Николай Шпанов
      Первый Удар
      Повесть о будущей войне
      ЛЮДИ.
      ОБСТАНОВКА.
      СРЕДСТВА.
      ЧЕТЫРЕ МИНУТЫ.
      ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ.
      " ... есть войны, которые рабочий класс должен назвать единственно справедливыми войнами - это борьба за освобождение от рабства, от гнета капиталистов, и такие войны должны быть, так как иначе, как в борьбе, мы не достигнем освобождения".
      В. И. Ленин (т. XXIII, стр. 190).
      ЛЮДИ
      Сафар с опаской втиснул свое огромное тело в узкую дверь. Лицо его выражало страх: как бы неосторожным движением не разрушить легкий лагерный барак. Капитан Косых мог по достоинству оценить эти старания, - он знал, какие великолепные мускулы скрыты под гимнастеркой Сафара.
      Сафар - командир комсомольского экипажа. Трудно поверить, что этому серьезному, твердому командиру, здоровяку с мохнатыми бровями, всего двадцать два года. Всякий, кто знает, как он выводил на первое место в соединении свой комсомольский экипаж, исполнен уважения к этому молодому большевику. Суровый командир, терпеливый учитель, подчас заботливая нянька, - он умеет работать, отдыхать, веселиться, быть грозой и первейшим другом своим товарищам по экипажу. Горячий и темпераментный в быту, спокойный и выдержанный на работе, Сафар не терпит одного: попыток доказать, что в воздухе может быть что-либо более полезное, чем хороший скоростной бомбардировщик дальнего действия.
      Увидев подмышкой у Сафара пачку клеенчатых тетрадей и папку, Косых понял, что он пришел разрешить какое-то сомнение. В эти тетради Сафар терпеливо вписывал все, что заслуживало, с его точки зрения, обсуждения и продумывания: и непослушное алгебраическое уравнение, и спорный тезис доклада.
      Действительно, Сафар сразу же заговорил громко и взволнованно:
      - Ха, понимаешь, Сандро, - "бомбардировщик беззащитен"! Бомбардировщик "верная жертва истребителя"! Как голубка в когтях коршуна! Ты понимаешь?
      - Ничего не понимаю,
      - Вчера на диспуте полковник Чернов читал отходную бомбардировщикам. Закопал, понимаешь!
      - Жаль, что я поздно из города приехал.
      - Ты бы ему холку расчесал.
      - Не задумался бы.
      - Таких, как Чернов, на месте опровергать надо. Его теорийки демобилизуют молодежь: все равно, мол, уничтожат в первом же бою.
      Сафар волновался не на шутку,
      - Я достал стенограмму доклада. Гляди, до чего он договорился:
      - "Помимо органического маневренно-скоростного превосходства, истребитель обладает и огневым преимуществом перед бомбардировщиком. Для ближних дистанций боя более эффективным будет огонь пулеметов, благодаря их скорострельности. А для дальней стрельбы нужна пушка. Трудно себе представить, чтобы бомбардировщик мог нести оба эти вида вооружения во всех огневых точках. Выбор позиции и наиболее выгодного оружия для каждого данного момента боя находится в руках истребителя. Все это дает возможность утверждать, что бомбардировщик в воздушном бою обречен в жертву истребителю". Вот как: обречен! - сукин сын....
      В силу своей экспансивности Сафар уже начал терять равновесие. Косых сказал:
      - Не горячись... А ну, прикинем... Я думаю, что современные скорости полета дали скоростному бомбардировщику известное преимущество перед истребителем. Ведь бомбардировщик не собирается нападать на истребителя. Атаковать хочет истребитель, значит и маневрировать должен он. Пусть, истребитель на встречном курсе атакует бомбардировщика. И пусть бомбардировщик при этом изменит свой курс хотя бы на десять градусов. Истребитель сразу потеряет возможность воспользоваться прежней наводкой. При суммарной скорости встречного движения примерно в триста тридцать метров в секунду истребитель проскочит мимо бомбардировщика, не успев слетать ни одного выстрела. Он окажется далеко за ним и под ним. Он должен будет нагонять, прежде чем качать новую атаку. Сафар поднял на приятеля горящие глаза:
      - Чудно, Сандро. Будто я всего этого не знаю? А вот не сумел доказать... Но я научусь, обязательно научусь.
      - Относись к спору спокойней, и возражения пойдут, найдешь их...
      - Это верно, Сандро. Но не привык я к таким спокойным спорам. Если споришь, то... - Сафар тряхнул кулаком.
      - Ладно, научусь. Но это еще не все. Слушай дальше.
      Сафар читал стенограмму, Косматые брови его сердито сходились, когда слова Чернова казались ему чересчур убедительными. С радостью слушал он неторопливые, логически неопровержимые возражения капитана Косых. Влюбленный в свой бомбардировщик, Сафар не был его слепым поклонников. Меньше всего он собирался отрицать высокую полезность истребителя. Но его возмущала академическая узость Чернова, такая чуждая взглядам, господствующим в советских военно-воздушных частях, где все основано на тесном взаимодействии всех видов авиации и полном понимании специфических задач каждого из них в общей конечной задаче: уничтожении врага.
      Беседа шла хорошо. Разобрали все: факторы скорости, скороподъемности, потолка, радиуса действия. Установка Чернова на огневое преобладание истребителя вызвала отповедь Косых. По его мнению, Чернов смешивал понятия числа, огневых, точек и конечной огневой мощи истребителя. Между тем это не одно и то же. Чем больше пулеметов или пушек в машине, тем меньше зарядов можно дать каждой огневой единице. Истребитель нельзя перегружать. Давая в руки летчика-истребителя, если можно так выразиться, "много стволов", действительно делают его огонь в единицу времени очень мощным, но зато сокращают время, на протяжении которого он может стрелять.
      Скорость теряет свое явное превосходство. Перед летчиком-истребителем возникает целый ряд трудностей. На первый взгляд может показаться; что истребитель значительно лучше вооружен, чем во времена мировой войны. А так ли это? Пусть скорострельность пулеметов возросла с шестисот до тысячи двухсот и даже полутора тысяч выстрелов в минуту. Но ведь в те времена, подходя к атакуемому самолету со скоростью в двести - двести пятьдесят километров в час и начиная огонь с трехсот метров, летчик мог вести его до дистанции в сорок пятьдесят метров, а отдельные смельчаки - "ассы" - подходили на пятнадцать двадцать метров, не боясь столкновения. За это время они успевали выпустить из каждого пулемета полсотни патронов. У них было на это четыре-пять секунд. А теперь? Сблизившись на четыреста - пятьсот метров, то есть на мало-мальски благоприятную дистанцию огня, нужно выходить из атаки, иначе можно столкнуться с атакуемым противником. На пролет расстояния между шестью и четырьмястами метров у летчика-истребителя всего секунда. Пулемет едва начал работать, как нужно уже отпускать гашетку. Вылететь из ствола успело каких-нибудь двадцать пуль. И это при вдвое возросшей скорострельности!
      По мере того как говорил Косых, лицо Сафара светлело. Улыбаясь, он выложил еще один довод вчерашнего докладчика:
      - Берегись, последняя "бомба" Чернова: истребитель всегда будет иметь преимущество по высоте перед всяким иным типом самолета. Превосходства его потолка оставляет за ним инициативу в выборе времени и позиции боя.
