нравилась Филадельфия, я не лукавил. Само звучание слова пробуждало нежный и романтичный отклик. Как и слово «Пенсильвания», штат, в котором Филадельфия значилась второй столицей. Первой столицей, в соответствии со странностями американского административного деления, значился «заштатный» городок Гаррисберг с населением в пятьдесят тысяч жителей.

Давно это было, более трехсот лет тому назад, во времена английского короля Карла II. Легкомыслие и праздность монарха так пропахали казну, что пришлось залезть в кабалу, одолжить денег у собственного адмирала сэра Артура Пенна. Тот хоть и слыл рубаха-парнем, боевым адмиралом, принесшим своему королю остров Ямайку, но по натуре был человеком бережливым, знавшим счет деньгам. В то же время сын адмирала Уильям Пенн, пытливый молодой человек, слыл личностью свободолюбивой, независимой и, по тем временам, считался «диссидентом» – он симпатизировал идеям квакерства. Квакеры задавали обществу задачу, не признавая канонического богослужения и церковных традиций. Они полагали, что человек должен следовать своему «внутреннему озарению». А раз так, то и службу в армии, налоги и прочие гражданские обязанности перед королевской властью квакеры не признавали. Вольнодумство упоительно, сладостно искушение быть не таким, как все. Особенно это настроение захватило студентов Оксфорда, среди которых был и юный Уильям. В конце концов его турнули из университета и пригрозили каталажкой. В знак протеста Уильям Пенн свалил «за бугор», где и закончил образование. Рассудив, что родина забыла его прегрешения, Уильям возвратился в Англию, где его «тепленьким», прямо с пристани, отправили в Тауэр. В темнице, на казенных харчах, Уильям принялся совершенствовать свои знания экономики и еще больше проникся идеей создания справедливого демократического сообщества людей. В то же время он пылко уверял своих дознавателей, что навсегда покончил с баловством. Покаяние Уильяма возымело действие – король велел выпустить баламута из Тауэра и, влекомый порывом добродетели, пожаловал сыну своего доблестного адмирала землю в далекой заморской колонии… в счет денежного долга перед папашей Уильяма.

Как бы то ни было, Уильям отправился в свои владения. Но не один, а с группой единоверцев-квакеров. Королевский надел оказался довольно щедрым – просторная земля, вздыбленная могучей грядой Аппалачей, поросшая густым лесом – сельвой, отныне славила имя владельца – Пенсильвания… К свободным квакерам потянулся разномастный люд, в основном из душной, пронизанной враждой Европы: немцы, шведы, французы, шотландцы организовали свои поселения. Но это уже были другие люди. Точно первые зерна новой, совершенно особой поросли, что в дальнейшем поднялась на этой благословенной земле. Явление, над которым мне и хочется в дальнейшем поразмышлять. Почему именно Пенсильвания явилась очагом американской демократии? Вероятно, тут знаковую роль сыграла и сама личность Уильяма Пенна. Расширяя свои владения, он сумел не нажить врагов в лице воинственных ирокезов, своих южных соседей, и северных, не менее воинственных краснокожих племени делавер. Не в пример белолицым из штатов Мэриленд и Каролина, настроившим против себя аборигенов, сэр Уильям Пенн скупал земли «по-честному», закрепляя покупку соглашением о равноправии индейцев и неукоснительно выполняя все пункты договора. Этот принцип был основан не только на личной порядочности Уильяма, но еще и на религиозной философии квакеров, краеугольным камнем которой был отказ от ношения оружия. Что, как ни странно, находило понимание у воинственных краснокожих. А закрепляла мир веротерпимость квакеров – они уважали религию аборигенов, проводили мягкую законодательную политику, чего нельзя было сказать о белолицых нуворишах из Мэриленда и Каролины…

В 1862 году Уильям Пенн основывает Филадельфию. Столь романтичное название, возможно, навеяно древнегреческими Дельфами. Или памятью о святом мученике Филадельфе, окончившем жизнь на раскаленной металлической решетке… Тем самым Уильям как бы предвосхищает свою хоть и не столь трагическую, но не менее печальную судьбу.

Влекомый сердечным порывом, Уильям возвращается в Англию, где к тому времени произошел переворот, – королевский дом Стюартов низложен сторонниками принца Оранского, радикальными ревнителями устоев церкви. Покровитель квакеров Уильям Пенн им как бельмо на глазу. Уильям вновь попадает в кутузку, откуда со временем его вызволяет новый король Вильгельм III, человек более либеральных взглядов. Не испытывая судьбу, Уильям возвращается в Пенсильванию, а там… его бывшие соратники порешили всей Ассамблеей, что их лендлорд Уильям Пенн не в меру мягок, – слишком много свобод и по части налогов, и по части законопослушания могут довести штат до разора. Ассамблея своей властью ограничила права Уильяма Пенна и подвела лендлорда к банкротству. Уильям возвращается в Англию и… вновь попадает в Тауэр, теперь уже как несостоятельный должник. Там его, бедолагу, и разбивает паралич. Впрямь, всякое добро наказуемо! В 1718 году Уильям Пенн умирает, оставив миру звенящую страну Пенсильванию и нежную на слух Филадельфию, которой судьба предопределила стать первой столицей будущего могучего государства, городом, в котором были подписаны два самых важных документа американской истории – Декларация независимости и Конституция. Неспроста неофициальное название Пенсильвании – Штат краеугольного камня; воистину Пенсильвания – мать американской демократии.

Поезд втянул себя в черный зев туннеля, где разместился вокзал. Рядом с платформой мерцает табличка «Тридцатая-стрит». Припоминаю, что где-то в районе этих улиц в Филадельфии проживает мой ленинградский приятель, кандидат биологических наук Арнольд Данкевич. Точнее, он в Ленинграде был таковым, а здесь – мистер Арни Дан, эмигрант. Я как-то побывал у него в гостях, в темноватой, как-то нелепо вытянутой квартире, где Арнольд обосновался со своей женой. У жены был странный, спотыкающийся смех, подобный клекоту гальки, когда волны стаскивают ее в море, и немигающий взгляд блестящих зеленоватых глаз наркоманки. Арнольд уехал из России отчасти потому, что хотел вырвать жену из привычной ей обстановки. Еще у Арнольда были дети. Трое – две девочки и мальчик. Старшая дочь не отличалась особой щепетильностью и жила довольно легко, многие это знали. Но Арнольд относился к слабостям дочери с печальным юмором. На вопрос знакомых, выдает ли он свою старшую замуж, Арнольд отвечал: «Выдаем понемногу». Вторая дочь после окончания Геологического института устроилась в зоопарк – присматривать за хищными птицами. Она разносила по клеткам еду, которую с трудом добывало зоопарковское начальство в скудные времена начала девяностых годов. А когда и вовсе прижало с кормами, Ира – так звали девицу – выпустила на волю каких-то экзотических птиц. До суда дело не дошло, родители замяли, но шума было много. Сын Арнольда – глазастый, худющий студент Холодильного института – был нездоров. Возможно, в нем дремала наследственность, и случайная сигарета с наркотой нарушила хрупкую генную цепь его биологии – сыном овладело тихое помешательство. Оставив учебу, он часами мог рассматривать какую-нибудь загогулину на подоконнике. Болезнь углублялась. В России лечиться было сложно…

Мы бродили по аккуратным, тенистым улицам Филадельфии. Я вслушивался в знакомый тембр голоса, пытаясь проникнуть в смысл того, что говорил мой стародавний приятель. Увы, проблемы Арнольда меня мало интересовали. У меня другая жизнь, я прибыл сюда из другой планетной системы… Арнольд получает пенсию, жена получала пенсию. Им вполне хватало на безбедное существование и даже на путешествие в Европу. Девочки устроили свою жизнь. Старшая вышла замуж за американца, владельца химчистки. Сын, пройдя курс лечения, вполне здоров, поступил в полицию переводчиком, благо русскоязычный криминал повышает рейтинг в статистике уголовных преступлений, работы хватает.

– Он так хорошо освоил английский? – рассеянно спросил я, поглощенный созерцанием города.

– Он здесь уже девять лет. – В голосе Арнольда скользнула обида, он уловил мое равнодушие к судьбе старого приятеля; ему было невдомек, что я сейчас пребывал во власти чар Филадельфии.

