3. Квэп и Магда

Квэп смотрел в окно. По стёклам, собираясь в тоненькие ручейки, сбегали дождевые капли. За окном виднелся просторный пустырь. Трава на пустыре была вытоптана. Там был устроен учебный плац охранного отряда, недавно сформированного Центральным Советом по заказу иностранного командования. Четырнадцатое по счёту формирование! Сначала был спрос на «транспортные» и «инженерные» роты, теперь — вот уже пятый раз — из «перемещённых» собран этот «охранный отряд». Прежние увезены отсюда. Они несут охрану порядка там, где хозяева не полагаются на команды бывших эсэсовцев.

«Хе-хе, бог даст, — думал Квэп, — помоги, господи, помоги!.. Молодчики, что шлёпают сейчас по мокрому плацу, сумеют когда-нибудь навести прежний порядок и в самой Латвии. В рядах команд не мало ребяток, прошедших школу в айзсаргах. Они староваты, но зато им не привыкать бить по шее и ставить к стенке бунтарей!

Раз, два!.. Раз, два!.. Левой!.. Левой!..»

Квэп с удовольствием притоптывал ногой, глядя, как обучаемые шлёпают по грязи на учебном плацу. Иностранный инструктор рубит ребром ладони: «уон, туу… уон, туу!..» В такт его движениям помощник инструктора громко выкрикивает: «Айнц… Цвай… Айнц… Цвай…»

«Да, голубчики, — думает Квэп, злобно сжимая челюсти. — Стоило водрузить красный флаг над Ригой, стоило левым попросить защиты у Москвы, — и вы уже вообразили, будто можете во всю глотку орать „свобода, свобода!“ Ан, приходится снова браться за обучение немецкому языку, чтобы понимать команду. Да, черт побери, мы ещё найдём управу и на вас и на вашу „свободу“: „айнц… цвай!.. айнц… цвай!“ Да, интересная штука это „колесо истории“! Но, черт с ним, пусть оно вертится, как ему положено, ежели из этого может получиться толк для Квэпа. А толк, как кажется Квэпу, должен выйти: кое-кто получит готовенькое войско. Только бы пустить эти „команды“ в дело. „Инженерные роты“ сумеют инсценировать красного петуха таких размеров, что зарево будет видно от Айнажей до Даугавпилса и от Вентспилса до Корсавы. Найдётся дело и для тех, кто, вроде Квэпа, прошёл школу у гитлеровцев в Бикерникском лесу и в „Саласпилсе“!..

Квэп потёр мясистые ладони больших рук.

— Найдётся работа… найдётся всем, голубчики!.. А вот кое-кому придётся и поплакать!.. — угрожающе пробормотал он и отвернулся от окошка.

Время мало подходило для приятных мыслей. Лежавший в кармане лист «Цини» обжигал бок. Нужно было придумать оправдание провалу Круминьша и Силса… Как-никак оба они — его подопечные. Чего доброго, придётся ещё мчаться во Франкфурт, чтобы замазывать дыры в треснувшем доме. Господа иностранцы, как всегда в таких случаях, начнут с угроз прекратить финансирование этих «свиноводов»!..

