Требование формы исходит от содержания. Содержание без формы есть чистая страдательность. Содержание страждет формы и страдает без нее, как страдает само от себя все отвратительное, как страдает душа "сама по себе", лишенная тела, отвратительная. Формы без содержания составляют предмет не творчества, а собирания, коллекционирования - музыканты в поэзии, напр<имер>, коллекционеры, бездомны, их домашний очаг - уют музея, они спят, едят, любят и делают прочее в магазинах старого платья. Одно содержание, без формы, есть стихия природы и души - отвратительность и ложь духовная, логическая, эстетическая в культуре, ибо и культура - рождение, преображение и Возрождение духа - есть для природы ложь нравственная.
      Реализм, если он - не реализм духа, а только природы и души, есть отвлеченный реализм, скат в "ничто" натурализма. Только дух в подлинном смысле реализуется - пусть даже материализуется, воплощается и воодушевляется, т.е. осуществляется в той же природе и душевности, но всегда возникает к реальному бытию в формах культуры. Природа просто существует, душа живет и биографствует, один дух наличествует, чтобы возникать в культуру, ждет, долготерпит, надеется, все переносит, не бесчинствует, не превозносится, не ищет своего. Христианская метафора духа - любовь. Смешно и жалко слушать, когда христиане говорят о любви: рассуждение слепого о цветах, глупого об уме, лжеца о правде, теософа о мистике, кастрата о брачных радостях. Утверждение, что любовь есть источник - и притом особенно глубокий и плодотворный - познания, творчества, красоты, так же истинно, как было бы истинно заверение, что плакучие ивы - источник полноводия озера, к которому они склоняются и в которое они роняют свои слезы. Дух - источник всяческого, в том числе и любви.
      Дух - не метафизический Сезам, не жизненный эликсир, он реален не "в себе", а в признании. "В себе" он только познается, в себе он только идея. Культура, искусство - реальное осуществление, творчество. Дух создается. Без стиля и формы - он чистое и отвлеченное не-бытие. Реализм есть реализация, а не бытие. Познать реальное, узнать идею и осуществить ее - таков путь от Возрождения к стилю. Когда-то он еще будет? Наша теперь задача - только Возрождение. Потому-то нужнее теперь учитывать признаки, чем заботиться о стиле. Стиль сам придет, нечаянно, когда, быть может, устанем ждать; Дух ждать не устанет, он переждал христианство, переждет и теперешний послехристианский разброд. Но мы-то сами, конечно, уже устали. Недаром умы наших современников иссушаются восточною мудростью, недаром нас оглушает грохот теософической колесницы, катящей жестокую Кали, недаром беснуются ее поклонники, душители разума. Это - их последнее беснование. Обреченная ими жертва - искупление готового родиться нового духа. Эта жертва - дорогое для разума, но не законное его детище - европейская метафизика. Ей будет сооружена гробница в новом стиле, ее соорудит возрожденный разум - в законных уже формах реализации духа. Новый реализм, реализм выраженный, а не реализм быта, будет выражением того, что есть, а не того, что случается и бывает, того, что действительно есть, а не того, что кажется.
      Распад и новое рождение
      Дифференциация - новое рождение и рост, центростремительность до пресыщения, до напряженности, не выдерживающей сжатия внутренних сил и разрешающейся в систему новых центров, отталкивающихся друг от друга, самостоятельно способных к новым конденсациям и к новым дифференциациям. Сперва - концентрация жизни, затем разметывание кругов: разлетаются каждый со своим центром, хранящим в себе только воспоминание о некогда общном, едином пра-центре. Творчество - подражание ((...(((((() по воспоминанию (?(?((((((). Поэтому подражание никогда не есть копирование. Воспоминания не было бы, если бы не было забывания. Забывание - кнут творчества, оно вздымает на дыбы фантазию. Парящий в пространствах фантазии "центр" напрягается до способности нового рождения, расслоения сконцентрировавшегося, дифференциации.
      Из распада ничего не вырастает. Распад - голодание, когда жизнь поддерживается питанием на счет организма, самоедство организма. Распад гниение. Его продукт и его назначение - удобрение.
