ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ, РЕВЕККИ ИЗРАИЛЕВНЫ, ПОСВЯЩАЮ
      После полудня в пятницу, 25 марта 1916 года, магистр фармацеи Петр Алексеевич Зотов спустился во двор дома, что выставился фасадом на заезженный Мучной переулок.
      – Николя-ай! - укоризненно покачал головой Зотов, глядя в распахнутые двери сарая, откуда тянуло теплым дровяным духом. - Там ты, нет?
      В ответ донесся сухой рокот скатившихся поленьев в сопровождении незлой брани.
      Фармацевт присмирел. Он был человек тишайший, и всякая громкая фраза, а тем более брань, его приводила в замешательство.
      – Ты что же, голубчик, не поднялся на крышу снег сшибать? - помедлив, проговорил Петр Алексеевич. - Жду я, жду, понимаешь, - фармацевт привалился плечом к сырому столбу, к которому натягивали веревку для сушки белья.
      Денек сегодня стоял отменный. Прильнув к бурой кирпичной стене дома, солнышко проявлялось зеленоватым тоном, а в местах, где еще сохранилась штукатурка, переходило в родной бледно-лимонный цвет, еще жидковатый по ранней весне, но с обещанием набрать свое.
      Напрасно он облачился в шубу, на улице гораздо теплее, чем думалось. Вот на прошлой неделе стояли морозы - вспоминать зябко. Даже удивительно, как он не простыл, дни напролет проводя на грузовом дворе пароходства - отправлял имущество в Швецию. Вроде бы и жил тихо-скромно, а барахлишко поднабралось - ломовые удивлялись. А все книги…
      – Что вы, Петр Алексеич, беспокоитесь? - дворник высунулся из сарая. - Ваше дело - сброшу я снег с крыши, аль нет? Пусть новые жильцы беспокоятся.
      – Как же, как же… Николяй! - всплеснул руками Зотов. - Порядок-с… Да и хозяин недоволен будет, по голове тебя не погладит.
      Дворник ухмыльнулся, точно приставил к унылому лицу хитрую маску. По нынешним военным временам, его не очень беспокоит мнение домовладельца, пусть поищет дворника.
      – Чего ждать меня? Оставили чердак открытым да и пошли…
      – Открытым, - укоризненно протянул Зотов. - А пропадет что? - Он смотрел на дворника чистыми, слегка навыкате голубыми глазами.
      – Дак вить уезжаете из Расеи, - недоумевал дворник.
      – Все одно. Что обо мне подумают? - упрямился фармацевт.
      Вручив ключи от коридора, Петр Алексеевич побрел к воротам. Он то и дело останавливался, осторожно пробуя мыском галош неверные накатыши серого хляблого снега, чтобы не черпануть ненароком талой воды.
      С утра откуда ни возьмись объявился снежок, для марта месяца хоть и ожидаемый, но все равно гость несерьезный, и переулок, казалось, усыпало мукой, выпавшей из мешков, что хранились в торговых рядах вдоль Апраксина двора.
      Фармацевт постоял в раздумчивости, вбирая свежий воздух, идущий от канала, и, определившись, решительно повернул направо, к суетливой Садовой улице… По этому Мучному переулку он топчется без малого лет десять, а до того жил в Свечном. Собственно, там и сейчас проживает его матушка Ванда Казимировна с сестрой Аделаидой.
      Родился фармацевт Петр Алексеевич Зотов в Самаре, тридцать два года тому, в семье генерала от инфантерии. Это потом уже отца перевели в Петербург, где он и служил до своей неожиданной смерти. Как было объявлено в Скорбном листе: «Умер от необъяснимого внутреннего удара в расцвете сил и прилежания. Отпевание усопшего имеет место быть в Исидоровской церкви Александро-Невской лавры». И с тех пор минуло девять лет. Матушке определили весьма почтенный пенсион на содержание. Кроме того, она держала швейную мастерскую. Там же управлялась и сестренка Аделаида. Такая оказалась деловая девица, куда там! Белошвейки боялись Аделаиду пуще матушки. Но и любили за справедливость и красоту.
