Обычно Женя Колесников заканчивал подкладку к одиннадцати часам. Но сегодня придется задержаться, слишком медленно поступают дела из читального зала, третью телегу загоняет в лифт. И в основном метрические книги, каждая из которых весит центнер, не менее. Но это только с виду. Время иссушило бумагу. Ухватишь такую книжицу с расчетом на тяжесть, а наоборот, рукам передается легкость, невесомость…
      Лифт лениво тянулся вверх, скрипя болтами. Казалось, он ворчит на Колесникова, укоряя его в служебном рвении. Еще бы! Он только и обслуживает этого типа в вязаной кофте. И еще трех человек из отдела. Ведь посторонним нет хода в хранилище… Хорошо еще Женя Колесников, а то втиснется в кабину лифта сама хозяйка Софья Кондратьевна Тимофеева, так с ней уже не поскрипишь, намертво сдавит все болты-гайки. Только и мысли об одном: доползти до конца, не застрять между этажами. Хоть хозяйка и невысокая ростом, всю кабину заполняет, чуть ли не стены продавливает. Вдвоем с ней никто в кабину зайти не рискует. Тяжелеет народ на картошке и макаронах. Правда, Колесникова мучные изделия что-то не берут. Как пришел в архив с собственным весом в шестьдесят пять кило, так, считай, который год не прибавил грамма. А с чего прибавлять ему эти граммы при таком окладе? Хорошо еще не худеет, бедолага… Особенно в эти дни из-за свары, возникшей по поводу документов Краеведческого музея, что таились в сундуке, запихнутом в бывшую трапезную. Разве Колесников знал, что дело примет такой оборот?! А надо было предвидеть, раз задета Софочкина честь, черт бы ее побрал.
      Колесников придерживал тележку в ожидании конца подъема. Мрачное настроение, с которым он явился на работу, не развеялось, наоборот, ухудшилось, как всегда перед тем, как предстать перед строгими очами Софочки. Приказ был коротким: явиться сразу после обеда. И по тону ничего хорошего он не сулил.
      Все началось с разнесчастного дня, когда Женя Колесников сунулся в сундук, что годами тихо стоял в дальнем приделе бывшего монастыря, в малой трапезной.
      И однажды, в очередной субботник, раздобыв у запасливого Брусницына мощный фонарь, Женя решил шурануть в сундуке. И шуранул на свою голову…
      На четвертом этаже кабина остановилась, и Колесников, выкатив тележку, затворил решетчатую Дверь лифта. Развернув тележку, Колесников направил ее по узкому коридору в помещение хранилища, предвкушая короткое свидание со злополучным сундуком.
      У столика, что притулился подле давным-давно потухшей изразцовой печи мастера Граббе, Колесников принялся выкладывать дела. Все они были из одного фонда, проходили по одной описи и размещались рядком, в затылок друг другу, подчиняясь навечно закрепленному номеру.
      После возвращения из армии Колесников поступил на работу в архив, совмещая ее с учебой в университете. Целый год он просидел за нуднейшим занятием: ставил нумерацию на листах, штемпелевал обложки. Хорошо, если дела поступали из россыпи, совсем еще не обработанные «свежаки», хотя самые свежие из них были постарше Женькиного прадеда по материнской линии, генерала от инфантерии, чья блеклая фотография на толстом картоне хранилась в семейном альбоме. Казалось, что Софья Кондратьевна забыла о его существовании. Женя Колесников занимал треть стола в сырой комнатенке, оставшиеся две трети захламляли ждущие обработки дела. Комнатенка помещалась рядом с мужским туалетом, тем самым Колесников окончательно терял шанс попасть на глаза строгой начальнице. Если бы не его величество случай…
      Однажды произошла авария в дамском туалете, и все прекрасное сословие архива потянулось к Женькиной конуре. Известно, ни одна катастрофа так тяжело не ликвидируется, как авария в туалете, если есть запасной вариант.
      Колесников к этому привык, продолжая себе выписывать цифирки.