      Распад исключает смерть, потому что это есть механизм, кругообращение вещества, сохранение материи. Нет смерти, следовательно, нет и нового рождения - сохранение на место созидания. Смерть - маска творчества, домино любви. Смертный брак - тайна, мистерия рождения и творчества. Любовь и непосредственно за нею - через столько-то часов или месяцев - рождение есть иллюзорное творчество. Настоящее творчество - из ничего, следовательно, в промежуток между любовью и рождением входит смерть. Вот - те часы и месяцы "между" - часы и месяцы ожидания. Новое рождение поджидает ветхую смерть. Смерть - взрыв, революция, разрушение. Рождение - тишина, покой, единственный и неустойчивый миг равновесия, после которого начинается рост, напряжение, конденсация. Муки родов - образ, как "восхождение солнца", также - propter hoc ergo post hoc. А в действительности - муки смерти, движение земли вокруг солнца, post mortem ergo propter mortem. В матернем чреве смерть, ничто - там, где была жизнь; в солнечном мире - новое рождение, нечто из ничего.
      Почему после символизма нет нового реализма? Т.е. еще нет, пока еще нет. Первая мысль - что совершается распад, удобрение, унавожение. Свидетельство того - наглядно: искусство самоедствует, рефлексирует. Не это ли подлинный декаданс, питание собственными тканями? Никогда, кажется, не было такой неосмыслицы в духовной жизни: философия вместо рефлексии ищет познания через "переживание", перепутала все значения и смыслы слова concipio и бежит от лица разума, ненавидящая его, а искусство на место спонтанного творчества рефлексирует, исполняет все значения слова experior и подчиняет переживание "поэтике" - настоящего, прошлого и будущего, ибо поэтики absolute, вне времени, не бывает. Поэтику будущего принимают за поэтику absolute. Футуризм есть теория искусства без самого искусства. Футурист не только тот и не всегда тот, кто называет себя футуристом, - в распаде искусства исчезает и искусство наименования, - а тот, у кого теория искусства есть начало, причина и основание искусства. Когда называвшие себя футуристами призывали "поджигателей с почерневшими пальцами", было не страшно - славные ребята, думалось. Когда они командовали: "сройте основания славных городов", было непонятно и любопытно - непонятно, потому что все знали, что такие "основания" давным-давно срыты, а любопытно, потому что "манифест" обращался к нам: кто же из нас, думалось, - при поглядывании искоса на "ближних" деловых людей, бросит отца и матерь свою, чтобы идти срывать давно срытое и не срываемое? Но сразу становилось невкусно и отвратительно щекотало обоняние, когда Манифест обнародовал возраст Их Величеств: самым старшим из нас, говорилось там, тридцать лет! Как? Вам тридцать лет, и у вас уже есть теория искусства? - тогда вы - не художники, не художники в творчестве, не художники и теории. Вы можете быть художниками разве только в теории! Практика, последовавшая за теорией, была на разный вкус. Утверждающие примат поэтики над поэзией - футуристы.
      Футуризм "творит" по теории - прошлого у него нет - беременность футуристов - ложная. Классики проходили школу, преодолевали ее, становились романтиками, романтики через школу становились реалистами, реалисты символистами; символисты могут стать через школу новыми классиками. Футуристы, не одолевшие школы, не одолевают и искусства, будут в ней не хозяевами, а приказчиками, хотя бы и государственными. Дело не в "искусственности", как толкуют иногда. Искусственность только тогда искусственность, когда это заметно, и потому и тогда только искусственность может быть упреком. Прием всех декадентов - привлечь внимание фокусом. Говорят о неискренности, но какое кому до этого дело? Должно быть искренне произведение, а не производитель. Неискренность и искусственность значат простое: фокус не удался. Критерий - не таланта, не художественности, - а неподдельности, не фальсификации, подлинности: первое opus художника. Если оно "по учителю", "по школе", по "принятым" формам, один против одного, что из художника выйдет реформатор; если оно по его собственным "новым" формам, десять тысяч против одного, что из него выйдет чиновник.