Шаги вязли в деревенской тишине улицы, с обеих сторон выложенной, словно бордюром, изящными коттеджами, обрамленными буйной растительностью. Я нередко встречал подобные пасторальные уголки в современных городах-муравейниках, даже в Нью-Йорке много таких неожиданных заповедников…

В нескольких кварталах отсюда раскинулось внешне ничем не примечательное строение… известное всему миру. Дворец независимости. За двести с лишним лет, минувших с тех горячих денечков, о дворце столько написано, что ничего нового не скажешь. Одно то, что в этом здании была оглашена Декларация независимости и принята Конституция – два краеугольных камня Великой страны, – говорит само за себя. Декларация независимости, составленная Томасом Джефферсоном, провозгласила, что все люди земли, независимо от расы, цвета кожи, вероисповедания, равны между собой и каждый имеет неотъемлемое право на жизнь, свободу и поиски счастья. Это священное право скрепил подписями Конституционный конвент в 1787 году. Однако сама Конституция вступила в силу в 1789 году. Два года понадобилось американскому народу, чтобы убедиться в справедливости законов юного государства. И за двести лет существования страны в Конституцию ввели всего двадцать шесть поправок, точнее, двадцать четыре: так, одной поправкой вводили «сухой закон», а другой – его отменили. За двести лет!..

– Можем пройти с тобой к Франклин-корту, – предложил Арнольд. – К сожалению, дом Франклина не сохранился, но есть красивый сад, музей.

Я пожал плечами: зачем идти, если дом не сохранился?

– К тому же Франклин украшает лишь стодолларовую купюру, – пошутил я. – Не то что президент Кливленд, тот пластается на тысячедолларовой.

– Ты когда-нибудь видел тысячедолларовую?

– Видел, – по-мальчишески взбодрился я. – Хвастанул один. На Брайтоне, в ресторане…

– Стало быть, ты видел в Америке больше меня, – оборвал Арнольд и натянуто улыбнулся. Вздохнул и добавил: – Я жалею, что приехал, не мое это занятие – эмиграция.

– А есть специалисты в этом деле?

– Есть, – кивнул Арнольд. – Они упиваются решением задач, что ежечасно подбрасывает эмигрантская судьба. Переезжают из штата в штат, меняют квартиры, работу, шастают на какие-то курсы, срывают социальные льготы… Я же человек лабораторный, тяжелый, как старый осциллограф. Моя атмосфера – кисловатый запах лабораторий института на Васильевском острове.

– Нет уже твоих лабораторий, – вставил я. – И института нет. На его месте то ли казино, то ли банк. А бывшие твои коллеги промышляют кто чем. Не удивляюсь, когда вижу ночью у мусорного бака какого-нибудь классного специалиста. Ты вовремя рванул сюда, приятель.

– Нелепая страна Россия, – вздохнул Арнольд. – Вся ее история – злая кутерьма. Да и Америка тоже хороша, я тебе скажу.

Арнольд умолк, борясь с искушением вновь вернуться к разговору, с которого и началась наша встреча. Мне не хотелось слушать его унылое сетование. Он говорил о том, что его, классного специалиста, не берут на работу. По возрасту! Опасаются, что придется вскоре оплачивать пенсию. Не понимают, что за годы, пока еще Арнольда держат ноги, он с лихвой покроет все затраты на пенсию. Ведь ему только стукнуло пятьдесят лет… «Я пришел к менеджеру и стал приседать. Прямо в кабинете. Когда распечатал четвертый десяток, менеджер сказал: «Вот и хорошо. Теперь я уверен, что у вас хватит сил покинуть мой кабинет».

Возобновлять этот разговор не было желания. Встреча тяготила нас обоих. Фразы перемежались все более долгими паузами. А ведь там, в Ленинграде, в другой жизни, общение было легким и вызывало взаимную симпатию. Да, мы разошлись, отделились. Каждого из нас не только не волновали проблемы другого, эти проблемы нас раздражали.

Я был околдован осенней Филадельфией. Четко спланированные прямые улицы, заложенные еще Уильямом Пенном, наверняка явились предтечей планировки многих американских городов, придав стране как бы общее выражение лица. Что особенно подчеркивали небоскребы. Их аскетичные высоченные тела словно завершали фразу улиц частоколом восклицательных знаков.

Мы шли по Третьей улице. На углу Элбоу-стрит Арнольд придержал мой локоть и кивнул в сторону дома, чем-то похожего на коттедж, что после войны строили пленные немцы в Ленинграде. За стеклом витрины красовались обнаженные телеса манекенов, покрытые цветной татуировкой. Световая реклама оповещала о выставке «Искусство татуировки» – несколько специализированных фирм демонстрировали желающим свое профессиональное мастерство, что, признаться, меня озадачило. С детских лет я был убежден, что этим занятием промышляют кустари-одиночки. Помню ассирийца Джалала, чье убогое хозяйство размещалось в дырявом сарае у Черногородского моста в городе моего детства Баку. Вечерами мы, мальчишки, подкрадывались к ветхим стенам сарая и, затаив дыхание, наблюдали, как под вопли клиентов, которым ассириец вгонял под кожу иглы, проявлялся волшебный рисунок… Уже в другой, взрослой жизни при виде изощренной татуировки я вспоминал соседского пацана Вовчика-Жиртреста, на обширных телесах которого ассириец в полной мере проявил свое мастерство. Но не это будоражило мою память. Сестра Жиртреста была первой, кто пробудил во мне любопытство к таинствам противоположного пола. После недолгих уговоров она охотно демонстрировала онемевшим от собственной храбрости дворовым соплякам свое «таинство», едва поросшее черным руном. Мы пялили глазенапы на этот каракулевый рай с такой силой, что, обрети наш взгляд материальность, в том самом месте оказалось бы сквозное треугольное отверстие. Серп луны покрывал наши лица могильным светом. Ладони становились влажными. Тщедушные тела сковывало вожделение… Но вот ее пальцы отпускали подол платья – занавес падал, представление заканчивалось. Вовчик обходил зрителей, держа в руке пустую консервную банку. Монетки серебристой килькой ныряли на жестяное дно. Ради этого спектакля пацаны голодали весь школьный день, собирая денежку, что выдавалась на завтрак: булку с кусочком желе-повидла или с белесой долькой волглого буйволиного масла… Наивные родители полагали, что аист, приносящий детей, еще продолжает летать над нашими головами, в то время как их благовоспитанные чада, укрывшись от родительских глаз на пустыре за школой, занимались измерением длины своих тощих пиписек. Вовчик-Жиртрест при любом составе соревнующихся занимал последнее место, даже при беглом и ленивом взгляде. И свой позорный недостаток Вовчик пытался перекрыть посещением сарая ассирийца Джалала, а потом и демонстрацией таинств собственной сестры. Спектакли эти придавали нашей детской щенячьей жизни определенную взрослость, приобщая каким-то образом к романтике войны, что в те далекие годы бушевала вдали от тылового города моего детства. Познание женщины и военная доблесть распаляли мальчишеское воображение. Меня тянуло в кровать, в мою тяжелую самодельную раскладушку, устойчивость которой придавали грубо сколоченные доски. Раскладушка хранилась в коридоре, и, чтобы привести ее в надлежащее состояние, надо было изрядно потрудиться. Грязно-зеленый брезент покрывался душным комковатым матрацем и тяжелой твердой подушкой. Так готовилось ложе моих первых похотливо-романтических грез… Сюжет был прост и сладок. Возвращение с войны, в орденах и славе. Встреча с сестрой Вовчика. Праздничный обед: сельдь с картошкой «в мундире», кукурузные лепешки, суп с чечевицей, кисель из алычи – и, наконец, главное, из-за чего и выстраивался весь спектакль: жаркие объятия на пудовом матраце. Так, самостоятельно, без теоретиков психоанализа, учений Фрейда и Павлова, я приходил к понятию первичности сознания. Сила воображения переносила меня в самые сладкие и сокровенные обстоятельства. И даже по нескольку раз за ночь, пока, вконец измочаленный, я не засыпал, обняв тяжелую подушку, истово выполнявшую роль сестры Жиртреста. Иногда кино прерывал голос соседа, окна которого выходили в коридор. «Что ты там скрипишь на своей раскладушке? – ворчал сосед. – Хулиган такой. Все расскажу твоей маме». Но не рассказывал. Боялся. Вообще-то я был тихим и послушным мальчиком. Но, когда находило, становился отчаянным «головорезом», как дружно определяли меня пуганые жильцы дома № 51 по Островской улице города Баку…

