ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ, РЕВЕККИ ИЗРАИЛЕВНЫ, ПОСВЯЩАЮ
      После полудня в пятницу, 25 марта 1916 года, магистр фармацеи Петр Алексеевич Зотов спустился во двор дома, что выставился фасадом на заезженный Мучной переулок.
      – Николя-ай! - укоризненно покачал головой Зотов, глядя в распахнутые двери сарая, откуда тянуло теплым дровяным духом. - Там ты, нет?
      В ответ донесся сухой рокот скатившихся поленьев в сопровождении незлой брани.
      Фармацевт присмирел. Он был человек тишайший, и всякая громкая фраза, а тем более брань, его приводила в замешательство.
      – Ты что же, голубчик, не поднялся на крышу снег сшибать? - помедлив, проговорил Петр Алексеевич. - Жду я, жду, понимаешь, - фармацевт привалился плечом к сырому столбу, к которому натягивали веревку для сушки белья.
      Денек сегодня стоял отменный. Прильнув к бурой кирпичной стене дома, солнышко проявлялось зеленоватым тоном, а в местах, где еще сохранилась штукатурка, переходило в родной бледно-лимонный цвет, еще жидковатый по ранней весне, но с обещанием набрать свое.
      Напрасно он облачился в шубу, на улице гораздо теплее, чем думалось. Вот на прошлой неделе стояли морозы - вспоминать зябко. Даже удивительно, как он не простыл, дни напролет проводя на грузовом дворе пароходства - отправлял имущество в Швецию. Вроде бы и жил тихо-скромно, а барахлишко поднабралось - ломовые удивлялись. А все книги…
      – Что вы, Петр Алексеич, беспокоитесь? - дворник высунулся из сарая. - Ваше дело - сброшу я снег с крыши, аль нет? Пусть новые жильцы беспокоятся.
      – Как же, как же… Николяй! - всплеснул руками Зотов. - Порядок-с… Да и хозяин недоволен будет, по голове тебя не погладит.
      Дворник ухмыльнулся, точно приставил к унылому лицу хитрую маску. По нынешним военным временам, его не очень беспокоит мнение домовладельца, пусть поищет дворника.
      – Чего ждать меня? Оставили чердак открытым да и пошли…
      – Открытым, - укоризненно протянул Зотов. - А пропадет что? - Он смотрел на дворника чистыми, слегка навыкате голубыми глазами.
      – Дак вить уезжаете из Расеи, - недоумевал дворник.
      – Все одно. Что обо мне подумают? - упрямился фармацевт.
      Вручив ключи от коридора, Петр Алексеевич побрел к воротам. Он то и дело останавливался, осторожно пробуя мыском галош неверные накатыши серого хляблого снега, чтобы не черпануть ненароком талой воды.
      С утра откуда ни возьмись объявился снежок, для марта месяца хоть и ожидаемый, но все равно гость несерьезный, и переулок, казалось, усыпало мукой, выпавшей из мешков, что хранились в торговых рядах вдоль Апраксина двора.
      Фармацевт постоял в раздумчивости, вбирая свежий воздух, идущий от канала, и, определившись, решительно повернул направо, к суетливой Садовой улице… По этому Мучному переулку он топчется без малого лет десять, а до того жил в Свечном. Собственно, там и сейчас проживает его матушка Ванда Казимировна с сестрой Аделаидой.
      Родился фармацевт Петр Алексеевич Зотов в Самаре, тридцать два года тому, в семье генерала от инфантерии. Это потом уже отца перевели в Петербург, где он и служил до своей неожиданной смерти. Как было объявлено в Скорбном листе: «Умер от необъяснимого внутреннего удара в расцвете сил и прилежания. Отпевание усопшего имеет место быть в Исидоровской церкви Александро-Невской лавры». И с тех пор минуло девять лет. Матушке определили весьма почтенный пенсион на содержание. Кроме того, она держала швейную мастерскую. Там же управлялась и сестренка Аделаида. Такая оказалась деловая девица, куда там! Белошвейки боялись Аделаиду пуще матушки. Но и любили за справедливость и красоту.
      В свои тридцать два года Петр Алексеевич ходил в женихах, все никак не мог подобрать супругу, чем приводил в отчаяние мать. Очень ее огорчала привередливость детей - дочь тоже была не замужем, несмотря на внешнее очарование. Однако в отличие от кроткого Петруши она проявляла норов неукротимый и дерзкий, всех претендентов гоняла взашей. Но дала слово маменьке смириться, когда старший брат обретет семейный покой. А тот все упрямился…
      Только вот пришло письмо от брата Ванды Казимировны - Яна, который проживал в Швеции. Что дело у него в той Швеции солидное, аптечное. И все было бы хорошо, только вот годы. Чувствует, что скоро призовет его архангел в кущи небесные. А потому как он живет один, без семьи, то хотелось бы не пускать богатство аптечное на сторону, а передать родному человеку. Покопавшись в своей родословной, он пришел к выводу, что, кроме сестры Ванды, у него на белом свете никого уже нет. Да и сын вышеозначенной сестры Петенька, как он слыхивал, пустил свой жизненный интерес по лекарственной части и даже удостоен был званием магистра фармацеи, что свидетельствует об усердии племянника и серьезном образе жизни. Вот и хорошо было бы, ежели бы Петенька переехал в шведский город Упсала.
      Поразмыслили они на семейном совете, повздыхали и решили - быть тому, не пропадать же добру, пусть хоть в Швеции. А там, глядишь, и все к нему переберутся - в России жизнь становилась все более непонятной. О войне говорить не приходилось, хоть и далеко от Петрограда стреляли, да отзвуки доносились. Кому, как не фармацевту, с его лекарствами, об этом знать. Да и тяготы с войной понятны: это когда же было, чтобы с одобрения градоначальника фунт телятины подскочил до сорока копеек? Не иначе как мор грядет на столицу. Но главное - напряжение какое-то в атмосфере ощущается, точно сам воздух густеет, превращается в студеное желе, что с трудом проникает в вялый от зимы организм. Или оттого, что народ стал задиристый, нервный, бранчливый, власть ни в грош не ставит. Взять того же дворника, Николая. Где это видано такое отношение к службе? Жильцами кормится - и туда же, укоряет. Снег сбросить с крыши, одолжение превеликое… Но самое сильное огорчение Петр Алексеевич Зотов испытал на прошлой неделе. Собственно, это и подвигло его в одночасье принять решение об отъезде к дяде, в Швецию.
      Год назад скрылся из столицы товарищ председателя Василеостровского общества взаимного кредита Пановко.
      Тот самый, что торговал аптекарскими товарами под фирмой «Торговый дом Пановко». Заурядное событие, не прихвати почтенный аптекарь с собой более ста тысяч общих денег. Среди пострадавших акционеров значился и Петр Алексеевич. Найти беглеца в России - все одно, что иголку в стогу сена. И конкурс, отчаявшись, представил отчет о несостоятельности в коммерческий суд, предложив кредиторам по шесть копеек за рубль - все, что удалось выручить после распродажи скудного имущества беглеца. Матушка, Ванда Казимировна, и сестра Аделаида не знали еще о конфузе Петруши: представить только, какой разразится скандал - деньги-то, восемьсот рублей, были вложены в пай ими по настоянию Петра Алексеевича, уверявшего родных, что дело верное. Ну, мать смирится, а вот Аделаида, та не умолчит, каждый рублик оговорит. Будто ее брат был в сговоре со злодеем.
      Скорее бы уехать к дяде, в Швецию, а там, глядишь, и вернет им деньги. При мысли о скором отъезде Петр Алексеевич взгрустнул. Ехать ему не хотелось. В чужую страну, к незнакомым людям. Но отказываться глупо, он давно мечтал о своем аптечном деле. К тому же, если не понравится, он всегда сможет воротиться. Мысль о возможности возвращения в Россию смягчала печаль отъезда.
      Свернув после тихого Мучного на Садовую, фармацевт тотчас затерялся в толпе, что, нежась, подставляла себя весеннему солнышку, то густея у дверей лабазов, то, наоборот, растворялась, сползая на брусчатку мостовой, чуть ли не под колеса лихачей.
      Напротив, через дорогу, рекламный щит синематографа «Монтрэ» оповещал, что по желанию публики продлевается показ фильма «Стенька Разин» в сопровождении хора лучших артистов.
      Петр Алексеевич постоял, разглядывая щит. Казалось, толстомордый разбойник призывно подмигивает ему хмельным глазом - зайди, не гнушайся, погляди, как я лихо распоряжаюсь своей жизнью. Это тебе не в Швецию перебираться под доброе дядюшкино благословение… Стенька чем-то напоминал беглого товарища председателя Василеостровского общества взаимного кредита. Такая же гнусная харя с низким лбом под черной набриллиантиненной скобкой.
      «Зайти, что ли, поглядеть, как его казнят? - сладко подумал фармацевт, мысленно ставя на место разбойника проклятого разорителя доверчивых пайщиков. - Может, предрешу сим поведением судьбу мерзавца. И билет днем недорогой».
      Петр Алексеевич занес было ногу на мостовую, но тут его пронзило сознание того, что, в сущности, он прощается с городом, в котором родился и прожил более трех десятков лет. И терять время в душном заплеванном «Монтрэ», в который он и в прошлые-то годы не хаживал, предпочитая облитый золотистым штофом «Пикадилли» на Невском. Ведь как-никак - магистр фармацеи. Ранг по ученой иерархии не такой уж и обидный, а если учесть не старые годы, то вообще добился Петр Алексеевич значительных успехов. Некоторые лекарства от недуга в костях, застарелых накожных болезней были запатентованы им и пользуются не только в России. Так что есть чем похвалиться перед дядей-фармацевтом, не с пустыми руками едет. Кроме всего, он везет идеи, это тоже кое-что да значит. Последнее его прошение в Медицинский департамент Министерства внутренних дел было, правда, отклонено на том основании, что один из компонентов, входящих в состав лекарств, является стратегическим сырьем. А скольких людей он уже подлечил этим лекарством на своем Васильевском острове, где служил при аптечном деле! Сотни две, не меньше… Ничего, развернется он в Швеции. Еще заговорят о нем департаментские чиновники, придет время.
      Так его память перемешивала радости и огорчения, события давние и совсем вот вчерашние. Точно бросала на чаши весов все «за» и «против» его отъезда из России. Но эти рассуждения являлись не больше чем затеей, для себя уже все было решено и отрезано. И в этих терзаниях была особая сладость, точно касался ногтем зудящего места. Сентиментальная душа Петра Алексеевича Зотова сейчас испытывала томление, глаза заплывали слезами, и знакомые контуры домов подрагивали, рябились, будто их накрывал неизвестно откуда взявшийся дождь.
        

        

       Сообщает гидрометцентр.
      …Характер атмосферных процессов на европейской части страны меняется. На смену областей высокого давления с Центральной Европы перемещается область низкого давления. Это приведет к дождям, повышению ночных и понижению дневных температур…
      Газета «Известия», 9 октября 1982 года
        

        

        

      Как и большинство учреждений города Л., архив начинал работу в восемь тридцать. Однако старший хранитель отдела обеспечения сохранности Евгений Колесников, по прозвищу «декабрист», загодя расписывался у дежурного - ему предстояло распечатать опломбированные на ночь все девять хранилищ, что разместились на пяти этажах бывшего монастыря Большого Вознесения.
      Колесников был смугл, узкая грудь едва прикрывалась пуловером грубой вязки, поверх которого широкий солдатский ремень стягивал тесные лысые джинсы. Копна желтоватых волос, отсеченных ножницами на тощем затылке и височках, отдаленно напоминала кочан жухлой капусты.
      Дежурный милиционер Мустафаев каждый раз разглядывал шевелюру молодого человека с большим интересом и удивлением. Обычно Колесников снисходительно терпел это любопытство, но сегодня старший хранитель был не в духе.
      – Вы, сержант, напоминаете мне дятла, - Колесников расписался в журнале, выбрал из шкафчика ключи и, подняв лицо, вздохнул: - Извините, сержант! - Он направился к лестнице, под которой хранились две бадьи с известью и ворох рабочей одежды.
      Колесников поднимался по лестнице, вытягивая из ветхих ступенек всхлипывающие звуки. Точно лестница сочувствовала Евгению Колесникову в том, что его ждет унылый и однообразный день. Но это только для непосвященных, принимающих работу в архиве как дело безрадостное, а сам Колесников ждал каждый день не так, чтобы с волнением, но с любопытством. А настроение свое сумрачное сегодня мог объяснить личными заморочками… Мало ему неприятностей с сундуком из бывшей монастырской трапезной, так вот уже три дня, как вечерами домой вваливается ватага дознавателей: участковый, следователь из милиции, дворник и еще двое шустряг, меченных красными повязками. Все допытываются о колченогом железнодорожнике, что зачастил последний месяц в гости к Женькиной родной тетке по материнской линии. Тот железнодорожник - теткин последний ухажер - совершил какой-то проступок. Вот милиция и пришла по следу, вызывая у Женьки раздражение своей навязчивостью и недоверием. Так что еще не известно, что лучше - теткины загулы или беспардонность дознавателей. Поэтому Женя и окрысился на кроткого сержанта Мустафаева, облаченного в такую же серо-голубую форму.
      – Извините, сержант, - Колесников свесил голову над провалом лестничной клети. - Я не имел в виду вас, сержант. А сами вы похожи на горного орла.
      – Ладно, идите! - Мустафаев великодушно всплеснул руками и боком взглянул в полуослепшее зеркало, что висело у входа. Неуловимое сходство с орлом было - нос с горбинкой, впалые горячие щеки. А рядом, в глубине зеркала, у входной двери, он увидел бабку в поношенном пальто с потертым каракулевым воротником и в платке. Мустафаев хмуро оглядел бабку. Нос пуговкой, круглые глазки неопределенного цвета, а вокруг пухлых губ сеть глубоких морщин…
      – Справку мне бы, за справкой прилетела, - бабку ничуть не смутил суровый взгляд милиционера. - Варгасова я. Дарья Никитична Варгасова.
      – Справки выдают с десяти.
      – А сейчас сколько? - посетительница зыркнула на стенные часы. - Батюшки… Девятый час? У тебя не отстают?
      Сержант зашел за конторку и произнес решительно:
      – Придется вам погулять.
      – Ты что, сынок, я свое отгуляла. - Бабка присела на край скамьи, дерзко поглядывая на милиционера.
      «Все перестали бояться милиции», - уныло подумал Мустафаев, но промолчал. Надо было еще составить рапорт - краткую запись - о том, что за время ночного дежурства в Архиве истории и религии никаких происшествий не происходило. Мустафаев сдвинул поудобней тетрадь, приноравливаясь к первой фразе. Он избегал писать рапорты, донесения, письменное изложение его удручало недоступностью. Поэтому служба в архиве среди старых, казалось, забытых навсегда бумаг каким-то образом поднимала сержанта в собственных глазах. А со временем сделала горячим поборником архивного дела.
      Стараясь не привлекать внимания серьезного милиционера, бабка достала из сумки бутыль с какой-то мутной жидкостью, расправила газетный сверток, в котором оказался бутерброд с сыром, и принялась за еду.
      – Устроили тут столовку, - недовольно проворчал Мустафаев.
      – Режим у меня. Долго голодать - в глазах круги пойдут, - решительно ответила посетительница. - Может, и ты хочешь? Давай стакан, налью тебе звару от ревеня.
      Сержант тяжко вздохнул. Или простонал…
      – Плохо старому человеку… Молодые думают, что они всегда будут молодыми, - тянула свое бабка, примериваясь, как бы половчее ухватить бутерброд.
      Эти слова тронули сердце сержанта Мустафаева.
      – Иногда они раньше начинают прием. В полдесятого.
      Посетительница уловила сочувствие в голосе милиционера. Ее носик вытянулся, глазки оживились.
      – Придут работнички, ты им и подскажи… У гражданки Варгасовой времени мало, ей еще в собес надо сгонять. У нее сын погиб на фронте, - деловито подсказала посетительница. - Только и надо, что справку заполучить. Для обмена жильем требуют.
      Сержант развел руками: порядок есть порядок. Старушка раздумчиво продолжала жевать бутерброд… Чует сердце, втравит племянничек Будимирка Варгасов ее, старую, в какую-нибудь каверзу. Сам уже в тюрьме сидит, а все какие-то проказы замышляет из камеры своей арестантской. Ну на кой ляд ему справка о померших родственниках Дарьи Никитичны? Авантюрист. И придумал же - сказать в архиве, что справка нужна оформить наследство, чистый авантюрист! А как взял в долг восемнадцать рублей, так и до сих пор не возвращает, сукин сын. Таким же был и его отец, Ленька Варгасов, старший брательник покойного мужа Дарьи Никитичны. Правду говорят: кровь - не водица… При воспоминании о своем племяннике-арестанте, Будимире Леонидовиче Варгасове, старуха протяжно вздохнула и по-новому, с опаской, поглядела на милиционера.
      Сержант попытался было сосредоточиться на постылом рапорте, как дверь стукнула бронзовой ручкой, отмечая появление на службе директора архива Захара Савельевича Мирошука: высокий, худой, в длиннополом плаще, что падал с прямых острых плеч, отдаленно напоминая сутану. Такие плащи вошли в моду в начале семидесятых годов, но куплен он был женой Мирошука значительно позже, в магазине уцененных товаров. К счастью, мода подчиняется закону карусели, и если терпеливо ждать, то можно своего дождаться. Поэтому Захар Савельевич и сейчас выглядел на улице элегантным мужчиной, если бы не странная фуражка, гибрид буденовки и жокейской кепи.
      Итак, ровно в восемь тридцать Мирошук вступил под своды бывшего монастыря, поздоровался с сержантом и со значением посмотрел на часы, как бы подчеркивая служебную аккуратность.
      Мустафаев уважительно тронул вытянутыми пальцами висок и, упреждая вопрос директора, бодро пояснил:
      – Маляры не появлялись, - он повел подбородком в сторону лестницы.
      Мирошук и сам уже видел, что бадьи с известью стояли нетронутыми.
      – Жаловаться надо, - подсказал милиционер - Стыдно, иностранцы ходят.
      Директор нахмурился.
      – Кстати… должен прийти исследователь из Швеции. Так сразу же ко мне проводите.
      – Я смену сдаю, - ответил милиционер.
      – Передайте сменщику… А гражданка что сидит? За справкой? - неосторожно спросил директор.
      Дарья Никитична только и ожидала, чтобы заявить о себе. Сползла со скамьи и смело шагнула к директору. Мирошук выставил вперед руки, выгнул дугой сутулую спину.
      – Не ко мне, не ко мне! - зачастил он. - И вообще, прием с десяти.
      – А сейчас сколько? - прикинулась бабка.
      – Половина девятого, - Мирошук пытался обойти посетительницу.
      – Так они же стоят у вас, - встрепенулась бабка. - Пришла, была половина, и сейчас половина. А мне еще в собес надо успеть. Там тоже полдня проваландаешься.
      – Все равно справки на руки не выдаем, - Мирошук подбирался к лестнице. - Оставьте заявление, вышлем по месту требования. Срок - месяц, - и он заторопился на свой этаж.
      Директор избегал по утрам встречаться со своими сотрудниками у служебного входа. Он спешил в свой кабинет, усаживался в кресло и начинал названивать по внутреннему телефону, вызывая к себе руководителей отделов…
      – Вот! Трендит уже, начальство. Неймется! - бросила через плечо заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева спешащей за ней Нине Чемодановой.
      – Мой телефон? Или твой? - прислушалась Чемоданова, складывая зонтик. - Интересно, директор давно заявился?
      – Только что, - Мустафаев улыбался Чемодановой. Ему нравилась эта черноглазая узкоплечая женщина, всегда опрятно одетая и внешне напоминающая земляков сержанта из далекого Закавказья.
      – Нет, это не мой телефон, - решила Шереметьева. - Это в кабинете хранителей надрывается… Софья Кондратьевна, кажется, вами интересуется начальство, - добавила она, обращаясь к низкорослой толстушке, что только перешагнула порог.
      – Ну и что?! - Софья Кондратьевна Тимофеева слыла дамой независимой и резкой. Даже директор ее побаивался, а о простых сотрудниках и говорить не приходилось. - На моих только двадцать пять минут девятого… - Тимофеева отряхнулась, точно маленькая задорная собачонка.
      – Батюшки! Откуда ж такой дождь сорвался! А мне еще в собес бежать, - заполошила старушка Варгасова, глядя на сотрудниц архива, сбившихся у стола дежурного. - Доченьки… Неужели месяц мне справки окаянной дожидаться? Помру ведь…
      Милиционер кивнул бабке в сторону Чемодановой. Старушка ухватила Чемоданову за поясок и притянула к себе, горячо повторяя просьбу. Вид ее мог разжалобить камень, а не то что мягкое сердце старшего архивиста Нины Чемодановой.
      Маленькую комнату - бывший монастырский чулан - приспособили под приемную архива. В ночные часы тут кемарил дежурный охраны. Поэтому решение Чемодановой заняться посетительницей немедля застало Мустафаева врасплох. Оставив пост, он метнулся собирать раскладушку. Кривая его тень дергалась на грязной, ждущей побелки стене.
      – Что вы так тяжко вздыхаете? - Чемоданова заполняла анкету сама, от бабки в этом деле проку было мало, по опыту известно.
      – Жизнь такая, доча, вот и вздыхаю, - Дарья Никитична торжественно сидела на кончике стула, точно готовилась принести присягу.
      – Я не вам, - уточнила Чемоданова. - Я милиционеру.
      Мустафаев выпрямился. Щеки вдохновенно опали, а в глазах засветилось лукавство. Очень уж ему нравилась Чемоданова.
      – Я не вздыхаю. Я думаю, - проговорил он мягко.
      – О чем же вы думаете так тяжело? - Чемоданову забавляло тайное воздыхание по ней милиционера.
      – Ты пиши, дочка, пиши, не отвлекайся, - волновалась старушка. - О чем может думать милиционер? О жуликах.
      – Ай, бабушка, такая горячая старушка, - Мустафаев покраснел, пристраивая раскладушку в нишу стены.
      Чемоданова водила ломаным ногтем по анкете, размышляя, с чего начать архивный поиск. Куда проще, если бы Варгасова помнила приход, в котором крестилась. Обычно крещение происходило в ближайшей церкви. Если семья бабки проживала на Моховой, то надо искать в метрических книгах церкви Симеона и Анны. За годы работы в архиве Чемоданова доподлинно изучила топографию церквей города Л., хотя большинство из них давно снесли.
      – Вы точно жили на Моховой?
      – Ну дак… Сейчас в том доме сапожная мастерская.
      – А в церковь какую ходили? Симеона и Анны?
      Бабка в восхищении хмыкнула - такая соплюха, а помнит. Старые люди забыли, а она помнит. И верно, была церковь Симеона, была.
      – А если ваш отец работал, как вы говорите, на железной дороге, то вас могли крестить в Пантелеймоновской церкви.
      – На железной, - все дивилась познаниям архивистки Дарья Никитична. - Башмачником служил, вагоны на ходу останавливал. Получал гроши, а семью держал. Не то что нынешние инженера… Вот племянник мой двоюродный, Будимирка, институт прошел, а как должен мне восемнадцать рублей, так и не отдает.
      – Простить надо ему, - съязвил сержант. - Амнистия была, слыхали?
      Чемоданова одобрительно взглянула на дежурного - и юмор у служивого есть? Мустафаев козырнул Чемодановой и даже подмигнул, что при его робости означало особое расположение.
      – Слыхала, - кивнула бабка. - У соседки моей с подоконника кило свинины слямзили. Люди говорят - из тех, кто по амнистии соскочил… А что, всех прощают, если эта амнистия вышла? - она сложила гузкой блеклые губы. «Видать, и этого сукиного сына, Будимирку, племянника, выпустят», - подумала она.
      Мустафаев вышел из комнаты и уважительно прикрыл за собой дверь.
      В коридоре было тихо. Здоровенный котище, прошатавшись где-то всю ночь, возлежал на своем привычном месте, у стола. При виде Мустафаева кот благоcклонно приподнял кончик хвоста. Базилио был гордый кот и не от всех принимал подношения. К Мустафаеву кот относился снисходительно. Таких счастливчиков в архиве было человек пять, не больше.
      Шкаф, где хранились ключи от рабочих комнат, был пуст, все сотрудники уже на своих местах, за исключением второго и четырнадцатого помещения.
      Мустафаев собрался было вернуться к рапорту, как с улицы вошел хозяин кабинета номер два - Илья Борисович Гальперин, заместитель директора архива по научной работе, - квадратный мужчина в голубой рубашке и коричневом пиджаке, рассчитанном на куда более скромную фигуру, и в силу этого обстоятельства живот выдавался вперед, точно корма голубого цеппелина. Круглое лицо цвета сырого теста собрало на своей просторной площади нос, состоящий из пухлого кончика с чуть вывернутыми ноздрями, маленький девичий ротик, тяжелый подбородок с кокетливой родинкой в углу. Но все это, казалось, держится на лице только ради одного: показать, какие рядом с ними живут глаза. Вот глаза у Ильи Борисовича были действительно красивые - черные ресницы нависали над прозрачно-голубыми белками, на которых резко рисовались синие зрачки с томной немужской поволокой. Еще Гальперина отличал тембр голоса, низкий, с глубинными перекатами.
      – Что, брат Полифем? Спокойно в нашей пещере? - рокотал Гальперин, старательно обтирая ботинки о рифленую решетку. - Ни пожара, ни наводнения?
      Мустафаев хмурился, ему не нравились такие шутки.
      – Не сердись, брат Полифем. Имя я тебе дал легендарное, из греческой мифологии, и для уха не оскорбительное. Как звучит! По-ли-феэ-эм-м, - растягивал в свое удовольствие Гальперин.
      Кот приподнял сонную башку, подумал и, вытянув толстые лапы, потянулся, прогибая грудь к полу.
      – А… Дон Базилион! Узнал, стервец.
      – Это вы его оглушили, - выразил сомнение Мустафаев.
      – Неправда, Полифем. Я ему лакомства ношу… Иди сюда, разбойник! - Гальперин сунул руку в карман и вытащил сморщенную сосиску.
      – Такие он не ест, - обрадовался Мустафаев.
      – Какне ест? Я ем, а он не ест? - Гальперин бросил сосиску на пол.
      Кот лениво тронул лапой подношение, понюхал и, отойдя в сторону, сел, обвернувшись хвостом, точно шалью.
      – Ах, подлец, ах, бандит, - хохотал Гальперин. - Я ем, а он брезгует. Учуял, видать, дерьмо, дегустатор… А вчера ел.
      – За ночь испортилась, - Мустафаев протянул заму по науке ключи с тяжелым барашком, остатком монастырской роскоши.
      Гальперин принял ключи в маленькую ладошку, подержал на весу.
      – Что делается на улице, любезный Полифем! Вы, как страж порядка, должны за этим следить… Все спешат, сталкиваются, разбегаются. Какой-то молодой человек подскочил ко мне, попросил разменять двугривенный. Пока я отсчитывал, его и след простыл. Так и убежал с одним моим пятаком в кулаке… Я вам точно говорю - люди посходили с ума. Такое впечатление, что все требуют реванш, непонятно за что. Но реванш! - Гальперин зевнул. - И-иех-х… Пора уж и мне на пенсию, засиделся…
      – Поработайте еще, - великодушно ответил Мустафаев. Он с трудом удержался, чтобы не напомнить о молве про ухаживание Гальперина за молодой аспиранткой из Уфы. И лишь добавил, кивая на бидоны, упрятанные под лестницу: - Маляры опять не явились. Известь уже высохла.
      – Я, молодой человек, заместитель директора по научной работе. Я есть мозговой центр, а не завхоз Огурцов а. И требую к себе соответствующего почтения. А у меня… даже кот не желает откушать сосиску.
      – Съел уже, - мирно ответил Мустафаев.
      Дон Базилио сидел, как и прежде, на своем месте. Сосиска исчезла.
      – Ах, хитрец, ах, лицемер, - рокотал Гальперин. - Среди людей живет, набрался опыта. - Гальперин двинулся к лестнице, тяжело переставляя ноги. Спина у него была беспомощная и усталая.
      Будь сержант Мустафаев более проницателен, он наверняка бы заметил, что сегодня, как и последние несколько дней, Илья Борисович Гальперин далеко не тот Гальперин, которого знали сотрудники архива. Что •и лишь старательно играет роль говоруна и демократа, каким привыкли видеть в архиве заместителя по науке…
      Гальперин остановился у ступеньки и обернулся к дежурному.
      – Брусницын уже на работе? Король каталога?
      Мустафаев взглянул на шкафчик. Ключ от четырнадцатой комнаты оставался на месте.
      – Ключ на месте, - ответил дежурный. - Болеет, наверно, этот ваш Брусницын.
        