      Футуризм, таким образом, распад, гниение и удобрение. Почва - готова. Первая мысль не ответила на вопрос, почему нет нового реализма. Вторая: потому что мы не знаем, что такое реальность. Потеряли. Мы грезим о ней, значит, не знаем, что есть она. Наша жизнь стала ирреальною, действительность - белибердою. А значит, угасло эстетическое восприятие и приятие действительности, осталось одно прагматическое. Ирреальное "работает", белиберда - высшая реальность. Белибердяи выдавали теософические трудовые книжки художникам; теософическая премудрость загоняла в подполье творимую действительность. Теософические теории искони внушают, что реальность под покрывалом; приподнявшему его складки - ужас безумия. И правда: перед черным ничто - кто не лишится ума? Вот критерий для распознания художника: поставить испытуемого перед покрывалом, внушать ему приподнять покрывало, и художник, не теософ, строго отстранит экспериментатора. Разве можно циническим движением руки разрушать эту тайну - красоту складок покрывала? Разве можно художнику собственноручно разрушить данную его глазам и потому подлинную действительность? Разве есть и разве может быть иная? Ей можно только "подражать"; ее надо творить; она - налицо, за нею - ничто. Изображайте ее, но не обезображивайте. Все ее внутреннее ее внешнее. Внешнее без внутреннего может быть - такова иллюзия; внутреннего без внешнего - нет. Нет ни одного атома внутреннего без внешности. Реальность, действительность определяется только внешностью. Только внешность - непосредственно эстетична. Внутреннее для эстетического восприятия должно быть опосредствовано внешним; жир, мышцы, чрево эстетичны только обтянутые кожею. Само опосредствование - предмет эстетического созерцания через свое касание внешнего.
      (?(?(((( ( ((( (tm)(?( ?(((?( (?(Т( (( (?((( (( ?((((( ?(?(((((,
      Доблесть мою, Евримах, погубили бессмертные боги, - Вид и наружность мою...
      Славное было время, когда под "добродетелью" можно было понимать "вид и наружность"! Если бы в наше время согласились признать внешность добродетелью, стоило бы не только быть добродетельным, но даже проповедовать добродетель...
      Все это верно эстетически, и жизненно должно быть верно. Эстетика должна вывернуть жизнь наизнанку, чтобы жизнь была правдива. Что мы приобретаем от сильной любви "ближних", если эта любовь - "в глубине души"? И как много мы приобретали бы, если бы нас не обманывали мнимою действительностью глубин задушевных, а только бы всегда во-вне проявляли, выражали, вели себя, как ведут любящие. Что же жизненно-реально: расположение внутри и невоспитанность извне, "благо человечества" внутри и нож, зажатый в кулаке, извне или неизменная ласка и предупредительность извне, а внутри - не все ли равно, что тогда "внутри"? Можно предпочитать тот или другой способ поведения, но реально сущее в первом случае есть невоспитанность, в последнем - любовь. Вообще, не потому ли философам и психологам не удавалось найти "седалище души", что его искали внутри, тогда как вся она, душа, вовне, мягким, воздушным покровом облекает "нас". Но зато и удары, которые наносятся ей, - морщины и шрамы на внешнем нашем лике. Вся душа есть внешность. Человек живет, пока есть у него внешность. И личность есть внешность. Проблема бессмертия была бы разрешена, если бы была решена проблема бессмертного овнешнения.
      И для философии: "внутри" - только идеальное, а не реальное, не действительное, не действующее. "Внутреннее" - "только" идея. Немцы научили нас приставлять к "идее" словечко "только", чтобы выражением "только идея" сказать: ничто. И верно, если "идея" не разрешима внешне, во вне, она ничто. Но если она - живая действительная идея, она не "только идея", а "(?(, т.е. вид, прежде всего, внешний видимый облик. Идеальное как ничто только постигается, конципируется, оно - реально не-сущее. Бергсониада визгливое "молчи" перед не-сущим. Внешность требует не конципирования, а уразумения и истолкования. Слово - незаменимый и неизменный образ действительности как внешности: все, без остатка, действительное бытие во-вне, все внутреннее - только идеально.
      Художник должен утвердить права внешнего, чтобы мог существовать философ. Только действительное существующее внешнее может быть осмысленно, потому что только оно - живое. Только художник имеет право и средства утверждать действительность всего - и бессмысленного и осмысленного, - лишь бы была перед ним внешность. Философ узурпирует чужие права и привилегии, когда он, заикаясь, бормочет что-то об иррациональном бытии и о действительности иррационального. Вся действительность - во внешнем, и потому такое бормотание также действительно только как бормотание - алогическая белиберда.