Кстати, Филадельфия расположена на одной параллели с городом моего детства. И это незримое единение непостижимым образом рисовалось в моем восприятии обилием солнца, деревьев, уличной тишиной. Бульвар вдоль реки Делавер виделся далеким приморским бульваром, что вобрал в себя часть моего детства. А затруханный сарай штукаря – татуировщика Джалала – загадочно принял облик бывшего дансинга «Возрождение». Просторное помещение клубилось разукрашенными телами, словно под накинутой сетью. Сквозь цветные узоры можно было разглядеть черную, желтую, белую кожу людей разных рас и национальностей. Женщины, мужчины, подростки бродили по залам, разглядывая друг друга, глазея на развешанные вдоль стен образцы работ лучших татуировщиков знаменитых фирм «Аутеник», «Боди графикс», «Электрик артс»… Обсуждали тончайшие нюансы ремесла флэш-художников. Особо часто произносили имя Билла Фанка, сына легендарного татуировщика Эдди-филадельфийца. Билл владел всеми жанрами флэш-художников. Как классикой – цветы, птицы, якоря, так и композициями сложнейших сюжетов, очерченных черным, с трехцветной основой и серой отмывкой, что придавало его работам особый объемный эффект. Немалое значение имела и техника исполнения. Рисунок наносится одной электроиглой с растушевкой от черного до светло-серого… В разрисованной толпе мы с Арнольдом чувствовали себя не совсем уютно. И тут в шумной разноголосице я расслышал раздраженный женский вопль. Дама в строгом темном платье тыкала в грудь какого-то мальчугана: «Что это такое, что это такое?!» – «Твой портрет, мама, – лепетал мальчуган, круглое лицо которого расплывалось в улыбке. – С твоей фотографии!» – «За каким дьяволом это тебе понадобилось, дурак?!» – Дама обескураженно вскинула руки на итальянский манер. «Это мой подарок тебе на день рождения, мама!» – В распахнутой джинсовой куртке на груди мальчугана красовалась наколка размером в блюдце – женское лицо в ореоле роскошного розового орнамента. «А это что такое?!» – «Это облака, мама. Ты точно Мадонна. Неужели тебе не нравится, мама?» – огорчился мальчуган. «Да что же тут может нравиться, кретин? Весь в своего отца!»

Амиши и молокане

Проводник поезда Нью-Йорк – Чикаго, парень из Южного Бронкса, мистер Эдди Уайт смотрел на меня кошачьими зрачками, которые чернели в центре голубоватых, густо опутанных красными прожилками, выпученных глаз. Гордый своей татуировкой на ноге, гордый за своего брата, филадельфийского копа, гордый за свою Филадельфию, гордый за свою Америку.

– Скоро станция Ланкастер. Там подсядут амиши. Они часто садятся в Ланкастере и едут до Чикаго в это время года. А в России есть амиши?

Я покачал головой – нет, в России нет амишей. Но в России и без того хватает разных сект. К примеру – молокане. Но амишей нет… Я не стал распространяться на эту тему – Эдди все равно не возьмет в толк, кто такие молокане, хотя молокане и в Америке есть. А кого в Америке нет?

– Вы знаете, кто такие амиши? – допытывался Эдди.

Я уже знал кое-что об амишах, был в их деревне в штате Нью-Джерси. Мельком, проездом, вечером. Благо, небо было светлое – кое-что рассмотрел. Дело в том, что амиши не очень жалуют достижения цивилизации: электричество, радио, тем более – телевизор, дьявольское изобретение для передачи человеческого изображения. Рассказывали, что у них, у амишей, дома составлены без гвоздей, крепятся всякими деревянными клиньями и шпонками, пуговиц амиши тоже не признают: штаны держатся на петлях и крючках. Даже телеги – основной транспорт амишей – без металлических деталей. Вокруг носятся автомобили, летают самолеты, мерцают экраны компьютеров – амиши крепки в своей вере… Секта менонитов, во главе с Яковом Амоном, покинула Европу в конце семнадцатого века, когда в Старом Свете возникла тенденция единения церкви с государством, что шло вразрез с учением менонитов. Само же учение основано в начале пятнадцатого века голландским проповедником Мено Симонсом. Словом, рутинная история духовного протеста, подобная истории квакеров, тех же российских молокан да и десятка прочих сект, созданных, большей частью, благодаря честолюбию лидеров…

Городок Ланкастер плоской узбекской тюбетейкой лежал на пенсильванской равнине. Припомнилось имя голливудской кинозвезды Берта Ланкастера – возможно, он из этих мест…

Проем окна законопатило черными круглыми пятнами – мужчины в широких шляпах выстроились вдоль перрона. Позади, в белоснежных чепцах и в строгих, мышиного цвета, платьях стояли женщины, словно сошедшие с полотен «малых голландцев». Амиши! Поезд остановился. Мощно ухнула пневматическая дверь. В вагон вошли амиши. Точно тролли из знаменитых скандинавских саг. Впереди важно ступал низкорослый розовощекий старичок в черной шляпе, в черном сюртуке и с толстой черной палкой в руках. Пухлые гладкие щеки накатывались на широкую седую бороду. Следом шел «тролль» помоложе, но тоже с бородой под вислым лиловым носом… Вагон наполнился клекотом и суетой пассажиров, занимающих свои места. Невольно мне подумалось: если амиши такие ортодоксы в быту, то почему они пользуются железной дорогой, этим символом цивилизации, а не привычным своим транспортом – телегой, запряженной лошадьми? Правда, подобно автомобилю, снабженной при этом поворотными сигналами. И так они умудряются добираться аж в самый центр Нью-Йорка. На остров Рузвельта, что оазисом высится на Ист-ривер, бок о бок с Манхэттеном. Тихий остров напоминал уголок старого европейского городка. Возможно, поэтому его и облюбовали амиши, выходцы из Швейцарии. По субботним дням к небольшой площади на острове съезжались амиши со своим товаром. Масло, сыр, колбасы, домашний хлеб, фрукты – продукты, которые могли привлечь натуральной деревенской прелестью. Амиши, вероятно, не оставались внакладе. Точно так же, как и российские молокане.

С детских лет, помню, молокане ходили по бакинским дворам и предлагали свой товар. Ах эти рассветные летние дни, полные прохлады, с запахом свежеполитого асфальта улиц! И робкий цокот копыт ослика… По обе стороны спины ослика свисали бурдюки с товаром, подле которого достойно вышагивал хозяин, бородатый молоканин, выкрикивая: «Мацони-молоко! Кому мацони-молоко?!» До сих пор я помню вкус этих мацони, в пол-литровых банках, с желтой твердой корочкой спекшегося молока, приготовленного по особой старинной технологии… Как-то продавец-молоканин остановился в задумчивости у нашего двора, поджидая покупателей. К нему подошел старик-азербайджанец, наш сосед. Он тронул молоканина за плечо и проговорил дружески: «Ты не думий. Пускай ишак думает – ему голова болшой!» Эти воспоминания о доверчивой, даже детской нежности людей разных вероисповеданий в городе моего детства до сих пор щемят мне сердце…

