Лао Кэ бросил короткий взгляд на бензиномер и, вместо того чтобы дать своим сигнал к отходу, повел звено наперерез удирающему противнику. Враги оказались в тисках. Нескольких минут задержки, которыми мог рискнуть Лао Кэ со своим запасом горючего, было достаточно, чтобы истребители поддержки настигли гоминдановцев. Началась новая фаза боя: истребление панически удиравших "Тигров".
      Летя ведомым за Фу, Чэн заметил, что на два истребителя НОА, в пылу боя оттертых от своих, навалилась вражеская семерка. Прежде чем Чэн сообразил, что надо дать об этом знать командиру, он увидел самолет Вэнь И, устремившийся на помощь товарищам.
      Находясь метров на пятьсот выше, Вэнь И решил атаковать с пикирования с последующим набором высоты. Когда он сблизился с противником, левофланговый гоминдановец не выдержал и повернул в сторону. Правый же вошел в левый боевой разворот, явно намереваясь выйти Вэнь И в бок. Брюхо вражеского самолета оказалось прямо в поле зрения Вэнь И. Оставалось нажать гашетку, и короткая пушечная очередь ударила по врагу. Тот сразу завертелся и пошел вниз.
      Вэнь И заметил, что с разгона оторвался от своих. Пока летчик набирал высоту, чтобы получить превышение над вторым вражеским самолетом, две гоминдановские машины навалились на самого Вэнь И. Он должен был набрать высоту, чтобы присоединиться к своим. Пользуясь этим, враги легко вышли ему в хвост. Они не отставали, словно вцепились в него зубами. Вэнь И почувствовал легкий дробный стук где-то под ногами и понял: это пули врага. Первой мыслью было: "бак!" Но бак не был поврежден. Однако положение оставалось безвыходным. Стоило Вэнь И оторваться от правого преследователя, как он попадал под пулеметы левого. Короткими очередями враги гнали его из одного разворота в другой. Вдруг сильная струя масла ударила в лицо Вэнь И. Нагнетаемое помпой горячее масло било из простреленного маслопровода, как кровь из перебитой артерии. Новые и новые струи - по очкам, в рот, в грудь. Вэнь И сдернул очки, но глаза тотчас залило маслом. Несколько секунд он летел вслепую, пока не удалось перчаткой стереть масло. Вэнь И увидел, что стрелка бензиномера резкими скачками спешит к нулю. Единственной отчетливой мыслью летчика было: "Почему же не горю?.."
      Самолет действительно не горел. Повидимому, бак или бензопровод были пробиты не зажигательной, а бронебойной пулей. Сощурившись и отведя лицо в сторону от струи масла, Вэнь И присмотрелся к манометру, - он еще показывал какое-то давление. Вэнь И решил, пользуясь последними вздохами мотора, набрать сколько удастся высоты и атаковать, а там будет видно. Но в тот самый миг, когда он потянул на себя, где-то сзади, за спиною, раздался довольно отчетливый металлический звон и удары по броневой спинке. Вэнь И понял, что неприятельская очередь пришлась по хвосту его самолета и по кабине.
      Мысли были короткие, ясные. Такие же быстрые, как движения самолетов, как выстрелы, как все, что происходило вокруг, измеряемое десятыми долями секунды. Но как ни быстры были мысли, как ни отчетливы и точны были решения, что мог сделать он один против многочисленных врагов? Может быть, потому, что его больная нога на сотую долю секунды позже, чем нужно, реагировала на приказ мозга, может быть, по другой причине, которую невозможно было проанализировать в столь неуловимый отрезок времени - в тот момент, когда рука Вэнь И потянула на себя, произошло непредвиденное: трос, идущий от управления к рулю высоты, был перебит. Напрасно Вэнь И прижал штурвал к самому животу; напрасно он старался вдавиться в броневую спинку сиденья, чтобы дать ручке еще хоть немного движения на себя. Машина уже вышла из повиновения. Вот самолет, вместо того чтобы устремиться свечой в голубеющее небо, вильнул хвостом, перевалился через нос и вошел в пике. Потом снова стал задираться.