        

      Анатолий Семенович Брусницын - сорокалетний мужчина, роста ниже среднего, с необычайно покатыми плечами, широким женоподобным лицом под нежно вьющейся каштановой шевелюрой - панически боялся плотно прикрытых дверей, особенно с тех пор, как он связал себя законным браком.
      – Просто какая-то блажь! Или болезнь! - повторяла жена Зоя после очередного его приступа. - Тебе надо показаться психиатру.
      – Или гипнотизеру, - с готовностью соглашался Брусницын, печально улыбаясь карими детскими глазами.
      Зоя свела мужа к психоневрологу, Вениамину Кузину, бывшему своему однокашнику. Кузин ничего определенного не сказал, но отдохнуть порекомендовал, чтобы не сорваться. И устроил Анатолию Семеновичу шестидневный отдых.
      – Прости, дружище, дольше продлевать бюллетень я не вправе. Только через ВТЭК, - развел руками доктор Кузин, когда они повстречались на вечеринке у Варгасовых.
      – А мне и не надо, - виновато улыбнулся тихий Брусницын. - И так истомился от безделья.
      Он не ожидал встретить врача у Варгасовых и смутился. Возможно, оттого, что лукавил. Именно сейчас ему не хотелось появляться на работе, включаться в смуту, затеянную этим «декабристом» из отдела хранения - Женькой Колесниковым. А отмолчаться не удастся. И дернуло его тогда дать совет Колесникову писать не только в управление, но и повыше…
      Надо заметить, что боязнь плотно прикрытых дверей наблюдалась у Брусницына не постоянно, а в моменты каких-то особых атмосферных аномалий, например во время грозы или сильного ветра. И сейчас, подобно застенчивому алкоголику, что, скрываясь, жаждет опрокинуть заветную стопку, Брусницын украдкой поглядывал на белую дверь, что напрочь сливалась с прямоугольной рамой. И за которой зловещие силы с роковой неотвратимостью собирались над головой несчастного Анатолия Семеновича.
      Побледневший, с пугливо опущенными плечами, он поднялся с кресла и шагнул к дверям. Прижал повлажневшую ладонь к холодной эмали и, собравшись с духом, надавил. Тотчас в проем ворвался перекат грозы от окна, распахнутого где-то в глубине большой квартиры.
      – Гром, что ли?! - удивились гости, не сводя глаз с красочных планшетов, - все были заняты азартной игрой под названием «Хочу разбогатеть».
      – Люблю грозу в начале мая! - жена Зоя разжала кулачок, швырнув на планшет кубики с черными точечками…
      Брусницын шагнул в коридор, забитый множеством вещей. Узкий диван с золотистой обивкой, торшер с баром, много книг… Присев на край дивана, Брусницын снял с полки Малую энциклопедию, раскрыл наугад… Мелкий шрифт расплывался, дрожал. Наконец буквы точно насытились, успокоились и выстроились в четкие ряды. Слово попалось незнакомое - «Инкрет». Оно означало гормон, проникающий непосредственно в кровь или лимфу… Брусницыну представилось: если этот инкрет попадает в кровь, то общий тонус становится активным, а в лимфу - наоборот, хандра. Почему он так решил, Брусницын не знал.
      Интересно, куда сейчас выделяется его инкрет? И вообще, странно, он сидит в гостях у малознакомых людей, сидит тихо, ни с кем не связывается, а внутри него черт-те что делается. И Брусницын вдруг подумал, что он, Анатолий Семенович Брусницын, сорока лет от роду, женатый, отец девочки Кати, руководитель группы каталога архива с окладом в сто тридцать рублей… скоро умрет. Почему?! Вроде и не болеет особенно ничем. А эта история с психоневрологом - так, ерунда, если разобраться. Только что бюллетенил недельку… Ага! Именно тогда его и посетили эти вялые мысли о смерти. Он еще подумал, что смерть его была бы совершенно некстати, с массой неудобств для близких - незавершенные дела, долги… Гальперину, например, с прошлого лета должен сорок три рубля. Занимал пятьдесят, но семь рублей возвратил с публикации заметки о крушении царского поезда, а сорок три рубля так и висят. Гальперин - добряк, говорит, отдашь, когда будет. А когда будет? Все какие-то суетливые дела, непредвиденные платежи… Вспомнив Илью Борисовича Гальперина, Брусницын улыбнулся. Как-то Брусницын попал в кабинет зама по науке, надо было просмотреть тематический план - у Гальперина тогда прихватило сердце, он отлеживался дома… Разыскивая план, Брусницын наткнулся на начатое письмо. Он бы не стал читать, если бы не обращение - витиеватое и смешное: «Разлюбезная моя Ксантиппа, услада души и тела…». Брусницын рассмеялся в голос. Он представил Гальперина в образе Сократа, что изливается своей жене - Ксантиппе… Но то, что прочел Брусницын дальше, его изумило. Оказывается, в документах, которые вытряхнул из сундука, упрятанного в монастырской трапезной, Женька Колесников, в деле какого-то уездного помещика Сухорукова наш уважаемый Илья Борисович Гальперин обнаружил… три письма Льва Николаевича Толстого! Брусницын не поверил своим глазам и вновь перечитал строчки влюбленного Сократа. Да! Самого Толстого. Целых три письма! Правда, Гальперин сомневался в их подлинности и решил не обнародовать находку до идентификации. Но, судя по всему, у помещика Сухорукова имелось и ЧЕТВЕРТОЕ письмо, которое он отослал кому-то из своих родственников. То ли Издольским, то ли Лопухиным. Подробней в документах не указано, надо просмотреть фонды этих родственников…
      Далее Гальперин предлагал использовать «находку» в диссертации, над которой работала «Ксантиппа»… Весть настолько ошарашила Брусницына, что он и не вникал в дальнейшее содержание письма. Ай да Илья Борисович! Только представить - какую сенсацию вызовут письма Толстого, если они подлинные… Конечно, было искушение самому заняться фондами Издольских и Лопухиных, поискать четвертое письмо. Но профессиональная этика сдерживала Брусницына. Да и с чего это он вдруг ринется в архив - негоже читать чужие письма… А жаль!
      Брусницын вздохнул и оставил энциклопедию, где затаилось взволновавшее его слово «инкрет». Поднялся с дивана и направился в кухню.
      Нравилось ему на кухне у Варгасовых. Все тут дышало благополучием, все вещало о том, что хозяева с жизнью в ладу и согласии. Даже сейчас, в суматохе вечеринки… Шкафчики с красными дверцами, обои замысловатого рисунка. Плита импортная. Голубая посуда из гжельской керамики, что сейчас модно. Хорошо живут Варгасовы… Особенно нравился Брусницыну аппарат под названием «Родничок», что висел над водопроводным краном.
      Но едва он успел поднести стакан к губам, как Брусницына окликнули.
      Этого полноватого мужчину в сером джемпере он приметил еще в гостиной. Ему показалось, что мужчина с подчеркнутой любезностью оборачивает лицо в сторону Брусницына. А так как все гости уставились в телевизор, по которому гоняли через видеомагнитофон какой-то фривольный фильм, то внимание незнакомца было весьма заметным.
      – Анатолий Семенович? - мужчина прикрыл за Брусницыным кухонную дверь. - Вам нехорошо? Что-то вы бледный…
      – Нет, нет. Все в порядке, - промямлил Брусницын, недоумевая, откуда незнакомец знает его имя-отчество. - Решил воды попить.
      – От чего человек толстеет? - незнакомец добродушно пошлепал по заметному брюшку. - От воды! Многие считают - от мучного. Нет, от воды. Доказано… Впрочем, вам это не грозит, счастливчик.
      Брусницын пожал плечами и потянулся к крану.
      – Я, собственно, и пришел сюда, чтобы с вами познакомиться. Меня зовут Ефим Степанович, а фамилия - Хомяков.
      – Вот как? - Брусницын бросил через плечо взгляд на Хомякова.
      – Ага. Дело у меня к вам, Анатолий Семенович.
      Хомяков тоже подобрал стакан, намереваясь отведать чудесной воды, за компанию.
      – Не составите ли мне протекцию? Хочу поступить в архив. Интересуюсь нашей славной историей.
      – Но я как-то… - замялся Брусницын.
      – Не отдел кадров? - подхватил Хомяков. - Понимаю. Мне Варгасов сказал, приходи, мол, вечером, будет человек из архива, разнюхай. Вот я и пришел.
      – Чем же я могу вам помочь? - Брусницын чувствовал, как все больше увязает в каких-то обязательствах перед настырным новым знакомым.
      – Хорошо бы меня представить вашему начальству. Или, на худой конец, просветите - кто он, ваш директор? Может, я к нему найду ключик помимо вашей протекции?
      – Видите ли, я и вас не знаю толком.
      – А чего меня знать? Образование гуманитарное, - напористо проговорил Хомяков. - Однако приходится трудиться в несколько другой области. Осточертело гоняться за червонцами… Решил плюнуть, заняться любимым делом.
      – Понимаю, конечно. Но что вам сказать? - Брусницын наконец отхлебнул глоток и прикрыл в удовольствии глаза. - Да… Директор наш человек не вредный. И сотрудники нужны. Особенно мужчины, в хранилище. Работа физическая…
      – Да уж как-нибудь. Разомнусь, застоялся.
      – Тогда вам нужно сменить Петра Петровича, - шутливо произнес Брусницын. - Он подвозит дела из хранилища в читальный зал. На пенсию собирается Петр Петрович, а заменить некем… Я шучу, конечно.
      – Почему же? - серьезно подхватил Хомяков. - В самый раз. И знаний не надо особенных, и в курсе всех событий.
      – Не знаю, право, - пожал плечами Брусницын. - Попытайтесь. Может, и верно, поначалу устроиться подсобным рабочим, а там оглянетесь, - и, сочтя возможным закончить этот неожиданный разговор, Брусницын поставил стакан и попятился к двери. - Не хотите посмотреть, как там играют? - из вежливости произнес он на прощанье.
      – Как стать богатым? - подмигнул Хомяков. - Азартная игра. Это Сашка привез, племянник Варгасова, морячок. Как же он? Шмутки возит, загоняет, а тут на игру потратился. Наверно, тоже загонит. Вы знаете этого Сашку?
      – Нет. Я и Варгасова не знаю. Жены наши еще знакомы, а я, признаться, и в глаза его не видел.
      Брусницын кивнул своему неожиданному знакомому и вышел.
        

        

        

