Глава первая

Цзинь Фын было уже двенадцать лет, но она была такая маленькая, что все принимали её за восьмилетнюю.

Она отдыхала на земляной лежанке. Лежанка эта имела вид кана, но в ней не проходили тёплые трубы, как в настоящем кане, потому что в подземелье не было печей. Ведь наружу нельзя было выпустить ни струйки дыма, не обнаружив этим партизанского убежища в катакомбах. Лежанка была холодной, и Цзинь Фын было холодно. Она никак не могла заснуть, хотя спать ей очень хотелось.

Стоило ей закрыть глаза, как делалось очень страшно: перед ней вставал образ её старшей сестры Цзинь Го. Цзинь Фын знала, что на допросе в гоминдановской разведке Цзинь Го отрубили руку, потом вторую. Поэтому сестра снилась ей без рук. Девочка знала, что Цзинь Го в конце концов повесили за ноги, и она знала уже, как выглядят такие повешенные. Было очень страшно, и она никак не могла уснуть. Она только делала вид, будто спит, чтобы не приходилось ни с кем разговаривать и можно было думать.

А ей было о чём подумать, несмотря на то, что прожила она на свете совсем ещё мало. Не так-то уж много времени прошло с тех пор, как Цзинь Го привела её к «красным кротам», а сколько перемени успело произойти в жизни Цзинь Фын! Это была совсем, совсем новая для неё жизнь. Ведь из всех многочисленных партизанских отрядов, дравшихся с врагами на просторах великой китайской страны, «красные кроты» были едва ли не самыми страшными для гоминдановцев. Они укрывались под землёй и были почти неуловимы. Из подземелий они совершали свои смелые вылазки против войск Чан Кай-ши[1] и опять скрывались в подземелье так же неожиданно и неприметно, как появлялись. Они были везде и всюду, на фронте и в тылу врага.

Борьба китайского народа против предателя Чан Кай-ши и его союзников не была новостью для маленькой Цзинь Фын, но такой способ всевать из-под земли, в каком она сама теперь принимала участие, был для неё нов. Она с интересом приглядывалась к тому, как старшая сестра выполняла нелёгкие обязанности связной. Однако ей самой приходилось оставаться в подземелье: её ещё не пускали на поверхность.

Под землёй же она выполняла немало всяких работ.

Эти работы вовсе не были похожи на героические подвиги партизан, о которых пел песни народ, но они были необходимы на войне. Цзинь Фын готовила пищу бойцам, стирала их бельё, чинила одежду, помогала чистить оружие, заправляла фонари, набивала патронами опустевшие патронташи и делала многое другое. Например, помогала радисту коротать утомительные вахты, рассказывая ему всякие забавные сказки, слышанные в детстве от старших…

Но вот Цзинь Го очутилась в лапах чанкайшистской полиции. Уже два месяца, как её обязанности перешли к Цзинь Фын. Это были нелёгкие и опасные обязанности. Они требовали выхода на поверхность земли. А каждый такой выход мог стать последним. Даже самый первый. И, пожалуй, даже самый первый мог стать последним скорее, чем всякий последующий. Ведь Цзинь Фын ещё не обладала опытом старшей сестры. Но она действовала так, как её наставлял командир отряда, и старалась поточнее вспомнить все то, что ей рассказывала сестра Цзинь Го.

Опасность при выходе на поверхность заключалась в том, что гоминдановцы могли выследить партизанскую связную. Они охотились за всяким, кто казался им подозрительным. А будучи врагами народа, они во всех простых людях подозревали своих врагов. Если бы Цзинь Фын попала в руки гоминдановцев, её постигла бы страшная участь её сестры. Впрочем, это действительно было бы очень страшно, думалось Цзинь Фын, но не было бы ещё самым страшным. А самое страшное заключалось в том, что по следам выслеженной ими связной гоминдановцы могли подобраться к тайным выходам из катакомб и замуровать их, как это пытались уже до них делать интервенты. Вот что было самым опасным! Поэтому с каждым выходом маленькой связной на поверхность была связана не только её собственная судьба, но и судьба всех «красных кротов». Каждый выход требовал от неё не только смелости, но и самой большой осторожности и ловкости. И то и другое требует от любого человека очень большого нервного напряжения. Ну, а если к тому же этому человеку всего двенадцать лет?..