      Продолжение о том же сюжете
      Мы не знаем теперь, что такое действительность, хотя философия всегда имеет одну задачу - познать действительность. С некоторого времени философия потеряла не только решение этой задачи, но и самое задачу. Появилось в мире не-знание, которого раньше не было. Это не-знание возникло тогда, когда философы вообразили, что они не познают, а "творят" и "преодолевают". Появились под титлом идеалистов философы-командиры. Современные переживальщики - их дегенеративные, цинические потомки; их болезненное состояние - moral sanity - делает их философски невменяемыми: они - на свободе только потому, что они здравы. Ни один дисциплинированный философ не решился бы на призыв: "переживемте", как никто в воспитанном обществе не воскликнет в публичном обращении: concipite, - публично такие команды могут быть произносимы только в публичном доме.
      И художник не творит действительности, не производит - то, что он производит, есть искусство, а не действительность - он подражает и воспроизводит. Но он раньше философа утверждает действительность, потому что впереди всякого познания идет созерцание. По этому поводу говорят об особой наблюдательности художника. Что под этим разуметь? Художник видит "больше"? - Но нет, он видит меньше, потому что он видит избирательно: не все, что видишь, художественно. Он видит острее? Это и значит меньше: чем острее одно, тем тупее другое. Разница зрения художника от обыкновенного зрения не количественная, а качественная. Это - лучший сорт зрения. Для него явственна красота действительности. И это - все? Ни в коем случае! Явственная для него красота может остаться его тайною. Какое нам дело до чужих тайн? Художник не просто для себя созерцает, а разоблачает тайны. Запечатлеть - здесь только начинается художественно-совершенное зрение художника - явленность вовне. Красота - дважды рожденная, дважды явленная. Оттого она - и смысл и значение. Оттого она не только эстетична, но и философична. Но, прежде чем передать действительность философу, художник должен утвердить ее права на бытие в созерцании: еще не реального и уже не идеального только.
      Мы не знаем теперь действительности, но чтобы познавать, мы должны найти ее утверждаемую. Быть утверждаемой действительность может только в красоте, безобразное не может быть утверждаемо - если только в нем самом, как имманентное в трансцендентном, не будет открыта красота. Безобразное существенно трансцендентно. Нужно "перевести" - traducere ad suam intuitionem - трансцендентное на язык внешности, чтобы узреть и уразуметь. В этом переводе - переход от ограниченного человеческого к божественному: сама мать в ужасе бежала, увидав Пана,
      Милого сына Гермеса, лицом - безобразное диво,
      Сын козлоногий, двурогий, шумливый, с веселой усмешкой,
      но бог разумения, Гермес,
      не медля в объятия ребенка
      Принял и сердцем своим без конца веселился на сына.
      Художник не творит действительности, а только воспроизводит. В этом гарантия утверждаемой им действительности и действительности утверждаемого им. Творец может ошибиться и создать одну действительность вместо другой по заблуждению, по нерасчетливости, по лукавству, по неискусности или по другой причине. Художник воспроизводит действительность уже созданную. Его утверждение относится к сущему. Как бы ни была действительность задумана и создана, созданная и существующая, она - такая, а не иная, и другой - нет. Может быть, ложная в замысле и в осуществлении, она истинна в бытии. Ее истинность - ее внешность.
      У нас нет действительности, потому что мы ее отвергли. И снова, пусть идеалисты и переживальщики заикаются, что отвержение есть уничтожение, как утверждение - творение. Отвержение есть знак неудовлетворения и призыв к углублению. Теософы и бергсонософы передергивают карту, и углубление во внешнее подменяют углублением "в себя": не этот, тот,
      Вот этот вот: он - туп, как... пуп...
      (Андрей Белый).
      Омфалопсихия - титул этого углубления, самоуглубления. Другое углубление - другая подмена: заглядывание под покрывала - во "внутрь" (будто бы!). Это - просто отвлечение внимания от настоящего и мысли пленной раздражение. Нужно углубление в само внешнее, по правилу Леонардо: вглядываться в пыльные или покрытые плесенью стены, в облака, в ночные контуры древесных ветвей, в тени, в изгибы и неровности поверхности любой вещи, везде - миры и миры. Глубже, глубже вглядываться в ткань покрывала, и она шевелится, она плывет, она шелестит, она выдает образ за образом. Видение требует разумения. Начинается философия, начинается логика, потому что оформливается ее исход, принимает живой облик, зажигаются блеском глаза ее первого основания: ante hoc ergo propter hoc. Видение - первое, значит, разумение - первое. Начинают видеть разумом: начинают видеть уши (ср. немецкое vernehmen - Vernunft) и слышать глаза.