Квэпу казалось, что все было очень хорошо налажено: каждый человек, содержавшийся в лагерях для «перемещённых», давал главарям эмиграции ежедневный доход в шестьдесят пять центов за счёт одной только недодачи ему пайка. А продажа на сторону предназначавшегося «перемещённым» обмундирования из запасов «победителей»?! А торговля старыми инструментами, которые иностранные «друзья» вместо того, чтобы выкидывать на свалку, предоставляли «перемещённым» в качестве орудий труда?! И ведь все это было ещё не главной статьёй. Лучший доход составляли комиссионные, получаемые за каждого «африканца», то есть за «перемещённого», посылаемого на работу в Африку. В добавление к тому, что из собственного заработка завербованного причиталось главарям за «устройство» на работу, высокие комиссионные платили ещё и компании, получавшие дешёвую рабочую силу. Но основу жизни эмигрантской организации прибалтов составляли средства, даваемые иностранцами. Деньги отпускались на «тайную войну», которую вели организации эмигрантов, якобы державшие связь со своими подпольными ячейками в Советском Союзе. Другое дело, что все это было настоящей «липой». Никакого «подполья» в СССР не существовало. Нельзя же было считать подпольем несколько отщепенцев, по благости советского народа доживавших свой век в латвийском захолустье и втихомолку брюзжавших на новые порядки в Латвии. Подчас Квэп и сам не понимал, как могут его руководители не догадаться, что если бы так называемая «сеть» была опасна для СССР, то КГБ её давным-давно раздавил бы. Да и разве нужно было тратить столько хлопот на подготовку для засылки в советские пределы шпионов и диверсантов из числа «перемещённых», ежели бы они имелись в готовом виде внутри советских границ.

Но не в интересах Квэпа и других мастеров тёмного промысла, кормившихся вокруг эмигрантского корыта, раскрывать глаза своим заграничным хозяевам. Они старательно поддерживали иллюзии насчёт перспектив своей подрывной деятельности.

Однако Квэпу сейчас не до высоких соображений, да он и не был на них способен. Следовало подумать о том, как парализовать конкретную опасность, нависшую над его собственной головой из-за провала Круминьша и Силса.

А что если?.. Да, положительно — вот верная мысль: Круминьш и Силс должны быть уничтожены! Или точнее: один Круминьш. Силса нужно сохранить. Он ещё сделает своё. А Круминьша — убить! Убить непременно и поскорей!.. Ах, черт побери, старина Квэп может похвастаться: этот Кочан недаром сидит у него на плечах; убить, убить Круминьша.

Довольный собою, он вызвал по телефону Шилде и попросил доложить Пуксису-Легздиню о том, что желает сделать руководству важное сообщение. Шилде долго расспрашивал, о каком сообщении идёт речь, но Квэп держался крепко и ничего ему не открыл. Он знал, что стоит выдать план, и Шилде перескажет его Пуксису как свой собственный. Тогда он, Квэп, останется с носом — все выгоды придутся на долю Шилде. Нет, чёрт возьми, Квэп не даст объехать себя на кривой!

Квэп постучал в перегородку.

— Магда, завтрак! Со следующим поездом я уезжаю… И подай мою бутылку из кладовой…

— Опять напьётесь… — послышался недовольный голос из-за перегородки.

— Ты с ума сошла, девчонка! Кто же напивается, едучи к высокому, можно сказать, к высочайшему начальству. Только глоточек для храбрости. Чтобы слова не застревали в горле… Хэ-хэ!

Квзп толкнул дверь, вошёл в кухню и отвесил тяжёлый шлепок нагнувшейся к плите Магде. Это была девушка — вот уже третья за этот год, — взятая им из лагеря для выполнения обязанностей прислуги.

— Ну-ка, что ты придумала на завтрак?

Плотоядно потирая ладони, он уселся за стол. Ел быстро, сильно двигая челюстями и громко чавкая. От каждого блюда оставлял понемногу на своей тарелке. Это предназначалось для Магды. Но оладьи с вареньем ему так понравились, что он, отодвинув было три штуки для работницы, съел одну из них, а подумав, доел и две остальные.

— Ты не похудеешь, — сказал он, смачно пришлепывая толстыми губами, — возьми вместо оладий картошки. Она отлично нагоняет тело, хэ-хэ… А быть в теле — это главное для девчонки, как и для свиньи, хэ-хэ!

Квэп прошёлся взглядом по фигуре Магды. Девушка стояла, прислонившись к дверному косяку. От этой позы ткань блузы на её груди натянулась, и Квэп с удовольствием задержал взгляд плотоядно прищуренных глаз на этом месте. Черт их дери, этих деревенских девок! Даже голодные, они умудряются сохранить такую грудь, словно в ней хранится запас молока на все их потомство вперёд! Ах, чёрт возьми!.. и Квэп снова облизал губы, как после оладий с вареньем.