      На то, чтобы все это исследовать и понять, Вэнь И понадобилось несколько дорогих секунд. За это время враги успели всадить в беспомощный самолет еще две или три короткие очереди.
      Враги поняли: истребитель беспомощен. Обнаглев, они безнаказанно заходили в любое положение и били по нему, удивляясь, очевидно, что он способен принять такое количество пуль и не рассыпаться в щепы. А зажатый в неуправляемой конструкции из металла и дерева Вэнь И был жив и невредим. В его мозгу текли спокойные, но быстрые мысли. И как это ни казалось невероятным в его положении, точкой, в которой эти мысли сходились, было стремление: "Ударить!" Эта мысль правильно чередовалась с другими, отмечавшими течение событий: "масло... бак... сейчас зажгут... тросы управления... почему не горю?.." Но после каждой из них, словно бы посторонних, случайных и не обязательных, мозг повторял неуклонно и точно: "Ударить!.. Ударить!.."
      Вэнь И понадобилось большое напряжение воли, чтобы заставить себя поверить: "ударить" он уже не может и должен благодарить судьбу за то, что, вопреки здравому смыслу, его машина хотя бы не горит, а только беспорядочными витками стремится к земле.
      Земля быстро приближалась, зеленая, твердая, всеобъемлющая. Она подытоживала любой полет: и тогда, когда летчик вылезал из самолета, чтобы размять затекшие в тесном сиденье мускулы, и мысленно перебирал перипетии недавней победы, и тогда, когда он стремился к земле вот так, как сейчас Вэнь И, и, наконец, тогда, когда она принимала в свои жесткие последние объятия того, кто уже ни о чем не думал, ни на что не надеялся, не протестовал и не сопротивлялся.
      Итак, Вэнь И понял: сопротивляться невозможно. Он вспомнил о том, к кому всегда возвращалась мысль китайских коммунистов - на земле и в воздухе, в учебе, в бою и на отдыхе. Он вспомнил о том, кто думал о них всех: больших и малых, дерущихся и отдыхающих, возвращающихся с победой и отдавших за нее жизнь. И Вэнь И постарался себе представить, что подумал бы Мао Цзе-дун сейчас, если бы мог видеть летчика Вэнь И в самолете, беспомощно несущемся к земле. Ведь Вэнь И забыл, что именно он является самым ценным в этом поврежденном клубке металла и мускулов, золотым фондом авиации китайского народа, о сбережении которого обязан думать каждый человек, каждый сын партии, а следовательно, и сам Вэнь И.
      Тут летчик поглядел на себя как бы со стороны: почему теряет время? Разве не пора подумать о парашюте - единственном, что ему оставалось? Он огляделся. Посмотрел на суету преследовавших его врагов и стал внимательно следить за движениями своего разбитого самолета. Уловив момент, он повел ручкой управления в сторону, чтобы движением элеронов помочь самолету перевернуться на спину. Тут же мелькнула мысль: если он, выпав из самолета, сразу же выдернет кольцо парашюта, враги расстреляют его на медленном падении. Поэтому, вывалившись из самолета, Вэнь И пошел затяжным. Его сильно завертело. Напряжением всех своих физических сил он старался выправить падение и увидел, что земля неожиданно близка. Он крепче сжал кольцо и вдруг почувствовал, что его силы израсходованы на борьбу с вращением собственного тела. Этот большой, сильный и мужественный человек вдруг понял, что у него нехватает сил выдернуть не оказывающее никакого сопротивления кольцо. Погибнуть так глупо, бесцельно. Нет! Он поднял левую руку и ударом кулака по правой заставил ее вырвать кольцо.
      До земли было так близко, что Вэнь И даже не успел посмотреть на купол парашюта. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы как следует приземлиться. Он поджал как можно выше больную ногу и боком ударился о землю. И именно тут, в момент этого первого спасительного прикосновения к земле, в сознание неожиданно ворвалась мысль: "Конец!" Прямо на него, с оглушающим ревом мотора, пикировал враг. Вэнь И отчетливо видел широкую звезду его мотора, отчетливо слышал стук пулеметов.