      В свои тридцать два года Петр Алексеевич ходил в женихах, все никак не мог подобрать супругу, чем приводил в отчаяние мать. Очень ее огорчала привередливость детей - дочь тоже была не замужем, несмотря на внешнее очарование. Однако в отличие от кроткого Петруши она проявляла норов неукротимый и дерзкий, всех претендентов гоняла взашей. Но дала слово маменьке смириться, когда старший брат обретет семейный покой. А тот все упрямился…
      Только вот пришло письмо от брата Ванды Казимировны - Яна, который проживал в Швеции. Что дело у него в той Швеции солидное, аптечное. И все было бы хорошо, только вот годы. Чувствует, что скоро призовет его архангел в кущи небесные. А потому как он живет один, без семьи, то хотелось бы не пускать богатство аптечное на сторону, а передать родному человеку. Покопавшись в своей родословной, он пришел к выводу, что, кроме сестры Ванды, у него на белом свете никого уже нет. Да и сын вышеозначенной сестры Петенька, как он слыхивал, пустил свой жизненный интерес по лекарственной части и даже удостоен был званием магистра фармацеи, что свидетельствует об усердии племянника и серьезном образе жизни. Вот и хорошо было бы, ежели бы Петенька переехал в шведский город Упсала.
      Поразмыслили они на семейном совете, повздыхали и решили - быть тому, не пропадать же добру, пусть хоть в Швеции. А там, глядишь, и все к нему переберутся - в России жизнь становилась все более непонятной. О войне говорить не приходилось, хоть и далеко от Петрограда стреляли, да отзвуки доносились. Кому, как не фармацевту, с его лекарствами, об этом знать. Да и тяготы с войной понятны: это когда же было, чтобы с одобрения градоначальника фунт телятины подскочил до сорока копеек? Не иначе как мор грядет на столицу. Но главное - напряжение какое-то в атмосфере ощущается, точно сам воздух густеет, превращается в студеное желе, что с трудом проникает в вялый от зимы организм. Или оттого, что народ стал задиристый, нервный, бранчливый, власть ни в грош не ставит. Взять того же дворника, Николая. Где это видано такое отношение к службе? Жильцами кормится - и туда же, укоряет. Снег сбросить с крыши, одолжение превеликое… Но самое сильное огорчение Петр Алексеевич Зотов испытал на прошлой неделе. Собственно, это и подвигло его в одночасье принять решение об отъезде к дяде, в Швецию.
      Год назад скрылся из столицы товарищ председателя Василеостровского общества взаимного кредита Пановко.
      Тот самый, что торговал аптекарскими товарами под фирмой «Торговый дом Пановко». Заурядное событие, не прихвати почтенный аптекарь с собой более ста тысяч общих денег. Среди пострадавших акционеров значился и Петр Алексеевич. Найти беглеца в России - все одно, что иголку в стогу сена. И конкурс, отчаявшись, представил отчет о несостоятельности в коммерческий суд, предложив кредиторам по шесть копеек за рубль - все, что удалось выручить после распродажи скудного имущества беглеца. Матушка, Ванда Казимировна, и сестра Аделаида не знали еще о конфузе Петруши: представить только, какой разразится скандал - деньги-то, восемьсот рублей, были вложены в пай ими по настоянию Петра Алексеевича, уверявшего родных, что дело верное. Ну, мать смирится, а вот Аделаида, та не умолчит, каждый рублик оговорит. Будто ее брат был в сговоре со злодеем.
      Скорее бы уехать к дяде, в Швецию, а там, глядишь, и вернет им деньги. При мысли о скором отъезде Петр Алексеевич взгрустнул. Ехать ему не хотелось. В чужую страну, к незнакомым людям. Но отказываться глупо, он давно мечтал о своем аптечном деле. К тому же, если не понравится, он всегда сможет воротиться. Мысль о возможности возвращения в Россию смягчала печаль отъезда.
      Свернув после тихого Мучного на Садовую, фармацевт тотчас затерялся в толпе, что, нежась, подставляла себя весеннему солнышку, то густея у дверей лабазов, то, наоборот, растворялась, сползая на брусчатку мостовой, чуть ли не под колеса лихачей.