Поймав его взгляд, Магда потупилась и негромко сказала:

— Вы обещали похлопотать насчёт… Яниса.

Её несложная психология безошибочно подсказала ей, что сейчас подходящий момент для такого вопроса. Скоро два года, как её Янис — единственный на свете парень! — уехал в Африку. Контракт был на год, а Янис по сию пору не может вырваться. Говорят, в этой Африке ещё хуже, чем здесь. Янис пишет: ещё немного, и он вовсе не вернётся… Что же она будет делать без своего Яниса?..

При мысли о Янисе щеки Магды порозовели. Глаза Квэпа, подёрнувшиеся влагой от водки и оладий, остановились теперь на лице Магды. Он подумал, что на свете бывают, конечно, девицы и поприглядней, но если принять во внимание, что эта особа не стоит ему ни гроша…

Не спеша с ответом на вопрос Магды, Квэп потягивал горячий кофе, дуя сквозь выпяченные губы.

— Плохо тебе у меня, что ли?.. — выговаривал Квэп между глотками. — Дура ты, девка! Что тебе в твоём голоштаннике? Или воображаешь, что он привезёт тебе мешок африканского золота!.. Лучше налей-ка мне ещё чашечку… Это, конечно, не тот кофе, какой, бывало, пивали в нашей Риге… Вспомнить «Ниццу». Какие там были сливки!.. А девчонки-то, девчонки! Ту, бывало, ущипнёшь, так уж от одного этого прикосновения кровь начинает играть, словно выпил!.. Ах, Магда, Магда, вот когда была жизнь, скажу я тебе…

— Люди говорят: никакой тогда не было жизни…

— Дура ты… Настоящая деревенская корова!

— Скажите же мне насчёт Яниса: вернёте вы его из Африки или нет? — При этих словах в голосе Магды прозвучало что-то, что заставило Квэпа отставить чашку с кофе. После некоторого размышления он сказал:

— Ладно, вернусь от начальства, ляжем рядышком да потолкуем о твоём Янисе… Что-нибудь и придумаем, хэ-хэ.

И снова принялся за кофе, не глядя на Магду.

Полногрудая и широкобёдрая, с жидкими, словно отмытыми до серебристой белизны льна волосами, Магда молча глядела, как Квэп пьёт. Взгляд её не отличался выразительностью. Тем не менее, если бы Квэп попытался прочесть то, что было в нём написано, кофе, вероятно, застрял бы у него в горле. Ненависть светилась в белесых глазах Магды. Это была ненависть затравленного существа, долго, терпеливо, по вековой привычке к рабству копившего обиды целых поколений. Но с поколениями сдерживающие эту ненависть силы ослабевают и всё, что было накоплено от праотцов, начинает вырываться наружу. Тогда происходит расправа — беспощадная, но справедливая.

При каждом движении тяжёлых челюстей Квэпа у Магды перекатывался желвак под воротником кофты. Словно она проглатывала набегавшую слюну. Девушка глядела на розовые щеки Квэпа, такие круглые, будто под каждую из них он запихнул по оладье; она глядела на его большой круглый с сизоватыми прожилками нос, двигавшийся вместе со щеками и круглым подбородком. И в её взгляде была ненависть к щекам, к носу, к подбородку, к толстым, оттопыренным и почти всегда влажным губам Квэпа. Даже его голубые глаза и полуприкрытое, словно парализованное, веко над левым глазом — все возбуждало ненависть Магды. Чтобы совладать с этой ненавистью и не выдать её, она опускала взгляд на свои большие крестьянские руки, сложенные на животе.

Квэп не был психологом вообще, а уж вдумываться в переживания прислуги он счёл бы просто глупым. В этом было его счастье. Иначе, пойми он мысли Магды, он не смог бы сомкнуть глаз и на полчаса, а не то, чтобы крикнуть вдруг среди ночи, как обычно:

— Эй, Магда!.. Спишь, толстуха?.. Ну-ка, приди взбить подушку твоему хозяину!