      Чтобы окончательно разогнать сомнения впечатлительного друга, Косых сказал:
      - И это тоже неверно: кривые в графике высотности боевых машин с годами не расходятся, а сходятся. Разница в потолках делается относительно меньшей. Во времена империалистической войны потолок бомбардировщика был на пятьдесят процентов меньше потолка истребителя, а сегодня эта разница составляет уже всего двадцать пять процентов. Как видишь, даже техническое преимущество истребителя делается с каждым днем все меньше. У нас любят говорить, будто боевая высота лимитируется мотором, но на самом деле задыхается не мотор, а человек. С плохим дыханием мотора, оказывается, легче бороться, чем с неспособностью человека работать на большой высоте.
      - Это верно. Ведь совсем еще недавно, делая машину, которая лезла на четырнадцать тысяч метров, не давали себе труда подумать о том, чтобы летчику было в ней удобно работать. И не только у нас так было. Привезли как-то для ознакомления заграничный истребитель, я три раза в него влезть пробовал, так и не влез - дыра в кабине не пускает. Понимаешь?
      - Ну это, братец, не критерий. Для тебя не дыру, а целый кратер нужно делать.
      Сафар надулся, - Косых задел его больное место: раз меры, вес, силу. К счастью, в этот момент постучали в дверь, и раздался голос:
      - Косуля, не спишь? Новости...
      Вошел майор Гроза.
      - Новости, братцы, отменные новости! Германская печать снова обещает мир всему миру. Как вам нравится? Сафар, мрачно пробормотал:
      - Это значит - спи одетый.
      - Ты очень кстати, - сказал Косых Грозе. - Тут у нас дискуссия... Как истребитель ты лучше других можешь разрешить сомнения Сафара.
      - Сафар... и сомнения? - рассмеялся Гроза. - Редкое зрелище! - Доводы Чернова, будто вы, истребители, стали теперь безраздельными владыками воздуха, испортили ему настроение.
      Гроза улыбнулся:
      - А я малость подслушал спор. Право, - бубнят, как два буржуазных профессора: техника да техника; машина, оружие, скорость... А человека забыли?
      Сафар несколько смутился:
      - Ты не понимаешь, Гроза, мы же это для академической чистоты дискуссии...
      - Академическая чистота!.. Схоластика, а не чистота. У нас теперь и дети знают, как техника работает в руках настоящих людей. Разве в Испании республиканцы били немцев и итальянцев техникой? Люди били. Люди золотые...
      - Республиканцев пять, а фашистов двадцать пять. Бывало и так. Но у них каждый за себя, а у испанцев один за всех и все за одного.
      - Верно. Но давайте кончать ваш спор.
      - А мы же и не спорили. Это мы вместе вредные тезисы Чернова гробили. Слушай, истребитель, - а ты на какой позиции, как насчет бомбардировщиков?
      - Скажу... Как мне рисуется правильное развитие бомбардировочной авиации?..
      - А ну, валяй, валяй, - оживился Сафар. По мнению Грозы, важно было уменьшить "ножницы" в полетных свойствах бомбардировщиков и истребителей за счет улучшения первых. Чем меньше разница в этих свойствах, тем больше у бомбардировщика шансов на спасение, а может быть, и на победу. Это значит, что бомбардировщик должен быть возможно более легким. Два легких бомбардировщика могут в сумме поднять столько же бомб, сколько несет при дальнем рейде тяжелый корабль. Они без труда преодолеют расстояние, отделяющее их от цели. Но при этом неоспоримо преимущество легких бомбардировщиков перед большим кораблем. Освободившись от груза бомб, да еще и от половины веса горючего, бомбардировщик превратится в боеспособный сверхистребитель. Тут уж он не только может защищаться, но и активно нападать.
      - Для, этого прежде всего нужен меньший собственный вес. На наших красавцах это достигнуто применением сверхлегких сплавов магния и бериллия в комбинации с высоколегированными сталями - раз; установкой паротурбинных двигателей - два... Ты понимаешь, когда я еще амбалом был, - задумчиво и даже как-то мечтательно сказал Сафар, - кругом все говорили: "Пар - отжившее дело? Паровик - это прошлое. Внутреннее сгорание - вот где перспективы". Я тогда мало в таких вещах понимал, а потом как учиться стал, опять то же самое слышу: паровая машина - это древность, бензиновый мотор и дизель куда, мол, лучше. А вот теперь гляди-ка - старичок - паровичок опять пришел и мотору очко дает.
      Гроза согласился:
      - Мир еще варварски обращается с горючим. Моторы внутреннего сгорания, точно так же, как и наши паровые двигатели, это только отдаленный намек на то, чем будут пользоваться через десяток лет. Советская техника покажет пути... Вот мой младший братишка говорит, что инженеры должны будут поставить летчика в такие условия, чтобы полет со скоростью звука был физически возможен. Почему именно звука? - удивился Сафар. Однажды мальчуган говорит: "Военным самолетам совершенно необходимо летать со скоростью хотя бы триста тридцать три метра в секунду, не меньше". На мой вопрос, почему "триста тридцать три", говорит: "Скорость звука - триста тридцать два метра в секунду, значит самолет, летящий хотя бы на один метр быстрее, будет доходить до тебя! раньше, чем ты услышишь звук его приближения. Это очень важно для военной машины".
      - До таких скоростей, порядка тысячи - тысячи двести километров, пожалуй, еще далеко.
      - Ближе, чем мы думаем. В единичных машинах мы уже имеем скорость около девятисот километров. А это уж не так далеко от того, чтобы получить скорость звука на отрезке ближайших лет.
      - Твоими устами да мед пить, - вставил Косых.
      - А чем не мед на такой бы машине с фашистской сволочью подраться...
      - Будет драка, будешь и драться, - спокойно заметил Гроза.
      Сафар сверкнул глазами:
      - Жалко, не я распоряжаюсь историей, а то уж драка была бы. Без драки Европу не привести в порядок. Отдам жизнь для того, чтобы все встало на место. Я готов.
      - Не кипятись, Сафар... Как раз закипятишься, пойдешь в воздух, тебя и гробанут.
      - Ты думаешь, я ишак? Я и сам сумею гробануть... Это лучшее, что у меня есть, - жизнь! Ведь это не только я сам, но и все мое потомство, понимаешь? Будущее целого рода. Жить хочу, понимаешь, но готов умереть. И когда я это сказал, когда я так решил, мне жизнь уже не дорога. Тогда я о ней перестаю думать.
      - У нас на этот счет разные взгляды, - ответил Гроза. - Ты перестанешь думать о жизни, а я думаю. И я очень благодарен стране и ее вождям за то, что они о моей жизни тоже думают, берегут ее.
      - С такими сухими мозгами, как у тебя, нельзя быть летчиком. Они у тебя сухие, совсем сухие, понимаешь?
      - Ничего, получается, - усмехнулся Гроза, потрогав орден. - Ты скажи, разве я не имею права жить уже потому, что защищаю самое необыкновенное, самое удивительное, самое прекрасное, что когда-либо знала история - СССР. Мне хочется жить, уже от одной гордости можно пожелать бессмертия, а ты - умереть! Подумай о своем народе, какого сына родила твоя земля - Кавказ! Разве сыны этой страны не имеют права на лучшую, самую прекрасную жизнь на земле, а?