      Во тьме и ужасе ночного бденья
      Слух тщетно звуки силился б обнять...
      ...............................................................
      Считай, считай последние мгновенья,
      Душа, уставшая напрасно ждать...
      ...............................................................
      Но..........................................
      ...можешь радость вплесть в судьбы оковы,
      ...............................................................
      Дерзай очами слушать ночи зовы!
      Как давно разгадано:
      To hear with eyes belongs to love's fine wit.
      (Шекспир).
      Вот - вопрос, перестать увертываться от которого следовало бы: что видно? или, по крайней мере, что уже видно? или, по самой меньшей мере, - видна ли звезда нового Вифлеема? Воспроизводит ли новую действительность наше искусство? Ведь в этом - гарантия, условие и начало нового рождения! Назначение художника: увидеть. Увидели ли наши художники уже новую действительность в нашей старой сущности? Общее мнение, что увидел Блок. Я думаю, что увидел Андрей Белый. Блок не довольствовался видением, хотел видения и приоткрыл покрывало; но недаром около его вести столько толков и толкований.
      ...Так идут державным шагом
      Позади - голодный пес,
      Впереди - с кровавым флагом,
      И за вьюгой невидим,
      И от пули невредим,
      Нежной поступью надвьюжной,
      Снежной россыпью жемчужной,
      В белом венчике из роз
      Впереди - Исус Христос.
      Итак, что же "внутри"? - Впереди - Исус Христос, позади - голодный пес, а посредине - Петька Катьку полюбил - наше исконное статье, былье, бытье... Дальше - Чичиковы, Хлестаковы, Смердяковы, Молчалины - старый мир, старый быт... И только-то?.. Стоит ли из-за этого от "внешности" отрекаться?..
      После этого Блок был обречен. Блок - искупительная жертва нашего преступного любопытства, потому что все толкали его и все у нас побуждало его к тому, чтобы приоткрыть завесу, совлечь веющие древними поверьями упругие шелка, заглянуть за то, что прежде было для него внешнею, но и достаточною реальностью.
      Видение Андрея Белого - другое видение: внешнего, настоящего, действительного. Белый тут уже не "символист", ибо понимать это нереально значит отказаться от надежд здесь, в реальном, значит остаться с им же испепеленным действительным прошлым, не настоящим.
      В глухих
      Судьбинах,
      В земных
      Глубинах,
      В веках,
      В народах,
      В сплошных
      Синеродах
      Небес
      - Да пребудет
      Весть:
      - "Христос
      Воскрес!" - Есть.
      Было.
      Будет.
      ................
      ................
      И Слово,
      Стоящее ныне
      По середине
      Сердца,
      Бурями вострубленной
      Весны,
      Простерло
      Гласящие глубины
      Из огненного горла:
      - "Сыны
      Возлюбленные,
      "Христос Воскрес!"
      Если это Великий Пан воскрес, что это обещает? - что это обещает для нас? Философский полный ответ может дать философия культуры. Там и анализ и истолкование. В эстетику - результаты. Между прочими результатами и тот, что Воскресение есть обет Нового рождения. Зачалом Возрождения всегда было искусство. Есть. Было. Будет. Искусство есть воспроизведение произведенного. Новое эллинство было бы "подражанием" Творцу - древнему эллинству. Возрождение - припоминание рождения. Так эмпирически. Оттого - эллинство. Но также и существенно, потому что Возрождение как выявление, вовнешнение, реализация, есть прежде всего модус эстетический. Не политический, не педагогический - как убого жалки все эти практики-практиканты. Эстетическое заявление о себе действительности - существенно первично. Прочее приложится.