      Да, это был действительно конец, но, как оказалось, не для Вэнь И, а для врага, погнавшегося за парашютистом. Следом за неприятельским самолетом, почти в струе от его винта, расходуя последние капли бензина, пикировал Чэн и короткими, прерывистыми очередями приколачивал его к земле.
      Пират воткнулся в траву в сотне метров от Вэнь И. Остатки его самолета вознеслись к голубому небу столбом густого, черного дыма...
      Это столкновение было для Чэна совершенно неожиданным. У него кончалось горючее, и он возвращался на свою точку. Сберегая последние капли бензина, он шел по прямой и тут-то и наскочил на врагов, пытавшихся добить спускавшегося на парашюте Вэнь И. Встреча была настолько внезапной, что Чэн не успел испытать волнения боя. Это был его первый трофей, доставшийся ему неожиданно легко и просто.
      Приземлившись на своем аэродроме, Чэн отрулил на место с повисшим на консоли радостно взволнованным Джойсом. Через час на точку вернулся Вэнь И. Он с видом заговорщика кивнул Чэну и поманил его к себе.
      - Помогите, прошу вас. Никак не вылезу так, чтобы незаметно было, что я хромаю.
      Опершись на руку Чэна и стиснув зубы от боли, Вэнь И подошел к истребителю Чэна и растянулся под его крылом.
      - Я не помешаю, - сказал он Джойсу. - Отлежусь немного, если позволите. А то командир заметит, как ковыляю, худо будет... А крепко мы их ударили! обернулся он к Чэну. - Не скажете ли, сколько набили.
      - Говорят, шестнадцать, - сказал Джойс из-под капота, куда залез почти по пояс.
      - Хорошо! - показывая веселый оскал зубов, воскликнул Вэнь И. И неожиданно добавил: - До чего же есть хочется!
      - Сейчас принесут, - охотно отозвался Джойс, тоже успевший проголодаться.
      Чэн взглядом показал на больную ногу Вэнь И.
      - Не следовало вам сюда являться.
      - Заметно? - озабоченно спросил Вэнь И.
      - Во-первых, заметно, а во-вторых, вы ведь теперь без самолета.
      - Верно, конечно, но разве не может быть, что кого-нибудь из нашего народа поцарапало, на второй вылет итти не сможет, а я тут как тут?
      При виде носильщика с обедом Вэнь И выполз из-под крыла, приветственно помахивая ему рукой. Не дожидаясь, пока примутся за раздачу, Вэнь И сам приподнял крышку котла и зажмурил глаза от удовольствия, когда на него пахнуло ароматом лапши, сваренной со свининой и чесноком. Он еще густо посыпал свою порцию черемшой и, ловко работая палочками, в один прием втянул метровую ленту лапши. Огромная гора горячего теста быстро исчезла из его чашки, и он потянулся за второй порцией.
      - Извините, но так немудрено и в весе прибавить, - с улыбкой заметил Чэн, который ел не спеша, маленькими кусочками отщипывая тесто пампушки.
      - Это от душевного спокойствия, - совершенно серьезно ответил Вэнь И: уравновешенность и полное сгорание.
      - Совершенно верно, - поддержал Джойс. - Уравновешенность - залог хорошего пищеварения, правильное пищеварение - залог уравновешенности. Правильный круг.
      - Я вижу, мы с вами понимаем друг друга, - сказал Вэнь И. - Разрешите, я тут сосну, а вы последите за событиями. Если кто-нибудь на второй вылет не пойдет, сразу меня в бок - очень вас прошу. Один вылет в день - это какая же жизнь для истребителя!
      Он поудобнее примостил голову на парашютном чехле и широким движением закинул руки за голову. Чэн с завистью глядел на Вэнь И. Он очень устал, но не прошедшее еще возбуждение недавнего боя лишало его самого возможности поспать.
      Вэнь И уже сомкнул было веки, когда Чэн неожиданно спросил:
      - Как, по-вашему: летчики любят Фу Би-чена?
      - Любят? - Вэнь И с неохотою поднял веки. - С вашего любезного разрешения, я хочу сказать, он не девица!
      - Вы меня не поняли.
      - А, догадался: насчет уважения?
      - Вот именно.