      Напротив, через дорогу, рекламный щит синематографа «Монтрэ» оповещал, что по желанию публики продлевается показ фильма «Стенька Разин» в сопровождении хора лучших артистов.
      Петр Алексеевич постоял, разглядывая щит. Казалось, толстомордый разбойник призывно подмигивает ему хмельным глазом - зайди, не гнушайся, погляди, как я лихо распоряжаюсь своей жизнью. Это тебе не в Швецию перебираться под доброе дядюшкино благословение… Стенька чем-то напоминал беглого товарища председателя Василеостровского общества взаимного кредита. Такая же гнусная харя с низким лбом под черной набриллиантиненной скобкой.
      «Зайти, что ли, поглядеть, как его казнят? - сладко подумал фармацевт, мысленно ставя на место разбойника проклятого разорителя доверчивых пайщиков. - Может, предрешу сим поведением судьбу мерзавца. И билет днем недорогой».
      Петр Алексеевич занес было ногу на мостовую, но тут его пронзило сознание того, что, в сущности, он прощается с городом, в котором родился и прожил более трех десятков лет. И терять время в душном заплеванном «Монтрэ», в который он и в прошлые-то годы не хаживал, предпочитая облитый золотистым штофом «Пикадилли» на Невском. Ведь как-никак - магистр фармацеи. Ранг по ученой иерархии не такой уж и обидный, а если учесть не старые годы, то вообще добился Петр Алексеевич значительных успехов. Некоторые лекарства от недуга в костях, застарелых накожных болезней были запатентованы им и пользуются не только в России. Так что есть чем похвалиться перед дядей-фармацевтом, не с пустыми руками едет. Кроме всего, он везет идеи, это тоже кое-что да значит. Последнее его прошение в Медицинский департамент Министерства внутренних дел было, правда, отклонено на том основании, что один из компонентов, входящих в состав лекарств, является стратегическим сырьем. А скольких людей он уже подлечил этим лекарством на своем Васильевском острове, где служил при аптечном деле! Сотни две, не меньше… Ничего, развернется он в Швеции. Еще заговорят о нем департаментские чиновники, придет время.
      Так его память перемешивала радости и огорчения, события давние и совсем вот вчерашние. Точно бросала на чаши весов все «за» и «против» его отъезда из России. Но эти рассуждения являлись не больше чем затеей, для себя уже все было решено и отрезано. И в этих терзаниях была особая сладость, точно касался ногтем зудящего места. Сентиментальная душа Петра Алексеевича Зотова сейчас испытывала томление, глаза заплывали слезами, и знакомые контуры домов подрагивали, рябились, будто их накрывал неизвестно откуда взявшийся дождь.
        

        

       Сообщает гидрометцентр.
      …Характер атмосферных процессов на европейской части страны меняется. На смену областей высокого давления с Центральной Европы перемещается область низкого давления. Это приведет к дождям, повышению ночных и понижению дневных температур…
      Газета «Известия», 9 октября 1982 года
        

        

        

      Как и большинство учреждений города Л., архив начинал работу в восемь тридцать. Однако старший хранитель отдела обеспечения сохранности Евгений Колесников, по прозвищу «декабрист», загодя расписывался у дежурного - ему предстояло распечатать опломбированные на ночь все девять хранилищ, что разместились на пяти этажах бывшего монастыря Большого Вознесения.
      Колесников был смугл, узкая грудь едва прикрывалась пуловером грубой вязки, поверх которого широкий солдатский ремень стягивал тесные лысые джинсы. Копна желтоватых волос, отсеченных ножницами на тощем затылке и височках, отдаленно напоминала кочан жухлой капусты.
      Дежурный милиционер Мустафаев каждый раз разглядывал шевелюру молодого человека с большим интересом и удивлением. Обычно Колесников снисходительно терпел это любопытство, но сегодня старший хранитель был не в духе.
      – Вы, сержант, напоминаете мне дятла, - Колесников расписался в журнале, выбрал из шкафчика ключи и, подняв лицо, вздохнул: - Извините, сержант! - Он направился к лестнице, под которой хранились две бадьи с известью и ворох рабочей одежды.