Цзинь Фын возвращалась с заданий очень усталой. Не столько от ходьбы, которой тоже, конечно, было слишком много, сколько именно оттого, что непрерывно нужно было быть начеку. Когда она возвращалась, ей очень хотелось спать. И почти всегда она, немножко поев, крепко засыпала.

Но сегодня сон не приходил, несмотря на то что она устала так же, как обычно. Нет, даже больше, чем обычно! Ведь из города она несла такой непомерно тяжкий груз, как известие о смерти сестры после двух месяцев заключения и пыток. Цзинь Фын никому не призналась, как страшно ей было нести этот груз. А командир «красных кротов», выслушав её, не сказал ей, как много это известие о гибели храброй связной значило для него и для всех партизан. Он только сказал ей все то ласковое, что мог бы сказать отец, или старший брат, или очень-очень хороший друг, и велел ей лечь и заснуть. Если сможет…

И вот она лежала теперь и делала вид, будто спит. Командир, казалось, был занят чтением, хотя на самом деле мысли его были очень далеки от того, что было написано в книге. Он думал о случившемся, то и дело поглядывая на свернувшуюся клубочком Цзинь Фын.

Когда командир отряда «красных кротов» отворачивался, она приподнимала веки и видела, как он высоко держал книгу здоровой рукой, чтобы свет коптилки падал на страницу; видела, как он неловко подсовывал книгу под локоть раненой правой руки, когда вставал, чтобы поправить фитиль коптилки или взять наушник радиоприёмника.

У командира было такое же лицо, какое бывает у людей, долго пробывших в тюрьме. Но у него это было не от тюрьмы, а потому, что полтора месяца с того дня, как его ранили, он не выходил на поверхность. Тут, под землёй, на расстоянии почти четырех ли от ближайшего входа в катакомбы, воздух был спёртый, промозглый. К тому же в нём носилась копоть от камельков и коптилок. Эта копоть забивалась в уши, за воротник, во все морщинки на лицах. От, этого лица у всех делались, как у углекопов.

Девочке был виден и радист, отделённый от командира циновкой. Он сидел с чёрными наушниками на голове, подперев её двумя руками, словно боялся, что иначе она упадёт ему на грудь. Время от времени он встряхивал головой, чтобы отогнать дрёму.

Теперь девочка знала, что радисту девятнадцать лет. Но прежде — в тот день, когда пришла сюда впервые с сестрой, — она, здороваясь, назвала его «дедушкой».

Перед вахтой, когда радист подсаживался к глинобитному столу, чтобы выпить горячей воды, лицо у него бывало прозрачно-жёлтое; к концу же дежурства, когда в морщинки дряблой кожи набивалась сажа коптилок, оно делалось темно-серым. А дряблой и жёлтой его кожа стала от постоянного пребывания под землёй.

Вот командир — тот часто бывал на поверхности. Но тоже только до того, как его ранили. А радист не был там с того самого дня, как впервые пришёл сюда. Командир называл его ушами отряда. Радисты были лишены права ходить в операции на поверхность земли. Ведь радистов в отряде было только двое. Каждый из них едва успевал выспаться после утомительной восьмичасовой вахты. Восемь часов работы, восемь часов сна и снова восемь часов работы. Оба они давно перестали отличать день от ночи. Они не взрывали складов и транспортов врага, не убивали гоминдановских часовых, не приводили пленных. Они только слушали эфир и изредка посылали в него свои позывные, если нужно было дать знать далёкому командованию, что отряд цел и действует, или выдать квитанцию в получении боевого приказа командарма, или, наконец, передать приказ своим разведчикам, действовавшим в тылу врага. Но переходить с приёма на передачу можно было совсем-совсем редко, чтобы не выдать себя гоминдановцам.