      Сафар хотел сказать свое, - горячее, из нутра, не нашел слов и, поспешно собрав тетрадки, ушел.
      У него не хватило слов, не хватило умения ясно и логично изложить свои мысли. Они с Грозой едва не поссорились, хотя с разных концов подходили к одному и тому же: жизнь - лучшее, что у них есть, но и тот и другой, не колеблясь ни секунды, отдадут ее по первому зову родины.
      Гроза тоже собрался было уходить, когда под окошком послышались тяжелые шаги.
      Вернулся Сафар.
      - Сандро, ты Канделаки знаешь? Косых знал Канделаки, но хотелось спать, и, чтобы отделаться, он ответил:
      - Нет.
      - Жалко, Сандро. Канделаки - замечательный парень! Он тоже бывший амбал. Бакинец, понимаешь?
      - Ты за этим и вернулся? Я спать хочу, Сафар.
      - Какой ты сонливый, Сашо... А Канделаки мне, знаешь, что сказал?
      - Иди спать, Сафар.
      - Канделаки говорил: делай рекорд, Гиго. Рекорды нам нужны. Рекорды значит люди рекордные, а рекордные люди, сам понимаешь, необходимы. Страна замечательная, рекорды должны быть тоже замечательные...
      - И люди, ставящие рекорды, тоже должны быть замечательные? Например, летчик Сафар... Сафар покачал головой.
      - Эх, Сандро, Сандро, я от всей души, а ты...
      Он распрямил свои широкие плечи:
      - Значит, ты думаешь - я не могу быть рекордным человеком?
      - Смотря по какой части, Сафар. Если по гирям, то, вероятно, можешь.
      И сейчас же пожалел о сказанном. Сафар не понимал таких шуток. Лицо гиганта сделалось мрачным. Так он сердился: лицо каменное, а кулаки сжимаются, тяжелые, как кувалды.
      - Тебе нужно учиться, Сафар, - примирительно сказал Косых.
      Сафар молча отвернулся. Дружба не позволяла ему сказать Косых то, что хотелось.
      - Я хочу сказать: учиться понимать шутки, Сафар.
      - Не хочу понимать шутки, когда разговор серьезный. Я хочу, чтобы все рекорды были наши. Скорость наша - Канделаки, высота наша - Гроза, а я хочу дальность брать!
      - Бери дальность, Сафар, это хорошо.
      - Ты серьезно?
      - Очень серьезно.
      - Для этого учиться много надо. Ты меня понимаешь?
      - Учись, Сафар.
      Сафар улыбнулся просто и ясно.
      - Это будет хорошо?
      - Здорово будет, Сафар. Бери дальность и... и иди спать.
      Но Сафар решительно уселся на подоконник:
      - А! Не говори: спать. Я сегодня такой особенный.
      - А я до того обыкновенный, что сейчас вот у тебя на глазах усну.
      - Можешь для хорошего товарища немножечко потерпеть. Я тебе расскажу одну историю...
      Стало совсем темно. Косых не слышал, что рассказывал Сафар, - задремал под его говор. Вдруг сквозь дрему почувствовал, что в лицо ударил луч яркого света. Косых вздрогнул: прямо на него глядели уставившиеся в окно автомобильные фары.
      Раздался грудной девичий голос:
      - Дома?
      Олеся вошла с отцом - комдивом Богульным.
      Косых и Богульный давно знали друг друга, еще с гражданской войны. Олеся Богульная родилась в сибирской тайге, на заснеженном хуторе.
      Сложение у девушки было отцовское: этакий маленький коваль в юбке коренастая, крепко сшитая, с широкими плечами. А лицо точеное, с нежным румянцем.
      Она крикнула с порога:
      - Дядя сибиряк, тату по вас соскучился. Богульный засмеялся:
      - Душой кривишь, Оленок. Не верь ей, сибиряк: я, конечно, очень рад тебя видеть, но затащила меня сюда она. Умри, а поезжай к сибиряку, когда добрые люди спать ложатся.
      Через несколько минут Олеся выглянула в окошко:
      - Тату, ты ничего не имеешь: мы на твоей машине проедем в город?
      - А я домой пешком?
      - Я через час за тобой заеду. Богульный махнул рукой. Олеся скрылась. С нею исчезли Сафар и Гроза.
      Богульный сидел хмурый.
      - Ты чем недоволен? - спросил Косых.
      - За яким бисом ее ко мне принесло? - дернул плечом Богульный.
      - Говори ясней, Тарас. Не мастер я загадки разгадывать.
      - Ко мне в десант перевелась: врачом головного отряда. Ты знаешь. У меня их тысячи - хлопцев моих. Все как дети мне. За всех болею, но... тут не выдерживаю. Знаю: и парашюты надежные, и прыгать научились, и все такое, а вот... не могу привыкнуть. Как она на крыло выйдет, так у меня вот тут... нехорошо.
      - Старость, Тарас.
      Богульный, смеясь, провел ладонью по седеющей щетине головы.
      - Ну, нет, брат, врешь. Тут, видно, другое. Уж не нервы ли?
      - И у тебя завелись?
      - Бис их знает... до сей поры не было, но, может быть, это самое и есть нервы? С одной стороны, я, конечно, рад, дивчина на глазах. А с другой, ведь не все же ученья да тренировки, дойдет и до дела. Передовой отряд! Извольте со всеми своими санитарными пожитками на зонтиках.
      - А сама она как на это смотрит?
      - Горит.
      - Значит, хорошо.
      - Мне, знаешь, даже неловко. Раньше у нас с передовым отрядом лекпом да два санитара прыгали, а она бузила-бузила - в округ писала, добилась того, что под санчасть целый самолет отвели. Там у нее теперь все, что надо. Даже собаки санитарные с медикаментами - и те прыгают.
      - И ничего?
      - Собаки-то? Ничего. Да вот другие отряды недовольны: у них врачи тоже прыгать желают, тоже собак им давай, тоже целый самолет отводи. А командиры бунтуют: нам машины под бойцов нужны. Без врачей, мол, проживем!
      - Может быть, и правы, а?
      Богульный решительно стукнул ребром ладони по столу:
      - Нет, не правы. Они психологии не учитывают. Дивчина права: боец должен знать, что о нем есть кому позаботиться в любых условиях.
      Он оживился. Тема была ему слишком близка: он первый сформировал когда-то десантный парашютный отряд. Это было его родное, кровное дело.
      Богульный задумчиво посмотрел в темное окно.
      - Передо мною всегда стоит один и тот же вопрос, везде и всегда одна мысль: когда ударят? Ты же понимаешь, не то страшно, что ударят, - отобьем, а то, что на нервах играют.
      - И все же лучше подождать, чем...
      - Эх, милый, я-то разве не понимаю? Это же кровь, кровь народа, наша кровь. Жизни, много жизней с обеих сторон. Разве я не знаю?
      - Война будет страшной. Огонь, сталь, химия, электричество...
      На дороге послышалась сирена. Олеся крикнула из машины:
      - Наговорились? Богульный прищурился:
      - Мы-то наговорились...
      - И мы тоже. Домой едем?