      Как-то, вернувшись к себе после кратковременной отлучки, Колесников увидал за холмом необработанных дел вязаный голубой чепец с игривым помпоном. И надо же такому случиться, что, заправляя утром «подушечку» штемпельной краской, Колесников зазевался и налил этой краски больше положенного. Отчего оттиск при штемпелевке превращался в сплошное лиловое пятно. А это вредное пятно довольно трудно смыть, но есть способ - спичечный коробок. Потрешь рабочей полосой, и краска бледнеет. Колесников и собирался это проделать, если бы не Софочка. Столько времени не появлялась в его берлоге, а тут - на тебе, сидит. И помпоном своим дурацким трясет.
      – Это кто ж у нас тут такой диверсант завелся?! - взвизгнула начальница, услышав испуганное дыхание начинающего специалиста. - Вы представляете, сколько стоит документ жандармского управления!
      Колесников совершенно не представлял, на сколько может потянуть этот дырявый документ, Колесников не собирался его покупать. Единственное, что он себе мог позволить, не выходя из бюджета, так это, совместив завтрак с обедом, потратить сорок три копейки на приобретение в столовой картофельного супа с киселем, плюс три куска хлеба.
      – Залил краской весь архив! - бушевала Софочка. - А это что? Как эта штука тут оказалась?
      Испытывая состояние, близкое к обмороку, Колесников вытянул шею и увидел в пухлых ладошках Софочки свою шариковую ручку.
      – Что это, я спрашиваю?
      – Ручка, - выдавил несчастный Колесников.
      – Значит, вы не только размазываете краску, но еще продавливаете цифры шариком! Не думая об уникальности документов! Уму непостижимо! Тому вас учили в университете?! Уродовать русское богатство, да?!
      Этого Колесников вынести не мог. Несправедливость упрека была для Колесникова невыносима. Не помня себя, он шандарахнул кулаком по столу и заорал, срывая от натуги голос на какой-то сип:
      – Тиха-а-а! Все! Хватит! Вы видели, вы видели?! Тоже мне, рабовладелица! Хозяйка медной горы, понимаете! Где я продавливал лист шариком? Покажите! Вот у меня, вот, - он шагнул к столу и рванул на себя ящик. - Вот! И «уточка», и тушь!
      Дамы, идущие по коридору к помещению, что соседствовало с Женькиным кабинетом, остановились, в изумлении разинув рты. Так кричать на Софочку? Нет, он просто спятил, этот длинноногий тип в вязаной кофте. К тому же он как-то по-дурацки подстрижен… И они тут же зачислили Колесникова в склочники. Странная человеческая натура: не испытывая нежных чувств к Софье Кондратьевне, они, однако, усмотрели в поведении Колесникова бунт против системы, и их это привело в негодование. В дерзком слове «рабовладелица» они услышали укор в свой адрес. Нет, они не рабы…
      И когда Колесников оглянулся, он увидел холодные взгляды сотрудниц.
      Едва сдерживая слезы, он пробормотал: «Извините, Софья Кондратьевна» - и шагнул за шкаф.
      Все хорошо расслышали его извинение… Софочка пухлой ладошкой пригладила елочный помпон и проговорила с усмешкой:
      – Нервы надо сдерживать, вы не дома. Ишь, крикун. Хорошо, хоть извинился, - она рада была такому исходу, сознавая про себя вину - налетела на парня из-за случайной шариковой ручки…
      Колесников получил прозвище «декабрист» - случай произошел в декабре - и вскоре, в полном соответствии с прозвищем, был сослан в хранилище на подкладку и выемку дел, что требовало значительной физической отдачи и плотной занятости. Инцидент вскоре позабылся, но прозвище осталось. Ссылке Колесников был рад, живая работа. За последующие четыре года он основательно изучил топографию хранилища и практически мог найти многие описи, а то и сами дела без всякого плана. Что со стороны выглядело особым профессиональным изяществом, - да и денег подкинули. Пять рублей! Что, тоже на дороге не валяются…
      …Высвободив тележку, Колесников разложил дела по стопкам. Семь из фонда Фармакологического общества, одиннадцать по Городскому физикату. Еще тонкая тряпочная папка, проходящая по Врачебнополицейскому комитету… Вполне можно было дождаться очередной доставки из читального зала. Вспомогательный рабочий, Петр Петрович, управлялся с куда более значительным количеством дел. Заметно сдал, старичок. Конечно, лет ему сколько? Далеко за семьдесят. Особенно трудно Петру Петровичу удавалось взобраться на пандус, что вел из читального зала в хранилище. Прошлый раз ждал его Колесников, ждал. Не дождался, вышел в коридор, смотрит, стоит, бедняга, уперся спиной в тележку, чтобы назад не скатилась, тяжело дышит, на лице пот. Колесников попенял старику, что тот так тележку нагрузил. Думал, сляжет Петр Петрович. Тогда, считай, надо закрыть архив для читателей. Нет, пришел назавтра, работает. Тележку, правда, не очень нагружает, внял Женькиному совету.