Сейчас Цзинь Фын глядела на сонно вздрагивающего радиста и думала обо всём этом. Она была совсем маленькая девочка, но думала о них всех так, словно была самой старшей; как будто большая была она, а они — маленькие. Она морщила лоб и думала, а когда командир к ней оборачивался, плотно смыкала веки и делала вид, будто спит.

Все члены отряда были трудовыми людьми — крестьянами и рабочими, людьми, пришедшими из других сел, других городов и даже из других провинций. Кроме начальника разведки, когда-то работавшего на мельнице здесь же, в Шаньси, и кроме работника подпольной типографии, помещавшейся в соседнем отсеке подземелья. Он был тоже местный — инженер из Тайюани. А теперь он был печатником и наборщиком и, когда не было работы в типографии, ещё оружейником. И ещё не была работницей Цяо — жена инженера. Она была доктор. Но и Цяо тоже жила почти все время под землёй. Командир не пускал её на поверхность, чтобы не лишиться единственного врача…

Цяо устроила лазарет во втором отсеке направо. Там у неё был даже операционный стол, покрытый белой клеёнкой. Когда кто-нибудь возвращался с поверхности раненый, доктор сажала его под фонарём и лечила. А если раненого приносили, Цяо клала его на белую клеёнку и делала операцию. А товарищи раненого держали над ним фонари и рассказывали доктору Цяо новости, принесённые с земли.

Жизнь отряда «красных кротов» под землёй вовсе не была чем-то необыкновенным в те дни великой народной войны в Китае. Подземелье, в котором он скрывался, тоже не было единственным в Китае. К концу сороковых годов во многих провинциях Северо-Западного Китая существовали разветвлённые системы подземных ходов и укрытий. Часть этих сооружений осталась партизанам в наследство от тех времён, когда шла война с чужеземными захватчиками. Другая часть была сооружена, заново, чтобы развить и усовершенствовать старую систему.

Началом этих сооружений явились простые ямы вроде погребов, вырытые крестьянами под своими домами. В этих ямах укрывали женщин и детей, когда приходили враги. Но те легко обнаруживали такие примитивные укрытия. Наивные попытки спрятаться от злых преследователей дорого обходились жителям деревень. Это заставляло крестьян усложнять систему подземелья. Спуск в погреб или в яму под каном стал только началом длинного хода, соединявшего под землёй несколько домов. Постепенно эти ходы прошли под целыми деревнями, потом соединили ряд деревень. Так возникла сложная, на много километров протянувшаяся система катакомб.

Иногда крестьянам удавалось, узнав о приближении врага, уходить этими подземными галереями, но подчас эти же подземелья являлись для крестьян и ловушками. Интервенты зажигали перед выходами костры из соломы и навоза, облитого бензином. Удушливый дым тянуло в туннель, и, спасая от смерти детей, жители выходили наружу, прямо в лапы врагов. Бывали случаи, что в местах, расположенных вблизи рек или водоёмов, враги заставляли местных жителей, не успевших уйти под землю, прорывать каналы, соединяя русло с подземной галереей. Так безжалостно затапливали целую систему катакомб вместе с людьми. Гибли сотни и тысячи мирных китайцев, их жены и дети.

Однако чем более жестоким делался враг, тем больше труда и хитрости вкладывали в свои подземные сооружения китайцы. Они научились предусматривать все жестокости и ухищрения, какие могли пустить в ход интервенты. Входы и выходы хорошо маскировались и устраивались вдали от пунктов расположения врага. Галереи катакомб, расположенные в несколько этажей, делались такими запутанными, что всякий посторонний, попав в них, неизбежно заблудился бы. Подземные сооружения превратились в настоящие города, куда укрывались крестьяне целых уездов со скарбом и скотом. Там они иногда оставались месяцами, не выходя на поверхность. Они научились устраивать вентиляцию и водоотводы, даже умели отводить дым от печурок так далеко и так искусно, что он не мог их выдать. Для этого использовались дымоходы домов в деревнях.