      Новое эллинство приведет к новому Вифлеему. "Подражание" - не копирование, копирование - ложное подражание, ложное эллинство, "псевдоклассицизм". Философский ответ о действительности нужен, чтобы не было этого "псевдо", иллюзионизма, идеализма, "переживаний", чтобы была жизнь и реализм. Возрождение есть воплощение тайны, ее овнешнение. Возрождение есть "воз-рождение", и его требование к познанию, к философии: вос-познания - познания познанного. Тайна филологов должна быть разоблачена; все должны стать словолюбцами, все призываются к познанию познанного. То, что внешне было только для филологов, должно быть открыто для всех. В величайший праздник - всякий может стать жрецом, если только готов принять на себя бремя жречества.
      В раскрытые врата храма перед всеми очами трепещет ткань божественного покрова. В этом его, Пана, слово, и весь он - в этом слове. Это слово - Всё; вся действительность. Ничего - помимо этого, никакого реального "внутри". Все действительное - во-вне, внутри - только идеальное.
      Слова - обман, говорили натуралисты, - idola.
      Слово - символ, говорили символисты.
      Слово - не обман, не символ только, слово - действительность, вся без остатка действительность есть слово, к нам обращенное, нами уже слышимое, ждущее вашего, философы, уразумения, - призван сказать новый художник-реалист.
      Слово - пластично, музыкально, живописно, - это имеет смысл, когда все эти предикаты - к субъекту действительности. Это - философский язык. Пластика, музыка, живопись - словесны. Такова - внешность их; через словесность, присущую им, они действительны. Это - реально-художественный язык.
      Об всем этом и говорит трепетание покрова. Внешность есть знак. Натуралист считал "знак" природою; это был лжереализм; новый реализм должен взглянуть на природу, как на знак. Романтический христианский реализм был иллюзионизм; он гипостазировал "только идею" и этим обманывал себя; он объявлял внешность иллюзией и этим обманывал других. Романтизм - как и все христианство - не имел мужества искренней лжи, какое было, напр<имер>, у циников и Пиррона, и спрятался за иронией. Какая прозрачная анаграмма, и тем не менее христианский мир ее не разгадал. ("((((...( = illusio, романтизм = иллюзионизм. Христианство не могло этого понять, потому что оно само романтизм. Романтизм, провозглашая себя, провозглашал христианство и, провозглашая христианство, провозглашал себя. И в христианстве, и в романтизме сознательный иллюзионизм прикрывал неискренность лжи. Кризис культуры теперешней есть кризис христианства, потому что иной культуры нет уже двадцатый век. Сколько в искусстве культурного не-христианского, столько переживущего кризис. Возрождение новое есть искреннее рождение новое Пана. Новый реализм - словесный, реализм языков, народов, а христианство и интернационал - единая ткань, плащ Мефистофеля: черный на красной подкладке. Новый реализм - реализм народов, языков - языческий. Новая действительность - торжественное вступление любителя хороводов Пана в город, Возрождение Пана в городе. Город - не природная реальность: в природе, в лесах, полях и небесах, действительных городов нет; только сказочные. Город же - быль. Город действителен только как знак, слово, культура; быль - история. Пришло время историзировать природу и Пана; время весны города. Новая действительность - историческая - завершение незавершенной мысли романтика: "излагать историю мира как историю человечества, находить всюду только человеческие события и отношения" (Новалис).
      - Эй! Откликнись, кто идет?
      Наша история сейчас - иллюзия. Наша быль - пепел:
      Исчезни в пространство, исчезни,
      Россия, Россия моя!
      Революция пожрала вчерашнюю действительность. Но революция - часы и годы "между", смерть для нового рождения, онтологическая фикция. Исторически-действительным и действительно-историческим останется лишь то, что не расплавится в пламени революции, очистительном пламени. Языки пламени - слова нового значения и смысла, знаки того, что Возрожденному - жить в живительном свете. Философия, наука, искусство - не разные дети одной матери, все это - одно, в разных качествах и разного времени. Но не будет Возрождения мысли и рефлексии, если не будет Возрождения искусства, спонтанного творчества. Художники - в первой линии.