А в период студенчества я проходил производственную практику в горах Кавказа. После долгих уговоров, с помощью чинов партийной администрации района, геофизическую экспедицию разместили в молоканской деревне Марьевке. Я был озадачен – среди послевоенных убогих поселений горцев Марьевка резко выделялась своей добротностью. Мощные рубленые избы, ухоженные деревья вдоль сельской улицы, чистые подворья. Козы, овцы, коровы, куры – каждая на своей территории, не так, как бывает в русских деревнях, – «смешались в кучу кони, люди». А ведь молокане, этнически, – русские люди. В приснопамятное время секту составили несогласные с официальной православной религией. Молоканами их нарекли потому, что члены секты в Великий пост употребляли молоко. Сами же молокане считают, что их учение – «словесное млеко», о котором говорится в Святом Писании. Подобно иудеям, члены некоторых молоканских общин не едят свинину и чтут субботу. Посему еще называются «жидовствующими». Они считают, что Христос не Сын Божий, а их брат, простой человек, в лучшем случае – пророк, просто «умный мужик». А в мирских делах даже уступает другому мужику – Моисею. В этом корень учения молокан – все люди равны между собой, все братья. Нет титулов и чинов. Нет богатых и бедных. Все общее, общинное. Ибо суета противна Духу Божьему. Примером для них были первые христиане, вчерашние иудеи, которые спаслись, ибо не подчинились Риму, его богопротивным идолам. И в этом безоглядном протесте молокане, казалось, дошли до чудачества. Так, в ряде молоканских общин после богослужения, во время исповеди, они… сопят. Стоят друг подле друга и отчаянно сопят, очищаются. И называют себя «сопунами». Другие, исповедуясь, подпрыгивают, очищаясь от грехов. И называют себя «прыгунами». Кстати, «прыгуны», несмотря на принцип учения о всеобщем равенстве, убеждены, что в грядущем тысячелетии первыми войдут в Царство Божье, «без очереди», что рьяно оспаривают «сопуны», предлагая Богу свое послушание. К примеру – воскрешение мнимоумершей. Чему я сам был свидетелем… После долгих уговоров парень-молоканин, подрядившийся заработать денежку в сейсмической партии, взялся привести меня в молельный дом – поглядеть на обряд воскрешения… Девица – кстати, весьма привлекательная, судя по части непокрытого лица, – лежала на полу, со свечой в руках, сложенных на груди. Священник истово читал над ней молитву, доводя до экстаза всех, кто находился в доме. Особенно вопили и убивались молодые женщины. Кульминацией представления явилось окропление мнимой покойной святой водой из глиняной кружки через полотенце. Покойная не оживала. Судя по растерянной тишине, подобное упорство явилось неожиданностью – может, она и впрямь померла? Священник суетливо приподнял бадью с водой и опрокинул на «усопшую». Та взвизгнула и подскочила с одра под облегченный вздох молящихся – уснула, бедолага… «Воскреснув», мнимая покойная деловито присоединилась ко всем, кто благодарил Бога за ее воскрешение. Вероятно, членам этой общины поднадоело пестовать иллюзию о всемогуществе деяний Божьих. Им хотелось воочию зреть Божью милость, не дожидаясь Страшного суда…

Возможно, и амиши своим образом жизни близки к молоканам, оберегая собственный мир от суеты.

Душ моего детства

Новые пассажиры расселись в вагоне и выставили напоказ билеты. Эдди принялся обходить ряды, щелкая компостером и вставляя билеты в отведенную щель.

Амиши ехали до Чикаго…

Эдди возвратился на место, вытер платком черный широкий лоб, напоминающий противень, вздохнул и сказал: «Все! Теперь можно отдыхать до самого Питтсбурга. Да и там вряд ли кто подсядет».

«Ах ты, брат, заработался», – подумал я. Попробовал бы ты, черно-белый мой проводничок, покрутиться в нашем, российском вагоне – ложки-стаканы пересчитывать да примечать, чтобы пассажир не слямзил. Простыни-наволочки-одеяла-подушки собрать-сдать. И тоже пересчитать, и не один раз, для верности. Лишнее ведро угля у раздатчика выцыганить или купить за свои кровные, а потом титан раскочегарить, иначе тебе пассажир голову открутит за стакан кипятка. Туалет убрать после пассажиров-ссыкунов. А то они все норовят струю мимо унитаза пустить, на пол, говорят: вагон на ходу качается. Что еще? Пассажиров-скандалистов утихомирить. Иной как примет стакан, так буянить начинает, евреев и власть проклинает. Точно скажу тебе, Эдди, работа опасная – того и гляди в ухо схлопочешь. А бандиты, ворюги, что шастают по вагону, – все норовят умыкнуть чемодан или еще что, а к проводнику претензии. Или взять аферистов из немых. Или тех, кто под них косит. Мыча, ходят по вагону, втюхивают пассажирам свой товарец – картишки всякие или просто открытки непристойные… Так скажи мне, разлюбезный Эдди Уайт, кто из вас НЕГР: ты или твой коллега российский, проводничок? То-то. Так что умолкни и сопи себе в две сопелки, как молокане на исповеди…

Я приклеил к лицу стандартную улыбку, поднялся и двинулся вдоль прохода, в туалет. Новые пассажиры оживленно переговаривались на немецком языке. Слух воспринимал резкое рубленое звучание точно команду. Привыкание к музыке чужого языка – процесс не простой, требует определенной адаптации – я имею в виду чисто звуковой ряд, восприятие на слух. Даже если язык более или менее знаком, скажем тот же английский. Когда говорят американцы – это одно. То же самое произносят афроамериканцы или пуэрториканцы – надрывно, грубо, точно скандалят. Если говорят корейцы или вьетнамцы – звуки шелестят, словно шорох гальки у ручья. Речь японцев и китайцев – словно частые-частые всплески воды от капель дождя.

Внутренние двери вагона открываются с легкостью необыкновенной – стоит прижать ступней широкую планку. Куда удобнее, чем в российских вагонах, когда всем телом налегаешь на неподатливую ручку. В «бытовой отсек» вагона смотрят три двери – две от туалетов, третья скрывает душевую «комнату». Душевая мне не нужна, и дома, признаться, душ принимаю не каждый день. Сказывается опыт далекого детства… В моем белом-белом городе Баку проблемы, связанные с водой, считались рутинными, привычными, вызывающими незлобивый ропот населения. Особенно в годы войны, той, с Германией…

Прослушав по радио звенящий голос диктора Левитана об очередном победном салюте из двухсот двадцати четырех орудий, мама и бабушка ловили меня во дворе, чтобы искупать, – ими было подмечено, что каждое мое купание предшествовало какой-нибудь крупной победе советских войск над немецко-фашистскими оккупантами. Единственный дворовый кран, как правило, был занят: мадам Берман – жена торговца рыбой Исаака Бермана – чистила под краном рыбу, к зависти всех соседей. Если бы Гитлер захватил Баку, ему бы не надо было расправляться с Берманшей – соседи бы сами придушили ее из-за этой крупной, толстой, как поросенок, рыбы под названием «жерех». Кстати, я нигде никогда не встречал эту породу рыб, только что в энциклопедии. Маленький, тщедушный торговец рыбой Исаак Берман слыл ужасным ловеласом и пьяницей. Мадам Берман не раз устраивала «процесс» над своим мужем, который собирал жителей близлежащих дворов. Соседи приходили сюда, как на концерт, со складными стульчиками… Но однажды дворовый кран оказался занят не Берманшей – серебристую чешую и розовые внутренности рыбы жерех разбрасывала вокруг крана девица Марьям, что проживала на одной галерее с Берманами. Двор замер в предвкушении грандиозного процесса. И процесс начался. Ровно в десять утра, когда из своей квартиры вышла мадам Берман. В синем халате с красными цветами. Взглянув на разбросанные вокруг крана рыбьи потроха, на торчащий у раковины чемоданный зад девицы Марьям, прозванный взрослыми мальчишками «станок», мадам Берман все поняла. Она воротилась в квартиру, откуда вскоре раздался вопль, способный привести в содрогание самое закаленное сердце, – это орал Исаак. Было даже странно – как тщедушный мужчина, весом не более двух-трех батонов, может издать крик такой мощи. Соседи были удовлетворены процессом, хотя, признаться, и не вполне. Соседи чувствовали, что процесс не завершен, что чего-то не хватает…

Утром следующего дня из колодца во дворе, где соседи обычно хранили подвешенные на веревке скоропортящиеся продукты – холодильников в те годы еще не было, – донеслось жуткое завывание. Двор оцепенел.

Неужто хулиганы бросили в колодец кошку?! Но все дворовые кошки вроде были на месте. Они бродили вокруг раковины и долизывали следы от потрохов рыбы жерех, которую накануне чистила девица Марьям. Соседи боялись приблизиться к колодцу, они боялись даже покинуть порог своих квартир. А мужчин, в этот утренний час, на весь двор было двое – я и мой шестилетний приятель Сурик, сын армянки Джульетты, муж которой погиб в финскую войну. Правда, у соседей было свое мнение – где это видано, чтобы армянин погиб? Никогда! Просто он сбежал от Джульетты и живет где-то с русской…

Мы с Суриком, умирая от страха, приблизились к колодцу. «Кто там?» – спросил я. И Сурик повторил: «Кто… э-э… там? Кошка?» – «Какая кошка?! Фашисты! Это я, Исаак. Жену-заразу имею. А-а-а…»

– Это Исаак! – радостно заорали мы с Суриком.