Подземелья широко применялись партизанами для подготовки неожиданных налётов на врага. Враги больше всего боялись этих «выходцев из-под земли», появлявшихся самым неожиданным образом и в самых неожиданных местах.

Невозможно представить себе объём труда, затраченного китайцами на сооружение этих подземелий. И все это втайне, все с помощью лопаты и мотыги. Едва ли история партизанских войн знала и узнает что-либо подобное трудолюбию, вложенному китайскими крестьянами в подземную войну.

В ходе последней освободительной борьбы с чанкайшистской реакцией формировались партизанские отряды специально для борьбы из-под земли. И если прежде их боялись иностранные интервенты, то теперь их вдвое больше страшились гоминдановцы, так как у подземных воинов-освободителей появилось то, чего не было раньше: оружие, техника, боеприпасы, в значительном количестве отбитые у врага.

«Красные кроты» не были дивом. Они были одной из боевых единиц, принимавших постоянное и деятельное участие в освободительной войне китайского народа.

…Девочка лежала и думала, а командир читал. Иногда он зажмуривал уставшие от плохого освещения глаза и, опустив книгу на колени, спрашивал радиста:

— Что?

— Тихо, — отвечал радист.

И командир снова брался за книгу.

Сквозь прищуренные веки девочка видела, как в подземелье вошли начальник штаба и начальник разведки отряда. Они были большие друзья и, когда бывали под землёй, почти не расставались. Девочка всегда видела их вместе. В её представлении они были едва ли не одним существом, хотя ей никогда не доводилось видеть людей, до такой степени не схожих между собой. Начальник штаба был низенький, щуплый, добродушный, любитель пошутить и сыграть в кости. Начальник разведки был жилист, раздражителен, почти непрерывно курил длинную трубку с медной чашечкой, жил по часам и возражал на всё, что говорил начальник штаба.

Девочка знала жизнь отряда и его людей. Кое-кто думал ещё, что Цзинь Фын маленькая — значит она мало знает. И уж во всяком случае не много осознает в происходящих событиях. Однако так могли думать только те, кто не понимал: каждый месяц на войне делал всех — больших и маленьких, в особенности именно её маленьких участников, — старше на год. Но большие могли рассказать, что происходило у них в душе, а маленькие — такие, как Цзинь Фын, — не умели говорить об этом умно и складно. А то они рассказали бы, как расцветает в их детских сердцах прекрасный цветок любви к земле, где они родились и росли. Они могли бы рассказать, как, глядя на старших, они тянулись сердцами к тому, что в приказах командования и в газетах именовалось потом подвигом. Эти юные воины — мальчики и девочки — много, очень много могли бы рассказать старшим такого, что было бы похоже на простую, подчас совсем-совсем нескладную сказку.

Думала ли обо всём этом сейчас Цзинь Фын? Вероятно, нет. Потому что, когда вошли начальник штаба и начальник разведки и когда начальник разведки выбил о край печки свою медную трубочку, Цзинь Фын сделала вид, будто крепко спит. Она не хотела мешать их разговору. Только самым уголком глаза она изредка взглядывала на рябее лицо начальника разведки или на бледного командира отряда. Она не слышала, о чём они говорили вполголоса, но, глядя на их движущиеся губы и сосредоточенные взгляды, вспоминала один давний вечер. Однажды, так же вот лёжа тут на кане, она услышала очень важный разговор своей сестры Цзинь Го с командиром отряда и с начальником разведки. Тогда ещё и Цзинь Го не была связной, а мыла посуду, стирала бельё и чинила обувь бойцам. То есть старшая сестра делала то, что потом стала за неё делать Цзинь Фын. Так же вот сидели тогда командир и начальник разведки возле мигающего фитилька коптилки. Склонившись друг к другу, они не спеша отхлёбывали горячую воду из старых консервных банок и говорили о своих делах. А когда они смолкли, подошла Цзинь Го. Потупившись и просительно сложив руки, она негромко проговорила:

— Уважаемый отец и товарищ командир, я стыжусь того, что отнимаю ваше драгоценное время своим маленьким делом.