      - Хорошего командира всегда уважают, - снова закрывая глаза, пробормотал Вэнь И. - А Фу - хороший командир. Так мне кажется, если вы позволите.
      Он умолк. Чэн ожидал продолжения. Не дождавшись, приподнялся на локте и удивленно поглядел на Вэнь И: тот уже спал, сладко посапывая. Чэну хотелось поговорить о только что прошедшем боевом вылете. Его впечатления были несколько противоречивы. Ему столько толковали здесь о необходимости отказаться от навыков истребителя-одиночки, а он видел, как вокруг основного узла боя завязывались одиночные схватки. Летчики той самой эскадрильи, в которой он летал, бросались в одиночные атаки, даже когда враг превосходил их числом. Эти одиночные схватки не нарушали общего плана боя. А ведь Фу утром несколько раз настойчиво повторил ему: "Коллектив, организованность, слетанность, удар массой!" Повидимому, истину следовало искать где-то посредине между привычным одиночным боем и местной теорией, как ее понял Чэн.
      Его размышления были прерваны приходом начальника штаба. Прямой и строгий, Ли Юн расхаживал между лежавшими на земле летчиками и собирал сведения о сегодняшнем вылете для составления боевого донесения.
      - Кажется, вас можно поздравить с первым трофеем, - приветливо сказал он Чэну. Чэн уже готов был поверить тому, что начальник штаба вовсе не такой сухарь, каким показался сначала, но тут Ли Юн как бы невзначай добавил: - Но судя по тому, что докладывали очевидцы, этот трофей сам полез к вам в мешок.
      Чэну показалось, что Ли Юн намерен снизить значение его первой победы: "не зазнавайся, мы знаем цену всему". И если за несколько минут до того Чэну хотелось поделиться с кем-нибудь переживаниями своего первого боевого дня, рассказать самому и услышать от других, как он сбил свой первый приз, то теперь у него пропало желание даже делать начальнику штаба официальный доклад. "Раз ты уже знаешь все со слов других, так что же нужно от меня?" подумал Чэн и почти то же самое сказал вслух, разумеется в более вежливой форме.
      Однако Ли Юн стал подробно расспрашивать его обо всем виденном: о действиях других летчиков звена, эскадрильи и даже всего полка. Он особенно интересовался тем, кто, сколько и при каких обстоятельствах сбил самолетов противника.
      - Такой странный народ, - как бы в оправдание своей настойчивости заметил Ли Юн, - от самих никогда не узнаешь ничего ясного: "товарищи видели, они скажут"... Я бы не решился назвать наш народ чересчур стеснительным, а тут вдруг превращаются в девиц.
      - Позволяю себе думать, что у вас-то ошибок, наверно, не бывает, - не без язвительности ответил Чэн.
      Ли Юн не заметил иронии или, хорошо владея собою, не подал виду, что заметил ее.
      - О да, я люблю порядок, - просто ответил он. И, словно взвесив еще раз сказанное, повторил: - У меня порядок!
      - А я, извините меня, наоборот, - сам не зная зачем, сказал Чэн, - не люблю слишком большого порядка.
      - Это очень печально. - Ли Юн поднял брови. - Я думал, что вы, как инструктор, выработали в себе большую любовь к порядку. И, кроме того, считаю необходимым заметить: порядок никогда не бывает слишком большим. Наоборот: в любом, даже самом большом порядке всегда немного нехватает до полного.
      Чэн отлично понимал правоту начштаба и знал, что сам он сказал о себе неправду: он любил порядок, умел его добиться и знал ему цену. Но Ли Юн принял его слова за чистую монету и наставительно повторил:
      - Если вы не любите порядка, вам никогда не удастся достичь хороших результатов. Командир Лао Кэ и товарищ Фу Би-чен чрезвычайно требовательны в отношении порядка. Мы очень строго относимся к нашим людям. - Ли Юн пристально посмотрел на Чэна и еще раз раздельно повторил: - Особенно товарищ Фу Би-чен.
      С этими словами он взглянул на часы и, прямой и точный в движениях, пошел к следующему экипажу.