      Колесников вздохнул и бросил взгляд в сторону малой трапезной. Может, начать с фондов Врачебно-полицейского комитета, он как раз рядом с трапезной? Нет, не станет он менять маршрут. Вначале вернет дела Фармакологического общества.
      Привычно уложив на согнутую в локте левую руку несколько толстых папок, Колесников направился к стеллажам фонда. Поднялся по скрипящей деревянной лесенке, повернул направо, боком протиснулся в узкий просвет, притирая спиной кожаные корешки пухлых папок. Дальше, за поворотом, будет попросторней, надо только голову пригнуть, а то стукнешься о притолоку. Когда Колесников заглядывал сюда в последний раз? Кажется, в прошлом месяце. Можно и запамятовать, где эта чертова притолока. Набьет снова шишку - вспомнит.
      Несмотря на то, что все бывшие жизни в архиве казались Евгению Колесникову единым конгломератом, лишенным границ, он все же различал их по запахам. Сгоняя спиной пыль с томов департамента герольдии, он улавливал чуть кисловатый с горчинкой запах старинной кожи. Или пряный запах ладана, который источали метрические книги… Напридумывал какие-то запахи, сердился на себя Колесников, запах один - стоялого воздуха, насыщенного бумажной пылью. Однажды, действительно, его поразил запах. Из раскрытого дела выпали засушенные лепестки. Красивыми круглыми буквами извещалось, что Настенька Инсарова приглашает Сережу Воронцова к себе - на вечер, имеющий место быть в доме ее тетушки. С шампанским, танцами и пением. И к посланию своему нежному Настенька приложила цветок. То ли фантазия Колесникова вообразила этот запах, то ли на самом деле он сохранился каким-то чудом… А вот Колесникова никогда не приглашали на вечер, «имеющий место быть у тетушки». С шампанским, пением и танцами… Что касается самих вечеринок, то они, считай, устраивались каждодневно, у его тетки Шуры, сестры покойной матери. И шампанское было, и пение, и танцы. Но, как правило, заканчивались приходом участкового, согласно жалобам соседей. Так что не тот был бал… Разменять бы, к черту, квартиру, думал Колесников, так ведь каким-то образом оказалось, что тетка числилась ответственной съемщицей. И все зависело от нее… Вот какие мысли тогда навеял Евгению Колесникову запах засушенных лепестков, что выпали из случайного дела.
      Миновав десятка два стеллажей, Колесников вышел к фонду Фармакологического общества. Белые хвосты «заместителей» свисали с полок, подобно флагам капитуляции. Их было семь, по числу изъятых дел. Обычно Колесников начинал подкладку с нижних полок, там почему-то нередко попадалось местечко, чтобы сложить бумажную поклажу, расправить замлевшую руку.