Цзинь Го почтительно умолкла, чтобы дать возможность командиру остановить её, если он не пожелает слушать. Но командир молчал, и поэтому Цзинь Го продолжала:

— Подвиги моих братьев и сестёр, о которых читают в газетах товарищи, кажутся мне прекрасными. Услышав о них, я больше никогда не смогу найти покоя. Приготовлять обед и заваривать чай и даже делать такую важную работу, как стирка белья для солдат, это, это… — она смущённо опустила глаза и едва слышно закончила: — это, мне кажется, не может назваться подвигом. А я… — Тут она, к удивлению Цзинь Фын, смутилась и умолкла, не зная, как продолжать, хотя Цзинь Фын всегда с большим уважением смотрела на старшую сестру и считала, что она уже совсем большая и может всё, что могут взрослые.

Командир рассмеялся и сказал:

— Но ведь победы армии и складываются из мудрости партии, искусства генералов, из мужества разведчиков, храбрости солдат и скромного труда таких, как вы, наша уважаемая Цзинь Го. Должен же кто-нибудь стирать бельё и греть воду для чая. Думайте о величии этого подвита, он прекрасен своей скромностью. Думайте так, и душа ваша обретёт утраченный покой.

В разговор вмешался начальник разведки:

— А не кажется ли вам, товарищ командир, что эта девушка прошла уже ту часть солдатского пути в народно-освободительной войне, когда должна была чувствовать себя героиней, стирая бельё и чиня солдатские туфли? Не заслужила ли она своей скромностью и трудолюбием, о котором вы сами так лестно отзывались, права посмотреть в глаза врагу? Не отсюда, не из укрытия, а так, как она мечтает: в тылу врага, где опасности подкарауливают патриота на каждом шагу. — Тут начальник разведки на мгновение умолк и потом мягко, очень мягко сказал: — Подумайте, пожалуйста, товарищ Линь: не кажется ли вам, как и мне, что мы живём в такое особенно счастливое время, когда каждый человек Нового Китая имеет право на подвиг во имя своего народа?

Цзинь Фын очень хорошо помнит и эти слова начальника разведки, и то, каким мягким голосом он произнёс их. Она хорошо помнит, как удивилась тогда. Разве раньше она могла подумать, что простой шаньсийский мельник может говорить так, будто читал по книге, и таким голосом, какой она слышала только от своего отца, когда он ещё не был убит чанкайшистами и ласкал её перед сном?

Командир отряда свёл брови и посмотрел в глаза Цзинь Го.

— Подвиг патриота велик, даже если он совсем незаметен, — сказал он. — Не думайте, что работа разведчика заметнее работы прачки. О ней солдаты и даже многие командиры не знают ничего. Хорош тот лазутчик, которого не только враги, но и свои считают обыкновенной прачкой.

— Прошу вас поверить: сердце моё наполнено желанием служить народу на любом посту, — скромно ответила Цзинь Го. — Но если я смогу совершить нечто подобное тому, о чём так прекрасно пишут газеты, я приду к победе во столько раз счастливей, сколько крыш на самой большой пагоде в Пекине. В моем уме нет мечты об известности. Пусть я останусь таким же маленьким человеком, как прачка… и даже пусть я стану ещё незаметней!.. Но пусть кровь моя сольётся с потоками крови, проливаемой моим великим народом за его великое дело… Простите мне мои неумелые слова.