      - Я вот смотрю: кто тебя, такую прыгунью зонтичную, замуж возьмет? Олеся тряхнула головой:
      - Берут - и даже одобряют.
      - Замуж выйдешь, не до зонтиков будет. Будущий муженек-то, наверное...
      - Будущий говорит, что если я хочу по-настоящему в десанте работать, то без затяжных не обойтись. Точности без этого не будет.
      Богульный переглянулся с Косых.
      - Не врешь? - бросил он дочери.
      - Он говорит, что и вы все, если хотите бить наверняка, должны освоить затяжной, как утреннее умывание. Так, чтобы на последних пятистах парашют, а до того - затяжка. Пулей к земле, посадка в пятачок.
      - Так... - мог только протянуть Богульный. - Но, между прочим, может быть, откроешь отцу, кто он, мой будущий зятек, - чи тот, чи этот? Не разберу я...
      Олеся, покраснела и громко засмеялась.
      Косых погасил свет и долго смотрел вслед удалявшемуся автомобилю.
      ОБСТАНОВКА
      К тому времени, когда происходила описанная беседа, то есть к середине августа, атмосфера в Европе была еще более накалена, чем в августе прошлого года.
      Каким страшным похмельем было тогда, год назад, для Франции заявление лорда Фэрсимена о соглашении между Британией и Германией по вопросу о переделе колоний!
      Пробным шаром к этой новой игре был в свое время захват германским морским десантом португальского Золотого Берега. После того, как, с германской точки зрения, все обошлось благополучно и к германским островным базам Канарской группы прибавились новые военные порты в Африке, фюрер поставил вопрос ребром: британская Танганайка или французский Мадагаскар. Итальянский флот предпринял маневры у Балеар, мальтийский и гибралтарский отряды британской эскадры сошлись на линии Тулон - Бизерта. Для Франции все стало ясно. Она предпочла потерю Мадагаскара войне в одиночку. Но как только римский трактат был подписан, в тот же день и час, пользуясь присутствием в Риме французских дипломатов, господин Фианини, министр иностранных дел Италии, предложил "дружески" решить спор о Ницце и Савойе. Французские дипломаты пытались сделать вид, что никакого спора в сущности нет: Ницца есть Ницца, а Савойя есть Савойя, то и другое - владения Французской республики. Но немцы взяли на себя любезную миссию посредничества и объяснили французам, что они не правы: и Ницца, и Савойя суть, мол, территории исконно итальянские. Временная принадлежность их к Французской республике была-де явной ошибкой, каковую и следует незамедлительно исправить. Чтобы придать своему посредничеству авторитет, Германия, нарушив свою декабрьскую декларацию, передвинула на левый берег Рейна восемь корпусов. Итальянский флот продолжал маневры на африканских коммуникациях французов, британцы производили давление на Париж: "Уступайте, спасая мир"... Дела осложнялись. Германия, поощряемая уступками, поставила вопрос о лотарингской руде. Сначала издалека, осторожно: "лотарингское железо - вопрос существования для Германии". Французские правые газеты пытались изобразить дело в радужном свете: немцы - они собираются усилить импорт лотарингского железа. Но немцы поставили точку над i: они не собираются импортировать то, что "принадлежит им по праву". Лотарингия была объявлена древней территорией Великогерманской империи. Исчерпывающие разъяснения не замедлили появиться в "Бергверксцейтунг". "Фелькишер беобахтер" и "Ангрифф" не давали себе труда даже что-либо разъяснять. Они просто заявляли: Лотарингия должна стать германской. Любой ценой и в кратчайший срок.
      С этими рассуждениями совпали размышления некоторых итальянских газет о том, что мы живем в эпоху великих поправок, вносимых в историю. Одной из тягчайших ошибок, когда-либо совершенных и подлежащих немедленному исправлению, является участие Франции в эксплуатации Суэцкого канала, поскольку Франция не имеет ни в Красном море, ни в Индийском океане таких больших интересов, как Италия. Клич был подхвачен всей итальянской печатью.
      Франция обратилась опять к Лондону. Официоз кабинета в очередной передовой жевал мочало об исторических примерах плаваний, совершенных французскими моряками вокруг Африки и задолго до того, как Лессепс приступил к осуществлению своей идеи, которая по самому характеру своему может быть рассматриваема как идея британская, так как и т. д. и т. п.
      Правительство Франции наконец поняло, что никогда оно не было так изолированно и одиноко. Французский премьер бил себя в грудь и пытался уверить палату в том, что он, в сущности, никогда не верил коварным сынам Альбиона и всегда в душе был приверженцем дружбы с Советским Союзом. В этой части парламентской речи премьера на левых скамьях раздался откровенный хохот и свистки.
      Советский Союз заявил о постоянстве своей мирной политики. Московские газеты предостерегали мировую демократию от опасностей, таящихся в действиях фашизма. Во Франции демонстрация народных симпатий к Союзу Советов вылилась в мощное движение рабочих масс и трудовой интеллигенции против войны и фашизма. Пролетариат Англии в ряде городов вышел на улицы с лозунгами недоверия консервативному кабинету.
      15 августа волна растерянности прокатилась по Европе. В ночь с 14-го на 15-е вся сеть автострад Германии была закрыта для частного движения. Лишь особо пронырливым корреспондентам иностранных газет удалось установить, что по автострадам движутся непрерывные колонны автомобилей с войсками.
      С утра 15-го были приостановлены все полеты иностранных и частных самолетов над территорией Третьей империи. В местах скрещения железных дорог с автострадами шторы на окнах вагонов спускались охраной СА [1], не покидавшей поездов. Билеты продавались лишь до определенных пунктов. Выход из вагонов на промежуточных станциях был воспрещен. Двери вагонов держались на запоре.
      Опытный глаз мог уловить причины этих строгостей: по железным дорогам двигались воинские составы. Узловые станции были забиты эшелонами.
      Европейские политики боялись раскрыть смысл этих перевозок. Буржуазные правительства втайне надеялись, что события разыграются лишь на востоке Европы. Разве не об этом твердили все тайные договоры последних лет? Но действительность обманула ожидания. Осведомительная служба 2-го отдела французского генштаба доносила: "Армия Германии мобилизована. На границе Франции сосредоточиваются германские войска". Несколькими часами позже началось сосредоточение итальянских войск на франко-итальянской границе.
      Общественное мнение Франции было возбуждено. Оно знало, что германские войска сосредоточены у границ, что средиземноморская эскадра англичан появилась на африканских линиях, германский флот покинул свои базы и крейсирует в Северном море. Наконец в полдень 16-го эскадра "неизвестной национальности" открыла огонь по двум французским пароходам, выходившим из устья Темзы. Огнем тяжелой артиллерии пароходы были пущены ко дну в течение трех с половиной минут. К вечеру того же числа аналогичный случай произошел в Сицилийском проливе, где погиб французский пароход с грузом хлопка.
      Взрыв негодования охватил французское общество. Все его слои, все партии, кроме фашистских, требовали отпора обнаглевшим агрессорам. Правительство растерялось: оно было так же одиноко внутри страны, как на международной арене. Пытаясь снять с себя ответственность за грядущие грозные события, оно поручило своему послу в Москве сделать запрос советскому правительству об его намерениях в случае нападения Третьей империи на Францию. Все хорошо понимали, что, после демонстративного игнорирования французским правительством франко-советского пакта и почти откровенного отрицания взаимности обязательств, оно делало этот свой шаг не очень уверенно.