      Он присел на корточки. В эту минуту, когда оборвался ритм шагов и тишина, подобно воде, обволокла тело, проникла в уши, ноздри, тяжестью придавила глаза, - а Колесников всегда поражался физическому ощущению тишины, - в эту минуту его охватило сильное чувство слияния с давно ушедшими жизнями, что заполняли чрево хранилища. Он любил эти ощущения. Но сегодня беспокойство мешало ему полностью проникнуться пьянящим состоянием. Ему показалось, что тишина эта не вся его, что кто-то в хранилище есть… Он повертел головой, всматриваясь в уходящую щель коридора.
      – Эй! - крикнул Колесников. - Шурочка! Александра Михайловна! - позвал он Шуру Портнову, которая часом раньше отправилась в хранилище, но должна была работать этажом ниже. Кто есть?
      – Я есть, - через неуверенную паузу последовал ответ.
      – Кто это я? - тревожно повторил Колесников и поднялся.
      – Я, Хомяков, - ответил голос. - Новый работник.
      – А где вы там?
      – Не знаю. Стою вот.
      – Интересно, интересно, - недоумевал Колесников. - А что рядом с вами? Какой номер фонда?
      – Какой там еще фонд? - ответил голос, точно из лесной чащи.
      – Ну, на стеллаже что написано? Какая цифра?
      – Сейчас… Семьдесят два вроде.
      – Стойте на месте, я подойду.
      Колесников по-быстрому раскидал по местам принесенные дела, запихал листочки заместителей в карман синего халата и направился к семидесятым фондам. Кого это сюда занесло? Семидесятые фонды. Кажется, там размещались указы губернского правления казенной палаты.
      – Вы еще стоите? - Колесников быстрым шагом миновал переход.
      – Стою. Куда ж я денусь?
      Мужчина, улыбаясь, смотрел на спускающегося по лестнице Колесникова. Он протянул навстречу пухлую белую ладонь. Рукав его серого пиджака был помечен какими-то пятнами, края манжет мочалились.
      – Гляди-ка, заблудился, - удивлялся мужчина. - Точно Иван Сусанин, честное слово… Хомяков, Ефим Степанович.
      Колесников нехотя пожал ладонь, продолжая хмуриться и подозрительно оглядывать незнакомца.
      – Да свой, свой, - суетливо радовался Хомяков. - Директор послал меня к заведующей отделом. А той на месте не оказалось. Искал ее, искал и, пожалуйста, заблудился.
      – Вы что, на лифте поднялись? - допытывался Колесников.
      – Почему? Лестницей взобрался… Интересно, понимаете. Первый раз в таком лесу.
      Колесников стоял, раздумывая, что делать. Конечно, ничего тут особенного не было - ну, полюбопытствовал человек…
      – Кем же вас взяли в архив?
      – Пока рабочим, дела возить из хранилища в читальный зал. Там разберемся… Ха! Ну и ну, - засмеялся Хомяков. - Слышали анекдот? Последние слова Ивана Сусанина? «Эх, едри на копейку… Кажется, и впрямь заблудился!» - продолжал смеяться Хомяков.
      – Что, так и будем хохотать? - все хмурился Колесников. - Мне такие анекдоты не нравятся.
      – Дело вкуса, - развел руками Хомяков. - Как же быть? Где выход?
      – Там же где и вход, - Колесников повернулся, жестом предлагая следовать за собой. - Вообще-то, посторонним тут находиться нельзя, - ворчал он через плечо. - А ваш участок работы внизу.
      – Учту, - покорно согласился Хомяков.
      Он шел, тяжело продавливая сухие доски настила. И виновато молчал, желая умаслить суровое настроение служителя хранилища Евгения Колесникова. Но не выдержал и что-то пробормотал.
      – Что? - не расслышал Колесников.
      – Точно, как в колумбарии, - повторил Хомяков.
      – А что это? - притворился Колесников. Его несколько тяготила собственная суровость.
      – Кладбище при крематории, - охотно пояснил Хомяков. - Бетонные стены, а в них оконца. И в каждом урна с прахом. Бывшие люди… Э-хе-хе… Жизнь наша - след на воде, был - исчез.
      – Почему же? А дела? Вон, полки ломятся. К вечности приговорены.
      – Хреновина все это, суета. Корм для мышей.