      Колесников поднимался по лестнице, вытягивая из ветхих ступенек всхлипывающие звуки. Точно лестница сочувствовала Евгению Колесникову в том, что его ждет унылый и однообразный день. Но это только для непосвященных, принимающих работу в архиве как дело безрадостное, а сам Колесников ждал каждый день не так, чтобы с волнением, но с любопытством. А настроение свое сумрачное сегодня мог объяснить личными заморочками… Мало ему неприятностей с сундуком из бывшей монастырской трапезной, так вот уже три дня, как вечерами домой вваливается ватага дознавателей: участковый, следователь из милиции, дворник и еще двое шустряг, меченных красными повязками. Все допытываются о колченогом железнодорожнике, что зачастил последний месяц в гости к Женькиной родной тетке по материнской линии. Тот железнодорожник - теткин последний ухажер - совершил какой-то проступок. Вот милиция и пришла по следу, вызывая у Женьки раздражение своей навязчивостью и недоверием. Так что еще не известно, что лучше - теткины загулы или беспардонность дознавателей. Поэтому Женя и окрысился на кроткого сержанта Мустафаева, облаченного в такую же серо-голубую форму.
      – Извините, сержант, - Колесников свесил голову над провалом лестничной клети. - Я не имел в виду вас, сержант. А сами вы похожи на горного орла.
      – Ладно, идите! - Мустафаев великодушно всплеснул руками и боком взглянул в полуослепшее зеркало, что висело у входа. Неуловимое сходство с орлом было - нос с горбинкой, впалые горячие щеки. А рядом, в глубине зеркала, у входной двери, он увидел бабку в поношенном пальто с потертым каракулевым воротником и в платке. Мустафаев хмуро оглядел бабку. Нос пуговкой, круглые глазки неопределенного цвета, а вокруг пухлых губ сеть глубоких морщин…
      – Справку мне бы, за справкой прилетела, - бабку ничуть не смутил суровый взгляд милиционера. - Варгасова я. Дарья Никитична Варгасова.
      – Справки выдают с десяти.
      – А сейчас сколько? - посетительница зыркнула на стенные часы. - Батюшки… Девятый час? У тебя не отстают?
      Сержант зашел за конторку и произнес решительно:
      – Придется вам погулять.
      – Ты что, сынок, я свое отгуляла. - Бабка присела на край скамьи, дерзко поглядывая на милиционера.
      «Все перестали бояться милиции», - уныло подумал Мустафаев, но промолчал. Надо было еще составить рапорт - краткую запись - о том, что за время ночного дежурства в Архиве истории и религии никаких происшествий не происходило. Мустафаев сдвинул поудобней тетрадь, приноравливаясь к первой фразе. Он избегал писать рапорты, донесения, письменное изложение его удручало недоступностью. Поэтому служба в архиве среди старых, казалось, забытых навсегда бумаг каким-то образом поднимала сержанта в собственных глазах. А со временем сделала горячим поборником архивного дела.
      Стараясь не привлекать внимания серьезного милиционера, бабка достала из сумки бутыль с какой-то мутной жидкостью, расправила газетный сверток, в котором оказался бутерброд с сыром, и принялась за еду.
      – Устроили тут столовку, - недовольно проворчал Мустафаев.
      – Режим у меня. Долго голодать - в глазах круги пойдут, - решительно ответила посетительница. - Может, и ты хочешь? Давай стакан, налью тебе звару от ревеня.
      Сержант тяжко вздохнул. Или простонал…
      – Плохо старому человеку… Молодые думают, что они всегда будут молодыми, - тянула свое бабка, примериваясь, как бы половчее ухватить бутерброд.
      Эти слова тронули сердце сержанта Мустафаева.
      – Иногда они раньше начинают прием. В полдесятого.
      Посетительница уловила сочувствие в голосе милиционера. Ее носик вытянулся, глазки оживились.
      – Придут работнички, ты им и подскажи… У гражданки Варгасовой времени мало, ей еще в собес надо сгонять. У нее сын погиб на фронте, - деловито подсказала посетительница. - Только и надо, что справку заполучить. Для обмена жильем требуют.