      Взоры Европы обратились на Восток.
      Радиоприемники ждали передач... Змеи-очереди вились у киосков. Сверстанные номера газет неподвижно лежали в машинах с квадратом пустого места посредине первой полосы: ждали известий из Москвы. Разносчики спали у ворот типографий.
      В Париже царила необычная тишина. Без криков и песен двигались по улицам толпы демонстрантов. Под лозунгами Народного фронта стихийно объединились разъединенные провокациями реакции широкие круги французского общества. Коммунисты, социалисты, радикалы, левые католики - все были снова здесь. Впервые за три года, чиновники шли рядом со штукатурами и мелкие лавочники оказались в одной шеренге с металлистами. Колонны сходились к площади Звезды и вливались в единый могучий поток народной воли, неудержимо катившийся по Елисейским полям.
      Разительным отличием этой грандиозной Демонстрации от сотен и тысяч прежних выступлений французских масс было молчание. Ни криков, ни песен - одни лишь сдержанные разговоры. Когда какой-нибудь энтузиаст или провокатор вскакивал на крышу автомобиля, пытаясь что-то выкрикнуть, толпа стаскивала их одинаково безжалостно.
      Народ был начеку.
      Громкоговорители до сих пор не передали ответа Москвы.
      Народ не хотел пропустить ни единого слова в этом известии.
      Радио упорно молчало. Зато по городу поползли слухи, колючие и липкие. Какие-то типы шныряли в толпе. Нескольких провокаторов выловили. Шоферу-волонтеру пришлось отвезти их в институт Скорой помощи. Когда двигаться стало уже некуда, толпы застыли. Люди стояли на всех площадях, на улицах и бульварах. Перед дворцом президента, перед палатой депутатов, у монументальных зданий банков стояли пикеты Народного фронта.
      Боялись провокаций. Полиции и гард-мобилям[2] нужен был только предлог, чтобы пустить в ход бронированные автомобили. Но город был недвижим и молчалив. Молчали опустевшие заводы, не гудели автомобили, брошенные шоферами. Застыли на площадях безмолвные автобусы. Даже в кафе на бульварах царила мертвая тишина. На спинках стульев белели брошенные фартуки гарсонов.
      Париж молчал.
      Правительство не решалось заговорить. Оно не хотело говорить правду, а лгать в такой тишине было страшно. С его согласия "боевые кресты" пустили своих шептунов:
      "Москва не решится, она слаба... СССР покинул Францию. Франция одинока. Франция изолирована. Германия размозжит нас одним ударом своего бронированного кулака. Надо уступить..."
      Так прошел день. Необычайно длинный и тихий для Парижа день 16 августа.
      Около полуночи загремели рупоры на зданиях редакций левых газет:
      "Французы! Решение Кремля состоялось. Великий Советский Союз остался верен взятым на себя обязательствам. Он не покинет демократии в час фашистской агрессии. Народы Советского Союза еще раз протягивают руку французскому народу через головы всех предателей. Пожмем эту руку миллионами трудовых рук всех честных французов. Да здравствует великий Советский Союз! Да здравствует союз демократий всего мира!"
      Молчать было немыслимо. Официальное коммюнике в сдержанной форме сообщило о "заверениях", полученных французским послом в Москве. По тону сообщения было видно, что это известие испугало буржуазных воротил больше, чем если бы им сообщили об оккупации Третьей империей половины Франции.
      По улицам Парижа женщины несли увитые цветами портреты советских вождей. Короткое радио из Москвы сохраняло женщинам надежду на то, что полтора миллиона французских солдат, стоящих на линии Мажино, избегнут нависшего над ними кошмара. А если им придется драться, то это не будет безнадежным броском в кровавую мясорубку воины. Французы будут драться за независимость и свободу своей страны.
      Этой августовской ночью в мертвенном свете прожекторов по улицам французских городов, громыхая сталью гусениц, ползли танки, шуршали шинами колонны машин. С платформ грузовиков хмуро глядели солдаты пехоты. И тут же по тротуарам двигались процессии с высоко поднятыми транспарантами: "Мы не хотим войны, но готовы воевать!", "Долой убийц-фашистов!", "Пора кончать с Гитлером!"
      На площадях Парижа стояли грозные толпы. Через два часа после первого известия пришло другое:
      "Посол Германии в Париже граф Фейербах опубликовал заявление: "Европа проявляет слишком большую нервозность. Нет причин сомневаться в том, что мир будет сохранен, если другие страны проявят необходимую выдержку". Казалось, Берлин дрогнул, задумался... В экстренном выпуске "Ордр", помеченном 0 ч. 30 м. 17 августа, обозреватель писал:
      "...Мечущейся Европе трудно поверить тому, что есть шансы на мир. Нас хотят уверить, будто нужно лишь сохранить немного спокойствия. Мы понимаем, чего не договорил граф Фейербах: "Спокойствие, спокойствие! Необходима операция. Не бойтесь нашего ножа, и вы выздоровеете". Господин Фейербах, позвольте сказать с полной откровенностью: в ваших руках ланцет хирурга слишком похож на нож мясника. Это не нравится Европе при всей ее привычке к кровопусканиям..."
      А Журье в "Пти Паризьен" твердил:
      "Каков бы ни был истинный смысл заверений господина Фейербаха, они даны. Даны от лица фюрера и правительства Третьей империи. Мы верим: империя первая не нарушит границ!"
      Правые газеты выуживали самые страшные, кровавые примеры прошлых войн. "Тан" опубликовал обзор, содержащий угрожающие данные:
      "Поверим на одну минуту правительствам великих европейских держав, будто в строю их воздушных флотов на сегодняшний день состоит всего лишь 9 500 бомбардировщиков со средней грузоподъемностью всего в 1 200 килограммов каждый. Простая арифметика скажет нам: 11,5 миллионов килограммов взрывчатых веществ может обрушиться на головы мирных европейцев в первый же день надвигающейся на нас генеральной свалки. А если мы возьмем более реальную цифру, если мы удвоим число бомбардировщиков?..
      Может быть вы, мои любезные соотечественники, мирные граждане, господа чиновники, рантье, банкиры, консьержки, лавочники, инвалиды, лицеисты, сенаторы, члены палат, чемпионы бокса и танцев, может быть, все вы, имеющие в кармане свидетельство о непричастности к призыву, вообразите, что вас это не касается? Неправда, господа: вас это касается. Вам, в первую очередь вам, предназначается все, что может поднять современный самолет-бомбардировщик и донести на глубину тысячи, а то и двух тысяч километров за линию так называемого фронта.
      Современная борьба, - это твердили в Берлине годами, - не признает никаких ограничений со стороны договоров и параграфов, как не признает и никаких моральных указаний. И если даже теперь, после страшных переживаний последней войны, нации украшают себя знаком благородной гуманности, то надвигающаяся война превратит все это в рваный клочок бумаги..."
      Вместо того чтобы действовать, кликушествовали лондонские пацифисты. Достопочтенный мистер Томас Джесс опубликовал табличку:
      "ИТОГИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ:
      Убитые (зарегистрированные) - 9.998.771 чел.