      Колесников остановился, с вывертом взглянул на вновь приобретенного архивного работника. На просторном бабьем лице Хомякова выделялись бойкие глазки. Казалось, они лучились от едва сдерживаемого смеха, расплескивая маленькие складочки морщин.
      – Ну… С таким настроением - и работать в архиве? - Колесникова озадачило несоответствие веселого вида нового работника с его мрачным рассуждением.
      – Ну, это я так. Вас растормошить, - засмеялся Хомяков. - Кураж вызвать. А то глядите на меня волком.
      – Гляжу как гляжу, - смутился Колесников. - Может, вы с улицы шагнули? А тут документы исторические.
      – Ладно. Ходи вперед. Гони меня в шею, не обижусь, - Хомяков дружески потрепал Колесникова по плечу. Пышная на вид кисть его руки давила железной тяжестью, точно принадлежала другому человеку.
      – А как вы попали на работу в архив?
      – Знакомый посоветовал. Работает у вас. Брусницын.
      – Анатолий Семенович?
      – Ну. У друзей познакомились. Варгасовых. Знаете, нет?
      – Нет. Таких не знаю.
      – Думал, их все знают. Варгасовых.
      – Я не знаю. Мы сейчас с вами доберемся до фонда Медико-полицейского управления, подложим один манускрипт. И вниз, на волю.
      – Медико-полицейский? По-нынешнему, вытрезвитель, - произнес в спину Колесникова Хомяков. - Это у вас хранится дело Дятлова? О массовом отравлении сивухой на Оружейном заводе?
      – Интересно? Откуда вам известно об этом деле? - притворился Колесников. Кто, как не он сам, тиснул в «Вечерней газете» заметку об этой печальной истории.
      – Господи… так писали об этом. Прочел, запомнил, - игриво, словно придуриваясь, ответил Хомяков.
      Колесников подхватил со стола тоненькую ветхую папку и поспешил в сторону малой трапезной. Хомяков не отставал… Разыскать пустующее место не составляло труда, несмотря на то, что заместитель был утоплен в толщу коробок. Ловко вытянув коробку, Колесников развязал тесемки, сноровисто, точно опытный кассир, пробежал пальцами по корешкам, нашел соответствующий порядковый номер и, приподняв всю толщу, вернул дело на место.
      Дубовая дверь малой трапезной, схваченная железными клепаными накладками, точно присела под тяжестью притолоки, сложенной колотым бурым кирпичом. Интересно, какого росточка были послушники бывшего монастыря, если дверь приходилась Колесникову чуть ли не до груди? Ключ оказался на месте. И фонарь этого размазни Брусницына лежал рядом.
      – Вы… как вас, простите? - обратился Колесников к Хомякову. - Ефим Степанович? Посветите, если не трудно, - Колесников протянул фонарь и растворил дверь. - Только голову пригните, ушибетесь. - Хомяков принял фонарь и, наклонившись, шагнул в трапезную следом за Колесниковым. Направленный луч апельсиновым рубцом прильнул к поверхности сундука, скользнув дальше, в глубину замшелой комнаты.
      – Могли бы и электричество провести, - Хомяков наблюдал, как Колесников отмыкает замок, откидывает крышку сундука.
      – Вот бы его отсюда выволочь, - фантазировал Колесников.
      – Сундук-то? - уточнил Хомяков. - В дверь не пройдет. Как его сюда пихнули, не пойму.
      – Вначале монахи притаранили сундук, а вокруг возвели стены, - пошутил Колесников.
      – Только что так, - хмыкнул Хомяков. - А что там? Хлам?
      – Хлам. Из-за этого хлама мне такую выволочку устроили, держи картуз, - Колесников уже видел, что бумаги лежали так, как он их оставил, никто сюда не заглядывал. Пожалуй, он сейчас прихватит часть, сложит где-нибудь у себя, разберется. Благо этот Хомяков подвернулся, поможет донести.
      Колесников выволок из сундука кипу бумаг, сложил, еще кипу, подравнял к первой, получилась довольно объемистая пачка. Такую же пачку он принялся собирать для Хомякова.