      В тесной приемной директора хозяйничала секретарь-машинистка Тамара, пышнотелая брюнетка, незамужняя мать двоих детей. Все свободное время Тамара тратила на перепечатку случайных работ, что при ее бюджете было заметным подспорьем. Мирошук с этим мирился, должность секретарши в архиве не очень-то престижна, кто пойдет на восемьдесят пять рублей… И сейчас, стоя у окна, выходящего на набережную реки, он слышал, как за стеной раздавалась пулеметная очередь пишущей машинки, словно Тамара отстреливалась от докучливых посетителей, - приказ был однозначный: никого не впускать, директор ждал особо важного гостя, о котором уведомило управление. Правда, посетителей в приемной было немного, двое, как оповестила Тамара. Сидят, дожидаются…
      Небо осыпало набережную дождем. Водяная кисея обильно покрывала каменную спину балюстрады, асфальт, крышу киоска «Союзпечать», под навесом которого притулился настойчивый рыбак. Закрепив хитрым способом спиннинг, рыбак издали наблюдал за поплавком… Мирошук ему сочувствовал, он и сам в душе был рыболовом. Правда, давно не брал в руки снасти. С тех пор как его отлучили от малого корыта и перевели на работу в архив. «Малым корытом» люди его круга называли блага, что предоставляла должность средней номенклатуры. Было еще и «большое корыто», но до той лучезарной судьбы Мирошук так и не дотянулся. Честно говоря, его устраивало и малое корыто. Специальный распределитель, закрытая поликлиника, паек раз в неделю, особый санаторий с отдельным номером и вольным выбором жратвы, не говоря уж о персональном автомобиле. Мирошук занимал должность начальника управления коммунальным хозяйством… Но стряслось непредвиденное - сгорела технологическая установка, смонтированная на фабрике-прачечной, что находилась в ведении Мирошука. Сгорела вместе с новым зданием цеха. Директора фабрики отдали под суд. А Мирошука горком взял под защиту - перевел на работу в архив. Сказали - ненадолго, а третий год Держат. Правда, он и не возникал особенно, затаился. Даже внешне старался походить на сироту. Одевался только из магазина уцененных товаров, ждал своего часа Мирошук. Игра стоила свеч! Одна рыбалка, на которую приглашали тех, кто относился к малому корыту, одна рыбалка чего стоила. И гостевой дом с сауной, в лесу. Жен не брали, ни к чему. Но скучно не было… Вот какие воспоминания пришли на память Захару Савельевичу Мирошуку при виде рыбака-любителя, что прятался от дождя под навесом киоска «Союзпечать». И еще одна дума одолевала Мирошука, вызывая досаду и раздражение. Известие, что скоро в архив явится инспектор Главного управления в связи с жалобой этого прохвоста Евгения Колесникова. Нет, уж лучше пусть иностранцы приезжают. Заступив в должность, Мирошук поначалу избегал подобных визитов, конфузился, но постепенно втянулся. Даже выхлопотал представительские в размере двенадцати рублей в год, ровно столько, сколько стоили две банки растворимого кофе, а сахар он уже целиком брал на себя. В накладе Мирошук не оставался: гости одаривали хозяина различными сувенирами - ручками и зажигалками. Один исследователь из Японии умудрился даже портативный диктофон вручить. Кстати, и Мирошук в долгу не оставался, накупил открыток с видами города, полный ящик. Заместитель по науке Гальперин все допытывался: может, директор филокартией увлекается, открытки собирает? Старая ехидна… Когда-то Мирошук хотел избавиться от въедливого зама, даже кандидатуру подобрал - своего бывшего помощника из управления коммунальным хозяйством, делового парня. Он таких лобанов из коммунхоза в кулаке держал, что ему заморыши-архивисты! Мирошук начал было раскручивать колесо, но вовремя остановился, - только кажется, что архив тихая заводь, а такие там плавают щуки. У них, оказывается, этот Гальперин в большом авторитете. Не стоит связываться, тем более в кресле директора Мирошук долго сидеть не собирается… Но время шло, и Мирошук все больше привязывался к своему заместителю. Толчком послужило совещание в исполкоме, посвященное охране старинных зданий. Речь шла о памятнике архитектуры XVIII века, особняке купца Галактионова. Выступил Гальперин и так повернул вопрос, что оказалось, будто директор архива чуть ли не сам раскопал документацию, подтверждающую особую ценность купеческого особняка как уникального по тем временам строительного сооружения. Бывший дом купца внесли в проект плана по реконструкции… Мирошук хотел было обидеться на Гальперина - поднял директора на смех в глазах сотрудников архива, но, прочтя в газете отчет о совещании в исполкоме, заважничал. Понравилось. В прошлом, когда Мирошук был управляющим коммунхоза, его поминали в газетах только с отрицательной стороны, а тут - на тебе! Мирошук чаще стал захаживать в отделы, вникал в работу архивистов. И увлекся. Даже включил себя в группу, что готовила выставку «А. С. Пушкин и свободомыслие XIX столетия»… Жена сшила сатиновые нарукавники, и Захар Савельевич частенько приходил на работу пораньше, чтобы полистать документы, затребованные из хранилища.
      Шумное появление в кабинете заместителя по науке вывело Мирошука из оцепенения.
      – Доброе утро, - пророкотал Гальперин, выбрасывая вперед детскую ладонь. - Гостей ждете?
      – Жду вот. Определиться надо, - скупо ответил Мирошук, давая понять, что сейчас ему не до каких-либо разговоров.
      Гальперин опустился в кресло. Его плечи и грудь осели на живот. Крупная голова возвышалась над громоздкой массой, напоминая образ сказочного Гуд-вина. Наметанный глаз опознал на папках шифр фонда Комитета охраны общей безопасности…
      – Детективами увлекаетесь?
      Мирошук оживился.
      – Послушайте, Илья Борисович, - он возвратился к столу. - Как вам это понравится? Мне на глаза попался список чиновников Третьего отделения. Это ж надо?! Наводили ужас на Россию-матушку, а всего-то на службе состояло двадцать человек. А?! Этот Бенкендорф был не лыком шит, надо отдать должное, мог работать.
      Гальперин смотрел на директора голубыми глазами, и мысли его были сейчас далеки и тревожны.
      – Не двадцать чиновников, а восемнадцать, - снисходительно поддержал он директорский восторг. - Tсли не считать многотысячный корпус жандармов под начальством Дубельта.
      Вот еще? - почему-то растерялся Мирошук.
      И кроме того… Был отлично подобран аппарат сыска и доносительства. Не говоря о поголовном охвате этим увлекательным занятием всех дворников, на платном довольствии состояло бесчисленное количество всевозможных служак. Особенно усердствовали в слежке друг за другом высокие сановники…
      – Ну, вы слишком, товарищ Гальперин… всех замазали, - в интонации Мирошука скользнула особая нота, которую уловило чуткое ухо Гальперина. Он обернулся к директору.
      – Почему же так? Гальперины тут ни при чем. Документы существуют, почтеннейший Захар Савельевич. Бухгалтерские отчеты о выплате гонорара.
      – Интересно, интересно, - пробубнил Мирошук, делая вид, что ему все известно, но хочется выяснить компетентность своего зама.
      – А как же, - усмехнулся этой наивности Гальперин. - Одно время в ходу был такой термин - «сексот». Слышали? Так величали в былые времена доносчиков. Секретный сотрудник - сексот. Термин оказался весьма живучим. С начала девятнадцатого века до наших благословенных времен продержался.
      Гальперин зажмурился и стал похож на кота Базилио. Особенно дополнял сходство его нос пуговкой.
      – В доносительстве есть особая сладость, скажу вам. Испытываешь силу власти, пусть неявно, тайно от всех, но чувство это опьяняет. Человек труслив, и, прячась в толпе от глаз жертвы, ему кажется, что он совершает подвиг. Впрочем, не всегда. Часто человек сознает, что делает подлость. И корит себя, но не может устоять. Извести ближнего - сладость, сравнимая разве что с любовными утехами. Вы сами, Захар Савельевич, когда-нибудь доносили на кого? А?
      – Я?! - и Мирошук осекся. Он не знал, чем можно ответить на подобный вопрос. Как только мог подумать этот жирный мешок?! И, подавив негодование, Мирошук процедил:
      – Простите, а вы?
      – Я - да! - воскликнул Гальперин. - В тридцать пятом году. Мне исполнилось четырнадцать лет, и я только вступил в комсомол. У меня был родственник-библиотекарь. Его я и заложил.
      – Оставьте, Илья Борисович, какой вы, право. - Мирошук повел острым подбородком. - Решили исповедаться? С чего бы?
      Гальперин ухмыльнулся, продолжая сидеть в прежней расслабленной позе, точно куча теста, завернутая в рыжий пиджак.
      – Я очень жалею, что не доживу до того времени, когда в архив поступят документы нашего с вами отрезочка истории. Вот любопытно будет, любезный мой начальник. Узнать про нас с вами не со слов наших, а по документам. Кто перед кем грешен. И сколько за это получил по бухгалтерскому реестру. Или так, бесплатно, на чистом энтузиазме.
      – Ну а сколько платили за это раньше? По документам, - усмехнулся Мирошук, желая свести к шутке странный разговор.
      – Дубельт слыл циником, - охотно ответил Гальперин. - Оплачивал услуги, как за коварство Иуды, - числом, кратным тридцати. Шестьдесят рублей, девяносто. Большой был оригинал. Хоть и получал нагоняй от шефа за перерасход. Один Александр Сергеевич ему влетел в хорошую копеечку: сколько было соглядатаев за Пушкиным, не счесть.
      – Вот видите. Пушкиных теперь нет, доносить не на кого, - Мирошук коротко хлопнул ладонью по столу. - Экономия!
      – Как знать?! Доносить всегда есть на кого, - произнес Гальперин низким голосом.
      Директор архива долгим взглядом прошелся по тучной фигуре своего зама, от лица до сырых ботинок, выше которых виднелись полосатые носки. Он не знал, как реагировать на этот грубый тон. И, признаться, обидно - Мирошук к заму относился со всей душой, ни в чем препятствий не чинил. Взять хотя бы последнюю просьбу Гальперина - надумал Гальперин работать дома с документами какого-то помещика Сухорукова… Документы всплыли неожиданно. Этот бес Колесников обнаружил их в россыпи, что передал архиву Краеведческий музей. Сколько лет документы лежали забытыми в сундуке, в бывшей трапезной монастыря… Инструкция категорически запрещала вынос документов из архива. А Мирошук позволил, закрыл глаза на нарушение. Нет, нельзя людям делать добро. Звереют от этого люди. С чего это Гальперин сегодня такой колючий?
      – Ладно, болтаем черт те о чем, - произнес Мирошук. - Что-то вид у вас сегодня странный.
      – Вы находите? - слабо улыбнулся Гальперин.
      Он вскинул на директора глаза, в глубине которых таились тени. Мирошук насторожился. Ему показалось, что Гальперин собирается известить его о чем-то весьма неприятном. Что непременно усложнит его привычную жизнь, потребует особых решений н суеты. Любопытство в нем сейчас боролось с благоразумием.
      – Знаете, я тоже сегодня вроде как не в своей тарелке, - произнес Мирошук. - И еще этот иностранец. Принять надо.
      – Вам не привыкать, поднаторели, - съязвил Гальперин. - После такой школы прямая дорога в дипломаты.
      Мирошук развел руками, мол, человек он подневольный, что прикажут - выполнит. А по нему, он этих иностранцев и на дух бы к архиву не подпускал. Платят гроши, другие вообще бесплатно пользуются уникальным материалом. А закончат работу, уедут к себе и публикуют что-нибудь эдакое, сенсационное, с клубничкой. Например, народ уверен, что московский метрополитен задуман и осуществлен в тридцатые годы… Ан нет! Оказывается, еще в тысяча девятьсот двенадцатом году имелся проект строительства железнодорожных путей.
      Гальперин сцепил на животе вялые пальцы и проговорил:
      – Что было, то было… Кстати, первый проект метрополитена был предложен в тысяча девятьсот третьем году инженером Балинским. Что же касается проекта инженера Евгения Константиновича Кнорре, в тысяча девятьсот двенадцатом году он был одобрен Государственной думой с бюджетом в семьдесят два миллиона рублей. Тридцать станций - кольцевых и радиальных. А названия какие! Яузская, Таганская, Сухаревская площадь, Лубянская… Вот как! Так что не совсем лапотная была матушка Россия, я вам скажу, любезный, - Гальперин умолк.
      Нет, пожалуй, сейчас ему не решиться объявить директору о своем уходе из архива, не собраться с духом. А ведь шел сюда с твердым намерением известить о том, что оставляет учреждение, в котором начинал работать младшим архивистом тридцать четыре года назад. Конечно, можно не оглашать причину, побудившую его свершить этот шаг. Разве может разобраться бывший коммунальный начальник в том клубке причин и следствий, побудивших его, Гальперина Илью Борисовича, решиться на этот поступок. Возможно, когда-нибудь Мирошук это и поймет, но сегодня, осенью 1982 года, понять подобное не под силу и более проницательному человеку. К величайшему сожалению…
      А может, повременить, не гнать картину. Не исключено что сын Гальперина от первого брака - Аркадий - откажется от своей затеи, и все обернется мыльным пузырем? Но это успокоение не приободряло Гальперина, он плохо знал своего сына - виделся редко, и встречи, как правило, были скованными, рваными. В детстве еще Аркадия приводили к отцу - Илья Борисович, как сторона, выплачивающая алименты, требовал общения с сыном. Но когда мальчик подрос и превратился в розовощекого усатого молодого человека с крупной отцовской головой и узким ехидным ртом, свидания стали случаться все реже. А в последнее время он вообще не изъявлял желания лицезреть отца, его раздражала отцовская «ортодоксальность», споры возникали по любому поводу и, как правило, заканчивались взаимными обидами. Да и пользы от отца Аркадию было мало - тот едва сводил концы, оставив доходную лекционную работу и с головой уйдя в заботы архива. И вот на днях он ввалился к отцу, чтобы сообщить о решении уехать из страны, эмигрировать. А посему желательно получить письменное согласие отца для оформления выездных документов. Илья Борисович такую бумагу составил, но вчера Аркадий сообщил, что бумага недействительна, ее надо заверить в учреждении, где работает отец. Почему именно в учреждении? Существуют нотариальные конторы, существует ЖЭК, наконец…
      Гальперин провел тяжелую ночь. Память тревожил предстоящий разговор с директором архива. И дел-то всего: заверить личную подпись человека, с которым работаешь не один год… В конце концов, могли бы пригласить Гальперина в соответствующую организацию и убедиться, что бумага, предъявленная сыном, не липа, не подлог, а добровольное согласие. Нет, им хочется предать гласности, ошельмовать в глазах сотрудников отца, воспитавшего сына-отступника, чтобы Другим было неповадно…
      Мирошук ждал, с откровенным нетерпением поглядывая на своего заместителя.
      – Так что же случилось, Илья Борисович?
      Гальперин молчал, разглядывая мыски своих зачуханных ботинок.
      Дверь приоткрылась, и в проеме возникло капризное лицо секретарши.
      – Тут двое просятся, - голос Тамары звучал лениво и настойчиво. - Полчаса сидят. Впускать?
      – Кто такие? - хмуро спросил Мирошук.
      – Один по вопросу трудоустройства, второй… с акцентом, прибалт, что ли, не пойму. Тихо сидит, глаза жмурит.
      – Пусть сидит. Пригласи того, по трудоустройству, - Мирошук вновь взглянул на Гальперина - останется тот или уйдет.
      Теперь Гальперин разглядывал свои пальцы, напоминающие усохшие сосиски. Плюнул на кончик указательного, растер с ожесточением, понюхал. Остался чем-то недоволен… Почему-то и Мирошук взглянул на свои пальцы. И тоже украдкой потер, удивившись, с чего это он? Не хватало еще поплевать да понюхать… До чего же неприятен этот Гальперин, неспроста живет один. Правда, ходят слухи о какой-то аспирантке, и, говорят, симпатичная бабешка. Что она нашла в этом глазастом иудее?! Везет же им… А он, Мирошук, прожил, считай, жизнь и, признаться, ни разу сладкой бабы не ласкал. Были, конечно, эпизоды в его жизни, но ничем особенно не заметны. Женщины, с которыми ему доводилось проводить украдкой время, чем-то напоминали жену Марию - сухую языкастую особу с красными мокрыми глазами. Почему так складывалось, непонятно. То ли скупо отмеченные природой женщины оказывались более сговорчивы, то ли он сам чувствовал с ними уверенность. А вот такие многоопытные ходоки, как Гальперин…
      В кабинет вступил полный гражданин лет сорока. Или пятидесяти.
      «Интересно, а таких вот типов жалуют женщины своим вниманием? - подумал по инерции Мирошук, разглядывая сырое распухшее лицо с маленькими смешливыми глазами. - Вряд ли!» И настроение Мирошука улучшилось, точно к нему, сидящему в осаде, подоспело подкрепление…
      – Слушаю вас, - доброжелательно промолвил директор.
      Посетитель в нерешительности переминался. В руках он держал листок.
      – Что это? - Директор принял лист. - Заявление? Так… «Уважаемый Захар Савельевич… Испытывая с давних пор интерес к истории и общественной жизни государства Российского, прошу принять меня на работу в Архив истории и религии на любую должность, включая рабочим по транспортировке документов…» - Мирошук поднял глаза на незнакомца. - Экий вы, честное слово. Такие выкрутасы. Можно подумать, что в дипломаты нанимаетесь. Как вас? - Он скользнул взглядом по заявлению. - Хомяков. Ефим Степанович Хомяков.
      – Как же, как же, - заторопился Хомяков. - Не в пивной ларек нанимаюсь, в архив.
      Выражение лица директора разгладилось, подобрело.
      – Так ведь оклад, Ефим Степанович, невелик. Вероятно, семья у вас?
      – Нет. Один как перст… А что в смысле оклада, так не хлебом единым, как говорится.
      – Это верно, - неожиданно нахмурился Мирошук.
      – Ну а какой там оклад? - спохватился Хомяков.
      – Рублей семьдесят-восемьдесят…
      – И впрямь маловато, - вздохнул Хомяков.
      – Случаются и премии, - вставил Мирошук.
      – Не без этого, - кивнул Хомяков.
      У него были короткие волосы, сквозь редкую накипь которых светилась розовая плешь. Рыхлый пеликаний зоб, вялые уши… Где-то Гальперин уже видел этого человека? Казалось, вот-вот из каких-то ростков, начавших уже пульсировать в памяти, будет составлен образ, но, так и не окрепнув, ростки эти размывались, оставляя зыбкое ощущение тошноты и неудовлетворенности. Настроение портилось еще больше.
      – Кого это вы мне напоминаете, не пойму, - проворчал Гальперин.
      Лысеющий гражданин виновато развел руками, мол, и рад бы подсказать, да сам не знает.
      Мирошук насторожился. Он всегда настораживался, если при нем искали сходство кого-то с кем-то, и безуспешно.
      – Меня многие путают, - неожиданно открыто улыбнулся Хомяков. - Такой тип, вероятно.
      И Гальперин вспомнил, на кого похож этот гладкий господин. Четко, словно увидел картинку в деталях. Только тот был в синем прозекторском халате.
      На прошлой неделе, в среду, хоронили мать старого приятеля, Коли Никитина. Из морга Второй Градской больницы. Лаборант в прозекторской, что обряжал усопшую, заставил ждать чуть ли не полчаса - он еще не управился с прической покойной, локон надумал накрутить надо лбом. Это ж надо, такой эстет.
      «Удивительное сходство», - обескураженно размышлял Гальперин, глядя на посетителя, он даже хотел спросить, не близнец ли Хомяков с субъектом, что обряжает покойников, но сдержался, человек может обидеться… Но какая-то чертовщина - Гальперин чувствовал запах хлороформа, что источал прохладный кафель прозекторской, вспоминались видения, что терзали его по ночам с тех пор, как сын ошарашил его своим известием. Как ныло сердце. Он лежал один, в просторной квартире, боясь протянуть руку к телефону. Даже если он и вызовет неотложку, кто откроет дверь врачу? С рассветом он успокаивался, даже веселел.
      И вот сейчас он с любопытством и брезгливостью разглядывал Хомякова, чей зримый образ раздваивался, точно сквозь мокрое стекло: у края стола переминался мужчина в сером пиджаке с пухлыми несимметричными плечами, а поодаль топтался его двойник в мятом синем халате с белесыми разводами на подоле и устойчивым запахом хлороформа.
      Гальперин поднялся.
      – Захар Савельевич… если вы не возражаете, я еще попридержу документы помещика Сухорукова.
      – Что-нибудь интересное? - спросил Мирошук.
      – Да. Есть кое-что. Но не будем торопиться.
      – Пожалуйста, Илья Борисович. Разве я могу вам в чем-нибудь отказать? Тем более…
      – Тем более что и свалились эти документы в архив как снег на голову, - усмехнулся Гальперин и вышел.
      В приемной Тамара читала разорванную газету с масляными пятнами и прилипшими хлебными крошками. У стены в низком кресле сидел мужчина средних лет, держа на коленях глянцевую папку. Узкое со лба лицо к подбородку расширялось, но это нисколько не портило его, наоборот, придавало облику решительность. Темные волосы оживляли седые нити. Бледно-голубого цвета пиджак напоминал покроем капитанский сюртук, меж лацканами которого провисал бордовый галстук. Из бокового кармана виднелся платочек в тон галстука.
      – Илья Борисович! - воскликнула Тамара. - Клиент совсем окостенел. Скоро там освободятся?
      Гальперин сжал губы и подтянул их к кончику унылого носа, что, вероятно, означало крайнюю степень сосредоточенности. Шагнув к порогу, он скосил глаза на безучастно сидящего посетителя. Задержал взгляд на стоячем воротничке, из-под которого выпадал бордовый галстук. Таких воротничков Гальперин не видел много лет.
      – А по какому вопросу? - неожиданно для себя обронил Гальперин, укрощая шаг.
      Незнакомец вежливо приподнялся.
      – Я имею направление… к директору, - негромко пояснил незнакомец, помечая каждое слово мягким акцентом.
      – Илья Борисович - заместитель директора по научной части, - сварливо вмешалась Тамара. - Тоже мне, секреты…
      Посетитель пригладил ладонью папку, оставляя на глянце влажный след.
      – Все равно без Ильи Борисовича не обойдетесь, - подзуживала секретарша.
      – Тамара, возможно, у товарища личный вопрос, - осадил Гальперин.
      Секретарша пожала плечами и что-то пробурчала, стряхивая крошки. Посетитель вздохнул, достал из папки плотный белый лист и протянул Гальперину. Тот взял лист, наклонился к окну, из которого падал вялый свет дождливого утра.
      – Ха-ха! - раздельно произнес Гальперин. - Директор ждет вас, а вы сидите себе в приемной. Как же так? - он с укоризной посмотрел на секретаршу.
      – Я откуда знаю?! - заволновалась Тамара. - Пришли, сели и сидят! Только директора желают видеть.
      Посетитель улыбнулся, мол, не хотел докучать, ждал своей очереди на прием.
      – Ваша фамилия Янссон? - вновь заглянул в бумагу Гальперин. - Николаус Янссон… Вы гражданин Швеции.
      – Да. Мой дом в Упсала, - кивнул посетитель.
      – Вы свободно говорите по-русски.
      – Да. Я русский. Православного вероисповедания.
      – И чем же мы можем быть вам полезны, господин Янссон? - Гальперин присел.
      – Сейчас вам скажу, - кивнул Янссон. - Извините, если нескладно. Мой дедушка - фармацевт. У него было дело в России. В шестнадцатом году он уехал из Петербурга и поселился в Упсала. Там его ждало наследство, аптечное дело. Мой отец тоже фармацевт. Я закончил естественный факультет и вошел в дело. Наш дом довольно известный и солидный… В последнее время на мировом рынке появилось несколько препаратов для лечения болезней, связанных с расстройством кровообращения. А дедушка в этой области добился серьезных успехов еще в шестнадцатом году, особенно в синтезе. И мой отец полагает, что он гораздо раньше добился того, что лежит в основе лекарств, о которых идет речь.
      – Понимаю. Фармацевтические фирмы используют методику синтеза, открытого вашим дедушкой, - кивнул Гальперин.
      – Именно! - обрадовался Янссон понятливости этого толстяка. - Возможно, они и не знали о работах дедушки… Надо доказать.
      – Думаете, в нашем архиве хранятся документы?
      – Мой отец убежден, что так и есть. Подтверждение.
      – Приоритета.
      – Да, так. Приоритета… Это очень крупный капитал. Отец запросил ваше посольство в Стокгольме. И послал меня сюда.
      Гальперин развел руками - разумеется, дело, вероятно, того стоит. Янссон улыбнулся, растягивая в щелочку светлые глаза.
      – Простите, сколько вам лет? - Гальперин размашисто вывел резолюцию на прошении.
      – Сорок три года, - ответил Янссон. - А что? Имеет значение?
      – Так. Я своим мыслям, - улыбнулся Гальперин - Получите разрешение директора архива и зайдите в отдел использования. Наши сотрудники вам помогут.
        