Соседи всполошились. Подбежали к колодцу. Кто-то помчался за участковым и дворником…

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. На морском бульваре, в ожидании очереди на пароход, чтобы уплыть в Красноводск, жили беженцы. Ждали месяцами, подрабатывая как могли. Один из беженцев, молдаванин Коля, стал жертвой мадам Берман. Она уговорила Колю посадить вусмерть пьяного Исаака в люльку для арбузов и опустить ночью в колодец. Пусть повисит над водой. Если сорвется – колодец мелкий, воды там по колено, утонуть нельзя… Коля задание выполнил.

– Подожди! Я тебе еще и яйца оторву! – обещала мадам Берман, глядя на синего от холода мужа.

Что же касалось Марьям, то не было таких проклятий, которых мадам Берман не призвала бы на ее голову. Попутно она вспомнила недобрым словом хромоногую Басю, которая свела ее, чистую девушку из семьи жилеточника, с этим щипаным воробьем и алкоголиком. Мадам Берман проклинала войну, что отобрала приличных мальчиков, оставив такого хмыря, как Исаак, которого даже бакинский военкомат забраковал…

Исаак сидел у колодца, подставив скулу жаркому солнечному накату. По его заросшему щетиной гуттаперчевому лицу текла улыбка идиота…

Так вот, в те самые годы я и понятия не имел, что такое душ. Обычно мама набирала в таз воды из колодца. Выносила на солнце, минут на тридцать. Ставила меня в таз, натирала мою голову черным мылом, которым можно было забивать гвозди, и смывала водой темные мыльные узоры, похожие на нефтяные пятна. Я стоически терпел. Рядом, в тазу, Джульетта терла Сурика таким же мылом. Сурик орал и сучил ногами, расплескивая воду. Потом мама обтирала меня полотенцем, усохшим на солнце до состояния наждака, и я опять терпел. Сурика Джульетта не обтирала, полагаясь на солнце. И Сурик бегал голый по двору, вызывая осуждение соседей. «Слушай, – укоряли они Джульетту, – такой большой мальчик. И голый! Не стыдно?» – «Ладно, ладно! – отвечала Джульетта соседям. – Голый! Кто голый? Сурен, иди сюда! – Она сжимала сына своими могучими коленями, натягивала на его стриженую голову панаму и отпускала. – Иди гуляй, мой мальчик…»

Да, никто не назовет моего приятеля Сурика франтом.

Таков был душ моего детства…

Кстати, и туалет моего детства был не лучше. Один на весь двор. В те времена старые бакинские дворы, как правило, имели один или два туалета, общественных туалета. Отсюда множество забавных историй. Но – все!

Пора вернуться в вагон поезда компании «Амтрак», что мчал меня из Нью-Йорка, и заглянуть если не в душевую, то хотя бы в его туалетную комнату. Что меня там обескуражило более всего? Живые цветы в изящном кувшине, которые стояли подле хрустально-чистого зеркала? Нет. Два сорта туалетной бумаги, розовой и голубой? Нет! Подобное я уже видел в полевом сортире боевой части Армии обороны Израиля в 1991 году на границе с Ливаном, куда забросило меня неугомонное любопытство… Так что же? Горячая и холодная вода? Подумаешь, во многих российских поездах есть горячая вода в туалете, хотя это и вызывает недоумение пассажиров, но только до поры, к хорошему привыкают быстро… Тогда, может быть, мощный пневматический слив в унитазе, что мгновенно очищает хромированную поверхность от нечистот? Нет, нет и нет! Так что же?! Почему в туалете вагона поезда Нью-Йорк – Чикаго я вдруг подумал: «Не запросить ли мне ЗДЕСЬ политического убежища?» Что послужило причиной? А вот что! Из стального контейнера выглядывал кончик тонкой бумаги. Кончик индивидуальной стерильной салфетки для сиденья унитаза! Подложи ее под задницу и усаживайся – никакой опаски, что подхватишь какую-либо неприятность. А сделал свое дело – нажми на педаль, и салфетка с пневматическим воем провалится в тартарары. Вот чего мое воображение долго не могло принять…

Человеку так мало надо

Вечер загнал солнышко к вагонному потолку. Переползая лимонной ящерицей с чемоданов на узлы амишей, солнышко как бы заманивало сумерки в чрево вагона. И сумерки, осваиваясь, обволакивали вагон серой кисеей, в которой, точно в паутине, увязали жучки и мушки – пассажиры поезда компании «Амтрак». Мои – ныне покойные – литературные наставники Леонид Николаевич Рахманов и Геннадий Самойлович Го р неустанно повторяли: не старайтесь писать красиво, это графоманство и, наконец, смешно. А мне вдруг захотелось быть смешным… Железная дорога пласталась в одном направлении и что удивительно – одноколейная, нет параллельных путей. Стало быть, нет и встречных поездов. Вероятно, где-то проходит другая нитка. Чем вызвано подобное «разгильдяйство» – известно лишь проектировщикам. Мне же кажется, что в стародавние времена надобность в параллельной дороге отпадала – поезда ходили редко и, достигнув определенного пункта, возвращались обратно, по той же колее, без помех. А реконструировать старый путь при развитии авиации и автомобильного транспорта, вероятно, смысла не было. Впрочем, Нью-Йорк и Чикаго соединяют еще несколько ниток и наверняка многоколейных…

За окном, в сизом мареве, завершал свой встречный бег штат Пенсильвания, на краю которого раскинулся город Питтсбург. Я пытаюсь разглядеть в вечерних сумерках контуры знаменитых промышленных предприятий. Но ничего особенного. После внедрения новых технологий здесь, в столице черной металлургии Америки, пейзаж, казалось, сгладился. Лишь кое-где пробивались ввысь трубы, помечая собой непонятные «марсианские» конструкции. Прогромыхал мост через вполне приличную речку Аллегейну, а может, Мононбахиль – город Питтсбург стоит у слияния двух этих рек с такими неуклюжими для слуха индейскими названиями. Сливаясь, они дают начало полноводной Огайо. Залежи отличного угля, нефти, других полезных ископаемых, удобно лежащих близ трех судоходных рек, создали уникальные условия для развития здесь металлургии, тяжелого и транспортного машиностроения. Да и для развития самого города с его тремя университетами, технологическим институтом Карнеги и планетарием Булля, который, кстати, требует чистой атмосферы, не затуманенной смогом, для демонстрации «открытого неба». Стало быть, такая атмосфера есть в этом «промышленном раю»… А еще знаменит Питтсбург своим симфоническим оркестром, звучание которого ублажало слушателей Москвы и Ленинграда еще в застойные времена…

В середине восемнадцатого века в этих местах разодрались французы и англичане. Победив, англичане переименовали французский форт Дюкен в английский Питт. Однако до сих пор в Питтсбурге проживает довольно много людей, корни которых уходят в Страну белой лилии… Те же корни отчасти унаследовал и человек, о котором я хочу поведать. Он наполовину француз, точнее – французский еврей. Его мать одиннадцатилетней девочкой приехала из Франции в Одессу со своим отцом-чудаком, который решил примкнуть к большевикам, строить светлое будущее. Но его не так поняли и расстреляли, причислив к французским шпионам. Мать по малолетству избежала той же участи и спустя годы вышла замуж за простого рабочего парня. В результате этого брака и родился герой моего повествования – Сэм Кислин, озадачивший со временем питтсбургских сталелитейных королей. Но об этом чуть позже. А вначале мальчик Сема закончил одесскую школу и решил поступить в институт. Приехал в Москву, остановился у родственников и начал испытывать судьбу. В те годы поступить в престижный вуз молодому человеку с определенной «группой крови» практически было невозможно. Разве что в экономический, на заочное отделение. «Как-никак, а основоположник всей этой бузы тоже был экономистом», – решил Семен и двинул в «Плехановку»… Спустя срок, преодолев многие жизненные передряги, женившись и родив сына, он осел в директорском кабинете крупного гастронома в самом центре веселого приморского города.