      – Вот. И от меня маленькая польза, - проговорил Хомяков поверх бумаг, уложенных по самый подбородок.
      – Не споткнитесь, - благодарно ответил Колесников. - Следуйте за мной. Поднесем к лестнице, а там воспользуемся тележкой.
      – Тяжелые, черти… Было бы что путное.
      – Путное, - переговорил Колесников. - Только я туда сунулся, достаю первый лист - и на тебе! Письмо московского губернатора Обрезкова. Он докладывал о Николае Михайловиче Карамзине. Как тот пишет историю государства Российского, по ночам. А нетерпеливая его супруга велит холопам вести мужа в спальню.
      – Что, больше не о чем было докладывать московскому губернатору? - недоверчиво протянул Хомяков.
      Они подошли к столику и бухнули бумаги на его пластмассовую спину. Хомяков встряхнул замлевшие руки. Для Колесникова таскание тяжеленных бумаг было привычным занятием. Он с сомнением оглядел оставшиеся одиннадцать дел из фонда Городского физиката. Конечно, хорошо бы подложить уже доставленные документы, прежде чем покинуть хранилище.
      – Ладно. Вы вот что, Ефим Степанович, - решил Колесников. - Ждите меня здесь. Я ненадолго. Подложу остатки, на душе будет легче, - он сгреб дела физиката и заторопился к дальним стеллажам, попросив напоследок Хомякова уложить в тележку принесенные из сундука бумаги.
      Вскоре тишина хранилища впитала его шаги. Хомяков привалился плечом к холодной магистральной трубе. «Интересно, в этой конторе есть столовая или архивисты куда-нибудь линяют в обеденный перерыв?» - подумалось Ефиму Степановичу Хомякову.
      Обычно в это время дня он принимал свою порцию шашлыка, запивая чешским пивом, которое, как правило, таилось в заначке у дяди Кеши, метрдотеля ресторана «Онега», раскинувшего свой стеклянный пейзаж неподалеку от Второй Градской больницы. Там до недавнего времени и трудился Ефим Хомяков, некогда преподаватель истории и вообще личность с весьма заковыристой биографией…
      «Пожалуй, здесь и не закуришь», - еще подумалось Хомякову. Он вздохнул и для успокоения томящейся души похлопал ладонями по карману, где лежали сигареты. Чтобы подавить проснувшееся желание, надо отвлечься, и Хомяков принялся укладывать бумаги в пустую тележку. Старые лежалые листы плотно прильнули один к другому, нехотя покоряясь любопытству бывшего преподавателя истории и лаборанта прозекторской Второй Градской больницы.
      Лиловые блеклые чернила лениво плели свою едва разборчивую вязь, где совершенно пропадая, а где неожиданно поражая четкой и вполне читаемой фразой. Какие-то справки, просьбы, донесения. Суета далеких лет, скука. И как среди этой преснятины архивисты выуживают интересный материал, непонятно… Ах, будет он еще с ними миндальничать - аккуратно укладывать, ровнять… Побросает в тележку, и вся недолга.
      Хомяков с раздражением ухватил чуть ли не всю принесенную им кипу бумаг, занес, но не слишком удачно: пачка накренилась и, скользнув, разваливаясь в падении, упала на пол, оставив в ладонях несколько хилых папок. Ругнувшись, Ефим Степанович швырнул остаток в тележку и тяжело присел на корточки. Сгоряча он принялся закидывать бумаги в тележку, но одумался - листы лопались, заламывались, становились торчком. Влетит ему от Колесникова, это точно. Хомяков принялся сгребать бумаги в пачку, но тут его внимание привлек бесцветный твердый конверт, что выпал из общей кучи. Хомяков подобрал конверт, внутри которого виднелось вложение - несколько полос твердого картона. Он завел в конверт пальцы и выудил содержимое. Полос оказалось пять. К каждой из них прильнула шторка папиросной бумаги. Хомяков откинул шторку и увидел аккуратный ряд подклеенных почтовых марок. Голубого, розоватого и кофейного цветов. На каждой вырисовывался одинаковый женский профиль с короной в высоко зачесанных волосах… Тут же лежал толстый обрез, на котором четкие удлиненные буквы начертали слова: «Сей пакет вручен мне Государем Императором для Хранения в делах канцелярии. Министр Императорского двора, граф Фридерикс».