      7
      Густая горячая тишина висела над степью. Воздух был недвижим. Но у горизонта, словно увлекаемая могучим вихрем, стена пыли вздымалась до самого неба. Она вихрилась, как от дуновения огромного вентилятора, на некоторое время повисала в воздухе и начинала медленно оседать.
      Тот, кто вместе с лучами заходящего солнца поглядел бы спереди на этот извивающийся по пустыне песчаный вихрь, увидел бы в его центре мчащийся с большой скоростью автомобиль. Вихрь измельченного в тончайшую пудру песка тянулся за ним шлейфом в несколько километров. Автомобиль летел к повисшему над горизонтом солнцу.
      Лучи солнца ударяли прямо в ветровое стекло автомобиля. Водитель и сидевший рядом с ним адъютант опустили синие щитки.
      Адъютант полуобернулся к заднему сиденью. Темносиний блик от щитка лежал на нижней части смуглого лица Соднома-Дорчжи. Хорошо видимыми остались только маленький, с горбинкой нос, широкие блестящие скулы и высокий лоб с упавшей на него прядью черных волос. Небольшие, глубоко запавшие, с узким разрезом глаза Соднома-Дорчжи были устремлены вперед, мимо головы адъютанта.
      Коренастый, с широкими плечами и высокой грудью, с глубоко засунутыми в карманы пыльника мускулистыми руками Содном-Дорчжи в течение нескольких часов не сделал иного движения, кроме необходимого для закуривания папиросы. Закурив, он держал ее во рту до тех пор, пока не начинал тлеть картон.
      Содном-Дорчжи ни разу не посмотрел на сидевшего по левую руку от него человека. То был ничем не приметный монгол с плоским рябым лицом. Осыпь рябин была так густа, что от набившейся в них пыли лицо стало совершенно серым. Монгол сидел, откинувшись на подушку, полуприкрыв глаза. Тонкие, почти черные от загара кисти его рук были зажаты между коленями.
      Он сидел так же неподвижно, как Содном-Дорчжи. Его одежда состояла из одних рваных коротких штанов и куртки. Тело монгола было похоже на туго свитый жгут почерневших на солнце мускулов. Несколько больших ссадин, покрытых свежезапекшейся, еще не успевшей почернеть кровью, виднелось на руках и пруди.
      Шли часы. Нижним краем солнце уже почти коснулось гребенки холмов на горизонте.
      Содном-Дорчжи впервые, не поворачивая головы, бросил соседу.
      - Гомбо, не провозись вы столько времени в Араджаргалантахите, мы были бы уже в Улан-Баторе.
      - А если бы вы еще немного опоздали к Араджаргалантахиту, я навсегда остался бы там, - спокойно ответил монгол.
      Некоторое время снова длилось молчание. Потом Содном-Дорчжи бросил, ни к кому не обращаясь:
      - Если летчик не сядет в Ундур-Хане до захода солнца...
      Содном-Дорчжи не договорил, но адъютант понял, что слова относятся к нему. Прежде чем ответить, он смерил взглядом часть солнечного диска, которой оставалось еще спрятаться за горизонтом.
      - Успеет, - сказал адъютант и, чтобы отвлечь мысли начальника, указал на промелькнувшую мимо автомобиля группу глинобитных домиков и юрт. Их западные стены были облиты густым багрянцем заката.
      - Мунху-Ханый-сомон, - сказал адъютант.
      Лай собак на миг прорезал ровный гул мотора.
      Содном-Дорчжи не повернул головы.
      Шофер поднял синий козырек: солнце ему уже не мешало.
      - Скорей! - бросил Содном-Дорчжи.
      Шофер нажал на акселератор. Стрелка спидометра перешла за отметку "100".
      Шофер больше не сбрасывал газ на поворотах. Автомобиль угрожающе кренился, скрипели баллоны. Седоков прижимало то к одной, то к другой стороне кабины Содном-Дорчжи не менял позы.
      Дорогу перерезал заболоченный рукав Хэрлэнгола. Шины прошуршали по воде. Брызги, как рикошетирующие пули, наискось ударили по стеклам, сбивая пыль. Автомобиль взлетел на пригорок. Это была последняя гряда пологих холмов перед спуском в долину Ундур-Хане.