Да, Цзинь Фын очень хорошо помнит, что при этих словах сестры сердце её наполнялось гордостью: вот это были замечательные слова! Теперь-то все поймут, что Цзинь Го уже совсем взрослая и думает и говорит, как большой солдат… А скоро… да, да, довольно скоро такой же будет и она — Цзинь Фын.

— Хорошо, — сказал командир начальнику разведки. — Если вы полагаете, что настало время ей стать бойцом секретной войны, которую ведут наши люди во вражеском тылу, я сделаю её для начала связной. Это хорошая школа для будущего лазутчика.

Цзинь Фын не смогла поднять глаза на начальника разведки. Ей казалось, что он думает бесконечно долго. Она обмерла от радости за старшую сестру, когда он сказал:

— Хорошо! Пусть Цзинь Го станет сначала связной, а потом солдатом моей разведки. Я надеюсь, дорогой мой друг, что горе никогда не коснётся вас в связи с её именем. Если случится то, что может случиться на войне с каждым солдатом, то слава подвига, совершённого Цзинь Го, озарит вас светом такой гордости, которая не оставит места печали.

Цзинь Го молча поклонилась обоим и вышла, не поднимая головы. Им не следовало видеть слезы радости, навернувшиеся на её глаза. Но эти слезы очень хорошо видела Цзинь Фын.

Со времени этого разговора прошло немало месяцев. Цзинь Го была связной, была лазутчицей. А теперь героини Цзинь Го не было больше среди живых, но её имя поднимало на подвиги бойцов Народно-освободительной армии Китая.

И вот Цзинь Фын заступила на место старшей сестры. Она уже связная и будет лазутчицей.

При мысли об этом туман счастливой слезы скрывает от неё лица склонявшихся друг к другу командира «красных кротов» и начальника разведки.

Цзинь Фын засыпает. Она ещё совсем маленькая, и ей снится подвиг, который она совершит. Её детские, пухлые губы трогает лёгкая улыбка.

Эту улыбку замечает начальник разведки. Он делает знак товарищам. Они замолкают и оборачиваются к спящей Цзинь Фын. И на лицах всех трех — полном, добродушном лице начальника штаба, бледном, усталом лице командира и тёмном, как кора векового дуба, изрытом оспинами, суровом лице начальника разведки — тоже появляется улыбка.

— Цветы жизни молодого Китая, — тихо говорит бывший мельник из Шаньси, — взойдут отсюда, из-под земли…

— Тысячи лет корни их поливались кровью простого народа Китая, — отвечает начальник штаба, — но теперь они взойдут — невиданно прекрасные цветы…

— Вот он, наш маленький цветок… Пусть напоит его роса любви и озарит солнце счастья! — шепчет разведчик, словно боится, что даже такие слова могут спугнуть улыбку с розовых губ девочки.

А командир отряда молча скидывает с плеча ватник и, подхватив его здоровой рукой, опускает на спящую так осторожно, что улыбка на её губах становится ещё счастливей. Наверно, ей снится, что её укрыла розовым крылом остроклювая цапля, забредшая в цветистый сад нового Китая…

Глава вторая

Цзинь Фын проснулась. Она подумала, что, наверно, уже наступило утро и товарищи вернулись с поверхности земли. Однако, протерев глаза, увидела только командира и радиста. Один наушник у радиста был сдвинут, и лицо его выражало жаднее внимание. Он слушал то, что читал командир:

— «Древняя китайская мудрость справедливо гласит: «Защищаются друг от, друга несколько лет, а победу решают в один день. В этих условиях не знать положения противника — верх негуманности. Тот, кто его не знает, не полководец для людей, не хозяин победы».

Командир сделал паузу, а радист, кивнув головой, сказал:

— Это очень хорошие слова, я их понимаю.