      Сержант развел руками: порядок есть порядок. Старушка раздумчиво продолжала жевать бутерброд… Чует сердце, втравит племянничек Будимирка Варгасов ее, старую, в какую-нибудь каверзу. Сам уже в тюрьме сидит, а все какие-то проказы замышляет из камеры своей арестантской. Ну на кой ляд ему справка о померших родственниках Дарьи Никитичны? Авантюрист. И придумал же - сказать в архиве, что справка нужна оформить наследство, чистый авантюрист! А как взял в долг восемнадцать рублей, так и до сих пор не возвращает, сукин сын. Таким же был и его отец, Ленька Варгасов, старший брательник покойного мужа Дарьи Никитичны. Правду говорят: кровь - не водица… При воспоминании о своем племяннике-арестанте, Будимире Леонидовиче Варгасове, старуха протяжно вздохнула и по-новому, с опаской, поглядела на милиционера.
      Сержант попытался было сосредоточиться на постылом рапорте, как дверь стукнула бронзовой ручкой, отмечая появление на службе директора архива Захара Савельевича Мирошука: высокий, худой, в длиннополом плаще, что падал с прямых острых плеч, отдаленно напоминая сутану. Такие плащи вошли в моду в начале семидесятых годов, но куплен он был женой Мирошука значительно позже, в магазине уцененных товаров. К счастью, мода подчиняется закону карусели, и если терпеливо ждать, то можно своего дождаться. Поэтому Захар Савельевич и сейчас выглядел на улице элегантным мужчиной, если бы не странная фуражка, гибрид буденовки и жокейской кепи.
      Итак, ровно в восемь тридцать Мирошук вступил под своды бывшего монастыря, поздоровался с сержантом и со значением посмотрел на часы, как бы подчеркивая служебную аккуратность.
      Мустафаев уважительно тронул вытянутыми пальцами висок и, упреждая вопрос директора, бодро пояснил:
      – Маляры не появлялись, - он повел подбородком в сторону лестницы.
      Мирошук и сам уже видел, что бадьи с известью стояли нетронутыми.
      – Жаловаться надо, - подсказал милиционер - Стыдно, иностранцы ходят.
      Директор нахмурился.
      – Кстати… должен прийти исследователь из Швеции. Так сразу же ко мне проводите.
      – Я смену сдаю, - ответил милиционер.
      – Передайте сменщику… А гражданка что сидит? За справкой? - неосторожно спросил директор.
      Дарья Никитична только и ожидала, чтобы заявить о себе. Сползла со скамьи и смело шагнула к директору. Мирошук выставил вперед руки, выгнул дугой сутулую спину.
      – Не ко мне, не ко мне! - зачастил он. - И вообще, прием с десяти.
      – А сейчас сколько? - прикинулась бабка.
      – Половина девятого, - Мирошук пытался обойти посетительницу.
      – Так они же стоят у вас, - встрепенулась бабка. - Пришла, была половина, и сейчас половина. А мне еще в собес надо успеть. Там тоже полдня проваландаешься.
      – Все равно справки на руки не выдаем, - Мирошук подбирался к лестнице. - Оставьте заявление, вышлем по месту требования. Срок - месяц, - и он заторопился на свой этаж.
      Директор избегал по утрам встречаться со своими сотрудниками у служебного входа. Он спешил в свой кабинет, усаживался в кресло и начинал названивать по внутреннему телефону, вызывая к себе руководителей отделов…
      – Вот! Трендит уже, начальство. Неймется! - бросила через плечо заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева спешащей за ней Нине Чемодановой.
      – Мой телефон? Или твой? - прислушалась Чемоданова, складывая зонтик. - Интересно, директор давно заявился?
      – Только что, - Мустафаев улыбался Чемодановой. Ему нравилась эта черноглазая узкоплечая женщина, всегда опрятно одетая и внешне напоминающая земляков сержанта из далекого Закавказья.
      – Нет, это не мой телефон, - решила Шереметьева. - Это в кабинете хранителей надрывается… Софья Кондратьевна, кажется, вами интересуется начальство, - добавила она, обращаясь к низкорослой толстушке, что только перешагнула порог.