В давнем своем романе «Универмаг» я пытался влезть в шкуру директора гастронома по имени Сысой, который с утра и до вечера ломал голову над тем, как ублажить знакомых, и особенно начальство, дефицитными продуктами, иначе и в кутузку можно было загреметь лет на пять. Вот и заворачивал мой Сысой весь день пакеты нужным людям, соображая, как объегорить систему, чтобы и на свободе жить, и внакладе не остаться. Мудреная работа, не для дураков.

И вот в один прекрасный день семьдесят второго года навалилась на Семена тоска, надоело «сысойничать». Тут-то и пригодились «торговые связи» и знание теневых законов страны победившего социализма: Семен быстро оформил документы и через все эмигрантские пороги прибыл в город Бостон. С женой Милой, маленьким сыном Димой и с восьмьюдесятью долларами в кармане. С них и началось… Каждое утро упаковщик овощного магазина – Сэм – отправлялся на работу, где развешивал в пакеты овощи и фрукты. Исправно применяя опыт оставленной родины, он вкладывал в пакет свежую капусту вместе с жухлыми листьями, стараясь уменьшить количество отходов, ожидая похвалы начальства за торговую сметку и, естественно, повышения зарплаты. Надежды не оправдались. Пришлось искать другую работу…

Ничто не предвещало перемен в этот обычный рабочий день на бензоколонке. Подъехал очередной клиент, пожилой господин, и попросил заполнить бак под завязку. Сэм выполнил заказ и прилежно обтер тряпкой бензиновый следок у патрубка бензобака. Хозяин автомобиля оказался разговорчивым. Узнав, что Сэм приехал из Одессы, господин оживился, он был рад встретить земляка своего дедушки. Расспросив о том о сем, господин укатил. А спустя несколько дней на бензоколонке раздался телефонный звонок. «Коллеги» Сэма – черная шантрапа в майках и штанах в гармошку – сразу и не поняли, кого домогаются по телефону из Нью-Йорка…

И Сэм перебрался в Нью-Йорк. Его ждала работа в магазине, владельцем которого был тот случайный пожилой автомобилист. Недельный заработок в двести пятьдесят долларов показался ему неслыханным богатством. Человек сметливый, прошедший школу социалистической торговли, Сэм быстро сообразил, что к чему. Вскоре любой вопрос касательно товарного шифра, размера, технических данных аппаратуры, которой торговал магазин, не мог застать его врасплох. Усердие молодого продавца было вознаграждено, ему предложили четыреста долларов в неделю…

В центре Манхэттена, на Пятой авеню, между Двадцать третьей и Двадцать четвертой улицами, в первом этаже громадного дома размещался магазин радиоаппаратуры с трафаретом у входа: «Говорим по-русски». Кто только не заходил сюда, чтобы сторговать по сходной цене телевизор или видеомагнитофон! Наряду с американцами в конце семидесятых сюда заглядывали дипломатические работники, журналисты, спортсмены. Горячее было местечко. Владельца магазина Сэма Кислина американцы считали советским шпионом, а Советы – американским. Как в анекдоте: «Ни у жены, ни у любовницы, а сам по себе, с газетой на пляже». Впоследствии Сэм даже получил извещение федерального судьи о том, что в те годы, с ведома властей, его телефон прослушивался. Что можно подумать о хозяине магазина, если у его прилавка встречались советский посол Трояновский с израильским представителем при ООН в то время, когда дипломатические отношения между этими странами были разорваны? И не просто встречались «здрасьте-до свидания», а беседовали, и довольно долго. Что там послы?! Однажды в магазин заглянул сам министр иностранных дел Советов, член Политбюро Андрей Громыко, в сопровождении толпы дипломатов. Андреичу понадобился большой двухкамерный холодильник, жена поручила «достать», иначе на лежанку не впустит. Купил министр, расплатился наличными, кредитных карточек тогда у россиян не было. А на прощание сказал Сэму: «Что же вы уехали, мы бы вас министром торговли назначили». На что Сэм ответил косорылому, что он уже был в Союзе завмагом, спасибо. Многие газеты об этом писали, о такой рекламе можно было только мечтать…

Мне тоже довелось быть в том магазине на Пятой авеню, но значительно позже, во времена, когда под приподнятый «железный занавес» хлынули другие покупатели – приглашенные в гости родственники и друзья эмигрантов. С полок сметалось все: телевизоры, холодильники, компьютеры, видики – неспроста эту волну покупателей назвали «пылесосы».

Продавцы магазина на Пятой авеню – бравые молодые люди – разговаривали между собой по-грузински. А сам хозяин магазина Тимур – некогда житель Сухуми – наследовал бизнес от Кислина по праву бывшего делового партнера. Так магазин и вошел в будни третьей волны эмиграции как «магазин Тимура»…

А Сэм Кислин в то время уже арендовал офис не где-нибудь, а в Эмпайр-стейт-билдинге, символе Нью-Йорка. Сэм точно знал, чего он хочет.

Впервые я познакомился с Сэмом в 1987 году. Нас свел мой сосед Борис Супер – помощник и порученец Кислина с первых его «коммерческих шагов». И вот я сижу в кабинете человека из России, недавнего эмигранта… на шестьдесят пятом этаже Эмпайр-стейт-билдинга. А этот человек – моего возраста, крепко сколоченный, с ранними мелкими морщинками на простоватом энергичном лице – смотрит на меня серыми глазами и терпеливо объясняет, чем он тут занимается. А занимался он торговлей «коммодитес» – любыми товарами в крупнооптовых партиях: металл, пшеница, сахар, колготки, телевизоры… В одном месте купил, в другом – продал. Купил в Мексике, продал в Сингапуре. Чтобы продать с прибылью, надо иметь специальные знания, деловую хватку, а главное – интуицию, которой научиться нельзя, это дается с рождением. Рисковый бизнес… Интуиция – половина успеха. Без нее не почувствуешь рынок, не угадаешь, когда можно скупать «коммодитес», когда придержать, когда продать с наибольшей выгодой. Ведь на рынок влияет все: от погоды до чемпионата мира по футболу… Продолжая разговор, мы спустились в скоростном лифте на шумную Тридцать четвертую улицу, сели в автомобиль и поехали в спортклуб, где его малолетний сын Дима занимался баскетболом. Не думал я тогда, что через двенадцать лет этот мальчик Дима станет вице-президентом, а его отец Сэм – председателем совета директоров компании «Транс-коммодитес» с оборотом в ОДИН МИЛЛИАРД ДВЕСТИ МИЛЛИОНОВ долларов…

Довольно курьезно, однако и я, человек весьма далекий от сложных коммерческих ходов, был едва не втянут в этот лабиринт. Дело уже давнее… Как-то раздался телефонный звонок. Голос Сэма Кислина звучал свежо и энергично, точно он звонил не с Гавайских островов, а по обычной петербургской городской линии. Но он звонил именно с Гавайев, куда прилетел на отдых. «Слушай, – сказал мне Сэм, – чиновники из железнодорожного ведомства строят мне козни, нарушают законный договор, подлецы… У тебя, я знаю, добрые отношения с министром. Устрой мне встречу с ним. Сообщи, я прилечу в Москву…» Я и вправду был знаком с Геннадием Фадеевым, тогдашним министром путей сообщения. Еще с тех времен, когда он занимал должность начальника Октябрьской железной дороги. Я собирал материал для романа «Поезд», и Фадеев протежировал мне. Но с тех пор утекло немало воды… К сожалению, мне так и не удалось выполнить просьбу Сэма – Фадеева освободили от должности. Одни говорят, что он был против строительства скоростной магистрали Петербург – Москва, другие – что министр стал в оппозицию к президенту Ельцину.

Задумав эту книгу, я решил встретиться с Сэмом. Созвонился. И вот я сижу в его гигантской квартире в самом центре Манхэттена, на двадцать восьмом этаже. Из одних окон виден мой любимый Центральный парк, из других, как на ладони, – Линкольн-центр со зданием Метрополитен-опера… Сэм, в сером спортивном костюме, настроен благодушно, он рад гостю, да и огорчаться нет причин. Сегодня выходной день, можно расслабиться. За двенадцать лет, что мы не виделись, он мало изменился. Только прибавилось морщин и седины…

– В бизнесе, – говорит он, – важнее всего жена. Мне повезло. Половина моих успехов – это удачная женитьба. Это она вытащила меня из Одессы. – Он прислушался к стуку посуды в столовой – по случаю воскресенья вся обслуга отпущена. – Больше всего я люблю, когда жена возится по хозяйству. Теплые воспоминания нашей молодости. Сейчас мы с тобой отлично посидим. Выпьем, закусим. Что ты пьешь?