      Хомяков поднял голову, вслушиваясь в стоялую тишину хранилища. Тяжело перевалившись на колени, он спокойно, даже с какой-то медлительной неохотой расстегнул пуговицы полосатой фланелевой рубашки и, оттопырив полу пиджака, уложил пакет с марками за пазуху.
        

        

        

      Последней, со своей кружкой и свертком, вошла Нина Чемоданова и села в простенке между окнами, под красочным календарем с призывом хранить деньги в сберегательной кассе.
      – Явилась наконец, - проворчала заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева, пышногрудая особа с прямым армейским затылком, подпирающим короткую стрижку крашеных волос. - В следующий раз ждать тебя не будем.
      – Клиент задержал, - оправдывалась Чемоданова. - Дед-краевед.
      – Забелин, что ли? - спросила Шурочка Портнова, гостья из отдела хранения.
      – Он самый. Александр Емульяныч. Я ему намекаю, обед, дескать. А он - я, Нина Васильевна, клюю два раза в день, не беспокойтесь. - И, спохватившись, Чемоданова округлила глаза в притворном удивлении: - Ты ли это, Шурочка?! Не верю!
      – Я, я, - кивнула Портнова. - Сбежала от своей совы. Сказала, что в детский сад надо. А сама к вам, мои родные.
      – Правильно сделала, - Шереметьева достала пакет с сушками, банку варенья и что-то еще, завернутое в вощеную бумагу.
      – У меня пирожки слоеные, - оповестила Чемоданова.
      – С мясом? - спросила Портнова.
      – С саго. С мясом не успела, расхватали, - ответила Чемоданова. - Ой, девочки, вчера в филармонии были такие ватрушки. Третий звонок, а я, как дура, жую и жую. Четыре штуки слопала.
      – Искусство, Нинка, тебя разорит, - Шереметьева расправила клеенку. - Что слушала? Стоящее? Или опять кто-нибудь из этих?
      – Четвертую симфонию Брамса, - нехотя ответила Чемоданова.
      – Так и знала. «Брамс - абрамс», - хмыкнула Шереметьева. - Вот куда денежки уходят, мировому сионизму.
      – Между прочим, Брамс и вовсе не Абрамс. Его зовут Иоганн, он немец, если на то пошло, - не выдержала Шура Портнова.
      – Ладно, ладно. Молчу. Слова уже не скажи, - буркнула Шереметьева. - Поесть не дадут, меломаны… Вот, варенье из малины… Когда наша часть стояла в Закарпатье, муж подружился с одним молдаванином. Ох и пройдоха был. Любому Брамсу сто очков вперед даст.
      – Муж? - усмехнулась Чемоданова.
      – Тот молдаванин. Егерем служил, охранял охотничьи угодья, областное начальство развлекалось… С тех пор его жена шлет нам варенье. Второй год за это варенье всей семьей летом наезжают. Неделями едят-пьют. Хитрющий народец. А моему ишачку все хороши. Майор Шереметьев, ваше благородие, госпожа удача.
      В металлической кружке чай остывал медленно. Чемоданова в нетерпении теребила ручку. Отношения ее с начальницей нельзя было назвать дружескими, и в то же время их связывало неуемное женское любопытство, что ли? Они как бы присматривались друг к другу, точно пытались разгадать загадку. Семейная, вполне благополучная Анастасия Шереметьева, мать двоих детей, и одинокая, неустроенная Нина Чемоданова, казалось, пытались переплести судьбы, дополняя друг друга опытом своих жизней. Чемоданова еще никогда не встречала человека, который бы с такой неуклюжей заинтересованностью относился ко всему, что касалось ее далекой от достатка судьбы. Настыр-ность Шереметьевой ее отпугивала, словно предвосхищала беду…
      – Ешьте, ешьте, дурехи, - с ласковой ворчливостью произнесла Шереметьева. - Посмотрим еще, кто из нас окажется прав…
      – Вы мой салат попробуйте, - оборвала Портнова.