        

      Обычно Женя Колесников заканчивал подкладку к одиннадцати часам. Но сегодня придется задержаться, слишком медленно поступают дела из читального зала, третью телегу загоняет в лифт. И в основном метрические книги, каждая из которых весит центнер, не менее. Но это только с виду. Время иссушило бумагу. Ухватишь такую книжицу с расчетом на тяжесть, а наоборот, рукам передается легкость, невесомость…
      Лифт лениво тянулся вверх, скрипя болтами. Казалось, он ворчит на Колесникова, укоряя его в служебном рвении. Еще бы! Он только и обслуживает этого типа в вязаной кофте. И еще трех человек из отдела. Ведь посторонним нет хода в хранилище… Хорошо еще Женя Колесников, а то втиснется в кабину лифта сама хозяйка Софья Кондратьевна Тимофеева, так с ней уже не поскрипишь, намертво сдавит все болты-гайки. Только и мысли об одном: доползти до конца, не застрять между этажами. Хоть хозяйка и невысокая ростом, всю кабину заполняет, чуть ли не стены продавливает. Вдвоем с ней никто в кабину зайти не рискует. Тяжелеет народ на картошке и макаронах. Правда, Колесникова мучные изделия что-то не берут. Как пришел в архив с собственным весом в шестьдесят пять кило, так, считай, который год не прибавил грамма. А с чего прибавлять ему эти граммы при таком окладе? Хорошо еще не худеет, бедолага… Особенно в эти дни из-за свары, возникшей по поводу документов Краеведческого музея, что таились в сундуке, запихнутом в бывшую трапезную. Разве Колесников знал, что дело примет такой оборот?! А надо было предвидеть, раз задета Софочкина честь, черт бы ее побрал.
      Колесников придерживал тележку в ожидании конца подъема. Мрачное настроение, с которым он явился на работу, не развеялось, наоборот, ухудшилось, как всегда перед тем, как предстать перед строгими очами Софочки. Приказ был коротким: явиться сразу после обеда. И по тону ничего хорошего он не сулил.
      Все началось с разнесчастного дня, когда Женя Колесников сунулся в сундук, что годами тихо стоял в дальнем приделе бывшего монастыря, в малой трапезной.
      И однажды, в очередной субботник, раздобыв у запасливого Брусницына мощный фонарь, Женя решил шурануть в сундуке. И шуранул на свою голову…
      На четвертом этаже кабина остановилась, и Колесников, выкатив тележку, затворил решетчатую Дверь лифта. Развернув тележку, Колесников направил ее по узкому коридору в помещение хранилища, предвкушая короткое свидание со злополучным сундуком.
      У столика, что притулился подле давным-давно потухшей изразцовой печи мастера Граббе, Колесников принялся выкладывать дела. Все они были из одного фонда, проходили по одной описи и размещались рядком, в затылок друг другу, подчиняясь навечно закрепленному номеру.
      После возвращения из армии Колесников поступил на работу в архив, совмещая ее с учебой в университете. Целый год он просидел за нуднейшим занятием: ставил нумерацию на листах, штемпелевал обложки. Хорошо, если дела поступали из россыпи, совсем еще не обработанные «свежаки», хотя самые свежие из них были постарше Женькиного прадеда по материнской линии, генерала от инфантерии, чья блеклая фотография на толстом картоне хранилась в семейном альбоме. Казалось, что Софья Кондратьевна забыла о его существовании. Женя Колесников занимал треть стола в сырой комнатенке, оставшиеся две трети захламляли ждущие обработки дела. Комнатенка помещалась рядом с мужским туалетом, тем самым Колесников окончательно терял шанс попасть на глаза строгой начальнице. Если бы не его величество случай…
      Однажды произошла авария в дамском туалете, и все прекрасное сословие архива потянулось к Женькиной конуре. Известно, ни одна катастрофа так тяжело не ликвидируется, как авария в туалете, если есть запасной вариант.
      Колесников к этому привык, продолжая себе выписывать цифирки.
      Как-то, вернувшись к себе после кратковременной отлучки, Колесников увидал за холмом необработанных дел вязаный голубой чепец с игривым помпоном. И надо же такому случиться, что, заправляя утром «подушечку» штемпельной краской, Колесников зазевался и налил этой краски больше положенного. Отчего оттиск при штемпелевке превращался в сплошное лиловое пятно. А это вредное пятно довольно трудно смыть, но есть способ - спичечный коробок. Потрешь рабочей полосой, и краска бледнеет. Колесников и собирался это проделать, если бы не Софочка. Столько времени не появлялась в его берлоге, а тут - на тебе, сидит. И помпоном своим дурацким трясет.
      – Это кто ж у нас тут такой диверсант завелся?! - взвизгнула начальница, услышав испуганное дыхание начинающего специалиста. - Вы представляете, сколько стоит документ жандармского управления!
      Колесников совершенно не представлял, на сколько может потянуть этот дырявый документ, Колесников не собирался его покупать. Единственное, что он себе мог позволить, не выходя из бюджета, так это, совместив завтрак с обедом, потратить сорок три копейки на приобретение в столовой картофельного супа с киселем, плюс три куска хлеба.
      – Залил краской весь архив! - бушевала Софочка. - А это что? Как эта штука тут оказалась?
      Испытывая состояние, близкое к обмороку, Колесников вытянул шею и увидел в пухлых ладошках Софочки свою шариковую ручку.
      – Что это, я спрашиваю?
      – Ручка, - выдавил несчастный Колесников.
      – Значит, вы не только размазываете краску, но еще продавливаете цифры шариком! Не думая об уникальности документов! Уму непостижимо! Тому вас учили в университете?! Уродовать русское богатство, да?!
      Этого Колесников вынести не мог. Несправедливость упрека была для Колесникова невыносима. Не помня себя, он шандарахнул кулаком по столу и заорал, срывая от натуги голос на какой-то сип:
      – Тиха-а-а! Все! Хватит! Вы видели, вы видели?! Тоже мне, рабовладелица! Хозяйка медной горы, понимаете! Где я продавливал лист шариком? Покажите! Вот у меня, вот, - он шагнул к столу и рванул на себя ящик. - Вот! И «уточка», и тушь!
      Дамы, идущие по коридору к помещению, что соседствовало с Женькиным кабинетом, остановились, в изумлении разинув рты. Так кричать на Софочку? Нет, он просто спятил, этот длинноногий тип в вязаной кофте. К тому же он как-то по-дурацки подстрижен… И они тут же зачислили Колесникова в склочники. Странная человеческая натура: не испытывая нежных чувств к Софье Кондратьевне, они, однако, усмотрели в поведении Колесникова бунт против системы, и их это привело в негодование. В дерзком слове «рабовладелица» они услышали укор в свой адрес. Нет, они не рабы…
      И когда Колесников оглянулся, он увидел холодные взгляды сотрудниц.
      Едва сдерживая слезы, он пробормотал: «Извините, Софья Кондратьевна» - и шагнул за шкаф.
      Все хорошо расслышали его извинение… Софочка пухлой ладошкой пригладила елочный помпон и проговорила с усмешкой:
      – Нервы надо сдерживать, вы не дома. Ишь, крикун. Хорошо, хоть извинился, - она рада была такому исходу, сознавая про себя вину - налетела на парня из-за случайной шариковой ручки…
      Колесников получил прозвище «декабрист» - случай произошел в декабре - и вскоре, в полном соответствии с прозвищем, был сослан в хранилище на подкладку и выемку дел, что требовало значительной физической отдачи и плотной занятости. Инцидент вскоре позабылся, но прозвище осталось. Ссылке Колесников был рад, живая работа. За последующие четыре года он основательно изучил топографию хранилища и практически мог найти многие описи, а то и сами дела без всякого плана. Что со стороны выглядело особым профессиональным изяществом, - да и денег подкинули. Пять рублей! Что, тоже на дороге не валяются…
      …Высвободив тележку, Колесников разложил дела по стопкам. Семь из фонда Фармакологического общества, одиннадцать по Городскому физикату. Еще тонкая тряпочная папка, проходящая по Врачебнополицейскому комитету… Вполне можно было дождаться очередной доставки из читального зала. Вспомогательный рабочий, Петр Петрович, управлялся с куда более значительным количеством дел. Заметно сдал, старичок. Конечно, лет ему сколько? Далеко за семьдесят. Особенно трудно Петру Петровичу удавалось взобраться на пандус, что вел из читального зала в хранилище. Прошлый раз ждал его Колесников, ждал. Не дождался, вышел в коридор, смотрит, стоит, бедняга, уперся спиной в тележку, чтобы назад не скатилась, тяжело дышит, на лице пот. Колесников попенял старику, что тот так тележку нагрузил. Думал, сляжет Петр Петрович. Тогда, считай, надо закрыть архив для читателей. Нет, пришел назавтра, работает. Тележку, правда, не очень нагружает, внял Женькиному совету.
      Колесников вздохнул и бросил взгляд в сторону малой трапезной. Может, начать с фондов Врачебно-полицейского комитета, он как раз рядом с трапезной? Нет, не станет он менять маршрут. Вначале вернет дела Фармакологического общества.
      Привычно уложив на согнутую в локте левую руку несколько толстых папок, Колесников направился к стеллажам фонда. Поднялся по скрипящей деревянной лесенке, повернул направо, боком протиснулся в узкий просвет, притирая спиной кожаные корешки пухлых папок. Дальше, за поворотом, будет попросторней, надо только голову пригнуть, а то стукнешься о притолоку. Когда Колесников заглядывал сюда в последний раз? Кажется, в прошлом месяце. Можно и запамятовать, где эта чертова притолока. Набьет снова шишку - вспомнит.
      Несмотря на то, что все бывшие жизни в архиве казались Евгению Колесникову единым конгломератом, лишенным границ, он все же различал их по запахам. Сгоняя спиной пыль с томов департамента герольдии, он улавливал чуть кисловатый с горчинкой запах старинной кожи. Или пряный запах ладана, который источали метрические книги… Напридумывал какие-то запахи, сердился на себя Колесников, запах один - стоялого воздуха, насыщенного бумажной пылью. Однажды, действительно, его поразил запах. Из раскрытого дела выпали засушенные лепестки. Красивыми круглыми буквами извещалось, что Настенька Инсарова приглашает Сережу Воронцова к себе - на вечер, имеющий место быть в доме ее тетушки. С шампанским, танцами и пением. И к посланию своему нежному Настенька приложила цветок. То ли фантазия Колесникова вообразила этот запах, то ли на самом деле он сохранился каким-то чудом… А вот Колесникова никогда не приглашали на вечер, «имеющий место быть у тетушки». С шампанским, пением и танцами… Что касается самих вечеринок, то они, считай, устраивались каждодневно, у его тетки Шуры, сестры покойной матери. И шампанское было, и пение, и танцы. Но, как правило, заканчивались приходом участкового, согласно жалобам соседей. Так что не тот был бал… Разменять бы, к черту, квартиру, думал Колесников, так ведь каким-то образом оказалось, что тетка числилась ответственной съемщицей. И все зависело от нее… Вот какие мысли тогда навеял Евгению Колесникову запах засушенных лепестков, что выпали из случайного дела.
      Миновав десятка два стеллажей, Колесников вышел к фонду Фармакологического общества. Белые хвосты «заместителей» свисали с полок, подобно флагам капитуляции. Их было семь, по числу изъятых дел. Обычно Колесников начинал подкладку с нижних полок, там почему-то нередко попадалось местечко, чтобы сложить бумажную поклажу, расправить замлевшую руку.
      Он присел на корточки. В эту минуту, когда оборвался ритм шагов и тишина, подобно воде, обволокла тело, проникла в уши, ноздри, тяжестью придавила глаза, - а Колесников всегда поражался физическому ощущению тишины, - в эту минуту его охватило сильное чувство слияния с давно ушедшими жизнями, что заполняли чрево хранилища. Он любил эти ощущения. Но сегодня беспокойство мешало ему полностью проникнуться пьянящим состоянием. Ему показалось, что тишина эта не вся его, что кто-то в хранилище есть… Он повертел головой, всматриваясь в уходящую щель коридора.
      – Эй! - крикнул Колесников. - Шурочка! Александра Михайловна! - позвал он Шуру Портнову, которая часом раньше отправилась в хранилище, но должна была работать этажом ниже. Кто есть?
      – Я есть, - через неуверенную паузу последовал ответ.
      – Кто это я? - тревожно повторил Колесников и поднялся.
      – Я, Хомяков, - ответил голос. - Новый работник.
      – А где вы там?
      – Не знаю. Стою вот.
      – Интересно, интересно, - недоумевал Колесников. - А что рядом с вами? Какой номер фонда?
      – Какой там еще фонд? - ответил голос, точно из лесной чащи.
      – Ну, на стеллаже что написано? Какая цифра?
      – Сейчас… Семьдесят два вроде.
      – Стойте на месте, я подойду.
      Колесников по-быстрому раскидал по местам принесенные дела, запихал листочки заместителей в карман синего халата и направился к семидесятым фондам. Кого это сюда занесло? Семидесятые фонды. Кажется, там размещались указы губернского правления казенной палаты.
      – Вы еще стоите? - Колесников быстрым шагом миновал переход.
      – Стою. Куда ж я денусь?
      Мужчина, улыбаясь, смотрел на спускающегося по лестнице Колесникова. Он протянул навстречу пухлую белую ладонь. Рукав его серого пиджака был помечен какими-то пятнами, края манжет мочалились.
      – Гляди-ка, заблудился, - удивлялся мужчина. - Точно Иван Сусанин, честное слово… Хомяков, Ефим Степанович.
      Колесников нехотя пожал ладонь, продолжая хмуриться и подозрительно оглядывать незнакомца.
      – Да свой, свой, - суетливо радовался Хомяков. - Директор послал меня к заведующей отделом. А той на месте не оказалось. Искал ее, искал и, пожалуйста, заблудился.
      – Вы что, на лифте поднялись? - допытывался Колесников.
      – Почему? Лестницей взобрался… Интересно, понимаете. Первый раз в таком лесу.
      Колесников стоял, раздумывая, что делать. Конечно, ничего тут особенного не было - ну, полюбопытствовал человек…
      – Кем же вас взяли в архив?
      – Пока рабочим, дела возить из хранилища в читальный зал. Там разберемся… Ха! Ну и ну, - засмеялся Хомяков. - Слышали анекдот? Последние слова Ивана Сусанина? «Эх, едри на копейку… Кажется, и впрямь заблудился!» - продолжал смеяться Хомяков.
      – Что, так и будем хохотать? - все хмурился Колесников. - Мне такие анекдоты не нравятся.
      – Дело вкуса, - развел руками Хомяков. - Как же быть? Где выход?
      – Там же где и вход, - Колесников повернулся, жестом предлагая следовать за собой. - Вообще-то, посторонним тут находиться нельзя, - ворчал он через плечо. - А ваш участок работы внизу.
      – Учту, - покорно согласился Хомяков.
      Он шел, тяжело продавливая сухие доски настила. И виновато молчал, желая умаслить суровое настроение служителя хранилища Евгения Колесникова. Но не выдержал и что-то пробормотал.
      – Что? - не расслышал Колесников.
      – Точно, как в колумбарии, - повторил Хомяков.
      – А что это? - притворился Колесников. Его несколько тяготила собственная суровость.
      – Кладбище при крематории, - охотно пояснил Хомяков. - Бетонные стены, а в них оконца. И в каждом урна с прахом. Бывшие люди… Э-хе-хе… Жизнь наша - след на воде, был - исчез.
      – Почему же? А дела? Вон, полки ломятся. К вечности приговорены.
      – Хреновина все это, суета. Корм для мышей.
      Колесников остановился, с вывертом взглянул на вновь приобретенного архивного работника. На просторном бабьем лице Хомякова выделялись бойкие глазки. Казалось, они лучились от едва сдерживаемого смеха, расплескивая маленькие складочки морщин.
      – Ну… С таким настроением - и работать в архиве? - Колесникова озадачило несоответствие веселого вида нового работника с его мрачным рассуждением.
      – Ну, это я так. Вас растормошить, - засмеялся Хомяков. - Кураж вызвать. А то глядите на меня волком.
      – Гляжу как гляжу, - смутился Колесников. - Может, вы с улицы шагнули? А тут документы исторические.
      – Ладно. Ходи вперед. Гони меня в шею, не обижусь, - Хомяков дружески потрепал Колесникова по плечу. Пышная на вид кисть его руки давила железной тяжестью, точно принадлежала другому человеку.
      – А как вы попали на работу в архив?
      – Знакомый посоветовал. Работает у вас. Брусницын.
      – Анатолий Семенович?
      – Ну. У друзей познакомились. Варгасовых. Знаете, нет?
      – Нет. Таких не знаю.
      – Думал, их все знают. Варгасовых.
      – Я не знаю. Мы сейчас с вами доберемся до фонда Медико-полицейского управления, подложим один манускрипт. И вниз, на волю.
      – Медико-полицейский? По-нынешнему, вытрезвитель, - произнес в спину Колесникова Хомяков. - Это у вас хранится дело Дятлова? О массовом отравлении сивухой на Оружейном заводе?
      – Интересно? Откуда вам известно об этом деле? - притворился Колесников. Кто, как не он сам, тиснул в «Вечерней газете» заметку об этой печальной истории.
      – Господи… так писали об этом. Прочел, запомнил, - игриво, словно придуриваясь, ответил Хомяков.
      Колесников подхватил со стола тоненькую ветхую папку и поспешил в сторону малой трапезной. Хомяков не отставал… Разыскать пустующее место не составляло труда, несмотря на то, что заместитель был утоплен в толщу коробок. Ловко вытянув коробку, Колесников развязал тесемки, сноровисто, точно опытный кассир, пробежал пальцами по корешкам, нашел соответствующий порядковый номер и, приподняв всю толщу, вернул дело на место.
      Дубовая дверь малой трапезной, схваченная железными клепаными накладками, точно присела под тяжестью притолоки, сложенной колотым бурым кирпичом. Интересно, какого росточка были послушники бывшего монастыря, если дверь приходилась Колесникову чуть ли не до груди? Ключ оказался на месте. И фонарь этого размазни Брусницына лежал рядом.
      – Вы… как вас, простите? - обратился Колесников к Хомякову. - Ефим Степанович? Посветите, если не трудно, - Колесников протянул фонарь и растворил дверь. - Только голову пригните, ушибетесь. - Хомяков принял фонарь и, наклонившись, шагнул в трапезную следом за Колесниковым. Направленный луч апельсиновым рубцом прильнул к поверхности сундука, скользнув дальше, в глубину замшелой комнаты.
      – Могли бы и электричество провести, - Хомяков наблюдал, как Колесников отмыкает замок, откидывает крышку сундука.
      – Вот бы его отсюда выволочь, - фантазировал Колесников.
      – Сундук-то? - уточнил Хомяков. - В дверь не пройдет. Как его сюда пихнули, не пойму.
      – Вначале монахи притаранили сундук, а вокруг возвели стены, - пошутил Колесников.
      – Только что так, - хмыкнул Хомяков. - А что там? Хлам?
      – Хлам. Из-за этого хлама мне такую выволочку устроили, держи картуз, - Колесников уже видел, что бумаги лежали так, как он их оставил, никто сюда не заглядывал. Пожалуй, он сейчас прихватит часть, сложит где-нибудь у себя, разберется. Благо этот Хомяков подвернулся, поможет донести.
      Колесников выволок из сундука кипу бумаг, сложил, еще кипу, подравнял к первой, получилась довольно объемистая пачка. Такую же пачку он принялся собирать для Хомякова.
      – Вот. И от меня маленькая польза, - проговорил Хомяков поверх бумаг, уложенных по самый подбородок.
      – Не споткнитесь, - благодарно ответил Колесников. - Следуйте за мной. Поднесем к лестнице, а там воспользуемся тележкой.
      – Тяжелые, черти… Было бы что путное.
      – Путное, - переговорил Колесников. - Только я туда сунулся, достаю первый лист - и на тебе! Письмо московского губернатора Обрезкова. Он докладывал о Николае Михайловиче Карамзине. Как тот пишет историю государства Российского, по ночам. А нетерпеливая его супруга велит холопам вести мужа в спальню.
      – Что, больше не о чем было докладывать московскому губернатору? - недоверчиво протянул Хомяков.
      Они подошли к столику и бухнули бумаги на его пластмассовую спину. Хомяков встряхнул замлевшие руки. Для Колесникова таскание тяжеленных бумаг было привычным занятием. Он с сомнением оглядел оставшиеся одиннадцать дел из фонда Городского физиката. Конечно, хорошо бы подложить уже доставленные документы, прежде чем покинуть хранилище.
      – Ладно. Вы вот что, Ефим Степанович, - решил Колесников. - Ждите меня здесь. Я ненадолго. Подложу остатки, на душе будет легче, - он сгреб дела физиката и заторопился к дальним стеллажам, попросив напоследок Хомякова уложить в тележку принесенные из сундука бумаги.
      Вскоре тишина хранилища впитала его шаги. Хомяков привалился плечом к холодной магистральной трубе. «Интересно, в этой конторе есть столовая или архивисты куда-нибудь линяют в обеденный перерыв?» - подумалось Ефиму Степановичу Хомякову.
      Обычно в это время дня он принимал свою порцию шашлыка, запивая чешским пивом, которое, как правило, таилось в заначке у дяди Кеши, метрдотеля ресторана «Онега», раскинувшего свой стеклянный пейзаж неподалеку от Второй Градской больницы. Там до недавнего времени и трудился Ефим Хомяков, некогда преподаватель истории и вообще личность с весьма заковыристой биографией…
      «Пожалуй, здесь и не закуришь», - еще подумалось Хомякову. Он вздохнул и для успокоения томящейся души похлопал ладонями по карману, где лежали сигареты. Чтобы подавить проснувшееся желание, надо отвлечься, и Хомяков принялся укладывать бумаги в пустую тележку. Старые лежалые листы плотно прильнули один к другому, нехотя покоряясь любопытству бывшего преподавателя истории и лаборанта прозекторской Второй Градской больницы.
      Лиловые блеклые чернила лениво плели свою едва разборчивую вязь, где совершенно пропадая, а где неожиданно поражая четкой и вполне читаемой фразой. Какие-то справки, просьбы, донесения. Суета далеких лет, скука. И как среди этой преснятины архивисты выуживают интересный материал, непонятно… Ах, будет он еще с ними миндальничать - аккуратно укладывать, ровнять… Побросает в тележку, и вся недолга.
      Хомяков с раздражением ухватил чуть ли не всю принесенную им кипу бумаг, занес, но не слишком удачно: пачка накренилась и, скользнув, разваливаясь в падении, упала на пол, оставив в ладонях несколько хилых папок. Ругнувшись, Ефим Степанович швырнул остаток в тележку и тяжело присел на корточки. Сгоряча он принялся закидывать бумаги в тележку, но одумался - листы лопались, заламывались, становились торчком. Влетит ему от Колесникова, это точно. Хомяков принялся сгребать бумаги в пачку, но тут его внимание привлек бесцветный твердый конверт, что выпал из общей кучи. Хомяков подобрал конверт, внутри которого виднелось вложение - несколько полос твердого картона. Он завел в конверт пальцы и выудил содержимое. Полос оказалось пять. К каждой из них прильнула шторка папиросной бумаги. Хомяков откинул шторку и увидел аккуратный ряд подклеенных почтовых марок. Голубого, розоватого и кофейного цветов. На каждой вырисовывался одинаковый женский профиль с короной в высоко зачесанных волосах… Тут же лежал толстый обрез, на котором четкие удлиненные буквы начертали слова: «Сей пакет вручен мне Государем Императором для Хранения в делах канцелярии. Министр Императорского двора, граф Фридерикс».
      Хомяков поднял голову, вслушиваясь в стоялую тишину хранилища. Тяжело перевалившись на колени, он спокойно, даже с какой-то медлительной неохотой расстегнул пуговицы полосатой фланелевой рубашки и, оттопырив полу пиджака, уложил пакет с марками за пазуху.
        