– А вторая половина успеха? – Мне не хотелось менять тему разговора, хотя, признаться, любопытно было: что же ест миллионер у себя дома? – Вторая половина успеха – перестройка в России? – повторил я.

– Не совсем. В обороте моей компании на Россию падает не более двадцати процентов. В России размещается часть нашей производственной базы, мы купили в Туле два металлургических комбината. Есть у нас и акции Магнитогорского комбината, заводов в Сибири. Наша компания обеспечивает работой и зарплатой больше полумиллиона россиян. Недавно в Москве вышла книга «Сто ведущих российских бизнесменов». На первом месте Константин Боровой, на втором – я. Почему-то меня отнесли к деловым людям России. Впрочем, могу подчеркнуть, что в одно время моя компания спасла металлургическую промышленность России. В девяносто втором году она находилась на грани краха – ни денег, ни законов. Я наладил систему: «финансы – сырье – товар». Моя фирма финансирует, производит закупку сырья, получает готовую продукцию и продает на внешнем рынке через мою систему маркетинга. Вначале эта практика по российским меркам была незаконной. Пришлось пробивать ее в Совмине, потом лоббировать в Верховном Совете. Теперь ее в России неофициально называют «закон Кислина». И не только в России. Я предоставил кредит на пятьдесят миллионов долларов Башкирии. Меня даже наградили башкирским орденом…

– Слушай, – ошеломленно произнес я, – с чего же все началось? Скажем, в России?

– Со случайности. В жизни случайность имеет огромное значение. Главное, разглядеть шанс, который предоставляет судьба. И правильно использовать… В начале девяностых правительство России пригласило двести ведущих американских бизнесменов в Москву. Я остановился в гостинице «Россия». В ресторане к моему столику подсел человек и предложил купить золотую безделушку. Мы разговорились. Человек оказался из Тулы, бывший работник комбината. Я спросил у него, может ли он помочь отгрузить металл, скажем двести тысяч тонн, на определенных условиях. Человек взял мой телефон. Потом позвонил, сказал, что сможет. Металл есть, но нет сбыта… Я купил этот металл и отправил, кажется, в Чехию, не помню. И заработал очень приличные деньги. Так и пошло… В России деньги валяются на земле, но вам даже лень поднять… Скажем, те же «новые русские». В России, в основном, разбогатели не бизнесмены, а банкиры. И это плохо. Благодаря инфляции, благодаря неповоротливости бизнесменов, банкиры срывают большие деньги. Пир во время чумы… В России не могут вести бизнес по-американски. Там не вкладывают деньги в промышленность, опасаясь политической нестабильности, коррупции, преступности. Не соблюдается нормальная пропорция деловых отношений между бизнесменами и теми же банкирами. В результате деньги перекачиваются из кармана в карман, а государство остается с носом. Экономический подъем – сложнейший процесс. Если бы я делал ставку только на Россию, давно бы прогорел… «Транс-коммодитес» – крупнейший поставщик чугуна для металлургической промышленности во всем мире. Только в США мы поставляем миллион тонн чугуна в год, четверть объема всей продукции. Между прочим, каждый десятый автомобиль в Америке изготовлен из привезенного мной металла…

Край просторного полированного стола был сервирован на две персоны: госпожа Кислина, моложавая, в брючном костюме, извинившись, оставила нашу мужскую компанию – она спешила на какой-то сбор благотворительного общества. Каждый год супруги Кислины жертвуют не менее двухсот тысяч долларов на благотворительные цели. В израильском городе Варсавии они построили комплекс – детский сад и ясли. Полтора миллиона выделили на строительство библиотеки в пустыне Негев, которую государство Израиль решило сделать цивилизованным уголком своей страны…

– Будем пить водку, – предложил Сэм. – А к водке – селедочку с отварной картошкой под укропчиком. Эти американцы ничего не понимают в еде, им бы только гамбургеры и пиццу, – балагурил Сэм, разливая водку. – Человеку так мало надо. Никогда не думал, что человеку так мало надо…

– В сравнении с миллиардом и двумястами миллионами долларов, – кивнул я. – Когда за спиной яхты, самолеты, дома, лучшие автомобили…

– Все не то. Все это конфетти, – ответил Сэм. – Я счастлив только тогда, когда работаю. Когда всплывает еще один коммерческий проект. Когда встречаюсь с умными людьми. Когда занимаешься серьезным бизнесом, то и сталкиваешься с людьми серьезными…

Это не было преувеличением. Я знал и читал о встречах Кислина с сенаторами Америки и России, с премьер-министрами и членами кабинетов разных стран, с президентом Америки… Я думал о судьбе этого человека, который «сам себя построил», имея поначалу в кармане восемьдесят долларов…

Я думал о судьбе этого человека, глядя в темнеющее вечерними сумерками окно вагона, мимо которого процеживал свои огни славный город металлургов Питтсбург, на деловую судьбу которого в определенной степени влияет и тот самый человек, что покинул Россию с восьмьюдесятью долларами в кармане.

«Бабл-гам»

Обитатели вагона поезда компании «Амтрак» готовились к ночному неверному сну.

Я поднялся с места, постоял у кресла, разминая затекшие ноги. Огляделся. Старик с профилем президента Линкольна хлопнул крышкой компьютера и спрямил колени. Коротко взглянул в окно, точно желая убедиться, что мы все-таки едем. Откинул спинку кресла, натянул на голову плотный карнавальный наглазник и уложил затылок на подушку. «Ну и орешек, – подумал я. – Ни разу не встал, даже в туалет не ходил, трудяга…» Старушки – божьи одуванчики – дремали, отвернув в разные стороны свои румяные пасхальные мордашки, тесно прижавшись боками друг к другу, словно сиамские близнецы. Лыжник-свистун склонил висок к стеклу и прикрыл глаза: спал-нет, непонятно… И амиши умолкли, уморились, смиренно склонив затылки; многие так и не сняли свои черные шляпы…

В ропот колес вагона вплелся короткий детский всхлип. Выдержав паузу, всхлип повторился, окреп, и через мгновение об стены вагона забился горький плач. Женщина в белом чепце пыталась угомонить младенца. Малыш не успокаивался, набирая обороты…

Я опустился в свое кресло, приблизил лицо к окну. Черный глянец стекла вспарывал далекие и близкие огоньки штата Огайо. Неплохо бы заснуть. Но куда там, я и в кровати непросто засыпаю, а тут, сидя, да еще под аккомпанемент плачущего младенца-амиша…

Иногда в заоконной ночи взгляд отмечал островки снега в распадках равнины. А если приглядеться, то вдали, на просветленном у горизонта небе, темнели контуры Аппалачей, долгое время хранивших глубинную Америку от переселенцев, осевших на побережье Атлантики. Не каждый в ту пору рискнул бы перевалить через дикий и опасный горный хребет… Первыми на это решились французы, еще в семнадцатом веке. Но и англичане положили глаз на плодородные земли. Начались распри. После долгой семилетней войны, в 1763 году вся территория штата – от Аппалачей до реки Огайо – отошла англичанам. А позже, во время Войны за независимость, Огайо стал полем отчаянных сражений между англичанами и американцами. Местные индейцы рассудили, что англичане более похожи на будущих победителей – у них армия как армия: вооружены, обучены, хорошо экипированы. Не то что американская шантрапа – то ли солдат, то ли разбойник, вооружен чем попало, одет чуть ли не в лохмотья. Индейцы перешли на сторону англичан, в надежде на будущие блага за верноподданичество. Поэтому сражения были отчаянными, кровопролитными и долгими. Победили американцы…

Спустя более двухсот лет штат Огайо вновь прославился на всю Америку – там родился Гарри Стивенс! Это он придумал «хот дог» – «горячую собаку»: сосиску в булочке, залитую острым соусом. Он выпустил «собаку» на просторы страны, чтобы та собрала для него миллионы долларов. В Огайо родился и Джеймс Риттион – изобретатель механического кассового аппарата. С тех пор стало труднее облапошивать покупателя в магазинах и кафе, за что огромное ему спасибо. Еще в Огайо родился Томас Эдисон. Этому человеку скажут спасибо все люди, кто пользуется «лампочкой Ильича». Огайо послал на Луну первого человека – Нила Армстронга. А парень из Огайо Джон Гленн был первым американцем, облетевшим планету Земля. Кто сказал, что Огайо – дыра, если именно там родились знаменитые актеры кино Кларк Гейбл и Пол Ньюмен? Кстати, забавно – именно Огайо дал Америке президента Уильяма Гаррисона, который, вступив в должность, через месяц умер. А другой президент – Джеймс Гарфилд, тоже из Огайо, став президентом в марте 1881 года, в сентябре того же года был убит. Правда, шесть других президентов из Огайо правили страной вполне счастливо, без неприятностей… Вот и живет штат Огайо в умеренно-влажном климате под девизом: «С Богом мы все осилим!»