      Когда действительность становится иллюзией, существует только пустая форма. Вот откуда наша теперешняя утонченность в поэтической технике, способность даже выковывать новые формы - для никакого содержания. Никакое, ничтожное, содержание в многообещающей форме есть эстетическая лживость (Ахматова, напр<имер>) - знаменование потери восприятия и чувства мира. Бытие космоса распалось в буднях, быль слова не уразумевается, остается мозаика клочков быта, выдаваемая за монолитную действительность. Есть разбитые догматы, затасканные учения, есть теософическая пошлость, нет истинно-религиозного ни на что эха. И есть еще раздвоение, расщепленность, расплесканность. Есть гений художника Андрея Белого, и есть размахайка кристаллографа Андрея Белого, гениальная эпопея ("исторической действительности") и гностический гербарий. Недаром Борис Бугаев жаловался на Андрея Белого: ему жутко при виде двух Андреев Белых.
      Один из них дал любопытное толкование Двенадцати: "И вот в Катьке и Петьке Двенадцати, в том звуке крушения старого мира, который Александр Александрович услышал со всей своей максималистической реалистичностью, должно было быть начало восстания, начало светлого воскресения, Христа и Софии, России будущей: - впереди - "в светлом [!] венчике из роз, впереди Исус Христос". Да не так же это надо понимать, что идут двенадцать, маршируют, позади жалкий пес, а впереди марширует Исус Христос, - это было бы действительно идиотическое понимание. "Впереди Исус Христос" - что это? Через все, через углубление революции до революции жизни, сознания, плоти и кости, до изменения наших чувств, наших мыслей, до изменения нас в любви и братстве, вот это "все" идет к тому, что "впереди", - вот к какому "впереди" это идет".
      "Пес", конечно, ясен,
      Поджавший хвост, паршивый пес,
      пристал к товарищам, отстав от благодетеля,
      ...Скалит зубы - волк голодный
      Хвост поджал - не отстает
      Пес холодный - пес безродный...
      Христос все же не так-то ясен. Твердо одно: "максималистическая реалистичность". Стало быть, внешность - знак? Но какой же: цель или видение? По-видимому, видение!
      - Кто еще там? Выходи!
      ........................................
      - Кто в сугробе - выходи!..
      ........................................
      - Эй, откликнись, кто идет?
      - Кто там машет красным флагом?
      ........................................
      - Кто там ходит беглым шагом,
      Хоронясь за все домами
      Чего же видение и знак и символ? Не трансцендентного "ничто", а прежде всего собственного сознания, совести. И это двояко: (1) как - "во имя Христа" и (2) как укор - "что же делаем"? В первом ничего антихристианского нет. Христианство одинаково осуществляло во имя Христа и убийство и социализм - последнее не как экономический план - хотя бывало и такое, - а просто в виде игры на худших струнах человеческой души, vulgo, как утверждение забитого, нищего, убогого, жалкого, больного, и притом превыше энергичного, талантливого, сильного, бодрого, здорового. Так, антихристианского или нехристианского в этом ничего не было бы, но была бы неправда реальная, а потому и символическая. У нас и до революции Христос отождествлялся с "попом". В этом своеобразный демократизм православной русской церкви. И у римских католиков и у греческих Церковь - Христос, но у первых папа, у нас поп (все равно, иерей, архиерей, при случае и диакон, хотя, конечно, и тепло: "батюшка"). Там сосредоточенно, здесь дистрибутивно.
      Помнишь, как бывало
      Брюхом шел вперед,
      И крестом сияло
      Брюхо на народ?
      В результате, "долой папу" ничего серьезного не обозначало: протестантский маргарин, а "долой попов" стало означать "долой Христа". Но так как укол совести - в венчике из роз - все-таки, и с малолетства, - то как же отогнать навязчивое видение?
      - Ишь, стервец, завел шарманку,
      Что ты, Петька, баба что-ль?
      - Верно, душу наизнанку
      Вздумал вывернуть? Изволь!
      - Поддержи свою осанку!
      - Над собой держи контроль!
      И снова, и снова, и снова - беспокоящее видение, и все настоятельнее тревога, что видение - действительность, та самая разрушаемая и разрушающая действительность.
      - Все равно, тебя добуду,
      Лучше сдайся мне живьем!
      - Эй, товарищ, будет худо,
      Выходи, стрелять начнем!
      Действительное выстрелов не боится. Знак, слово, имя - всегда действительны, всегда реальны. Одно только имя - и видение оплотнеет. "Здраво рассуждая", раз отвергнут Сам, должно быть и Имя "изъято" - может быть, с затаеннейшею, "завиральною" мольбою к Нему же о снятии бремени с души...