        

        

      Последней, со своей кружкой и свертком, вошла Нина Чемоданова и села в простенке между окнами, под красочным календарем с призывом хранить деньги в сберегательной кассе.
      – Явилась наконец, - проворчала заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева, пышногрудая особа с прямым армейским затылком, подпирающим короткую стрижку крашеных волос. - В следующий раз ждать тебя не будем.
      – Клиент задержал, - оправдывалась Чемоданова. - Дед-краевед.
      – Забелин, что ли? - спросила Шурочка Портнова, гостья из отдела хранения.
      – Он самый. Александр Емульяныч. Я ему намекаю, обед, дескать. А он - я, Нина Васильевна, клюю два раза в день, не беспокойтесь. - И, спохватившись, Чемоданова округлила глаза в притворном удивлении: - Ты ли это, Шурочка?! Не верю!
      – Я, я, - кивнула Портнова. - Сбежала от своей совы. Сказала, что в детский сад надо. А сама к вам, мои родные.
      – Правильно сделала, - Шереметьева достала пакет с сушками, банку варенья и что-то еще, завернутое в вощеную бумагу.
      – У меня пирожки слоеные, - оповестила Чемоданова.
      – С мясом? - спросила Портнова.
      – С саго. С мясом не успела, расхватали, - ответила Чемоданова. - Ой, девочки, вчера в филармонии были такие ватрушки. Третий звонок, а я, как дура, жую и жую. Четыре штуки слопала.
      – Искусство, Нинка, тебя разорит, - Шереметьева расправила клеенку. - Что слушала? Стоящее? Или опять кто-нибудь из этих?
      – Четвертую симфонию Брамса, - нехотя ответила Чемоданова.
      – Так и знала. «Брамс - абрамс», - хмыкнула Шереметьева. - Вот куда денежки уходят, мировому сионизму.
      – Между прочим, Брамс и вовсе не Абрамс. Его зовут Иоганн, он немец, если на то пошло, - не выдержала Шура Портнова.
      – Ладно, ладно. Молчу. Слова уже не скажи, - буркнула Шереметьева. - Поесть не дадут, меломаны… Вот, варенье из малины… Когда наша часть стояла в Закарпатье, муж подружился с одним молдаванином. Ох и пройдоха был. Любому Брамсу сто очков вперед даст.
      – Муж? - усмехнулась Чемоданова.
      – Тот молдаванин. Егерем служил, охранял охотничьи угодья, областное начальство развлекалось… С тех пор его жена шлет нам варенье. Второй год за это варенье всей семьей летом наезжают. Неделями едят-пьют. Хитрющий народец. А моему ишачку все хороши. Майор Шереметьев, ваше благородие, госпожа удача.
      В металлической кружке чай остывал медленно. Чемоданова в нетерпении теребила ручку. Отношения ее с начальницей нельзя было назвать дружескими, и в то же время их связывало неуемное женское любопытство, что ли? Они как бы присматривались друг к другу, точно пытались разгадать загадку. Семейная, вполне благополучная Анастасия Шереметьева, мать двоих детей, и одинокая, неустроенная Нина Чемоданова, казалось, пытались переплести судьбы, дополняя друг друга опытом своих жизней. Чемоданова еще никогда не встречала человека, который бы с такой неуклюжей заинтересованностью относился ко всему, что касалось ее далекой от достатка судьбы. Настыр-ность Шереметьевой ее отпугивала, словно предвосхищала беду…
      – Ешьте, ешьте, дурехи, - с ласковой ворчливостью произнесла Шереметьева. - Посмотрим еще, кто из нас окажется прав…
      – Вы мой салат попробуйте, - оборвала Портнова.
      – Попробуем, попробуем, - и Шереметьева тотчас сунулась ложкой в банку с салатом, перенесла горсть на свою тарелку. - И вправду вкусно… Ну, ты даешь, Шурочка! Не теряешь квалификации у своей Софьи Кондратьевны.
      – Настя, не порть аппетит! - взмолилась Чемоданова.
      – Молчу, молчу, - Шереметьева подправила ложечкой развороченную горсть салата. - Нинка, учись. Таким салатом не одного мужчину можно приманить. А ты все по филармониям, по буфетам шастаешь.
      – Настоящего мужчину салатом не проймешь. Шашлыком, куда ни шло, - ответила Чемоданова. - Салатом только, пожалуй, Женьку Колесникова и можно взять.
      – И Брусницына, - подхватила Портнова. - В любое время суток.
      – Ну. У Брусницына своя есть кормилица. Ты не очень-то заглядывайся, - произнесла Шереметьева.
      – Да?! - клюнула Портнова. - Мне порассказали про этого тихоню… Копия - дядя Илюша, астматик-сердечник, а туда же.
      – Это кто, Гальперин? - поморщилась Шереметьева. - Пожалуйста, без таких примеров. Подпольный любовник.
      Женщины засмеялись. Очень уж точно припечатала Шереметьева заместителя директора по науке.
      – А что? Спросите у меня, так я хоть сейчас с Ильей Борисовичем под венец, - вставила Чемоданова.
      – Нинка, окстись… Что ты с ним будешь делать? - продолжала смеяться Портнова.
      – Что? Беседовать, вот что, - она с вызовом взглянула на Шереметьеву. - Иной раз это слаще всех любовных утех. И древние греки так считали.
      – Ах, какая специалистка по любовным утехам! - Шереметьева встряхнула крашеной копной. - Впрочем, пардон, я и забыла о твоих разнообразных увлечениях, извини. Конечно, древние греки понимали толк в жизни. Но неужто свет клином сошелся на Гальперине?
      – Мирошук, например? - подсказала Портнова.
      – Начальство не трогать, это святое… А вот Забелин, да. Старичок-краевед… Вот где энциклопедия, не чета Гальперину с его эклектикой.
      – А что, девчонки? - подхватила Чемоданова. - Александр Емельянович, это - да! Грибочки мне принес маринованные. Особого посола.
      – Что же ты нас обошла? - покачала головой Портнова.
      – Так ведь только попробовать и дал, скупердяй. У бывшей Преображенской богадельни собирал.
      – Грибочки? - не поверила Портнова.
      – Ну. Там от богадельни одна трухлявая стена и осталась. Вот грибы и пошли. Он разыскал в архиве рецепт засола на меду. Монахи варили в Воздвиженском монастыре… Забелин предложил рецепт консервному заводу. Те отмахнулись. А жаль. Та же история, что с вологодским маслом. Помните? Сколько я врагов себе нажила.
      В архиве, конечно, помнили ту, уже давнюю, историю. Чемоданова нашла давно забытую технологию изготовления вологодского масла особого сорта, что пользовался огромным спросом и в России, и за рубежом. Все было детально описано, и присадки, и выдержки. Вплоть до ухода за коровами. Словом - бери и внедряй. Целый год Чемоданова вела
      переписку с различными НИИ, лабораториями, заводами, с министерством. Она изучила технологию современного производства и доказывала, что забытый способ выгодней экономически - миллионы рублей можно сохранить. Нет, отогнали Чемоданову, обескровили. Даже приказ директора архива появился, предлагающий Чемодановой оставить «масляный бунт» и сосредоточить внимание на других, более актуальных темах. Чемоданова хотела уйти из архива, но потом поостыла…
      – Ну и что этот Забелин? - проговорила Шереметьева.
      – Меня вот грибами угостил. Пальчики оближешь.
      – Ох, девчонки! - воскликнула Шереметьева. - Представляю, какие можно у нас разыскать рецепты, а?
      – Жили ведь на Руси! - подхватила Портнова. - Не то что сейчас, господи… Утром Вовку в детский сад свела, а там крик. Какая-то нянечка воспитательницу тузит, та у нее морячка вечером отбила. Детишек по домам разберут, они и гужуют всю ночь, а утром трезвеют, вспоминают.
      – А это при чем? - не поняла Шереметьева.
      – Так. К слову, - вздохнула Портнова. - Сладкую жизнь на Руси вспомнили, вот я и подумала… От скучной еды у нас такое происходит, интереса нет. Всю дорогу на мороженый хек глядеть - и не такое сотворишь.
      Женщины притихли. То ли загадка человеческой природы их сокрушила, то ли подустали. Чемоданова плеснула остывший чай в урну и налила себе погорячей. Шереметьева в задумчивости застыла над салатом.
      – Слушай, Нина, а что этот старичок-краевед в архив зачастил? - спросила Портнова. - Сколько лет пасется.
      – Забелин? Разыскивает документы о каком-то мельнике. Тот в свободное от помола время картинную галерею собирал, просветительством занимался.
      – Да. Измучил он меня своими запросами, - поддержала Шереметьева. - День начинается и кончается Забелиным. А грибами Нину потчует, - и она оглядела розовую замысловатую брошь на фоне своего голубого платья, под которой угадывалась сильная грудь, объект тайной зависти многих архивных дам. - Нина, открой тайну. Отчего у тебя такой успех среди мужчин? Даже дежурный милиционер и тот зыркает… Я при таком успехе капиталами бы ворочала, а ты?
      – А я, графиня… так вот, скребу понемногу.
      – Ох, девчонки, - воскликнула Шереметьева. - Раз помянули графиню… Обхохочетесь. Я запрос получила из Саратова, пишет какой-то чудак.
      Шереметьева откинула клеенку и потянула на себя средний ящик письменного стола. Принялась рыться в бумагах, выкладывая на стол то тушь для ресниц, то помаду.
      – Где же это послание? Ах вот, - она развернула сложенный лист и кивнула подругам. - Слушаете? Вот… «Уважаемые товарищи, прошу извинить за смелое письмо»… Так, так… Вот! Слушайте… «Убедительно умоляю выслать мне пяток фамилий графинь или княгинь, примерно 1882 года рождения, живущих при дворе того времени». А? - Шереметьева вскинула глаза на приятельниц, приглашая повеселиться над прочитанным. - Ну как? Пяток графинь, живущих при дворе. А? И на черта ему, интересно, такая справка? Представляю это мурло! Поначалу дед его перестрелял не один пяток этих графинь и княгинь, а теперь внучонку пришла в голову блажь использовать эти блестящие российские фамилии для своих каких-то худосочных фантазий, - с ожесточением произнесла Шереметьева. - Ненавижу их, ненавижу. Этих хамов лапотных, в тугих галстуках на потных шеях, возомнивших себя хозяевами жизни… Ненавижу!
      – Странная ты, Настя, странная, - вырвалось у Чемодановой.
      Эта реплика, в сущности, без адреса, так, в пространство, казалось, хлестнула Шереметьеву. Она с удивлением взглянула на Чемоданову.
      – Странная? В чем? - негромко, почти в тон, переспросила Шереметьева.
      Это был обмен не фразами, а скорее звуками. И произошел настолько стремительно, что Портнова даже не расслышала. Или не поняла.
      – Чего, чего? - переспросила она, но, так и не получив вразумительного ответа, почувствовала неловкость. - Господи, ну пошли ты ему свою фамилию, - закончила она вяло.
      Шереметьева усмехнулась… В девичестве Анастасия Алексеевна Шереметьева была - Петухова, это благодаря мужу ей досталась такая громкая фамилия. Правда, никакой особой родословной Анастасию Алексеевну муж не одарил, хотя она довольно долго придавала загадочное выражение своему курносому лицу, когда интересовались ее генеалогией. Загадка рухнула в одночасье, на какой-то вечеринке, куда ввалился и майор-танкист Шереметьев, мужчина видный, с простецким добрым лицом, чем-то неуловимо похожий на жену Анастасию. Напившись, он и выдал тайну своей громкой фамилии. Никакой он не потомок, а просто все его предки - скорняки и плотники - проживали в деревне Шереметьево, да так и стали прозываться… Назавтра, после злополучной вечеринки, что-то увяло в горделивом облике Анастасии Алексеевны. Но фамилия все-таки осталась, никуда не деться.
      – Бог с ним, с этим запросом, - Шура Портнова поднялась с места и сладко распрямила свое тело, длинное и узкое, точно вафельное полотенце. Послышался хруст и треск плохо смазанного механизма. - Господи… Как помру, так развалюсь на кусочки. Вот будет потеха, собирать меня для упаковки.
      – А все твоя жизнь в норе, у Софочки, - заметила Шереметьева. - Говорила тебе, сиди у нас, в отделе использования.
      – Ты говорила. А Софочка мне пятнадцать рублей подкинула… Только хранилище тут ни при чем. После родов я такая хрумкая стала.
      – Глупости, - возразила Шереметьева. - После родов наоборот. Вальяжней становятся, круглее. Я, к примеру, еще рожать буду. И Нинке посоветую… Нина, а Нин! Ты что такая торжественная?
      Чемоданова молча собирала со стола остатки беглого обеда. Укладывала тарелки, загоняла стаканы в кружку, с тем чтобы ополоснуть под краном в туалете, - эту неделю она дежурила, и график соблюдался неукоснительно. Она искоса поглядывала на пол - подмести, нет? Вроде крошек не много накидали, можно и так собрать, руками…
      – Нина, ты чего такая насупленная, - не отвязывалась Шереметьева. - Родила бы кого, повеселела. Видишь, мы с Шурочкой какие веселые?
      – Кого? - всерьез проговорила Чемоданова. - Зайчонка?
      – Почему зайчонка? Дитё.
      – Зайцы вокруг меня вертятся. Поиграют и в сторону скакнут, кто куда…
      – Эх, девчонки, и почему мы такие меченые! - воскликнула Портнова, влезая в свою трикотажную кофту. - Ни одного приличного мужика в архиве. То старики, то какие-то несчастненькие, хоть самих усыновляй… Ладно, отправлюсь к себе, небось заждались в отделе.
      – Новости-то есть на вашем фронте? - невзначай бросила Шереметьева.
      – Какие в архиве новости? Нонсенс! - улыбнулась Портнова. - Впрочем, есть… Даже две! Первая уже известна - Женька Колесников бунтует. Письмо отослал в Москву, требует повышения зарплаты. На самого Мирошука телегу катит. Утверждает, что он для архива фигура более важная, чем такой директор.
      – Ну, это уже не новость, - перебила Чемоданова.
      – Новость. Пришла бумага из Москвы. Комиссией грозят… Ну, а вторая посерьезней… Точильщика хлебного обнаружили.
      – Ну?! - воскликнули разом Шереметьева и Чемоданова. - Где это?
      – На втором этаже. В фонде Медицинского совета. Там документы крепились мучным клеем. Вот он и появился, зараза. Правда, пока немного, но появился. Софочка вне себя, рвет и мечет.
      – Я думаю, - согласилась Шереметьева. - Хлоркой бы надо. Тем более если немного.
      – Так Софочка и пойдет на хлорку! Она даже туалеты запрещает хлорировать, проникает, говорит, один запах выедает текст.
      – Да, в этом отношении Софочка - кремень, - согласилась Шереметьева. - И вправду у вас чепе.
      Чемоданова ловко наводила последние штрихи к деловому облику кабинета. Острые лопатки елозили под тонким коричневым свитерком, точно живые существа. Вот ноги у нее действительно были красивые - ровные, сильные, с высокими скульптурными лодыжками, нежно-мраморный цвет которых не изменяли прозрачные словно стеклянные, колготки. За этими колготками Нина месяц бегала к фарцовщикам… «Интересно, какое у нее белье?» - подумала Шереметьева. Да так ее разобрало любопытство, что никакого удержу Шереметьева протянула руку к подолу мелькающей рядом клетчатой юбки и чуть его приподняла. Чемоданова, казалось, и не удивилась этому движению, точно была подготовлена. Не оборачиваясь, она резким ударом ладони сбросила тяжелую белую руку и вышла из комнаты.
      – Что это с ней? - смущенно улыбнулась Шереметьева. - Подумаешь…
      – Говорю, ей ребенка надо. Вплотную время подошло, - ответила с порога Портнова. - У человека животные инстинкты. Только одни прячут их, ломают, а другие, как она… Время подошло. Не удивлюсь, если Нина скоро в декрет уйдет.
      Шереметьева сразу после обеда собиралась выйти в читальный зал, куда временно была назначена заведующей, по совместительству. Вакансия эта держалась уже полгода, никак директор не мог подобрать кандидатуру.
      И сейчас она просматривала папку «входящих», помечала неотложные запросы. Их оказалось немного, вполне можно справиться с этим и в читальном зале. Помощницы у нее там хоть и молодые - две девушки, заочницы пединститута, - но толковые, положиться можно вполне. Наплыв читателей в эти дни не очень большой, так что времени будет достаточно…
      В дверях появилась Чемоданова с чистой посудой в руках.
      – Только что звонил директор, - проговорила навстречу ей Шереметьева. - Сообщил, что какого-то иностранца к нам послал. Из Швеции.
      – А почему не в каталог? - Чемоданова подошла к Шкафу и ногой распахнула дверцу.
      – Брусницын бюллетенит.
      – Из Швеции так из Швеции, - равнодушно согласилась Чемоданова. - С переводчиком?
      – Не знаю. По-английски-то он наверняка гутарит.
      Чемоданова неплохо изъяснялась на английском. И на немецком тоже. За что получала добавку к зарплате, в размере десяти рублей.
      Дерзко звякнули стаканы. Давно надо навести порядок в шкафу. Сахарный песок рассыпался, валяются сушки, хлебные крошки. Чемоданова достала пустую коробку и принялась в нее складывать все ненужное.
      – Нина. Не сердись, - по-детски проговорила Шереметьева. - Я извиняюсь. Такая вот, солдатка. Захотела поглядеть, какая у тебя рубашка… Ну, не сердись, Нина, ладно?
      Чемоданова поставила коробку на полку, обернулась. Ее милое лицо сейчас напоминало мордочку хорька.
      – Вот. Смотри! Французская. Креп! - воскликнула она и задрала подол юбки. - С люрексом у шеи. Показать?
      Шереметьева не успела вымолвить слово, как Чемоданова стянула через голову ветхую кофтюльку. Рубашка и впрямь была хороша, сиреневого цвета, с причудливым легким узором, оттеняющим упругую молодую кожу со следами тающего отпускного загара.
      – Что, нравится? - вопрошала Чемоданова. - Или, думаешь, только у тебя там всякие прелести?!
      – У меня такой и нет, - растерялась Шереметьева.
      – Конечно. Откуда у твоего танкиста такие возможности!
      – Дареное, да, Нинка? Дареное?
      – А неужели я на свою зарплату? Соображаешь? - она видела детские, не таящие восторженной зависти глаза Шереметьевой, ее пухлые губы, приоткрытые в немом восхищении, и… расхохоталась. Громко, безудержно.
      – Хочешь, Настя, познакомлю? С твоими телесами расфуфырят, как королеву. Плюнь ты на своего танкиста. Что толку? Даже в танке прокатить не может.
      – Да ты что?! - всерьез испугалась Шереметьева. - Чтобы я своему Виктору рога наставила? Из-за этих тряпок?
      Чемоданова попыталась надеть кофточку, но Шереметьева ей мешала, умоляя дать еще немного полюбоваться.
      – Холодно, псишка ненормальная, - смеялась Чемоданова.
      – Ну еще секундочку, ну миленькая, ну Нинуся… Тут вроде волан подшит. А лифчик? Боже ж мой, ну я лифчик!
      – Китовый ус, - не удержалась Чемоданова. - Твердый, как орех, и эластичный.
      – Ну дают капиталисты несчастные. И в таком ты на работу ходишь?
      – А у меня другого нет, - ответила Чемоданова и осеклась. Она увидела, как вдруг залубенело и напряглось лицо подруги, как смех словно замерз на ее побелевших губах, а взгляд, деревенея, пролег поверх обнаженного плеча. Чемоданова обернулась. И в следующее мгновение скакнула за откинутую дверь шкафа.
      – Это почему же? - растерянно вопросила Шереметьева. - Без стука… Как не стыдно?
      В дверях отдела стоял незнакомый мужчина в костюме, пиджак которого напоминал строгий капитанский сюртук. И еще платочек, в тон галстуку, что выглядывал из бокового кармана. На вид ему немногим более сорока.
      – Извините, - без тени смущения ответил незнакомец. - Я давно стучал. Но вы громко смеялись. Я решил вполне уместным напомнить о себе. Я могу подождать в коридоре, пока вы оденетесь.
      Чемоданова проворно натянула свою сиротскую кофту.
      – Да ладно уж, - великодушно произнесла она, отводя дверцы шкафа. Кажется, элегантный незнакомец ее чем-то расположил.
        