      Дорога пошла неглубокою балкой, тесной и извилистой. Шофер сбросил газ и через минуту остановил автомобиль: поперек пути медленным потоком двигалось овечье стадо. Большая его часть скрывалась за завесой пыли, из-за которой доносился только многоголосый шум.
      Давать сигналы было бесполезно.
      Шофер растерянно оглянулся.
      - Поезжай, - сказал Содном-Дорчжи.
      Автомобиль медленно тронулся, раздвигая стадо. Ближайшие к автомобилю овцы заметались, но со всех сторон их сжимала плотная масса животных. Они давили друг друга с такой силой, что некоторые овцы взбирались на спины соседей и бежали по ним. Одинокий верблюд, неизвестно как затесавшийся в стадо, задрал голову и, высоко поднимая ноги, пытался проложить себе путь в месиве блеющих овец.
      Шофер остановился.
      - Поезжай! - повторил Содном-Дорчжи.
      Но автомобиль не двигался. Масса животных вращалась вокруг него, как водоворот у коряги.
      Испуганный воем мотора, верблюд совершил неуклюжий прыжок. Его большое горбатое тело повалилось на бок Взбрыкнув, верблюд ударил ногою прямо в нос автомобиля Облицовка была пробита, и вода потекла из радиатора веселыми струйками, испускающими клубы пара.
      Из-за песчаной завесы показался всадник. Издали узнав Соднома-Дорчжи, он пробился сквозь стадо, перешел на галоп и на всем скаку спрыгнул на землю.
      Улыбаясь и неуклюже растопырив пальцы, он протянул Содному-Дорчжи руку для пожатия.
      - Далеко ли до Ундур-Хане? - спросил Содном-Дорчжи.
      Пастух ласково погладил теплый капот автомобиля.
      - Твоему чорту два шага.
      - Ты же видишь: "чорт" издох.
      Пастух покачал головой.
      - Айяха! Такая арба сломалась. - Он подумал и предложил: - Давай залепим дырки навозом.
      - Сколько ходу на коне до Ундур-Хане? - терпеливо переспросил Содном-Дорчжи.
      - Какой конь?
      - Твой конь...
      Пастух подумал:
      - Может, час, может, больше.
      Адъютант подбежал к заседланному коню пастуха и, не притрагиваясь к стремени, на лету поймал повод и вскочил в седло.
      - Пришлю сюда летчика! - крикнул он, подняв плеть.
      - Нет! - резко крикнул Содном-Дорчжи. - Он не успеет сесть до темноты, самолет сломает.
      Адъютант посмотрел на закат и опустил плеть: от пурпурного диска над горизонтом почти ничего не осталось.
      - Дай мне еще трех коней, - сказал Содном-Дорчжи пастуху.
      Тот надел шапку на длинный шест, которым погонял скот, и размахивая им над головой, пронзительно засвистел.
      Через минуту еще несколько пастухов подъехало на зов. Так же как первый пастух, узнав Соднома-Дорчжи, они спрыгивали на землю и с радостными улыбками подходили для приветствия.
      Повидимому, пастухи полагали, что предстоит дружеская беседа. Но по насупленным бровям и сурово сжатому рту Соднома-Дорчжи они поняли, что ему не до разговоров, и молча замерли в почтительном ожидании.
      Однако после некоторого колебания старший из пастухов все же подошел к Содному-Дорчжи.
      - Я хочу сказать тебе очень важное.
      - Говори, - сумрачно ответил Содном-Дорчжи.
      - Нам не нравится то, что происходит в степи: на протяжении месяца мы третий раз вылавливаем лам. Откуда им быть? Ты же сам знаешь: уже много лет, как народ изгнал их из республики. - И, недоуменно разводя руками, пастух переспросил: - Откуда им быть?
      - Сколько поймали на этот раз?
      - Шестерых.
      - Наши или баргутские?
      - Всякие есть, даже тибетские...