Как Магда вглядывалась в резкий шрам, перерезающий у горла розовую шею её хозяина! Если бы Квэп это видел!.. И даже орёл, большой синий орёл, держащий в лапе свастику, искусно вытатуированный у Квэпа на груди, вместо восхищения возбуждал в Магде только ненависть. И об этом тоже Квэп мог бы прочесть во взгляде Магды…

Покончив с едой, Квэп, наконец, встал из-за стола, обсосал липкий от варенья палец и повалился на старый, продавленный диван, служивший ему для послеобеденного сна. Но сегодня уже не было времени спать: стрелки часов на стене кухни напоминали о том, что близится время отхода поезда.

Поворчав на тяжёлую жизнь, Квэп скоро встал и, одевшись тщательнее, чем обычно, отправился на станцию. Он шагал по липкой глине и перебирал в уме имена людей, из числа которых можно было бы выбрать исполнителей задуманного плана. Их лица проплывали перед его взором, и когда он наталкивался на кого-нибудь, казавшегося ему подходящим, то произносил имя вслух и загибал палец.

Дойдя до станции, Квэп расправил пальцы. Только большой остался загнутым. Но подумав, разогнул и его. Квэп смотрел на него так, словно это был не его собственный палец с выдающимся хрящом сустава, поросший жёсткими рыжими волосами и увенчанный нечистым обгрызенным ногтем. Квэп смотрел на палец так, будто перед ним был живой кандидат, способный, не задумываясь, всадить пулю в затылок Круминьша. Надёжный кандидат, обученный своему делу в нацистском застенке!

Квэп крякнул от удовольствия. Довольный своим выбором и своим планом, не спеша направился к билетной кассе.

Через некоторое время после этой поездки Квэпа произошли оживлённые сношения — письменные и при помощи посланцев — между главарями разных эмигрантских латышских организаций. Целью сношений было объединение усилий на почве содействия «делу Круминьша».

По началу это дело послужило причиной резкой критики действий более молодого Центрального латышского совета со стороны зубров антисоветских происков. Матёрые фашисты из «Перконкруста», из «Тевияс Сарге», из рядов айзсаргов и из «Яйна Латвия» готовы были перегрызть друг другу горло ради того, чтобы захватить иностранные субсидии. Только грубый окрик самих иностранных хозяев заставил их атаманов с ворчанием согласиться на сотрудничество с «Даугавас ванаги» — военизированной фашистской организацией Центрального латышского совета. В результате совместным совещанием главарей был принят план ликвидации Круминьша, предложенный Адольфом Шилде. К тому времени все уже забыли о том, что автором плана был Квэп. По этому плану к смерти приговаривались оба латыша, явившихся с повинной к советским властям, — Эджин Круминьш и Карлис Силс. В действительности убить должны были только первого из них, но в целях конспирации это не было записано в протокол. Ведь если бы к смерти приговорили одного Круминьша, то у советской разведки возник бы законный вопрос: почему пощадили Силса? У организаторов этого дела не возникало сомнения в том, что советские органы безопасности будут все знать. И тогда власти в Советском Союзе стали бы наблюдать за Силсом. А ведь эмиграция возлагала на него надежды. Поэтому непосредственным исполнителям приказ убить Круминьша и не трогать Силса был отдан лишь устно, под строгим секретом.

Но вот прошло уже много времени, покушения на двоих латышей не происходило. После долгой бдительной опеки Круминьша и Силса советские власти сняли охрану. Дело можно было считать сданным в архив.

4. Кручинин и Грачик

Автор вынужден пойти на риск частично повторить то, что уже было когда-то сказано о Кручинине и Грачике. Те, кто уже знаком с Кручининым и его молодым другом Грачиком по описанию их прежней деятельности, могут пропустить эту главу.