      Тяжело раненные - 6.295.512 -//
      Легко -//- -14.002.039 -//
      Пропавшие без вести (в том
      числе разорванные снарядами)
      и пленные - 5.973.600 -//
      Возникшая в результате войны
      эпидемия инфлуэнцы унесла в
      1918 г. -10.000.000 -//
      Итого сорок шесть миллионов человеческих жертв! Военные авторитеты современности оценивают эффективность оружия в будущей войне втрое против оружия эпохи войны 1914 - 1918 гг., - иными словами, в результате предстоящей войны мы будем иметь примерно полтораста миллионов жертв. Чтобы покрыть такой расход человеческой крови, понадобилось бы уничтожить целиком, до последнего младенца, три таких страны, как Франция..."
      В ответ народная печать громила паникеров:
      "Советский Союз, окруженный с 1917 по 1922 год коалицией 14 держав, вынес освободительную войну, возродил национальные силы и опередил капиталистический мир. Пример СССР опрокидывает "статистику" Джесса. Надо понять, что войны бывают разные... Война против фашизма будет священной войной..."
      Правые газеты, срывая дело национальной обороны, дали заметку, лаконизм которой был страшнее цитат господ журналистов:
      "Нам сообщают, что начальник генерального штаба и командующий армией посетили президента республики и доложили ему, что Франция не готова к войне. Боевая мощь Красной армии также считается недостаточной для того, чтобы оттянуть на себя серьезные силы немцев. Даже если положиться на маловероятный нейтралитет. Британии, Франции придется в одиночку биться с соединенными силами германо-итальянцев..."
      Правительство не опровергло этого измышления. Поднявшийся шум был необходим премьеру, чтобы оттянуть огласку переговоров, уже начатых между Ке д0рсей и Берлином.
      Но... на рассвете 18-го сообщение об этом набиралось жирным шрифтом в типографии "Юманите". Через два часа рабочий Париж должен был узнать предательскую новость. Однако, когда полоса была спущена в машину, типографию заняла полиция. Набор был рассыпан.
      А между восемью и девятью утра над городом показалась группа стареньких Кодронов единственного рабочего аэроклуба Франции в Бийянкуре. Машины шли низко, они едва не цеплялись за крыши домов. С улиц было видно, до чего потрепаны аэропланы. Долетев до Лувра, самолеты разошлись звездой. На головы толпы посыпались белые хлопья листовок.
      "Французы, вас хотят запугать, чтобы еще раз предать Францию. Готовится сделка с фашистской Германией, - более позорная и страшная, чем когда-либо. Народ, стань на защиту своих прав. Помни, что с тобой великий Советский Союз..."
      Далее следовал текст сообщения, которое должно было появиться на первой странице "Юманите".
      И снова тишина охватила Париж. Было слышно, как гудят в воздухе старенькие Кодроны рабочего аэроклуба. Это была тишина перед страшной грозой.
      17 ч. 00 м. 18/VIII
      Гроза, майор Павел Романович Гроза выскочил из-под душа, крепко растерся мохнатым полотенцем. Полотенце было особенное, жесткое, как терка. После него кожа горела, тело делалось свежим и молодым. Это утреннее ощущение, давно став привычным, каждый раз было приятно новым. С тех пор как Гроза занялся высотной тренировкой и придерживался специального режима в распорядке своего дня, он по-новому чувствовал себя, особенно полно ощущал свое тело.
      Первое время было трудновато выдерживать строгое расписание. Но потом оказалось, что всякую работу, отдых, сон, питание - все можно точно уложить в часы и минуты. Для начала нужно было вставать с таким расчетом, чтобы, с одной стороны, успеть все сделать, с другой - к полетам не утомиться. Много пришлось поработать над организацией питания. Плотный утренний завтрак давал себя знать в полете болью в желудке. Гроза пробовал вовсе не есть - еще хуже: на большой высоте голод усиливался до рези. Наконец Гроза нашел верную порцию. Желудок стал вести себя отлично, и сам Гроза был в полете спокоен. Часа в четыре организм снова напоминал о еде. К пяти Гроза садился за стол.
      Вино Гроза изгнал. Оно было не только лишним, но прямо вредным. Летчик проверил это на себе: как-то с вечера выпил бутылку вина. Наутро пошел в барокамеру. На "высоте" ему стало не по себе. Нет, нет, - долой вино.
      Он строжайше выдерживал режим. И вот удивительно: то, что теоретически казалось очень трудным, вести размеренную, нормальную жизнь, на деле выходило не только просто, но даже приятно. Гроза начал высотную работу еще до того, как на вооружение поступили нынешние машины. Приходилось драться за каждый лишний метр высоты. Теоретическим потолком истребителей были тогда двенадцать тысяч метров, а на деле никто больше одиннадцати с половиной не выжимал. Но Гроза был уверен, что можно взять больше. Чтобы добиться своего, он хотел было сделать кое-какие переделки в своем самолете, но начальство восстало: машина строевая и проделывать над нею опыты не полагается. Дали вместо нее Грозе сверхштатный истребитель, числившийся в части тренировочным. С этой машиной Грозе позволили проделывать что угодно. Мало - помалу он ободрал машину так, что, если бы в нее кто-нибудь заглянул, не узнал бы. Начал с большого, а дошел до деталей и двадцать - тридцать граммов. Оказалось, что без большей части предметов, которые снимал Гроза, можно отлично обходиться. Казалось бы, педали, - как без них летать? А Гроза - и те вытащил. Ручку управления наполовину отпилил. Как будто даже удобнее стала. Гроза не раз удивлялся, проделывая эти опыты: почему раньше никто такими мелочами не занялся?
      Так, постепенно облегчая машину, Гроза довел ее до того, чтобы без малого один скелет остался. Зато она лезла уже на тринадцать тысяч, то есть выше расчетного теоретического потолка. Но Грозе этого было мало. Он хорошо помнил завет: "летать выше всех". Итальянцы забрались уже на четырнадцать тысяч, за ними лезли французы. Летать выше всех! Это стало жизненной целью, смыслом существования Грозы.
      Но как ни дорог был Грозе каждый грамм свободного веса, опыт отучил его от экономии в одежде. Ведь Гроза поставил себе задачу достичь пятнадцати тысяч метров! Это значило, что следует приготовиться к температура в 55 - 60 градусов ниже нуля.
      Чем выше забирался Гроза, тем больше вставало перед ним трудностей. Скоро стало ясно, что тепло одеваться и обеспечить себе постоянный приток кислорода еще недостаточно. Следующей стадией освоения высоты, которую пришлось пройти Грозе, были полеты в скафандре...
      Но все это было в прошлом. Давно уже Гроза достиг пятнадцати с половиной тысяч метров. Итальянцы и побившие их французы оказались за флагом. Почти полгода держателем международного рекорда оставался майор Гроза, пока один англичанин не набрал лишних триста метров.
      Изо дня в день работал теперь Гроза над подготовкой к побитию рекорда англичанина. Каждый десяток метров давался с большим трудом. Хотя в распоряжении Грозы был уже не старенький заштатный истребитель, а новый, несравненно более совершенный самолет, летчику приходилось пускаться на всякие выдумки, чтобы и тут съэкономитъ несколько граммов на конструкции, на оборудовании, топливе, масле. Он дошел до того, что перемонтировал даже мотор. Казалось бы, эта часть оборудования продумана в каждой детали, в ней рассчитан всякий болтик. Но и тут находились какие-то забытые мелочи, которые удавалось удалять, менять. Это давало иной раз всего сто, а то и десять граммов экономии. Гроза за все хватался с жадностью.