      – Ну и что?! - Софья Кондратьевна Тимофеева слыла дамой независимой и резкой. Даже директор ее побаивался, а о простых сотрудниках и говорить не приходилось. - На моих только двадцать пять минут девятого… - Тимофеева отряхнулась, точно маленькая задорная собачонка.
      – Батюшки! Откуда ж такой дождь сорвался! А мне еще в собес бежать, - заполошила старушка Варгасова, глядя на сотрудниц архива, сбившихся у стола дежурного. - Доченьки… Неужели месяц мне справки окаянной дожидаться? Помру ведь…
      Милиционер кивнул бабке в сторону Чемодановой. Старушка ухватила Чемоданову за поясок и притянула к себе, горячо повторяя просьбу. Вид ее мог разжалобить камень, а не то что мягкое сердце старшего архивиста Нины Чемодановой.
      Маленькую комнату - бывший монастырский чулан - приспособили под приемную архива. В ночные часы тут кемарил дежурный охраны. Поэтому решение Чемодановой заняться посетительницей немедля застало Мустафаева врасплох. Оставив пост, он метнулся собирать раскладушку. Кривая его тень дергалась на грязной, ждущей побелки стене.
      – Что вы так тяжко вздыхаете? - Чемоданова заполняла анкету сама, от бабки в этом деле проку было мало, по опыту известно.
      – Жизнь такая, доча, вот и вздыхаю, - Дарья Никитична торжественно сидела на кончике стула, точно готовилась принести присягу.
      – Я не вам, - уточнила Чемоданова. - Я милиционеру.
      Мустафаев выпрямился. Щеки вдохновенно опали, а в глазах засветилось лукавство. Очень уж ему нравилась Чемоданова.
      – Я не вздыхаю. Я думаю, - проговорил он мягко.
      – О чем же вы думаете так тяжело? - Чемоданову забавляло тайное воздыхание по ней милиционера.
      – Ты пиши, дочка, пиши, не отвлекайся, - волновалась старушка. - О чем может думать милиционер? О жуликах.
      – Ай, бабушка, такая горячая старушка, - Мустафаев покраснел, пристраивая раскладушку в нишу стены.
      Чемоданова водила ломаным ногтем по анкете, размышляя, с чего начать архивный поиск. Куда проще, если бы Варгасова помнила приход, в котором крестилась. Обычно крещение происходило в ближайшей церкви. Если семья бабки проживала на Моховой, то надо искать в метрических книгах церкви Симеона и Анны. За годы работы в архиве Чемоданова доподлинно изучила топографию церквей города Л., хотя большинство из них давно снесли.
      – Вы точно жили на Моховой?
      – Ну дак… Сейчас в том доме сапожная мастерская.
      – А в церковь какую ходили? Симеона и Анны?
      Бабка в восхищении хмыкнула - такая соплюха, а помнит. Старые люди забыли, а она помнит. И верно, была церковь Симеона, была.
      – А если ваш отец работал, как вы говорите, на железной дороге, то вас могли крестить в Пантелеймоновской церкви.
      – На железной, - все дивилась познаниям архивистки Дарья Никитична. - Башмачником служил, вагоны на ходу останавливал. Получал гроши, а семью держал. Не то что нынешние инженера… Вот племянник мой двоюродный, Будимирка, институт прошел, а как должен мне восемнадцать рублей, так и не отдает.
      – Простить надо ему, - съязвил сержант. - Амнистия была, слыхали?
      Чемоданова одобрительно взглянула на дежурного - и юмор у служивого есть? Мустафаев козырнул Чемодановой и даже подмигнул, что при его робости означало особое расположение.
      – Слыхала, - кивнула бабка. - У соседки моей с подоконника кило свинины слямзили. Люди говорят - из тех, кто по амнистии соскочил… А что, всех прощают, если эта амнистия вышла? - она сложила гузкой блеклые губы. «Видать, и этого сукиного сына, Будимирку, племянника, выпустят», - подумала она.
      Мустафаев вышел из комнаты и уважительно прикрыл за собой дверь.