А в этот поздний вечерний час в вагоне поезда компании «Амтрак», пересекающем славный штат Огайо, заливался плачем амишский младенец. Но, казалось, вопль его слышу только я один. В сутеми вагона, словно в студне, покачивались в креслах обитатели этого быстрого домика… Но и я вот-вот засну, несмотря на плач младенца. Веки тяжелеют, затылок плотнее втягивается в удобную подушечку… И тут я почувствовал, что кто-то тяжело плюхнулся в смежное кресло. Скосив глаза, я увидел черный профиль молодой женщины. Той самой, что ехала с маленьким мальчиком. Женщина что-то бормотала. Я уловил проклятие в адрес амишей, которые не могут унять своего младенца, который орет, будто он в своей деревне. Я желчно подумал о том, что в основном именно черный люд в Америке ведет себя беспардонно-крикливо в общественных местах. Однако я ни разу не замечал, чтобы кто-то выразил свое возмущение, – американцы дорожат статьей Конституции о свободе самовыражения…

Поезд притормозил и остановился. В ночной тишине – о блаженство, малыш вдруг умолк – сквозь дрему я расслышал странный звук – пф-п-пф-п – и размежил веки. Слегка приоткрытые вздутые губы моей соседки выпростали серую пленку. Выкругляясь, пленка росла и росла, превращаясь в шар. Коснулась кончика плоского носа и лопнула с противным тихим вздохом – пф-п-ф-п… Чтобы через секунду вновь выкруглиться до размера теннисного мяча. Я ненавидел эту «бабл-гам», как называли здесь жевательную резинку, завоевавшую Америку. Дети, подростки, нередко и взрослые, – на улице и дома – выдували шары, уродуя себя до неимоверности, вызывая омерзение и брезгливость. Поерзав, я сдвинулся вправо, к окну. «Куда же она дела своего пацана? – подумал я тоскливо. – И неужели она так и будет сидеть рядом со мной?» От упругого бока моей соседки несло жаром доменной печи. А щека, плотная, накачанная, как бицепс, лоснилась беззаботностью и, казалось, отделялась от лица дурацким шаром, «бабл-гамом», чтобы, лопнув, вновь вернуться на место и стать ненадолго щекой. О боже! Я дал себе слово не обращать внимания на соседство, уснуть…

Поезд дрогнул и тихонечко покатился, набирая скорость. Загомонили работяги-колеса… Кажется, засыпаю… И тут я почувствовал тяжесть на своем левом колене. Приоткрыл глаза – что это еще за фокусы! – на колене лежала ладонь соседки, придушенная в запястье толстым золотым ошейником. Вот те на! Ресницы соседки были опущены. И лишь неизменный «бабл-гам» под плоским носом наводил на мысль, что дурные привычки не оставляют человека даже во сне. Мягким движением я сдвинул ладонь со своего колена. Повернувшись к окну, я прижался щекой к подушке, стараясь вновь вернуть вспугнутую дрему. Иногда в таких обстоятельствах на помощь приходит арифметика, надо что-нибудь про себя пересчитывать. Хорошо бы перестук колес, но при бесстыковочных рельсах этот метод не работал. Принялся было подсчитывать всплески горького плача младенца-амиша, но тот почти угомонился, чертенок, не доведя меня до сна. Слух уловил какое-то ритмичное треньканье, что-то чего-то периодически касалось под полом вагона. Вот и буду подсчитывать эти звуки… Я подсчитывал третий десяток, как вновь почувствовал тяжесть на своем колене. Не просто тяжесть, а легкое поглаживание… Сознание пронзила догадка. Меня охватила дрожь, знакомая многим представителям мужской половины человечества. Я повернул голову и проговорил, выдавливая вязкие слова:

– Есть проблемы, мэм? – от волнения я накинул своей довольно юной соседке лет десять, не меньше, но тотчас же заставил себя улыбнуться оплошности: – Простите… мисс, – а взгляд уже отметил в щедро расстегнутом проеме кофточки одну грудь, похожую контуром на гондолу дирижабля; вторая грудь кокетливо пряталась в кофточке.

Соседка втянула свой омерзительный резиновый пузырь и низким джазовым голосом произнесла:

– Что-то мне холодно, сэр. Нет ли у вас чего-нибудь выпить?

– К сожалению, – ответил я. – Застегните кофточку, вам будет теплее.

Соседка усмехнулась. Опустила взгляд, словно проверяя разумность моего совета, и ответила тем же игривым тоном:

– Тогда мне будет жарко, сэр.

– Что же делать? – соображал я, как поступить.

А не так она уж и страшна, эта особа, а без своего омерзительного «бабл-гама» так вообще недурна…

– Неужели вы не знаете, что делать, сэр, – рассмеялась соседка, точно обронила на пол вязанку дров, – когда девушке холодно?

– Представьте, я уже забыл. Годы, мисс, они оставляют свои зарубки.

– Годы, сэр?! – воскликнула соседка как-то особо, как бы воскликнув шепотом. – Вы мне кажетесь куда моложе моего отца.

– А сколько ему? – промямлил я.

– Отцу? А черт его знает. Кажется, пятьдесят.

– Вы очень добры, мисс. – Я засмеялся и вдогонку пошутил: – Я могу усыновить вашего отца.

– Ха! – Она уставилась на меня дикими черными глазами. – Вас, белых, не поймешь. Кажется, что все одного возраста. Даже с такой сединой, как ваша, сэр.

То же самое я думал и о неграх – после определенного порога, казалось, возраст у них уравнивался. Но промолчал, глупо хихикнув. Вот незадача – свалились на мою голову приключения в полутемном вагоне. Надо решительно пресечь домогательство, я не мальчик. В то же время любопытство путалось в ногах благоразумия, строило рожи и показывало язык: не справишься ты с собой, милый друг, не устоишь, не тяни время – ведь ты никогда не был близок с черной женщиной. Это ж новое для тебя ощущение. Возможно, никогда больше не представится подобный случай. Риск был – эта навязчивая девица наверняка имела за спиной веселую биографию. А бес нашептывал в ушко: «Это все не про тебя, все эти неприятности могут произойти с другими, а не с тобой. Нормальная девчонка, утомленная скучной дорогой. Увидела белого одинокого мужика. Почему бы и нет?! Они, черные девицы, наверняка охочи до белого господина…» Будто я был единственный белый мужчина на земле, сплошь заселенной темнокожим людом. Мужчинам свойственно преувеличивать свои мнимые достоинства, возможно, оттого, что человек всегда ищет оправдания своим поступкам. И впрямь, седина в бороду – бес в ребро…

Унылая предусмотрительность и блудливое нетерпение затеяли свару в моей душе, а ладони покрылись давно забытой испариной… Эта прекрасная черная грудь, казалось, на глазах принимает еще более совершенные формы и, не выдержав собственной тяжести, вот-вот готова вывалиться наружу…

– Как вас зовут? – Я едва ворочал языком.

– А как бы вы меня назвали? – Ее ладонь вновь оказалась на моем колене, продолжая свою изуверскую пытку.

– Гм… Ну, скажем… Мэри. – Я держался из последних сил.

– О! – Она провела ладонью по моему колену с какой-то хозяйской уверенностью, не стесняясь. – Вы угадали, даже странно. Мое имя Розмари. Но все зовут меня Мэри… Как вы угадали? – по-детски удивилась соседка. – А как вас зовут?

Я назвался. Мэри страдальчески сморщила гладкий лоб, пытаясь повторить мое имя. Тщетно. В английском языке нет мягкого знака…