        

      Лучи солнца прорывались в пропалины туч, словно бабочки из рваного сачка. Некоторое время они еще Держались на куполах зонтов, головах и спинах прохожих, в черных окоемах уличных луж, но постепенно бледнели, таяли и вновь пропадали, чтобы выпорхнуть в другом месте.
      Брусницын спешил, стараясь догнать солнышко. И, догнав, поднимал лицо, прикрывал наполовину глаза, чтобы не ткнуться в чей-нибудь живот или спину, и, замедлив шаг, шел, наслаждаясь нежным теплом перед очередной прохладой тени. Со стороны это выглядело чудачеством. Но мысли Брусницына занимали личные заморочки, и на окружающих он не обращал внимания.
      Вообще его мозг оказался устроенным так, что владеющая им сейчас идея вытесняла все постороннее, подчиняя себе даже физические поступки. При этом он частенько рисковал схлопотать по шее. Так, однажды Брусницын работал в каталоге с черновыми записками генерал-губернатора Туркестанского края. И надо было так случиться, что вечером, заглянув в гастроном, он оказался в очереди за сосисками рядом с пожилым мужчиной в тюбетейке, и при этом одетым в туркменский халат… Брусницын пытался подавить любопытство, но не мог справиться, голова распухала от скопившейся информации. Извинившись, он вежливо обратился с вопросом к туркмену. Женат ли тот? И, получив утвердительный, но весьма сдержанный ответ, задал второй вопрос. На ком женат уважаемый товарищ туркмен? Не на своей ли родственнице, какой-нибудь двоюродной сестре? Человек в тюбетейке залился краской, искоса глянул на окружающих его людей и процедил сквозь зубы, что да, женат на своей двоюродной сестре, закон это допускает. Вероятно, он принял Брусницына за ответственное лицо, которое имеет право задавать вопросы любому и в любом месте…
      Ободренный уступчивостью незнакомца, Брусницын окончательно осмелел… А не ответит ли почтенный товарищ туркмен на вопрос: хвасталась его теща в первую брачную ночь платком «эсги», который принято демонстрировать родственникам мужа как свидетельство девичьего целомудрия своей дочери?! Туркмен испуганно оглянулся. Он видел подозрительные взгляды людей, стоящих за сосисками. И молча требующих от него прямого и честного ответа… Да, покаянно кивнул туркмен, хвасталась, имелся прецедент.
      И вот тогда Брусницын припечатал его последним и самым страшным вопросом… Он въедливо оглядел павшего духом туркмена и спросил без всякой жалости в голосе - сколько у туркмена родилось детей от такого родственного брака и все ли они живы-здоровы? Ведь биологическая наука доказала, что причиной высокой детской смертности в подобных случаях является именно кровосмесительство.
      И тут почтенный туркмен не выдержал. Он толкнул Брусницына в грудь здоровенным кулаком человека, привыкшего к жаркой уборке хлопка, и завопил на весь гастроном: «А какое твое собачье дело? Ты кто? Милиция прокуратура, обехеес? Кто ты? Покажи документ! Человек пришел покупать сосиску. За два рубля шестьдесят копеек. А ему устроили допрос!»
      Из очереди донеслись сочувственные возгласы. Это подбодрило туркмена. Он еще раз ткнул кулаком Брусницына. Да так, что Анатолий Семенович как бы мгновенно получил обобщенный ответ на все еще не заданные вопросы. Вот какую штуку сыграл с Брусницыным его странно устроенный мозг. И таких случаев было предостаточно.
      Однако в этот прохладный осенний день мысли его не требовали физической разгрузки. Первая мысль его была о предстоящем возвращении на работу, в каталог, после почти недельного пребывания на бюллетене. Соскучился Брусницын по своему каталогу. Правда, настроение несколько омрачила свара, затеянная неугомонным Женькой Колесниковым, в которую был втянут и Брусницын. Но ничего, даже любопытно, чем закончится этот бунт…
      Вторая дума, что сейчас угнетала Брусницына, как обычно касалась некоторых финансовых затруднений, говоря проще - невозвращенных денежных долгов. Те мелкие приработки, которые возникали благодаря публикациям в газетах случайных материалов, не решали вопроса… Правда, маячило на горизонте одно выгодное дельце, да ведь сорвется с крючка, сглазят, как уже бывало не раз. Но помечтать приятно. Университет задумал выпустить серию книг под названием «Русская культура в эпистолярном наследии». Работа планировалась договорная, и деньги выделялись серьезные. Но когда она начнется, неизвестно, так что надо думать о других возможностях… Идеи были. Правда, они имели весьма отдаленное отношение к архивной работе, но, как говорится, жизнь диктует свои железные условия. И опять этот Женька Колесников… Предлагал завербоваться на время летнего отпуска в проводники поезда, на железную дорогу. А еще выгоднее - в почтовый вагон или в рефрижератор-холодильник. Там вообще, говорят, лафа.
      У Женьки имелись достоверные сведения от какого-то ханыги - проводника, дружка его тетки. Тот утверждал, что за месяц-другой можно сколотить нестыдный капиталец. А устроиться на работу летом ничего не стоит, возьмут с руками-ногами. И ничего зазорного. В сезон на промысел выходят и врачи, и педагоги, и инженера.
      Правда, было в этой радужной перспективе одно препятствие… плотно закрытые двери. Брусницын за шесть дней бюллетеня так и не избавился от чувства страха. Казалось, вроде бы немного успокоился, отдохнул. Но вчера ночью вскочил как ошпаренный и распахнул дверь спальни, да так резко, что дочку разбудил. Зоя, молодец, ничего не сказала, лежала молча, не то что раньше - устраивала скандал, думала, что Брусницын придуривает…
      Размышляя, Анатолий Семенович Брусницын миновал площадь и оказался рядом с поликлиникой. Но напрямик попасть в нее не оказалось возможности - копали котлован. Место работ, как обычно, не отгородили, и бурая жирная глина, ожившая под дождем, клеила подошвы туфель.
      Так он и стоял посреди месива грязи, не зная, в какую сторону податься. Но едва сделал несколько шагов, как ноги разъехались, и, потеряв равновесие, он брякнулся на правое колено, а пальцы рук ушли в податливую грязь. Брусницын стремительно поднялся, точно катапультировал, но поздно, дело было сделано…
      Вероятно, более беспомощным и жалким Анатолий Семенович себя не помнил за все свои сорок лет жизни.
      – Эй ты! Куда тя занесло, спал, что ль? Все люди по доскам, а он напролом! - кричал Брусницыну какой-то тип. - Поворачивай назад, потопнешь. Пьянь огородная!
      Брусницын оглянулся. И вправду, он стоял один, а все шли по широким доскам, указывали на него руками и громко осуждали за дурь.
      – Прораб, наверно, - предположил кто-то. - Они, прорабы, только и знают, что грязь разводить.
      – Сам ты прораб, - огорченно прошипел Брусницын…
      Эх и угораздило его. Под ехидные смешки прохожих Брусницын, чуть ли не плача, разглядывал свои жирные руки, обшлага отутюженных штанов, по колено замазюканных бурой глиной; что касается туфель, то их вообще не было видно. Не вваливаться ж ему в таком мерзопакостном виде на прием к врачу… Ну, руки он еще кое-как затер о забор, справился.
      – Поди ополоснися, - сочувственно произнесла бабка в красном платке. - Вон будка с газировкой. Есть копейка, нет? А то дам.
      – Есть, - мрачно ответил Брусницын и направился к автомату с водой, проклиная свою рассеянность.
      При автомате как назло не было стаканов, что проку от его копейки? И платок носовой, как на грех, оставил дома… Может, изловчиться, набрать воду в ладонь из моечной плошки? Да никак не приспособиться. Он надавил ладонью плошку. Яростная струя воды рванулась из мойки и окатила беднягу обильным фонтаном веселых брызг.
      – Ах, едри твою налево! - отчаянно вырвалось у Брусницына. Жалких капель воды, что задержались на ладони, хватило на то, чтобы еще больше размазать глину по брюкам.
      Пойду так, - отчаянно решил Брусницын и затопал к поликлинике, задерживаясь у каждой лужи. Хотя бы придать форму своим злосчастным туфлям.
      В коридорах поликлиники стояла простуженная тишина.
      Вдоль стен сидели надменные посетители, строго следящие за очередностью врачебного приема. И от нечего делать разглядывали друг друга с равнодушным вниманием стукачей.
      Кабинет психоневролога разместился в конце, у торцевого окна, и Брусницын дефилировал как сквозь строй, под осуждающими взглядами.
      – Мало ему вытрезвителя, в поликлинику ввалился, - донесся громкий шепот от стены. - И где он такую пакость отыскал?
      – Была бы грязь, свинья найдется, - согласился другой голос.
      Стараясь сдержаться, Брусницын добрался до кабинета своего знакомого врача-психоневролога Кузина В. Т. Здесь стояла особенная тишина, вероятно оттого, что за дверью слышалось ритмичное пощелкивание какого-то аппарата. И щелчки эти точно делили тишину на равные доли.
      Пациенты тут не группировались, а сидели отстранение, в разных местах, с напряженными лицами. «Психи, - опасливо подумал Брусницын, - надо ухо Держать востро», - хотя он и понимал, что это обычная Районная поликлиника, без всякой специализации.
      Брусницын опустился в кресло и тотчас втянул под сиденье злосчастные туфли. Но было поздно.
      – Что, в котлован угодили? - подозрительно спросил сосед слева.
      Брусницын лишь тяжело вздохнул.
      – Я тоже там побывал вчера, - сердечно поделился сосед справа. - Говорят, туда трактор затянуло, вместе с водителем.
      Брусницын хранил молчание. Ввязываться в беседу не было настроения.
      – А какой у вас номер? - не отставал сосед слева. - У меня восьмой.
      Брусницын что-то невнятно пробурчал, он помнил, что Зоя наказала избегать этой темы, - Брусницын шел «по знакомству», и Веня сам его вызовет. Только как он узнает о приходе Брусницына?
      Соседи подозрительно приглядывались к новичку. Наверно, псих, решили они. Или котлованом контужен.
      Белая дверь кабинета плотно прилегала к стене, почти сливаясь. Брусницын отвел глаза, стараясь на нее не смотреть. Надо бы отвлечься, встать, подойти к плакату, что висел в простенке. Он нередко так поступал, стараясь избежать гипноза закрытых дверей. Но вспомнил о своих перепачканных брюках и остался сидеть на месте, сдавливая пальцами подлокотники кресла… Надо о чем-нибудь думать. В последний раз он виделся с врачом на вечеринке у Варгасовых. В сущности, врач был не его знакомым, а жены Зои, они учились в одной школе. И даже жили в общем дворе. Вот и все, что ему известно об этом Кузине В. Т. Правда, Веня был человек добрый и, встречая Брусницына, нередко забавлял историями из своей развеселой практики врача-психоневролога. Так, его пациентка, которая много лет посылала письма Брежневу о помощи в получении квартиры, получила наконец крышу в городской психбольнице.
      Зоя была уверена, что Веня берет взятки, - откуда у него собственная «Волга» при окладе врача? Но Зое только и мерещатся всюду лихоимцы - чтобы укорить Брусницына: вот, мол, как люди могут устраиваться. А его, Брусницына, заботит только архив, теперь вот и болеть начал…
      Так Брусницын вернулся к мыслям, которые старался отогнать. Куда бы он ни отводил глаза, взгляд с неудержимым упрямством возвращался к чертовой двери кабинета. Словно весь длинный коридор только и состоял из одной непомерно широкой двери. И еще щелчки таинственного метронома за стеной отсчитывали секунды какой-то страшной опасности.
      И-э-эх… Брусницын вскочил с места, шагнул к кабинету и сильно распахнул дверь.
      – Куда-а-а?! - растерялись пациенты. Они не ждали от молчуна такого нахальства. - Не ваша очередь!
      Но Кузин уже засек в проёме Брусницына. И кивнул, подожди, мол, вижу.
      Брусницын пришел в себя. Одолев несносную дверь, он мог спокойно ждать. Что он и сделал под затихающее ворчание всех законных очередников. Вскоре из кабинета вышел пациент, и высунувшаяся следом сестра пригласила Брусницына, персонально.
      Кузин покинул стол и мягко раскинул руки, словно он всю жизнь ждал появления Брусницына в своих белоснежных владениях.
      – Анатолий, душа моя! Как я рад, - но тут же осекся. - Что с вами, Анатолий? Вы шли пешком из Месопотамии?
      – Да вот, понимаете, - краснел Брусницын. - В котлован угодил, а помыться негде. Ну, как в пустыне… Честно говоря, мне показалось, что все в порядке.
      – Угораздило же вас, - засмеялся Кузин. - Но главное - живой! Ничего, мы сейчас придумаем.
      Через несколько минут Брусницын сидел у стола в трусах, запахнувшись в простыню, а на полу, в старом термостате, сохли его штаны. Кузин уверял, что более эффективной сушилки человечество еще не придумало. Обувь поручили уборщице с обещанием оплатить издержки.
      – Ну-с, с первым вопросом - всё… Как вы себя чувствуете? - Кузин развернул стул и сел верхом, стараясь отвлечь беднягу от стресса, тому требовалось полное расслабление.
      Брусницына до слез тронуло Венино участие. Его карие печальные глаза излучали благодарность и преданную нежность.
      – Как я себя чувствую? Вроде бы ничего.
      – А дверь? По-прежнему смущает ваш покой?
      – Честно говоря - да, - застенчиво признался Брусницын. - И сам не знаю… Что это у вас щелкает? - он повел головой в сторону нелепого сооружения, что громоздилось в стороне, у кушетки.
      – А? «Детектор лжи», - задумчиво произнес Кузин. - Шучу, конечно. Это я изобрел анализатор порога возбуждения. Помогает в диагностике.
      – Я думал, бомба с часовым механизмом, - пошутил Брусницын. Но шутка не получилась. Прозвучало как-то очень уж серьезно. Кузин бросил на Брусницына внимательный взгляд, Брусницын уловил его и натянуто улыбнулся.
      – Думаете, я псих, Веня? - проговорил он. - Эта грязевая ванна. Посреди улицы. Точно капкан… До сих пор не приду в себя.
      – Запахнитесь, в комнате дама, - подмигнул Кузин.
      Брусницын натянул сползшую простыню и смущенно посмотрел на ширму, за которой хлопотала медсестра.
      Кузин взял в руки молоточек, придвинулся ближе к Брусницыну и принялся манипулировать. Брусницын истово выполнял все пассажи, что предлагал врач: вращал глазами, разводил и сводил руки, дрыгал ногами… Было не совсем удобно из-за дурацкой простыни, что сползала при каждом резком движении, а главное, она сковывала пациента. В конце концов, ничего страшного, если Брусницын посидит в трусах, не лорд. Правда, такие трусы вряд ли могли украсить мужчину.
      – Никаких особых отклонений, - бормотал Кузин, и Брусницын в ответ благодарно улыбался и пожимал плечами.
      – Да черт с ним, Веня, - доверительно шептал Брусницын. - Закройте мой бюллетень, и вся недолга. Там поглядим.
      – Конечно, бюллетень закроем, нет проблем, - согласился Кузин. - Это куда легче, чем держать открытыми все двери. Ладно, повременим с выводами. Подождем месяц-два.
      Кузин подошел к термостату и откинул заслонку.
      Брюки имели жалкий вид, но были сухи. Теперь можно их чистить, чем Кузин и предложил заняться Брусницыну в дальнем углу за перегородкой. Щетка нашлась.
      Брусницын вполне освоился с ситуацией и чувствовал себя в трусах довольно свободно, даже шутил над своей фатальной невезучестью.
      – А что, Анатолий, - проговорил Кузин, заводя писанину в истории болезни. - Вы давно знаете Варгасовых?
      – Варгасовых? Это каких Варгасовых? - сам не ведая почему, прикинулся Брусницын.
      – Господи, ну тех, у которых мы повстречались на вечеринке.
      – Ах, Варгасовых… Совсем не знаю. Жена Варгасова - знакомая Зои. Где они познакомились, не помню. Только вдруг та звонит, приглашает нас к себе, в гости.
      – А самого Варгасова вы не знали? - удивился Кузин с какой-то оторопью в голосе. - Вот те на!
      – А что? - забеспокоился Брусницын и поднял лицо от своих злосчастных штанов. Но, кроме холстины ширмы, он ничего, естественно, не разглядел.
      Кузин оставил историю болезни и направился за ширму. Присел рядом, на скрипучий непокрытый топчан.
      – Странно, однако, - произнес он раздельно.
      – Что?
      – Да этот ваш визит… Я думал, что вы лично имеете отношение к Варгасову, - пытливо проговорил Кузин, не скрывая досады, - к людям, которые его окружают.