      В коридоре было тихо. Здоровенный котище, прошатавшись где-то всю ночь, возлежал на своем привычном месте, у стола. При виде Мустафаева кот благоcклонно приподнял кончик хвоста. Базилио был гордый кот и не от всех принимал подношения. К Мустафаеву кот относился снисходительно. Таких счастливчиков в архиве было человек пять, не больше.
      Шкаф, где хранились ключи от рабочих комнат, был пуст, все сотрудники уже на своих местах, за исключением второго и четырнадцатого помещения.
      Мустафаев собрался было вернуться к рапорту, как с улицы вошел хозяин кабинета номер два - Илья Борисович Гальперин, заместитель директора архива по научной работе, - квадратный мужчина в голубой рубашке и коричневом пиджаке, рассчитанном на куда более скромную фигуру, и в силу этого обстоятельства живот выдавался вперед, точно корма голубого цеппелина. Круглое лицо цвета сырого теста собрало на своей просторной площади нос, состоящий из пухлого кончика с чуть вывернутыми ноздрями, маленький девичий ротик, тяжелый подбородок с кокетливой родинкой в углу. Но все это, казалось, держится на лице только ради одного: показать, какие рядом с ними живут глаза. Вот глаза у Ильи Борисовича были действительно красивые - черные ресницы нависали над прозрачно-голубыми белками, на которых резко рисовались синие зрачки с томной немужской поволокой. Еще Гальперина отличал тембр голоса, низкий, с глубинными перекатами.
      – Что, брат Полифем? Спокойно в нашей пещере? - рокотал Гальперин, старательно обтирая ботинки о рифленую решетку. - Ни пожара, ни наводнения?
      Мустафаев хмурился, ему не нравились такие шутки.
      – Не сердись, брат Полифем. Имя я тебе дал легендарное, из греческой мифологии, и для уха не оскорбительное. Как звучит! По-ли-феэ-эм-м, - растягивал в свое удовольствие Гальперин.
      Кот приподнял сонную башку, подумал и, вытянув толстые лапы, потянулся, прогибая грудь к полу.
      – А… Дон Базилион! Узнал, стервец.
      – Это вы его оглушили, - выразил сомнение Мустафаев.
      – Неправда, Полифем. Я ему лакомства ношу… Иди сюда, разбойник! - Гальперин сунул руку в карман и вытащил сморщенную сосиску.
      – Такие он не ест, - обрадовался Мустафаев.
      – Какне ест? Я ем, а он не ест? - Гальперин бросил сосиску на пол.
      Кот лениво тронул лапой подношение, понюхал и, отойдя в сторону, сел, обвернувшись хвостом, точно шалью.
      – Ах, подлец, ах, бандит, - хохотал Гальперин. - Я ем, а он брезгует. Учуял, видать, дерьмо, дегустатор… А вчера ел.
      – За ночь испортилась, - Мустафаев протянул заму по науке ключи с тяжелым барашком, остатком монастырской роскоши.
      Гальперин принял ключи в маленькую ладошку, подержал на весу.
      – Что делается на улице, любезный Полифем! Вы, как страж порядка, должны за этим следить… Все спешат, сталкиваются, разбегаются. Какой-то молодой человек подскочил ко мне, попросил разменять двугривенный. Пока я отсчитывал, его и след простыл. Так и убежал с одним моим пятаком в кулаке… Я вам точно говорю - люди посходили с ума. Такое впечатление, что все требуют реванш, непонятно за что. Но реванш! - Гальперин зевнул. - И-иех-х… Пора уж и мне на пенсию, засиделся…
      – Поработайте еще, - великодушно ответил Мустафаев. Он с трудом удержался, чтобы не напомнить о молве про ухаживание Гальперина за молодой аспиранткой из Уфы. И лишь добавил, кивая на бидоны, упрятанные под лестницу: - Маляры опять не явились. Известь уже высохла.
      – Я, молодой человек, заместитель директора по научной работе. Я есть мозговой центр, а не завхоз Огурцов а. И требую к себе соответствующего почтения. А у меня… даже кот не желает откушать сосиску.
      – Съел уже, - мирно ответил Мустафаев.
      Дон Базилио сидел, как и прежде, на своем месте. Сосиска исчезла.