      Наконец высота пятнадцать тысяч восемьсот метров, мировой рекорд англичанина, была достигнута. Перед переходом к следующему шагу Гроза методически, терпеливо, день за днем закреплял эту ступень, проверяя машину, оборудование и самого себя. Сегодня, 18 августа, на празднике авиации он должен в присутствии нескольких десятков тысяч людей стартовать в новый высотный полет на побитие мирового рекорда.
      Гроза был спокоен. Он непоколебимо верил, что поставленная перед ним задача будет выполнена. При этом он был очень далек от азарта и жажды рекордсменства. Он смотрел на это дело, как на нужную, повседневную работу летчика-истребителя, для которого освоение высоты так же необходимо, как овладение скоростью или высший пилотаж. Он был только одним из передовых разведчиков на этом важнейшем фронте; тем, кто должен вместе с несколькими пионерами-высотниками освоить пути в верхние слои атмосферы, освоить их так, чтобы по его следам туда уверенно устремились целые патрули, эскадрильи, части.
      По вниманию, которое уделялось его работе руководством, по заботе, окружавшей его самого, Гроза мог судить о важности задачи. Оставаясь рядовым летчиком-истребителем, он знал цену себе и своему делу. Он был доволен настоящим и спокойно смотрел на будущее, уверенный в своих силах...
      Гроза размешивал ложечкой остатки осевшего какао, когда в прихожей послышалось царапанье. Подошел к двери и открыл ее. Взгромоздившись на игрушечный стулик, раскрасневшаяся девочка, пыталась дотянуться до звонка. Девочка была пухленькая, как розовая булочка. Гроза подхватил ее на руки:
      - Галочка! Что ты здесь делаешь?
      - Во сколько часов ты поедешь на полет?
      - Через полчаса.
      - Ну вот, я так и знала. А мама спит и спит.
      - Сегодня выходной.
      - Папа давно уехал. Он сказал, что ты нас повезешь к аэродрому.
      - Тогда буди маму.
      Галочка, забыв свой стулик на площадке, побежала к соседней двери. Там жил полковник Старун - командир разведывательной части. Галочка - его дочь.
      В лице Галочки педантичный и не слишком общительный Гроза имел страстную поклонницу. Девочка не хуже взрослых знала все, что касалось его успехов. Она почти каждый день, прежде чем лечь спать, являлась к нему с матерью своей Катериной Ивановной узнать, как прошел день.
      Через полчаса, выйдя на лестницу, Гроза увидел, что Галочка терпеливо стоит в дверях. Увидев приятеля, она закричала:
      - Мама! Мамочка, поехали!
      Несмотря на ранний час, город был праздничен. Грозе то и дело приходилось останавливаться на перекрестках" чтобы пропустить колонны, движущиеся к аэродрому.
      Прошли осоавиахимовцы, ворошиловские стрелки. Нескончаемой полосой бело-красных маевок потянулись спортсмены. За ними девушки в голубых комбинезонах парашютисток. На плечах парашютистки пронесли загорелую товарку с лозунгом в руке: "Прыгайте, девушки!"
      Уже на самой окраине, перед выездом из города, Гроза обогнал колонну пионеров-моделистов. Маленькие модели самолетов складывались в слова: "Летать выше всех! Дальше всех! Скорее всех!"
      Зеркальный асфальт шоссе отбрасывал блики тысяч велосипедов и автомобилей. С песнями, с музыкой город тянулся к аэродрому.
      Лето было в разгаре. По сини августовского неба бежали редкие разорванные облачка. Мягкое солнце ласкало мураву аэродрома. Многотысячная толпа, затаив дыхание, следила за полетами. Праздник удался. Над толпою висел несмолкаемый плеск рукоплесканий, как будто летчики, которым они предназначались, могли что-нибудь слышать сквозь рев своих моторов. Приветствия стали неистовыми, когда репродукторы возвестили, что стартует для высотного полета летчик майор Гроза, в первом ряду, у белоснежной цепочки милиционеров, сидя на крыше автомобиля била в покрасневшие ладошки Галочка,
      - Хлопайте, хлопайте же! - сердито кричала она соседям, опускавшим руки от усталости.
      Только когда белый самолет Грозы исчез из глаз, она угомонилась.
      Скоро послышались разочарованные вопросы:
      - И это все?
      - А что же дальше? Где же высота?
      - Значит, мы не увидим его на "потолке"? А Гроза не замечал времени. Его внимание было приковано к приборам. Все шло отлично. Никаких новых ощущений он не ждал, все было испытано, переиспытано.
      Земля давно уже превратилась в карту с потускневшими красками, подернутыми голубоватой дымкой. Редкие облачка блестели далеко внизу. Появлялось обычное ощущение кривизны земной поверхности. Представление о земле, как плоскости, исчезало каждый раз, когда Гроза переходил за предел двенадцати-тринадцати тысяч метров. На высоте около четырнадцати тысяч, когда подъем сделался уже медленным, Гроза почувствовал тупую, ноющую боль. Казалось, левую ногу втиснули в очень узкий сапог с непомерно длинным голенищем. Надевая меховой чулок, Гроза слишком сильно затянул ремешок. Он по собственному опыту знал, что всякая перетяжка, не заметная на земле, с высотою дает себя чувствовать очень сильно. Бывало, когда в высотный полет он ходил с очками, чуть-чуть тугая резинка на большой высоте сжимала голову железным обручем.
      Гроза хотел нагнуться, чтобы подвинуть ремень под скафандром, но для, этого нужно было сделать значительное усилие: ткань скафандра, наполнившегося кислородом, прилипла к тесному сиденью и сделалась железно-твердой. Напрягаясь, Гроза почувствовал головокружение. Решил оставить попытку, но тут же дала о себе знать нога. Нужно было выбирать между нестерпимой болью и головокружением, которое при малейшей неосторожности могло перейти в обморок. Это означало бы срыв полета. Приходилось помириться с болью. Но с каждой секундой она усиливалась. Грозе казалось, что нога раздулась до размеров бревна, - вот-вот лопнет кожа.
      Стрелке альтиметра оставалось пройти еще сто метров до "английского потолка", когда Гроза почувствовал, что его силы в борьбе с болью истощаются. Нога горела. Пламя растекалось по бедру, поднимаясь все выше.
      Стрелка альтиметра поднималась отвратительно медленно. Она едва-едва переползла 16.200 и нехотя двигалась дальше, через белые черточки делений. Казалось, она отсчитывает не десятки метров высоты, а огненной чертой отмечает все дальше и дальше проникающую боль. Если бы крик не требовал затраты энергии, Гроза искал бы в нем облегчения. Но и кричать было опасно, - силы нужны для управления самолетом.
      Машина, видимо, подходила к потолку. Все менее уверенным становился полет. Малейшее движение рулем, самое осторожное, едва заметное, заставляло самолет проваливаться. Обе ступени нагнетателя едва поддерживали работу мотора на терпимом уровне.