      Содном-Дорчжи быстро сопоставлял в уме это сообщение с теми, что уже на протяжении значительного времени поступали с разных концов страны: ламы появлялись то тут, то там. Это не были какие-нибудь осколки прошлого, столько лет скрывавшиеся в степях Монгольской Народной Республики. После большего или меньшего запирательства все они в конце концов признавались, что перешли границу не так уже давно: одни только-только, другие с месяц, третьи с полгода тому назад. Не желая оскорблять чувства верующих, хотя и немногочисленных уже, но кое-где еще сохранившихся в стране, органы безопасности обращались с ламами с известной осторожностью. До сих пор не удавалось еще установить, являются ли эти случаи нарушения границы звеньями одной цепи, которая куется где-то за рубежом врагами республики, или простым совпадением. Но мало верилось в такое удивительное совпадение. Отдельные данные, мелкие штришки и признания давали основания предполагать, что попавшиеся ламы - только неосторожный авангард более крупной шайки. Но что это за шайка, каковы ее цели, численность и кто ее хозяева - изгнанные из Монголии князья, или духовные правители, или иноземные враги республики, уже не в первый раз пытающиеся руками лам нанести удар народной власти, - все это было еще не совсем ясно. Но опыт и выработавшееся за много лет государственной деятельности чутье подсказывали Содному-Дорчжи, что на этот раз у лам есть другой, более сильный и искушенный в крупных диверсиях хозяин, чем незадачливый перерожденец. Добыча, которую он так поспешно вез сегодня из Араджаргалантахита в Улан-Батор, казалась Содному-Дорчжи ключом к открытому заговору.
      - Скоро ли дадут мне коней? - нетерпеливо спросил он пастуха и, как только подвели лошадей, тотчас вскочил на одну из них и движением подбородка указал адъютанту на задок автомобиля. Там к решетке багажника был прикручен длинный тюк, завернутый в запыленную кошму.
      Адъютант быстро распутал веревку и потянул конец кошмы.
      На землю вывалился связанный по рукам и ногам Харада.
      - Айяха! - с одобрительным интересом в один голос воскликнули пастухи.
      Они подошли ближе, и первый из них безапелляционно сказал:
      - Японец!
      Пастухи помогли адъютанту поднять пленника на лошадь. Через минуту он был привязан к седлу. Адъютант перекинул повод через голову коня и подал сидящему на другом коне Гомбо-Джапу.
      Ударами своих длинных палок пастухи проложили всадникам путь сквозь стадо.
      Вздымаемое копытами четырех коней облачко пыли покатилось по степи напрямик к Ундур-Хану.
      В темнеющем воздухе оно казалось розовым и почти прозрачным.
      Пастухи глядели ему вслед и покачивали головами.
      - Японец, - сказал старший из них. - Тц-тц-тц...
      Двое из них сплюнули и достали из-за поясов трубки.
      8
      На второй день пребывания Чэна в полку опять был вылет.
      Чэну чудилось, будто за яркой "голубой ящерицей" на киле идущего впереди истребителя, за колпаком фонаря он видит прикрытое темными очками строгое лицо Фу. Хотя тот и не думал оглядываться, Чэну казалось, будто голова ведущего то и дело поворачивается к его "лисе", как бы проверяя, не потерял ли строя его бывший учитель. Это раздражало Чэна. Как он ни старался подавить в себе обиду, что вынужден равняться по своему ученику, какие разумные доводы ни приводил в пользу того, что нет в его положении ничего зазорного, в душе все-таки саднило что-то похожее на обиду. Чтобы не думать об этом, он старался смотреть туда, где маячила в воздухе "ящерица", не чаще, чем нужно было, чтобы держать дистанцию и заданное превышение.
      Чэн стал поглядывать вниз. Сверху земля казалась не такой однообразной, как внизу. Она расстилалась бесконечным разноцветным ковром - то уходила вдаль яркими, сочными пятнами буйно-зеленых рощ, то лежала черными полосами рисовых полей. Дальше к югу холмились беспорядочные складки предгорий.
      И вдруг из-за холмов появились озера. Они лежали рядами, как разноцветные бусы, окрашенные в неправдоподобно яркие цвета: ослепительно-голубые, ядовито-зеленые, желтые и красно-коричневые, в оправе обсыхающих песков.