      – Ах, хитрец, ах, лицемер, - рокотал Гальперин. - Среди людей живет, набрался опыта. - Гальперин двинулся к лестнице, тяжело переставляя ноги. Спина у него была беспомощная и усталая.
      Будь сержант Мустафаев более проницателен, он наверняка бы заметил, что сегодня, как и последние несколько дней, Илья Борисович Гальперин далеко не тот Гальперин, которого знали сотрудники архива. Что •и лишь старательно играет роль говоруна и демократа, каким привыкли видеть в архиве заместителя по науке…
      Гальперин остановился у ступеньки и обернулся к дежурному.
      – Брусницын уже на работе? Король каталога?
      Мустафаев взглянул на шкафчик. Ключ от четырнадцатой комнаты оставался на месте.
      – Ключ на месте, - ответил дежурный. - Болеет, наверно, этот ваш Брусницын.
        

        

      Анатолий Семенович Брусницын - сорокалетний мужчина, роста ниже среднего, с необычайно покатыми плечами, широким женоподобным лицом под нежно вьющейся каштановой шевелюрой - панически боялся плотно прикрытых дверей, особенно с тех пор, как он связал себя законным браком.
      – Просто какая-то блажь! Или болезнь! - повторяла жена Зоя после очередного его приступа. - Тебе надо показаться психиатру.
      – Или гипнотизеру, - с готовностью соглашался Брусницын, печально улыбаясь карими детскими глазами.
      Зоя свела мужа к психоневрологу, Вениамину Кузину, бывшему своему однокашнику. Кузин ничего определенного не сказал, но отдохнуть порекомендовал, чтобы не сорваться. И устроил Анатолию Семеновичу шестидневный отдых.
      – Прости, дружище, дольше продлевать бюллетень я не вправе. Только через ВТЭК, - развел руками доктор Кузин, когда они повстречались на вечеринке у Варгасовых.
      – А мне и не надо, - виновато улыбнулся тихий Брусницын. - И так истомился от безделья.
      Он не ожидал встретить врача у Варгасовых и смутился. Возможно, оттого, что лукавил. Именно сейчас ему не хотелось появляться на работе, включаться в смуту, затеянную этим «декабристом» из отдела хранения - Женькой Колесниковым. А отмолчаться не удастся. И дернуло его тогда дать совет Колесникову писать не только в управление, но и повыше…
      Надо заметить, что боязнь плотно прикрытых дверей наблюдалась у Брусницына не постоянно, а в моменты каких-то особых атмосферных аномалий, например во время грозы или сильного ветра. И сейчас, подобно застенчивому алкоголику, что, скрываясь, жаждет опрокинуть заветную стопку, Брусницын украдкой поглядывал на белую дверь, что напрочь сливалась с прямоугольной рамой. И за которой зловещие силы с роковой неотвратимостью собирались над головой несчастного Анатолия Семеновича.
      Побледневший, с пугливо опущенными плечами, он поднялся с кресла и шагнул к дверям. Прижал повлажневшую ладонь к холодной эмали и, собравшись с духом, надавил. Тотчас в проем ворвался перекат грозы от окна, распахнутого где-то в глубине большой квартиры.
      – Гром, что ли?! - удивились гости, не сводя глаз с красочных планшетов, - все были заняты азартной игрой под названием «Хочу разбогатеть».
      – Люблю грозу в начале мая! - жена Зоя разжала кулачок, швырнув на планшет кубики с черными точечками…
      Брусницын шагнул в коридор, забитый множеством вещей. Узкий диван с золотистой обивкой, торшер с баром, много книг… Присев на край дивана, Брусницын снял с полки Малую энциклопедию, раскрыл наугад… Мелкий шрифт расплывался, дрожал. Наконец буквы точно насытились, успокоились и выстроились в четкие ряды. Слово попалось незнакомое - «Инкрет». Оно означало гормон, проникающий непосредственно в кровь или лимфу… Брусницыну представилось: если этот инкрет попадает в кровь, то общий тонус становится активным, а в лимфу - наоборот, хандра. Почему он так решил, Брусницын не знал.