Командир продолжал читать:

— «Нет ничего, что следовало бы пожалеть для получения сведений о враге. «Знание нельзя получить наперёд от богов и демонов. Знание положения противника можно получить только от людей», — кажется, так сказал древний мудрец Сунь Цзы. Он сказал очень правильно, имея в виду необходимость посылать в стан врага лазутчиков. И он же сказал: «Не обладая гуманностью и справедливостью, не сможешь ничего узнать у людей в тылу врата». Это тоже правильные слова, хотя они были сказаны тогда, когда в Китае почти не было ни гуманности, ни справедливости. Мы, армия Народного Китая, гуманны и справедливы уже по одному тому, что гуманна цель нашей борьбы и борьба справедлива. Мы не можем не быть гуманны и справедливы, потому что мы армия народа. А народ всегда гуманен и справедлив. Наши лазутчики — лазутчики народа. Все, что они узнают, узнается для народа. Все, что они приносят, приносится народу. Они всегда должны помнить это. Это даст им силы и мужество для…»

Но тут радист поднял руку, прося молчания. Это значило, что в наушнике он услышал позывные. Он быстро надвинул второй наушник и взял кисточку. Его рука забегала по бумаге. Потом он повернул рычажок в аппарате и заработал ключом. Он работал недолго. Девочка знала: то, что он сейчас передаёт, называется квитанцией. Потом он обернулся к командиру, внимательно следившему за его работой, и протянул ему листок.

Прочитав написанное на листке, командир некоторое время сидел в задумчивости. Затем девочка в щёлочку между краем ватника и своей бровью поймала его взгляд, брошенный в её сторону. Несколько мгновений командир смотрел на неё, потом встал и вышел в ту часть подземелья, где помещалась постель начальника разведки.

Цзинь Фын сбросила ватник и тут поймала на себе взгляд радиста. Это был такой же строгий и немного печальный взгляд, каким только что смотрел на неё командир. Она уже знала: если они на неё так смотрят, значит скоро ей дадут задание.

Она потёрла ладошками щеки и уши, чтобы хорошенько прогнать остатки сна. Вошёл командир. Следом вошёл начальник разведки. Заметив, что Цзинь Фын уже совсем проснулась, начальник разведки сказал из-за спины командира:

— Выспались? Это хорошо. Для вас есть задание. Прошу вас, выслушайте командира. — Он говорил совсем не так, как недавно говорил о ней, когда она спала. Его слова звучали теперь так, будто перед ним был взрослый партизан. Голос был строг и спокоен. — Связная Цзинь Фын! Вы пойдёте в миссию святого Игнатия у Сюйгоу и передадите: центральный штаб направляет в католическую миссию нового человека для выполнения специальной операции. Это — женщина. Её пароль: «Я думаю, что жизнь тут не так уж плоха. Не правда ли?»

— Правда, — сказала девочка.

Командир засмеялся:

— Я знаю, но это конец пароля: «Не правда ли?»

Девочка кивнула головой.

— Повторите пароль, — сказал командир.

Девочка повторила.

— У вас золотая память. И ещё вы скажете: все наши люди должны беспрекословно подчиняться этому новому товарищу. Он является человеком нашего командования. Очень важным человеком.

— Я должна идти днём? — спросила Цзинь Фын.

— Нет, сейчас. До обеда нужно быть там.

Девочка спустила ноги с кана.

— Если позволите, я пойду.

— Сначала поешьте.

— Извините, мне не хочется.

— Едят не только потому, что хочется.

— А почему, извините?

— Потому, что нужно.

Радист ласково потянул Цэинь Фын за косичку, перевязанную красной бумажкой.

— Нужно слушаться старших, — сказал он и снял с большого жестяного чайника-самовара тряпки, сохранявшие его тепло.

Чайник был тяжёлый и совсем закопчённый. Наливая себе тёплой воды, Цзинь Фын испачкала пальцы и стала их тщательно обтирать.

Радист, засмеялся.

— Вы франтиха, Цзинь Фын!

Она с укоризной покачала головой.