      – Да нет же, - ответил Брусницын. - И вообще, с женой Варгасова я тогда познакомился, а с самим так и не удалось. Когда мы с Зоей пришли - одни спины, все уставились в телевизор, фильм смотрели по видику, на нас с Зоей - ноль внимания. А потом - в игру играли. Народу-то собралось жуть.
      В кабинете послышалась вкрадчивая возня. Потом раздался голос медсестры, известивший о том, что принесли туфли.
      – Да, да! - крикнул Кузин в ширму. - Пусть оставит.
      Брусницын забеспокоился, надо отблагодарить уборщицу, но Кузин властно прижал ладонью его колено: без вас разберемся, мол, ерунда.
      – Так что Варгасова самого я не видел, - вздохнул Брусницын.
      – Вы и не могли его видеть. В тот вечер его не отпустили. Неожиданно приехала какая-то комиссия из Москвы, его и не отпустили, побоялись.
      – Не отпустили? - спросил Брусницын. - Откуда?
      – Как откуда? - прищурился Кузин. - Из тюрьмы.
      – Как… из тюрьмы? Он что, в тюрьме?
      – А вы не знаете? - в тоне Кузина звучало явное недоверие.
      – Не знаю, - ответил Брусницын. - Я же вам сказал, Веня. Я и Варгасова жену не знаю. Просто Зоя с ней…
      – В тюрьме, вернее - в колонии, - недоверчиво перебил Кузин. - Правда, частенько домой наведывается. Раз в месяц, как правило.
      – То есть… не понимаю, - расстроился Брусницын, сам не зная почему. - Как наведывается домой? Если он в колонии?
      – Такая колония. Общего режима. Он сам выбирал… Варгасов - человек необыкновенный. С ним нельзя как со всеми… Конечно, можно. Но ему это не понравится… Значит, вы не только не знакомы с Варгасовым, но и не в курсе, чем он занимается?
      – То есть как… занимается? Если он в колонии?
      – Такие люди занимаются делами везде. Даже в колонии… С вами все ясно, Анатолий Семенович, - Кузин поднялся, Брусницын ухватил его за подол белого халата.
      – Погодите, Веня. Я ничего не понимаю, честное слово.
      – Времени нет, Анатолий. Прием у меня. И так с вами проваландался. Пациенты в коридоре от злости стены раскачивают. Придется вас через окно выпускать, как голубя.
      – Нет, серьезно, Веня. Задали мне загадку с Варгасовым.
      – Загадка в другом, Толя. Как вы попали в дом к нему? Так просто туда не попадают. Подумаешь, жена - Зоина знакомая. Таких у них полгорода, уверяю вас.
      Тон Кузина зацепил Брусницына. Он встряхнул штаны и, приподнявшись, стал их натягивать. Кажется, все обошлось лучшим образом, погладить бы еще, да ладно, и так сойдет.
      – Ну, а вы? - проговорил он, сдерживаясь. - Как вы попали к Варгасовым?
      – Я практикую его жену, - помедлив, ответил Кузин. - К тому же я понимаю толк в живописи, а Варгасов собирает.
      – Что-то не заметил.
      – Вы не были во всех комнатах… И потом я сказал - собирает, а не выставляет. Разница.
      Легонько направляя Брусницына за плечи, Кузин вывел его из-за ширмы. Переждал, пока тот обуется, и, подобрав со стола документы, объяснил, как найти страховой стол, оформить бюллетень.
      Они дружески распрощались. Но в поведении Кузина сквозила явная разочарованность.
      В коридоре Брусницын уловил за спиной сдержанное шипение:
      – Наконец-то! Пострел… А еще немым прикидывался.
      Информация, которой врач-психоневролог Вениамин Кузин снабдил Анатолия Брусницына, повергла последнего в совершеннейшее уныние. Казалось, что ему до какого-то там типа, который вообще сидит в тюрьме, правда, на загадочном домашнем режиме.
      Брусницын и раньше слышал о подобном феномене в отечественном законопорядке. Даже фельетон печатали, как за крупные взятки дают поблажку преступникам. Потом, рассказывают, половину редакции газеты разогнали к чертовой бабушке. Но тем не менее загадочный тон Кузина настораживал и портил настроение.
      Непостижимо - как в орбиту твоей жизни вдруг втягиваются совершенно незнакомые люди, занимают твои мысли, влияют на твое настроение, осложняют твое и без того задерганное существование. Брусницыну казалось, что так и произойдет. Что этот невинный визит в гости к Варгасовым каким-то образом повлияет на его судьбу. А все из-за Зои с ее неуемным влечением к «светской жизни»…
      Зоя была старше Брусницына на четыре года и женила на себе слабовольного и покорного Анатолия Семеновича, будучи зрелой тридцативосьмилетней женщиной. Обычно женщины избегают признавать свою инициативу в создании семейного союза, перекладывая активное начало на мужчину, оглушенного страстью к ней, беззащитной, нежной и манящей… Зоя - наоборот! При каждом подходящем случае она корила Брусницына за то, что он разиня. И если бы тогда случайно не погас свет в ее квартире и она одетого уже в пальто Брусницына не вернула в спальню под предлогом, что ей боязно оставаться одной в темной квартире, - он до сих пор ходил бы в холостяках. А как она измучилась тогда с этим тюфяком, который наотрез отказывался снять свое пальто и присесть хотя бы на край стынущей в полутьме кровати?! Как бы то ни было - в результате аварии на электростанции Анатолий Семенович, по натуре человек благородный, сделал предложение Зое. Вернее, повторил слово в слово, точно воинскую присягу, фразы, что произносила Зоя. При этом Зоя внимательно следила, чтобы не было никакой отсебятины…
      Потом она отвела Брусницына к его маме, своей будущей свекрови, и там Брусницын, под умильным, полным слез Зоиным взглядом, повторил ту же самую присягу. И выпил рюмку водки, как залог грядущей счастливой жизни. А на закуску, помнится, были огурчики маминого засола. Ответный визит к Зоиным родителям носил более функциональный характер. Дело в том, что потерявшие надежду на замужество дочери ее родители встречали каждого нового Зонного приятеля несерьезно, точно транзитника в шумной суете вокзала. И в то же время с любопытством островитян, которым свежий человек мог поведать о чем-то новом, доселе неизвестном… И твердо отрепетированное признание в любви родители Зои встретили недоверчиво, с тайным ожиданием подвоха. Тем не менее факт был налицо - Анатолий Семенович явился назавтра с чемоданом и стопкой книг, перевязанных шпагатом, чем сильно подкрепил свои словесные уверения. Родители поверили, все складывалось наилучшим образом, если бы не… отец Зои, знатный страховой агент, портрет которого до сих пор висит на Доске почета в районном отделении Госстраха. Дождавшись, когда останется с зятем наедине, он произнес загадочным шепотом: «Слушай, Анатолий, дай-ка я тебя застрахую, а?» На что Брусницын отважно ответил, правда, тоже шепотом и с оглядкой на запертую дверь: «Ничего, папаша, может, обойдется…» Пожалуй, именно в этот день Анатолий Семенович впервые обратил внимание на запертую дверь с особым болезненным волнением…
      Надо заметить, что Зоя смотрелась выше Брусницына на голову и несколько шире в плечах. Да и живым весом перетягивала всерьез. Поэтому Анатолий Семенович чувствовал себя с ней уверенно и надежно, точно пассажир большого междугородного автобуса. Тем не менее проклятый страх при виде плотно прикрытых дверей отравлял существование. Особенно сильно он стал давить после рождения Танюши, существа крикливого и любознательного, копия мать в миниатюре… Став постарше, Танюша начала проявлять и отцовские качества. Была мягка, уступчива, добра, а нередко и заискивающе хитра с подругами. Компенсируя свои слабости на людях довольно деспотическими наклонностями в семье, проявляла этим, по мнению Анатолия Семеновича, стойкие материнские гены.
      Вспомнив жену, Брусницын сбился с шага. И даже на мгновение остановился. Тем самым создал затор в узком подземном переходе…
      – Что ж вы там?! - тотчас раздался раздраженный вопль. - Шевелитесь!
      – Да вот, понимаете, - ответил за спиной другой голос. - Гражданин, вы не один на улице. Станьте в сторону и дайте пройти.
      Брусницын, не оглядываясь, резво взял с места. И, ловко обходя других пешеходов, понес себя к выходу из перехода.
      Как же он запамятовал? Зоя познакомилась с женой Варгасова в Татьянкиной школе. Та работала школьным врачом… Ухватив как бы кончик воспоминаний, Брусницын расширял их в такт быстрых своих шагов. Точно фотограф, проявляющий снимок: покачивая край фотобумаги, опущенной в проявитель, он с каждой секундой узревает все новые черты… После знакомства Зоя несколько раз приносила домой импортные вещи. Брусницына это пугало. Он нервничал, скандалил, деньжищи-то какие! Вещи продолжали появляться, но факт их появления стал скрываться. Брусницын успокоился - раз не посвящают, стало быть, сами выкручиваются. Иногда приглашались Зоины подруги и устраивались торги. Ну их, думал Брусницын, а кто сейчас не спекулирует? И в архиве иной раз женщины шушукались, передавали друг другу свертки с барахлом, вызывая у мужского персонала недоумение - ведь зарплату получают такую, что сказать стыдно. Тут каждая кружка пива может взорвать всю экономику на неделю вперед, а у женщин, пожалуйста! Воистину загадочно человеческое существование…
      Собственно, этим воспоминанием и ограничивалась информация о Варгасовых. Оставались только пугающие вопросы. Откуда у Варгасовой появлялись дефицитные шмотки? С другой стороны, если Веня Кузин врач, он мог учиться с женой Варгасова в институте. Почему же темнить, увиливать от вопроса Брусницына? Тоже нашелся эксперт по живописи.
      – Ну вас всех! - вырвалось вслух у Брусницына. Он испуганно огляделся - не обратил ли кто внимания? Нет, люди шли, озабоченные своими думами. Брусницын вышел из подземного перехода и остановился на углу. Надо выбрать направление - или в сторону архива, правда, этот день еще прикрывался законным бюллетенем, но тревожили дела: надо повидаться с Гальпериным, тот звонил Брусницыну, узнавал, когда Брусницын появится на работе. Или возвратиться домой, завалиться на диван с книгой?
      Кроме всего, имелось указание Зои: заглянуть в универсам и купить кое-что по шпаргалке. Пожалуй, так он и сделает, отправится за покупками, хотя до архива отсюда рукой подать, две автобусные остановки.
      У гастронома дымилась длиннющая очередь. Брусницын опасливо сошел на мостовую и поинтересовался у какого-то зеваки, что дают? Оказывается, ничего пока не давали, но должны подвезти, ибо в секции, куда тянулась очередь, в это время дня, как правило, что-то выбрасывали.
      – А может, ничего и не подвезут? - выразил сомнение Брусницын.
      – Здрасьте! - вдохновенно ответил зевака. - Очередь напрасно стоять не будет. Очередь свое возьмет.
      Сказано было убедительно. Брусницын поплелся в конец очереди и встал за какой-то женщиной в шляпе с пером. Вскоре он уже оказался далеко не последним.
      Брусницын стоял, словно в ожидании повода покинуть странную очередь, в которой никто ничего не знал. «Вот характер, - думал о себе Брусницын, - ну какого черта я здесь торчу?!» Но тем не менее продолжал стоять. Его слух выделил из ровного и ленивого гомона набегающие звуки. Обернувшись, он встретил глаза, уменьшенные толстыми линзами очков.
      – Что вы стонете? - спросил Брусницын хмуро.
      – Я не стону. Я дышу, - ответил мужчина и добавил с готовностью: - У меня астма. Так гулять скучно, а в очереди - вроде и при деле, и гуляю.
      – Ну и гуляйте себе, - проворчал Брусницын и с облегчением покинул очередь.
      – Куда же вы?! - крикнул вслед астматик. - За кем вы держитесь?
      Брусницын виновато остановился.
      – Он лично за мной, - ответила женщина в шляпе с пером. - Я так и знала, что улизнет, - у женщины были ярко-красные губы и довольно приметные усики.
      «Кретины! - думал Брусницын. - Город заполнен одними идиотами. Какой-то сюр… Очередь в никуда, кто такое мог бы придумать?»
      Он шел быстро. И толпа вокруг казалась той же очередью. Еще немного - и он достигнет конца этой очереди, но конец отдалялся и отдалялся…
      Я схожу с ума, думал Брусницын. Он опустил руки в карманы пиджака с такой силой, что лопнул шов. Звук рвущихся ниток толчком отозвался в сознании… Брусницын отошел к витрине магазина. Остановился. На витрине были разложены книги. В старых переплетах и без обложек, наружу шмуцтитулами, а то и просто со случайно распахнутыми страницами.
      Магазин «Старая книга» № 3.
      Так это ж одно из самых его любимых заведений. Брусницын часто сюда наведывался и пропадал часами. В последний раз он заглядывал сюда недели две назад. Вот повезло так повезло…
      Ободренный, он сделал несколько шагов и оказался в прохладном помещении букинистического магазина. Ноздри жадно вдыхали привычный запах лежалой бумаги.
      В это время дня в букинистическом магазине народ особенно не толкался. Зал наполнялся к вечеру, когда основной контингент любителей шел после работы и застревал здесь до закрытия.
      Под чистыми стеклами прилавка тихо лежали вечные книги. Снизу доверху полки ребрились плотно сжатыми корешками. На полу и в рабочих переходах высились горы томов. Книги, книги, книги…
      Брусницын приблизился к прилавку, уперся руками в стойку и, наклонившись, принялся разглядывать выставленное «старье». Картина, пожалуй, не изменилась с тех пор, как он тут был в последний раз. Только что «тетрадная» серия «Жизнь замечательных людей» пополнилась Теккереем и Генри Боклем. В хорошем состоянии. По семь с полтиной за «тетрадку»… «Еще по-божески, - подумал Брусницын. - А вот с Лассалем они перебрали. Будет лежать. Шутка, в сотню рублей оценили! Правда, в кожаном переплете. Да и смотрится, точно вчера из типографии. А ведь 1900 год» - он медленно продвигался вдоль прилавка, разговаривая сам с собой…
      И тут в самом конце прилавка под стеклом увидел желтые пятнистые листы. Поблекшие чернила рисовали крупные буквы, составляя рукописные слова довольно разборчивого почерка. И оттиск печати проявлялся четким овалом…
      Любой другой посетитель магазина прошел бы мимо этого экспоната без всякой заинтересованности, только не Брусницын. Его словно кольнуло в бок.
      – Будьте добры, покажите мне сей документ, - попросил он продавщицу, сонную девушку в майке под джинсовой курткой.
      Девица и не обратила внимания на слово «документ», мало ли как обозначают ветхий и пыльный товар, которым ее поставили торговать.
      Она раздвинула стеклянную шторку и с брезгливым выражением на сонном лице извлекла пыльные листы с ценником на тридцать пять рублей.
      Брусницын бережно принял листы на ладонь, особо, как могут только архивисты. То, что это были не отдельные листы, а законченное дело, он понял сразу, перекинув несколько страниц. Обложки не было, и шифра, естественно, тоже.
      Брусницын мельком просмотрел коротенькую аннотацию магазина: «Письма графа Строганова Владыке Павловскому». Владыка Павловский, насколько разбирался Брусницын в церковной истории, был митрополитом Римско-католической церкви где-то в сороковых годах прошлого века.
      Теперь Анатолий Семенович не сомневался, что это дело из архивного фонда Римско-католической коллегии. Но как оно сюда попало?
      – Будете брать? - продавщица не скрывала иронии. Она определенно знала, что Брусницыну не потянуть такую цену.
      – Откуда у вас это? - спросил Брусницын.
      – Вот еще! Принес кто-то, сдал.
      Брусницын относился к той категории граждан, перед которыми никто не робел: ни в детстве, ни в юности, ни в зрелом возрасте.
      – Интересно, интересно, - со значением в голосе произнес Брусницын.
      – Вам все интересно, - сварливо согласилась продавщица, глядя в сторону. - Дома делать нечего, так и ходите сюда, как в театр.
      Она уложила письма на прежнее место, нервно сдвинула шторку и отошла.
      Волнение охватило Брусницына. Он старался усмирить сердцебиение, сильно прижимая пальцами ключицу. Иногда это помогало…
      Надо немедленно сообщить Женьке Колесникову о своей находке. И пока тот появится, побыть в зале, проследить, как бы рукопись не перекупили. Жди потом такого случая…
      Брусницын покинул магазин, вышел на улицу и поискал глазами телефон-автомат.
        