      – Попробуем, попробуем, - и Шереметьева тотчас сунулась ложкой в банку с салатом, перенесла горсть на свою тарелку. - И вправду вкусно… Ну, ты даешь, Шурочка! Не теряешь квалификации у своей Софьи Кондратьевны.
      – Настя, не порть аппетит! - взмолилась Чемоданова.
      – Молчу, молчу, - Шереметьева подправила ложечкой развороченную горсть салата. - Нинка, учись. Таким салатом не одного мужчину можно приманить. А ты все по филармониям, по буфетам шастаешь.
      – Настоящего мужчину салатом не проймешь. Шашлыком, куда ни шло, - ответила Чемоданова. - Салатом только, пожалуй, Женьку Колесникова и можно взять.
      – И Брусницына, - подхватила Портнова. - В любое время суток.
      – Ну. У Брусницына своя есть кормилица. Ты не очень-то заглядывайся, - произнесла Шереметьева.
      – Да?! - клюнула Портнова. - Мне порассказали про этого тихоню… Копия - дядя Илюша, астматик-сердечник, а туда же.
      – Это кто, Гальперин? - поморщилась Шереметьева. - Пожалуйста, без таких примеров. Подпольный любовник.
      Женщины засмеялись. Очень уж точно припечатала Шереметьева заместителя директора по науке.
      – А что? Спросите у меня, так я хоть сейчас с Ильей Борисовичем под венец, - вставила Чемоданова.
      – Нинка, окстись… Что ты с ним будешь делать? - продолжала смеяться Портнова.
      – Что? Беседовать, вот что, - она с вызовом взглянула на Шереметьеву. - Иной раз это слаще всех любовных утех. И древние греки так считали.
      – Ах, какая специалистка по любовным утехам! - Шереметьева встряхнула крашеной копной. - Впрочем, пардон, я и забыла о твоих разнообразных увлечениях, извини. Конечно, древние греки понимали толк в жизни. Но неужто свет клином сошелся на Гальперине?
      – Мирошук, например? - подсказала Портнова.
      – Начальство не трогать, это святое… А вот Забелин, да. Старичок-краевед… Вот где энциклопедия, не чета Гальперину с его эклектикой.
      – А что, девчонки? - подхватила Чемоданова. - Александр Емельянович, это - да! Грибочки мне принес маринованные. Особого посола.
      – Что же ты нас обошла? - покачала головой Портнова.
      – Так ведь только попробовать и дал, скупердяй. У бывшей Преображенской богадельни собирал.
      – Грибочки? - не поверила Портнова.
      – Ну. Там от богадельни одна трухлявая стена и осталась. Вот грибы и пошли. Он разыскал в архиве рецепт засола на меду. Монахи варили в Воздвиженском монастыре… Забелин предложил рецепт консервному заводу. Те отмахнулись. А жаль. Та же история, что с вологодским маслом. Помните? Сколько я врагов себе нажила.
      В архиве, конечно, помнили ту, уже давнюю, историю. Чемоданова нашла давно забытую технологию изготовления вологодского масла особого сорта, что пользовался огромным спросом и в России, и за рубежом. Все было детально описано, и присадки, и выдержки. Вплоть до ухода за коровами. Словом - бери и внедряй. Целый год Чемоданова вела
      переписку с различными НИИ, лабораториями, заводами, с министерством. Она изучила технологию современного производства и доказывала, что забытый способ выгодней экономически - миллионы рублей можно сохранить. Нет, отогнали Чемоданову, обескровили. Даже приказ директора архива появился, предлагающий Чемодановой оставить «масляный бунт» и сосредоточить внимание на других, более актуальных темах. Чемоданова хотела уйти из архива, но потом поостыла…