— Вы так долго сидите тут, а не понимаете. Что, если кто-нибудь там, наверху, увидит? Спросят: «Почему у тебя, девочка, пальцы в саже?» Что я скажу?

И она снова покачала головой.

Девочка съела лепёшку из проса, потом встала.

— Я готова.

— Хорошо, — сказал командир. — Исполняйте поручение, товарищ Цзинь Фын.

Девочка зажгла фонарь, подняла его вровень с лицом и установила длину фитиля. Пламя колебалось, маленькое, тусклое, красноватое. Девочка переложила фонарь в левую руку и спросила командира:

— Больше ничего не прикажете?

— Зайдёте в музей и оттуда — домой.

Девочка была так мала ростом, что ей вовсе не нужно было нагибаться в подземных ходах, где люди отряда передвигались ползком. Однако от старших она переняла манеру ходить под землёй, низко согнувшись.

Она уверенно бежала в пятне тусклого света фонаря. Только один момент, там, где она пробегала, можно было видеть неровные стенки хода. Свод был такой же неровный. Местами он осел, и его подпирали бревна крепей. Иногда путь преграждали обвалы, и девочке приходилось перебираться через кучи земли.

Цзинь Фын уверенно выбирала повороты среди ответвлений, зиявших по обе стороны главного хода; она разбиралась в этом лабиринте так, как прохожие распознают переулки родного города.

Когда в лицо ей потянуло свежим воздухом, девочка замедлила шаг и прикрутила фитиль фонаря. Ещё через сотню шагов дышать стало совсем легко. Девочка увидела над головой светлые точки звёзд. Она задула фонарь и поставила его в нишу стены. Когда она осторожно приблизилась к выходу, часовой, лежавший на животе с автоматом в руках, посторонился. Она протянула ему ручонку, и он помог ей выбраться на поверхность. Оба молчали. Тут разговаривать не полагалось.

Скоро её маленькая тень слилась с темнотой, царившей в овраге, где находился один тайный выход из катакомб «красных кротов».

Главный город провинции Шаньси Тайюань остался в тылу наступающей Народно-освободительной армии. НОА прошла на запад, обойдя и обложив укреплённый район Тайюани. Командование НОА не стало задерживаться тут ради овладения таким призом, как гоминдановский гарнизон. Все равно, рано или поздно этот гарнизон был обречён на капитуляцию. Ликвидация последних очагов сопротивления гоминдановцев была вопросом времени. Недаром главари гоминдановцев поспешно эвакуировались с материка на остров Тайвань. Они форсированными темпами перевозили туда остатки своего вооружения. Запасы продовольствия и награбленного имущества, которые они не могли ни перебросить на юг страны, ни захватить с собой на остров, безжалостно сжигались.

В блокированную Народно-освободительной армией Тайюань, в расположение оборонявших её гоминдановцев, и шла теперь Цзинь Фын.

Ночь была тёплая и безлунная. Плотный полог низко бегущих облаков укрывал землю от света месяца. Цзинь Фын скорее угадывала, чем видела, дорогу. Временами не было слышно ничего, кроме звука собственных шагов да мягкого шуршания ветра в траве. Изредка, но всякий раз пугая неожиданностью, на дороге мелькала тень зверька. Где-то ни с того ни с сего вскрикивала не ко времени проснувшаяся птица. И снова все было тихо. Черно и тихо.

Цзинь Фын все шла. Когда ветер тянул с запада, к тёплому аромату полей примешивалась струя свежего воздуха с многоводной Хуанхэ. По расчётам Цзинь Фын, было уже недалеко до городка Сюйгоу. Там предстояло самое трудное: переправа через реку Фыньхэ. Гоминдановский патруль у парома, кроме денег, наверно, потребует и документы. Хотя старшие товарищи, отправлявшие Цзинь Фын, и уверяли, что её пропуск не уступает настоящему, ощущение опасности заставляло её непрестанно возвращаться мыслью к предстоящей процедуре контроля.