      Вот впереди блеснула лента реки Ляохахэ. Чэн мельком глянул на "голубую ящерицу" Фу, набиравшего высоту, и последовал его примеру.
      Ляохахэ прошли на боевой высоте. Линия переднего края обозначалась дымками разрывов.
      Чэн огляделся. Небо казалось чистым. Но едва он успел это подумать, как впереди вправо блеснул желтый огонек разрыва снаряда зенитки. Хлопья черного дыма метнулись в стороны и, казалось, застыли в воздухе почти неподвижной звездой. Вот разорвался еще один снаряд, третий, четвертый. Они рвались правильной полосой, - противник ставил завесу. Чэн отвел взгляд от разрывов, чтобы следить за Фу. Тот все набирал высоту. Потом метнулся вниз. Чэн стал следить за движениями "ящерицы", анализируя пилотаж Фу. В Чэне проснулся взыскательный инструктор: хотелось к чему-нибудь придраться. Но он не мог уловить никакой ошибки: движения машины были правильны - Фу владел техникой пилотажа великолепно. Как только сознание Чэна это отметило, чувство почти неосознанной неприязни, гнездившееся где-то в глубине души, оказалось подавленным другим чувством, большим и радостным, - гордостью за ученика. Что же, может быть, и впрямь, не заболей тогда в школе забракованный им учлет, Чэн переменил бы о нем мнение. Быть может, он сам сделал бы из Фу "настоящего человека", того полноценного человека воздуха, создание которого доставляло столько радости, но которого из Фу сделал кто-то другой. А все-таки кое-что сделал и он, Чэн! Как бы ни сложились обстоятельства, а ведь он, Чэн, несет частицу ответственности за Фу.
      Между тем от Фу последовал приказ: "Внимание!" И тотчас же: "Собраться ко мне!" Чэн прибавил обороты, сокращая дистанцию. Любопытно: чем вызван сигнал ведущего? Но долго гадать не пришлось: прямо над головой, из густой облачности, затянувшей небо, появилось звено серых самолетов. Чэн разобрал: это не были обычные строевые машины врага, у этих оперение было необычно высоко вынесено над концом фюзеляжа.
      Машина Фу стремительно полезла вверх и крутой горкой ушла в облака, следом за пустившимся наутек звеном противника. Чэн двинул сектор и с удовольствием почувствовал движение вверх послушной машины.
      Тысячу раз испытывал он это ощущение напрягшейся в усилии, круто набирающей высоту машины. Тысячу раз его внимание бывало сосредоточено на том, чтобы не превзойти предел, на котором мотор скажет "довольно" и самолет вдруг повиснет. Тысячи раз чутко следил он за дыханием машины, казалось всем своим существом слившись с ее конструкцией, в которой для него уже не было отдельных частей, а был единый механизм, точный, совершенный, послушный и в то же время чувствительный к малейшей ошибке, которую мог допустить летчик, - механизм строгий и не прощающий оплошностей.
      Да, тысячу раз испытывал все это Чэн, но никогда еще это ощущение не было таким острым. Сегодня это чувство усиливалось близостью противника.
      Чэн проводил взглядом самолет Фу, нырнувший в облако. Следом в молочную муть вошел и сам Чэн. Тонкая облачность была пробита. Над головой засияла ослепительная голубизна неба. На его чистом фоне Чэн сразу заметил рой самолетов противника. Он-то думал, что вместе с товарищами преследует вражеское звено, а оказалось, что быстроходные новые самолеты противника завлекали их в засаду под удар своих строевых истребителей. Неприятельские самолеты, по крайней мере, вдвое превосходили их числом. Враги были близко, и Чэн ясно различал и их окраску и характерный контур. На ум пришло настойчивое напоминание Фу: "Не столько думайте о том, чтобы сбить врага, сколько о том, чтобы прикрывать хвост самолета ведущего. Тогда трофей сам попадет вам в прицел. Не бойтесь за свой хвост - о нем думают ваши товарищи". Как это новое правило противоречило тому, что сам он втолковывал ученикам: "Ни на минуту не забывайте о своем хвосте. Истребитель, забывший о своем хвосте, - верная добыча противника..."