Встреча молодого журналиста и музыканта-любителя Грачика с ветераном следственно-розыскной работы Кручининым произошла в обстоятельствах, не имеющих отношения к профессиям обоих. Грачик впервые увидел Кручинина в Доме отдыха, в средней полосе России, куда сам приехал, чтобы на свободе и покое поработать над задуманной большой статьёй о Скрябине. Как многие дилетанты, Грачик полагал, что сделает открытие, показав публике влияние Шопена на творчество большого русского композитора и обнажив, с другой стороны, чисто русскую самобытность всего скрябинского наследия. Грачик предполагал показать это на разборе ряда фортепианных произведений Скрябина, начиная с ре-диез-минорного этюда и кончая второй фортепианной сонатой. Эта статья, охватывающая первый период творчества композитора, должна была, по мысли Грачика, открыть целую серию статей, которые потом лягут в основу литературной биографии композитора.

Но Грачик не был исключением среди молодых литераторов. Приехав в Дом отдыха, он так старательно гулял по его живописным окрестностям, вдохновляясь для предстоящей работы образами русской природы, что долго не мог заставить себя сесть за письменный стол. Во время одной из таких вдохновительных прогулок он и увидел Кручинина. Нил Платонович сидел на парусиновом стульчике посреди лужайки, окаймлённой весёлым хороводом молодых берёзок. Перед Кручининым стоял мольберт; на мольберте — подрамник с натянутым холстом. У ног Кручинина лежал ящик с тюбиками, выпачканными красками и измятыми так, что нельзя было заподозрить их владельца в бездеятельности. Но палитра Кручинина была чиста и рука с зажатой кистью опущена. Склонивши голову набок, Кручинин приглядывался к берёзкам, словно они заворожили его и он не мог оторвать от них взгляда прищуренных голубых глаз.

Вот Кручинин стал задумчиво пощипывать свою небольшую бородку, такую же светлую, как и его аккуратно подстриженные усы. Однако, несмотря на их светлую окраску, и в усах, и в бороде уже чувствовался, хоть и едва уловимый, налёт седины. Этакая серебристость бывает видна над вершинами зацветающей черёмухи, ежели смотреть очень издали на лес весной. Словно серебро только-только сбрызнуло поросль. И даже невозможно ещё сказать — седина ли это и пойдёт ли она расширяться.

Наблюдая Кручинина на этой лужайке, Грачик не заметил в нём ничего называемого особыми приметами: рост средний, ни худ, ни тучен, физическое развитие хорошее. Ничего бросающегося в глаза, если не считать рук, на которые нельзя было не обратить внимания. Узкая, длинная, но, видимо, сильная кисть с тонкими пальцами — настоящая рука художника.

Быть может, эта деталь бросилась в глаза Грачику лишь потому, что он сам был музыкантом? Возможно, что в наблюдателе менее изысканном эта подробность не возбудила бы интереса.

Грачик долго наблюдал из-за деревьев за Кручининым. Но он так и не дождался, пока тот возьмётся за кисти, чтобы воспроизвести берёзки, на которые столько времени любовался. Вместо того Кручинин сложил мольберт и краски, ещё разок пригляделся к сверкающим на солнце белым стволам и ушёл.

Любопытство Грачика было возбуждено. Он пошёл следом за художником. Отойдя на некоторое расстояние от лужка с берёзками и выбрав место, совсем не похожее на прежнее, Кручинин расставил мольберт и привился за работу. Через два часа Грачик обнаружил на холсте очень точно воспроизведённым вовсе не тот пейзаж, перед которым сидел теперь художник, а именно прежние берёзки.

В следующий раз, когда Грачик увидел, как, придя на лужайку с берёзками, Кручинин пишет погост, находившийся на расстоянии нескольких километров, к тому же воспроизводит на полотне не яркое утро, когда шла работа, а вечернюю зарю, — Грачик уже не мог удержаться и заговорил. Оказалось, что Кручинин таким своеобразным способом тренирует зрительную память, одновременно получая удовольствие как живописец.