      Гроза почти обрадовался, когда наконец почувствовал хорошо знакомые симптомы потолка. Дальше машина не полезет. Стрелка альтиметра, вибрируя, замерла на показании 16.300. Гроза с облегчением перевел самолет в планирование...
      Земля с нетерпением ждала его посадки. Сафар в качестве активиста аэроклуба выполнял обязанности глашатая. Он уже не раз поднимался на вышку, чтобы успокоить зрителей, волновавшихся за невидимого Грозу. Радиопередача транслировалась по всему СССР: миллионы людей ждали результатов полета. Сафар с удовольствием объяснял, как происходит высотный полет. Он чувствовал себя именинником, точно сам был виновником торжества.
      Когда Сафар объявил, что видит самолет Грозы, приветствия восхищенных зрителей заглушили голос репродукторов. Приземлившись, Гроза не смог вылезти из машины. Нога онемела, на нее нельзя было ступить. Подхваченный под руки друзьями, он, помимо собственной воли, оказался на вышке перед микрофоном. Сафар" крикнул в микрофон через голову Грозы:
      - По предварительным данным, товарищ Гроза установил новый мировой рекорд высоты - 16.300 метров. Да здравствуют сталинские соколы!
      Зрители радостно кричали "ура". Но все мгновенно стихло, когда Гроза заговорил. - Товарищи!.. Сегодняшний полет - еще один урок нам, летчикам-высотникам. Я уже и счет потерял своим полетам, но, видимо, подлинная мудрость заложена в пословице: "Век живи, век учись". Кажется, не осталось уже ничего, чего бы я не знал о высотной работе, а вот еще немножко - и сегодняшней полет был бы сорван, из-за такого пустяка, как слишком туго затянутый ремешок. Правы те, кто говорит, что в нашем деле нет мелочей. Задача конструкторов - помочь нам выполнить завет нашего дорогого вождя и друга товарища Сталина: "Летать выше всех". В исполнении этого завета - залог победы советских истребителей над всеми, кто посмел бы посягнуть на нашу родину. У Хасана, да и в других местах, мы заставили врагов поверить в превосходство нашей техники и нашего летного искусства. Но если у них окажется короткая память и они снова сунутся к нам, мы докажем им, что прав был товарищ Ворошилов, говоря: "Вы испробовали еще только цветики, а ягодки-то впереди".
      Мы с вами, товарищи, живем у самой границы, но это не пугает нас. Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная армия перейдет границы вражеской страны. Наша война будет самой справедливой из всех войн, какие знает человечество. Большевики - не пацифисты. Мы - активные оборонцы. Наша оборона - наступление. Красная армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди первых будут советские летчики! Слава создателю советской авиации великому Сталину!.. Буря оваций потрясла воздух.
      Гроза подхватил Галочку, вертевшуюся у его ног, и стал спускаться с трибуны, но, прежде чем он достиг земли, внезапная тишина нависла над аэродромом. Гулко, ясно, так что было слышно дыхание диктора, репродукторы разносили над толпой:
      "... Всем, всем, всем! Сегодня, 18 августа, в семнадцать часов крупные соединения германской авиации перелетели советскую границу. Противник был встречен частями наших воздушных сил. После упорного боя самолеты противника повернули обратно, преследуемые нами..."
      Народ затих.
      Стал ясно слышен деловитый стук лебедок, сдававших два привязных аэростата с подвешенным к ним огромным транспарантом:
      "Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира. Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателей войны".
      Рев беснующегося океана был бы ничем в сравнении с могучим криком, поднявшимся над толпой. Негодование народа, призыв к борьбе, уверенность в своей силе были в этом крике.
      Но даже этот шум был покрыт ревом мотора.
      Над толпою несся истребитель. Он выделывал замысловатые фигуры, развороты.
      За ним тянулась струя дымного следа.
      Самолет развернулся, взмыл выше. Рождаясь там, где он промчался, возникло гигантское, слово:
      СТАЛИН
      Слово ширилось, росло. Оно пронеслось над затихшей толпой, величественно проплыло над городом и ушло в сторону.
      17 ч. 45 м. - 19 ч. 00 м. 18/VIII
      I
      ИЗ ЗАПИСОК ФЕЛЬДМАЙОРА БУНК
      "...Я очень хорошо помню этот момент. Время приближалось к восемнадцати часам. К генералу явился с докладом начальник штаба. По красному вспотевшему лицу Рорбаха[3] я видел, что что-то неладно. Но услышанное мною превзошло все ожидания: так хорошо задуманный и тщательно подготовленный удар не дал ожидаемых результатов. Я до сих пор не понимаю, как это могло произойти: большевики встретили нас почти у границы. Самый элементарный подсчет говорит, что на обнаружение наших частей в воздухе, передачу сообщений от передовых постов к аэродромам и подъем советских самолетов (даже если бы они находились в полной боевой готовности) большевикам нужно было не меньше восьми двенадцати минут. За это время наши головные части могли - бы уже углубиться на сорок пять - семьдесят километров в глубь вражеской территории. А в действительности мы были встречены истребительными частями охранения на глубине от двух до четырех километров. Значит, когда мы подходили к границе, они были уже в воздухе и ждали нас. Они знали о нашем вылете. Значит, нас предали. Иначе это объяснить нельзя. Какой-нибудь коротковолновик-любитель сделал свое черное дело[4].
      На этот раз мы не послали разведку, чтобы не обнаружить себя, и это погубило весь замысел. Ни одно крупное соединение бомбардировщиков, посланных для закупорки большевистских аэродромов, не достигло цели. Из восьмисот тысяч килограммов бомб половина была сброшена на пограничные колхозы; вторую половину, преследуемые большевиками, бомбардировщики сбрасывали, для облегчения себя, куда попало. С удивительной последовательностью эта картина повторилась на всех трех направлениях - северо-восточном, восточном и юго-восточном. Ни одной бреши. Так тщательно разработанный план был сломан в самом начале.
      Я привык видеть Бурхарда[5] во всяких состояниях, но даже не подозревал, что он может так быстро менять окраску лица. Лоб его покрылся испариной. Я сунулся было со стаканом воды, но Бурхард отшвырнул его.
      По окончании доклада Рорбаха Бурхард, не оборачиваясь, крикнул:
      - Приказ!
      Я едва успевал стенографировать:
      "Всем соединениям, входящим в первый эшелон второй волны, быть готовыми к вылету в 21 час сегодня, 18 августа. В воздух вывести девятьсот бомбардировочных машин со всеми сопровождающими частями..."
      Бурхард на минуту задумался и решительно продолжал:
      - Третьей сводной эскадре быть готовой к вылету в двадцать два часа...
      Здесь его перебил Рорбах:
      - Сроки готовности должны быть пересмотрены, противник может нас опередить. Мы уже убедились, что стахановские...
      Но Бурхард не стал слушать. Он бросил взгляд на часы:
      - Я даю вам меньше трех часов, чтобы подготовить к вылету тысячу пятьсот тяжелых машин. Обогнать нас не могут. Это выше человеческих сил.
      Рорбах заметил:
      - Мы имеем дело с большевиками. Бурхард сказал уже совсем неприязненно:
      - У вас есть основания думать, что я ошибаюсь?