        

      Если долго следовать коридором, что ломал свою казенную длину в трех местах, и не потерять при этом надежду добраться до цели, то в самом конце путь преградит дверь, трафарет которой известит путника, что он стоит на пороге наиболее важной службы архива - отдела хранения. Так, по крайней мере, считала заведующая - Софья Кондратьевна Тимофеева, или проще - Софочка.
      Тимофеева ведала отделом почти три десятка лет и слыла в кругах, близких к архивам, непререкаемым авторитетом. Коротконогая, широкоплечая и задастая, она носила свое пухлое туловище с особой девчоночьей легкостью, несмотря на то, что вплотную подступила к пенсионному возрасту. На круглом и просторном ее лице, точно кистью дерзкого художника, были разбросаны глаза, носик, губы и щечки. При этом рисовал он их не сразу, а под настроение - то печальное, то веселое, то никакое… Вот зубы у нее были и впрямь хороши - ровные, белые, без единой щербинки, точно на заказ. В архиве знали, что Софочка за неполные свои шестьдесят лет практически ни разу не обращалась к стоматологу. А все оттого, что в архиве поддерживают особый микроклимат, в котором тормозятся процессы распада, всерьез утверждала Тимофеева, только надо подольше находиться в нем, а не убегать со звонком в измученный смогом городской воздух…
      Так что соблюдение в хранилище технологического режима кроме чисто рабочего момента носило для Софочки еще и личностный интерес. Она приспособилась к этой обстановке, как рыба к определенной воде, и всякое отклонение или нарушение режима вызывало у нее панику и гнев.
      История с чертовым хлебным точильщиком вот уже второй день не давала ей покоя. Обнаружила точильщика студентка-практикантка Тая и доложила Софье Кондратьевне.
      Точильщик пировал на трех стеллажах. А способ, как с ним справиться, известен: надо смочить вату скипидаром и обложить полки. Чем Тимофеева и заняла почти весь отдел. Даже на обед не отпустила разом, чтобы не ослаблять скипидарный дух. Только Шура Портнова ушла, сказала, что в детский сад вызывают. Но Тимофеева усмотрела в этом протест, нежелание подчиниться распоряжениям. С какой стати надо работать во время обеденного перерыва, потрафлять сумасбродству начальства?! И, несмотря на недовольство Тимофеевой, ровно в двенадцать Портнова хлопнула дверью… Такого раньше не было. Чувствуют, что скоро ей уходить на пенсию, подталкивают.
      Тимофеева пришла в архив семнадцатилетней девчонкой осенью сорок первого года. Если можно назвать архивом склад технической и хозяйственной отчетности. Вскоре в пустующие монастырские приделы стали поступать документы из Москвы и Ленинграда, из других городов, к которым подползла война. Монастырь Большого Вознесения простер свои богоугодные стены, пряча от черного неба несметное количество коробок, связок, отдельных папок. О научной работе никто не помышлял, лишь бы сохранить документы. После войны основные фонды вернулись к своим адресатам. Значительная часть осталась в монастыре, докомплектовалась понемногу, и постепенно склад превратился в учреждение, которому вполне можно доверить «патентную чистоту». Архив получил вторую категорию и стал своеобразным центром исследовательской работы на периферии…
      Первый директор архива - пусть земля ему будет пухом - Образцов Василий Платонович, подвижник и энтузиаст, рассылал по ближним и дальним городам и селам области экспедиции. Куда в основном входили студенты. Им засчитывали это как учебную практику. В забытых церквах, монастырях они выискивали и описывали документы, пополняя коллекцию архива. И так обильно, что пришлось в срочном порядке проводить капитальный ремонт, сооружать лифт… Архив крепчал с каждым годом. И вдруг гром с ясного неба - Образцову пришла повестка явиться к следователю. Во время экспедиционных архивных работ пропало большое количество икон и прочего церковного добра. Состоялся суд, и Образцову определили пять лет. Через полгода он умер в тюрьме. А в конце шестидесятых его реабилитировали, признали следственную ошибку. И все благодаря Софье Кондратьевне Тимофеевой. Она верила в порядочность Образцова, не сомневалась в его честности. Еще на суде, после объявления приговора, кричала, что ложь все это. Как тогда сама не загремела, непонятно, очень даже могли пришить статью за оскорбление суда. По тем временам…
      После Образцова директором архива стал милицейский майор в отставке. В те времена архивы относились к Министерству внутренних дел, и появление директора с персональной милицейской пенсией было не такой уж редкостью. Утомленный многотрудной борьбой с нарушителями соцзаконности, бывший чин смотрел на сотрудников с некоторым подозрением. Всерьез его никто не принимал. Человек совершенно не компетентный в архивных вопросах, он целыми днями пропадал в исполкоме, в райкоме, а когда и присутствовал на работе, то найти его можно было только с помощью розыскных собак - зайдет, бывало, в хранилище, присядет с каким-нибудь делом за стол да и посапывает в обе ноздри. И придраться нельзя - занят директор, изучает материал. Единственный толковый шаг он сделал - привлек на работу в архив Гальперина, несмотря на противление отдела кадров. Этот поступок смягчил отношение Софьи Кондратьевны к директору. Ей давно хотелось работать с Гальпериным, которого она знала по университету… Был у директора один пунктик - отдел специального хранения, так называемый «спецхран». Помещение, где собирались документы, не подлежащие оглашению. Кто-кто, а он, человек из управления внутренних дел, представлял, какие документы держат в строгой изоляции.
      Директор поставил дополнительную металлическую дверь, навесил хитроумных замков, ключи от которых хранил в сейфе.
      А вообще-то директор-милиционер оказался на миру человеком безвредным, и в таком качестве он держался на плаву лет десять, пока не отнялась речь. По этому поводу возникла черная шутка: «Продолжал бы работать. Никто и не заметил бы, что у него отнялась речь». Но в целом жалели своего «постового». Кого еще пришлют на его место?!
      Лично Софья Кондратьевна как-то остыла к вопросу, кто будет занимать место в кабинете на втором этаже. А директора сыпались в архив, как из рваного кулька. Задержатся на полгода-год - и исчезают. Точно архив был пересыльным пунктом с одной номенклатурной должности на другую. Даже лиц начальников не запоминали. Случались и курьезы. Так, прислали директора, которого никто и в глаза не видел: пока он оформлялся, подоспел приказ о его увольнении…
      Наконец, в кабинет вступил Захар Савельевич Мирошук. И довольно успешно директорствовал несколько последних лет… Софья Кондратьевна с ним ладила. Иной раз и возникали острые углы, но оба старались их обходить. Мирошук сразу понял, что Тимофеева орешек твердый и нет смысла накалять с ней отношения.
      …Тимофеева накручивала ватные жгуты и бросала их в чашу, где масляно тускнел скипидар. Студентка-практикантка Тая подбирала жгуты и хихикала, пряча лицо. Тимофеева знала, что она подсмеивается над ее толстыми шерстяными носками. Ну что особенного в этих толстых носках? Или в мягких войлочных ботах, в которых так уютно ногам? Нет, хихикает, не может сдержаться…
      – Что смеешься? - Тимофеева искоса взглянула на Таю.
      – Смешная вы, - ответила Тая. - И хорошая.
      – Вот как? - растерялась Тимофеева. - Крамольный комплимент. Меня считают бабой-ягой.
      – Я знаю. Это вы кажетесь такой.
      – Ладно, будет подлизываться… Ты это другим скажи. Этой занозе Портновой. Или Женьке Колесникову.
      – Колесникову? Шут он.
      – Кто шут? - удивилась Тимофеева и даже приподняла от неожиданности рыжеватые брови.
      – Колесников. Конечно, он человек серьезный, только… шут.
      Тимофеева качнула в недоумении головой.
      – Ты так хорошо узнала Женьку? - пытливо произнесла она.
      – Может быть, я ошибаюсь, но мне так кажется, - ответила Тая.
      – Какое-то расплывчатое определение - шут, - проговорила Тимофеева. - Он и пошутить толком не умеет… Задурит тебе голову, тогда я посмотрю на вас.
      – Задурит? Мне? - хмыкнула Тая. - И потом, ему Чемоданова нравится.
      – Нина?
      – Ну.
      – Вот тебе раз, - заволновалась почему-то Тимофеева. - Она же… из отдела использования.
      – Ну и что? - засмеялась Тая. - Не из Африки же.
      – Да, конечно, - кивнула Тимофеева. - Нужен он очень Чемодановой. Голь перекатная. Что она, что он.
      – Нужен - не нужен, только нравится она ему.
      – К тому же и старше его лет на десять.
      – На восемь, - Тая подобрала груду ватных жгутов и ушла в подсобку, где были собраны «больные» папки.
      Конечно, реплика Тимофеевой о том, что Чемоданова работает в другом отделе и посему не должна представлять интерес для Жени Колесникова, прозвучала по-детски. От неожиданности. Но вообще-то она отражала нередкую ситуацию вражды двух ведущих служб - использования и хранения. Каждая из сторон считала свои функции более важными…
      – Софья Кондратьевна, - донесся из подсобки капризный голос Таи. - А в чем он провинился? В курилке сплетничают, а я не знаю. Молчу, делаю вид.
      – Кто? Колесников?
      – Ну.
      – Письмо написал в управление.
      Тая показала в проеме двери милое веснушчатое лицо, неестественно цветущее для пещерной обстановки хранилища.
      – И что он там мог такое написать, интересно?
      – Директора понес по кочкам. И вправду, шут.
      – Ни с того ни с сего? - напирала Тая.
      Чувствовала тихоня, что чем-то размягчила суровую Софочку, пользовалась моментом.
      – Почему же? - вспоминала Софья Кондратьевна. - Началось с того, что Колесников просил повысить себе зарплату. Что он знающий, добросовестный специалист. Работает восемь лет, а получает сто пять рублей.
      – Это как? Сам за себя?
      – Именно. Тебя это удивляет?
      – Ну… как-то, сам себя расхваливает. Не принято.
      – А что? В России чиновники довольно часто… Ты полистай дела о службе. Сплошь и рядом просят повысить содержание. «Нижайше прошу принять во внимание мое скудное и бедственное состояние».
      – Вот-вот. Унизительно это. И нескромно, - отрезала Тая.
      – Ты так думаешь? - с особой интонацией произнесла Тимофеева. - Словом, написал твой шут такую бумагу. Директор ответил отказом. Женька закусил удила. Отправил в управление письмо, расчехвостил директора. Вспомнил его дутые заслуги, статьи в газетах. Илью Борисовича не в лучшем свете помянул.
      – А Гальперина за что?
      – Подбирает материал, а Мирошук публикует под своей фамилией, как исследователь. Словом, каждому дружку по пирожку.
      – Ну и что?
      – А то, что к нам направляют инспектора. Теперь начнут полоскать белье по всем архивам страны…
      И тут, подобно черту из бутылки, в отдел явился Женя Колесников. Не то чтобы со стуком и грохотом, озаряемый отблеском молний зловещий архивный демон - нет, Колесников возник в отделе тихо, точно просочился сквозь стену, в своем синем халате. Прозрачные глаза его смотрели кротко и печально.
      – Вот! Легок на помине, - бросила Тимофеева. - И как это вам, Евгений Федорович, удается возникнуть так незаметно? Хочется тронуть вас пальцами, убедиться, что не мираж.
      – А зачем? - промямлил Колесников. - Спросите, я отвечу. Значит, не мираж. - Колесников замешкался у порога. Он не ожидал встретить Тимофееву в отделе, ее кабинет размещался в другом месте, а суматоху с хлебным точильщиком он как-то всерьез не принимал…
      Дверь приоткрылась, и показался угол тележки, а над ним незнакомая Тимофеевой физиономия мужчины.
      – Сюда, что ли, править? - вопросил мужчина, тыкая тележку о боковину двери.
      Колесников суетливо ухватил край тележки, точно решая - закатить ее в отдел или толкнуть назад, в коридор, спрятать от Тимофеевой.
      – Ты чего? - не понял мужчина.
      – Что там еще такое? - спросила Тимофеева.
      – Новый подсобный рабочий, - загомонил Колесников. - Его прислал директор.
      – Хомяков. Ефим Степанович, - представился с порога мужчина и улыбнулся, радуясь знакомству. - Сейчас я ее проведу, погодите. Сей секунд!
      – Откуда эти дела? - хмурилась Тимофеева. - Вы что, начали выемку? Вроде заказы лежат еще на столе.
      – Нет… Это так, - промямлил Колесников. - Из россыпи.
      – Какой? Из сундука? Вижу, вы не оставили своей затеи? - набирал высоту и без того резкий голос Тимофеевой.
      Колесников потупившись молчал. Он чувствовал себя неловко перед Хомяковым. И тот оробел, не зная, что делать с тележкой. Назад, что ли, разворачивать?
      – Хочу заметить, Евгений Михайлович, вы держите себя слишком вольно. Между тем архив - это государственное учреждение, со своей дисциплиной, - шипела Тимофеева. Она понимала, тут не место вести серьезный разговор с Колесниковым. Она собиралась поговорить с ним спокойно, у себя в кабинете. Обдумала все заранее… Но не могла удержаться. В голове перемешались все прегрешения Колесникова, и еще это самоуправство с документами Краеведческого музея, что были свалены в замшелом сундуке. Казалось, что тут особенного? Пусть копошится себе в этих бумагах, кому он мешает! Умом-то понимала, сладить с собой не могла.
      – Телефон звонит! - крикнула Тая. - Телефон! Софья Кондратьевна.
      Тимофеева посмотрела на сутулый желтый аппарат, невольно благодаря его за спасительную паузу.
      – Слушаю вас! - Тимофеева прикрыла трубкой маленькое пунцовое ушко. Поначалу она не узнала голос Брусницына. Потом поморщилась и, помолчав, ткнула трубку в сторону Колесникова, что продолжал стоять столбом на пороге отдела.
      Колесников взял трубку, и, по мере того как он вникал в разговор, его прозрачные глаза темнели, а лицо вытягивалось.
      – Постараюсь. Жди в торговом зале, - закончил он и вернул трубку на рычаг. - Софья Кондратьевна, - произнес он сухо, - мне надо отлучиться на полчаса, - он мог и не предупреждать, обеденный перерыв еще не закончился.
      – Куда это он вас вызывает? - не удержалась Тимофеева.
      – В магазин «Старая книга». Всплыли наши документы, - Колесников направился к своему столу, стягивая на ходу халат.
      – Интересно, интересно, - заволновалась Тимофеева. - Очень интересно… Я с вами! Очень мне интересно. Ждите меня у входа, я переоденусь, - она живо выскочила из комнаты.
      – И я с вами, - подхватила Тая. - Умираю от любопытства.
      Колесников повесил халат и молча предложил Хомякову закуток в углу комнаты, куда можно выложить бумаги из злосчастного сундука.
      Они шли гуськом и быстрым шагом. Впереди, на всех парах, Тимофеева, поодаль прихрамывал Колесников, он подвернул на лестнице ногу. Замыкала команду Тая, чуть ли не падая от смеха…
      – Посмейся мне еще, посмейся! - бросала через плечо Тимофеева. - Чего смешного?! - и, не дожидаясь объяснения, устремлялась вперед, выискивая в уличной толпе едва заметную брешь. Следом за ней проникал Колесников.
      – Ой не могу, - старалась не отстать Тая и, вытянув шею, захлебывалась в смехе, исподволь указывая пальцем на задорную фигуру начальницы. - Колобок, ой не могу…
      – Слушай, ты б возвращалась, а? - злился Колесников, не сбивая быстрого шага.
      – Ни за что! Тоже командир новый.
      Так, скопом, они и ввалились в магазин.
      – Наконец-то! - воскликнул Брусницын и с укоризной взглянул на Колесникова - нашел кого привести с собой.
      Тот пожал плечами, мол, события вышли из-под контроля.
      А Тимофеева уже протиснулась к прилавку, выжав с удобного места двух каких-то книголюбов. Ее наметанный взгляд мгновенно выудил из вороха книг желтоватые листы письма светлейшего графа.
      – Девушка! - властно выкрикнула Тимофеева. - Покажите-ка мне этот экземпляр!
      Сонная продавщица продолжала укладывать какие-то журналы. Она не привыкла к таким окрикам…
      – Разбежалась, - ответила она лениво. - Видите, я занята.
      Тимофеева смерила ее горящим взглядом, но сдержалась, словно придерживая энергию для главного удара.
      Тая придвинулась к Тимофеевой, еще дальше оттеснив в сторону двух незадачливых библиофилов.
      – Что воображаешь? - по-простому обратилась Тая к продавщице. - Тоже, царевна. Поди дай, что просят, и спи себе!
      Продавщица вскинула длинное лицо, ее блеклые глазки потемнели.
      – Какую книгу? - она прошла вдоль прилавка. - Эту? - И, передав листы в руки Тимофеевой, принялась разглядывать Таю.
      – Конечно, наш! - мгновенно определила Тимофеева. - Все понятно… Жулики тут у вас работают в магазине! - веско проговорила Тимофеева.
      Продавщица пригнула голову и с изумлением взглянула на Тимофееву.
      – Я тут при чем? - пробормотала она.
      – Все вы одна шайка. Приняли к продаже документ, не имеющий отношения к профилю магазина… Где ваш директор?
      Продавщица откинула назад утлую спину и крикнула в темнеющую глубину коридора:
      – Вера! Позови Анания!
      Вскоре на свет вышел сухонький и небритый субъект в черной кепчонке с коротким козырьком и связкой ключей в смуглых пальцах.
      – Вы Ананий?! - яростно полувопросила Тимофеева.
      – Да, - удивился субъект, всматриваясь красными кроличьими глазами. - Мы с вами знакомы?
      – Да! К сожалению! - твердо проговорила Тимофеева. - Как попал сюда этот документ? Отвечайте!
      – Что вы кричите? - возмутился Ананий. - Вы в магазине, а не на рынке.
      – Да. В магазине. В жульническом магазине.
      Ананий на мгновенье лишился дара речи. И силился понять, в чем дело…
      – Это ж надо… Так завести человека, - обратился Ананий к Брусницыну и Колесникову, не ведая, что те люди не посторонние.
      – А вы отвечайте, - строго предложил Брусницын.
      – Да. Не увиливайте, - поддержал Колесников.
      – Они все вместе! - находчиво выкрикнула продавщица. - Одна компания.
      Ананий пытливо огляделся: интересно, какие могут быть претензии к порядочному человеку?
      – В чем дело, товарищи? - произнес он миролюбиво. - Пройдемте ко мне в кабинет.
      – Но только «ин корпорэ»! - подбоченилась Тимофеева.
      – Не понял? - насторожился Ананий.
      – Значит - в полном составе! На латинском языке, - пояснила отличница Тая.
      Ананий испуганно дернулся. Теперь он ждал подвоха от каждого, кто находился в торговом зале.
      – Вы на продажу выставили краденые архивные документы, - Тимофеева прошелестела письмами графа Строганова. - Кто вам их сдал. Как их оценили?
      – Ну знаете! - пришел в себя Ананий. - Существует закупочная комиссия, - он переждал и добавил устало: - Вы, мадам, меня утомляете. Не нравится - не покупайте, - он сделал несколько шагов в сторону. - И оскорбляете к тому же. Вот вызову милицию.
      – Милицию?! - подстегнуло Тимофееву. - Я сама вызову милицию. Или вы забыли историю с литографиями? Я вам напомню.
      Напоминать директору магазина о той истории было излишне. Он ее помнил, переволновался тогда, бедняга… Магазин выставил на продажу альбом цветных литографий художницы Остроумовой-Лебедевой, датированный 1923 годом, по довольно высокой цене. И случилось так, что Тимофеева в тот день заглянула в магазин. Альбом показался ей знакомым, только почему он в цвете? Тимофеева решила проверить себя, нашла в архиве эскизы, описания. Так и есть - никаких красок, все в черно-белом исполнении. Созвала экспертов в магазин, стала выяснять. И выяснила - литографии раскрасили ловкачи простецкими цветными карандашами и вздули цену… Поднялся скандал, исчезли квитанции с адресом того, кто сдал альбом на комиссию. Выходит, магазин имел свой интерес… Но постепенно все утихло - сложно было доказать что-либо.
      – Так это были вы?! - всплеснул руками Ананий. - Точно, смотрю, знакомое лицо.
      – Да, да! - веско ответила Тимофеева. - Хоть и прошло три года. А вы, значит, все работаете!
      – Ну, знаете… Ничего ведь не доказано, - кажется, что Ананий не удержался и показал Тимофеевой язык. - Пройдемте ко мне. Выясним, кто поставил на продажу письма вашего графа.
      Колесников наклонился к уху Брусницына, похожему на сырую лепешку: «Видишь, каков гусь? Мы бы с тобой бекали-мекали, а Софочка раз и в дамках».
      Брусницын согласно кивнул, устремляясь за Тимофеевой в кабинет директора.
      – Так ведь обед у нас, - крикнула вслед продавщица.
      – Молчи! Ворюга, - цыкнула Тая, замыкая шествие.
      – Я-то при чем? - возмутилась продавщица.
      – Одна шайка! - вступил кто-то из посторонних книголюбов.
      В это время звонок известил, что магазин закрывается на обед. Сонная продавщица оживилась. Вышла из-за прилавка, жестом птичницы выпроваживая гомонящих покупателей. Едва последний из них покинул помещение, она захлопнула дверь и навесила табличку «Перерыв».
        

        

        

      Илья Борисович Гальперин нервничал. Причин для переживания было две. Во-первых, предстоящий визит сына. Тот собирался приехать к отцу в пятницу, как договорились, и вдруг неожиданный звонок на работу: жди, приеду к вечеру. Вторая причина увязывалась с первой. Как гром среди ясного неба, вернулась из Уфы Ксения, аспирантка, предмет его сердечного увлечения, тридцативосьмилетняя женщина с копной льняных волос, карими удивленными глазами и тонкими сухими губами крупного мужского рта…
      Гальперину не хотелось, чтобы они встретились - Аркадий и Ксения. Аркадий не знал о существовании Ксении. Конечно, ничего особенного тут не было. Отцу шестьдесят два года, и он вправе распоряжаться своей судьбой без консультаций с сыном, которого вообще видит два раза в год. Но слишком уж молодо выглядит Ксюша…
      Гальперин следил за Ксенией поверх газетного листа плывущим взглядом застоявшегося коняги. Ее смуглые тугие руки, прохладные и бархатные, сейчас орудовали в буфете, глухом и надежном, точно забытая крепость. Протирали всяческую дребедень, что собралась на полках буфета за долгие годы. По широкой фарфоровой доске с изображением резвящихся фавнов были разбросаны десятки безделушек, назначение которых трудно предугадать. Какие-то шкатулки, розетки, плошки, веера из страусовых перьев с перламутровой инкрустацией, два черепашьих гребешка, отделанных серебряной вязью, литые каслинские подсвечники, «поющие» фужеры, гранатовые бокалы муранского стекла, стадо желтых слоников в разводьях трещин…
      – Ну и пылищи насобирал, - произнесла Ксения с особой округлостью на гласных. - Что же ты, Илюша? А задержись я еще на месяц, тогда в пыли и не нашла бы тебя. Ни тебя, ни твоего сюрприза… О каком таком сюрпризе ты мне сказал по телефону?
      – Я?! - притворно удивился Гальперин.
      – А кто же еще? Звоню тебе, спрашиваю о здоровье, а ты все о каком-то сюрпризе… Где он? - Ксения смотрела на Гальперина требовательным взглядом капризного ребенка. - Серьезно, Илюша!
      Гальперин подавил искушение. Рано еще трезвонить о находке в россыпи Краеведческого музея. Услышит о письмах Толстого, испугается.
      – Понимаешь, мне попался архив помещика Сухорукова. Он увлекался просветительством среди крестьян… Ну… Словом, пока рано о чем-то говорить. Но у Сухорукова есть мысли полезные для твоей диссертации, - промямлил Гальперин. - Мы еще к этому вернемся… Я даже написал тебе об этом письмо, но не отправил. Решил проверить кое-какие факты.
      – Жаль. Получить от тебя письмо - вот настоящий сюрприз. А то я, как дура, бегаю на почту, спрашиваю. В окошке «до востребования» меня уже знают… Проказник ты, Илюша.
      Обращение на ты, произнесенное молодым женским голосом, вносило смятение и восторг в душу Гальперина. Казалось, он сбрасывал десятки лет и вновь становился Ильей Гальпериным, которого весь университет знал как закопёрщика самых задиристых студенческих забав, - правда, студенческая жизнь Гальперина расстроилась из-за войны. Но все равно, когда он, отвоевав, с осколком в легком и с двумя орденами Славы появился в университете, на пятом курсе, ореол заводилы вернулся к нему. Это потом, на крутых виражах жизни, он растерял блеск и остроумие. Но и то, что сохранилось, выделяло Гальперина из окружения. А это было не так просто, особенно на кафедре истории Университета, где Гальперин проработал лет двадцать, прежде чем перешел в архив. Почему он ушел из Университета? Были причины. И чисто профессиональные, и те, о которых неловко вспоминать, - слишком живучи оказались последствия борьбы с безродными космополитами, корни были брошены в благодатную почву.
      Но это особая тема, о которой Гальперин старался серьезно не размышлять, пустое дело. Унес ноги подобру-поздорову - и ладно, благодари судьбу. Вообще с годами Гальперин пришел к заключению, что судьбу есть за что благодарить. Не так уж она и слепа. Искренне он это утверждал или нет, трудно понять.
      Гальперин слышал стук предметов, что доносился из буфета, мысленно заклиная Ксению уйти куда-нибудь на время. «Молю тебя, уйди ненадолго. Пока здесь Аркадий. Тебя не было месяц. Могут скопиться неотложные дела… А если сказать ей откровенно? Обидится?»
      Ему не хотелось обижать Ксению. В отношениях, что сложились между ними…
      Впрочем, если с самого начала… Это случилось два года назад, весной восьмидесятого. В каталоге у Брусницына молодая женщина занималась фондами Министерства просвещения. Ее интересовали материалы по обучению умственно отсталых детей. Основные дела хранились в Ленинграде, в Главном историческом архиве, а здесь, у них, находились документы по Домам призрения некоторых уездов средней полосы России.
      Гальперин, еще работая в Институте истории, занимался фондами Министерства просвещения. И знал их довольно хорошо, как и многие другие фонды. Жизнь заставила… В те далекие годы, обремененный семьей, он, грешный человек, нашел для себя источник пополнения весьма скудного своего бюджета - написание диссертаций по заказу. Не только кандидатских, но и докторских. Делал он это превосходно и в сжатые сроки. Близкие люди укоряли Илью Борисовича, дескать, нехорошо, безнравственно. Он отшучивался, да, нехорошо, но платят хорошо. Особенно соискатели из жарких хлопковых республик. И пусть будет совестно им, большим и малым начальникам, что считали ученую степень особой отметиной своих жизненных успехов. Платили охотно, не торгуясь, кто деньгами, кто путевками в санаторий, кто регулярной поставкой отменных продуктов в течение всего времени «исследования», кстати, такая форма оплаты несколько тормозила написание диссертации… Гальперин сочинял диссертации весело, не напрягаясь, подобно хохмам к эстрадным номерам, которые он выдавал в былые студенческие годы. Но всякий раз известие о благополучной защите суррогатных диссертаций повергало его в изумление. «Ну и отрезочек истории нам достался!» - повторял он свою любимую присказку и крутил крупной головой, увенчанной обильной иссиня-черной шевелюрой… С годами шевелюра так поредела, что никакая фантазия не могла предположить ее былого величия, но слава поденщика-диссертанта за ним сохранилась, несмотря на то, что он отошел от этого сомнительного вида заработка. Добровольно, не доводя дело до судебного разбирательства. То ли совесть проснулась, то ли надоело устраивать благополучное существование номенклатурным бездельникам. А скорее всего, работа в архиве поглотила его творческую натуру без остатка. К тому времени он жил один. Жена ушла, прихватив сына. Спустя несколько лет она умерла, однако сын так и остался жить у ее родителей, людей состоятельных, самозабвенно любящих внука. Гальперин не упрямился, он понимал, что Аркадию с ними гораздо лучше. Да и новая супруга не очень желала возвращения Аркадия к отцу. Со второй женой Гальперин прожил недолго. И расстались без взаимного сожаления. В третий раз Гальперин жениться воздерживался, хотя и было искушение. Холостяцкая жизнь уже захватила Гальперина. Как показывает опыт, холостяцкая жизнь овладевает мужчиной крепче любой женщины. Упоение свободой в прекрасные годы мудрости настолько сильно и эгоистично, что напрочь отметает мысли о грядущей старости и беспомощном одиночестве. Так поверхность моря обманывает глаза, скрывая усталое и неподвижное дно.
      И тут появляется молодая привлекательная женщина. С каким-то вкрадчивым именем Ксения… Ксюша… Киса… Женщина обращается к пожившему уже на свете мужчине, полузабытому близкими людьми, и мягким голосом, точно объезжая возникающие на пути кочки и рытвины, говорит, доверчиво распахнув карие глаза.
      – Извините, бога ради, за дерзость, Илья Борисович… я пишу диссертацию… и мне присоветовали поговорить с вами.
      – Кто же вам… присоветовал? - перебил Гальперин.
      – Добрые люди, - ответила женщина. - Они сказали, что вы за свою жизнь написали столько диссертаций, что хватит на всю Академию наук.
      – На всю Академию, не уверен, на какое-нибудь средней руки отделение хватит, - согласился Гальперин.
      И он действительно подобрал Ксении интересный материал по Домам призрения. Однако сам не составил и фразы… Ксения ходила к нему домой на консультации. Она оказалась сноровистой кулинаркой. Из тех худосочных продуктов, которые затерялись в доме отпетого холостяка, она за полчаса сварганивала такую еду, что у бедняги Гальперина захватывало дух. А однажды, после очередного приезда из Уфы, где Ксения работала на кафедре дефектологии Педагогического института, она объявила, что в общежитие не вернется, там холодно, а она не выносит холода. Гальперин предложил ей временный приют, вторая комната в квартире пустовала. Надо лишь разобраться с книгами, что сложены там повсюду, и заштопать раскладушку. Ксения ответила, что ей не тесно будет и в этой комнате, где стоит прекрасная кровать, широкая, как волейбольная площадка… Гальперин, опешив, воскликнул, что это будет самая трудная диссертация, которую надо защищать из последних сил.
      – При единственном оппоненте, - в тон ответила Ксения.
      И они долго хохотали, радовались шутке. А в том, что это была всего лишь шутка, они тогда не сомневались.
      – Ксеня… Ксю-ша, - Гальперин положил газету на колени и скрестил на груди руки. - Сегодня собирался нагрянуть Аркадий.
      – Ну и что? - Ксения продолжала выметать из буфета месячную пыль.
      – Мне бы не хотелось… Ну, как-нибудь потом, ладно? Извини, пожалуйста, но я был бы спокоен.