Но она не двигается с места, и он слышит, как она громко хохочет над тем, что говорит ей Берт, а что он говорит -- не слышно.
      Вдруг он понял, что собирается сделать. Как только он сядет на пароход и установленные правила сделаются недействительными, напишет Марте и попросит ее выйти за него замуж. И принялся неуклюже, по-топорному мысленно составлять для нее послание:
      "Для тебя это большой сюрприз, так как за все лето я не произнес об этом ни слова. Долго не мог понять, что со мной происходит, к тому же еще во Флоренции между нами достигнуто соглашение ограничиваться впредь чисто дружескими чувствами, и я очень рад, что мы выполнили это обязательство.
      Теперь, на пароходе, я свободен и могу не таясь сказать о своих чувствах к тебе. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Не знаю, испытываешь ли ты нечто подобное ко мне,-- возможно, наш уговор мешал тебе откровенно высказаться, как, собственно, и мне. Во всяком случае, хочу на это надеяться...
      Я намерен сразу по возвращении домой найти работу и обустроиться; тогда ты ко мне приедешь, познакомишься с моими родителями и все такое прочее..."
      Послание оборвалось на этой фразе -- подумал о своей матери -- сидит за чаем с Мартой и беседует: "Так ты говоришь, твоя мама живет в Филадельфии? А отец... Ах, вот угощайся пирожками! Ты, значит, встретилась с Мунни во Флоренции, когда они с Бертом раскатывали по Европам все лето... Что еще,-лимон, крем?"
      Мунни тряхнул головой,-- ладно, с матерью он разберется, когда понадобится. И снова взялся за воображаемое письмо: "Однажды ты призналась, не знаешь, что с тобой станет, и ожидаешь откровения, чтобы следовать по верному пути. Не исключено, ты только посмеешься надо мной, если я скажу, что я и есть твое откровение и, если ты выйдешь за меня замуж..."
      Недовольно покачал головой. Боже, да будь она безумна влюблена в него -- такой корявой фразы вполне достаточно, чтобы все испортить.
      "Я мало знаю о тебе, о твоих поклонниках,-- вертелось у него в голове.-- Кажется, когда ты была с нами, никем другим не интересовалась, ни о ком не упоминала и, насколько я могу судить, никогда не отдавала никакого предпочтения ни мне, ни Берту..."
      Открыв глаза, посмотрел в сторону Марты с Бертом: сидят очень близко, чуть не касаясь головами, смотрят друг на друга, тихо разговаривают -- о чем-то важном?..
      Вспомнил, как Берт описывал свой природный дар: "У меня есть шарм... но мне, в общем, на это наплевать".-- "Ну,-- подумал Мунни с удовлетворением,-даже если она не обращала особого внимания на его эгоизм, такие его заявления ей явно не нравились. К тому же она помнила о его связи с блондинкой из Сен-Тропеза. Если Берт и в самом деле вынашивал такие планы в отношении Марты, как он говорил, ничего не утаивая, и Марте предстояло сделать выбор, то все пойдет насмарку, его любви конец". Мунни считал, что Берт, несомненно, человек забавный,-- останется навсегда холостяком и станет другом их семьи, лучшим другом.
      Наконец он задремал, и во сне перед ним проходили чередой восхитительные картины. Марта спускается по трапу самолета в Айдлайде,-получив его письмо, она, конечно, торопится, а поезда идут очень медленно. Прямо от трапа она побежит к нему, бросится в его объятия. Вот они с Мартой возвращаются домой в воскресное утро, в свою квартиру, решают поспать часок перед завтраком. Марта идет под руку с ним на вечеринку, и, как только входит, все гости начинают перешептываться, завидуя, обсуждая ее, и, конечно, все ее одобрят, иначе и быть не может: ведь она такая красивая, его Марта.
      Кто-то вдруг закричал -- крики доносились издалека. Мунни открыл глаза, заморгал: кто посмел своими криками прервать его дивный сон?.. Крик раздался снова. Он встал, подошел поближе к стене, посмотрел вниз, на бухту: в воде, ярдах в трехстах от берега, перевернулась рыбацкая плоскодонка, которую они видели; почти затонула, две фигурки отчаянно цепляются за ее корпус... Мунни смотрел во все глаза. Снова раздался крик -- просто крик, без всяких слов, крик отчаяния...
      А что Марта с Бертом -- он повернулся: растянулись на полотенце, головами друг к другу, образуют большую букву V.
      -- Бе-ерт! -- закричал Мунни.-- Ма-арта! Встава-айте!
      Берт зашевелился, проснулся, сел, протирая глаза. Со стороны гавани доносились уже не крики, а завывания.
      -- Вон та-ам! -- махнул Мунни рукой.
      Берт сидя повернулся, посмотрел на перевернувшуюся лодку и на двоих, по шею в воде, судорожно цепляющихся за борт,-- мужчину и женщину.
      -- Боже мой! -- воскликнул он.-- Что они там делают? -- Толкнул Марту: -- Просыпайся -- проспишь кораблекрушение!
      Лодка лежала неподвижно в воде, две фигурки толкали ее, меняя положение; Мунни всматривался. Вдруг мужчина, оттолкнувшись от лодки, поплыл к берегу -- медленно, каждые секунд тридцать останавливался и орал, махал рукой.
      -- Ничего себе! -- возмутился Берт.-- Бросил ее там, возле лодки!
      Берт встал, рядом с ним -- Марта, оба не отрывали взоров от бухты.
      Плывущему оставалось до мелководья еще ярдов триста, и казалось, ему никогда не преодолеть этого расстояния, несмотря на все его ритмичные, два раза в минуту, истошные крики. Оставшаяся возле лодки женщина тоже время от времени кричала -- звала на помощь голосом злым, пронзительным. Вопли ее, казалось, доносились до них, путешествуя по тихой, поблескивающей на солнце поверхности воды...
      Наконец Мунни разобрал, что кричит плывущий по-французски: "Аu secours! Je noye, je noye!"1
      Мунни эти крики раздражали: мелодрама какая-то, да и орет он слишком громко, явно перестарался, тем более таким мощным голосом в этой тихой, мирной солнечной бухте. Вдоль стены он подошел к Марте с Бертом.
      -- Кажется, у него неплохо получается,-- заметил Берт.-- Уверенный, сильный взмах... Когда выйдет на берег, придется ему объяснить, почему так нагло поступил -- бросил на произвол судьбы свою подругу.
      Все трое не отрывали от плывущего глаз; вдруг он ушел под воду; казалось, он там находится долго -- Мунни почувствовал сухость во рту, напряженно вглядываясь в ту точку, где исчезла голова. Вдруг он снова вынырнул: теперь хорошо видны плечи, руки, разительно белые на фоне голубой воды. Оказывается, он под водой стащил с себя рубашку -- через несколько мгновений она всплыла на поверхность и, слегка раздувшись, поплыла от него в другую сторону. Он снова закричал -- ясно, что, заметив их у стены, зовет на помощь. Вот -- снова поплыл, энергично, размашисто.
      Мунни пристально разглядывал пляж, пристань с принайтовленными к бетонным блокам на зиму "Куликами". Нигде поблизости ни свободной лодки, ни даже куска каната. Он напряг слух: где же этот рабочий, который стучал молотком? Они же слышали его, когда расположились на пикник возле стены, а сейчас все стихло. Мунни вспомнил, что стук молотка прекратился, еще когда они сидели за трапезой. Там дальше, на той стороне бухты, никакого движения перед домами у воды не наблюдается: нигде не видно ни купающихся, ни рыбаков, даже детишки не играют. Лишь безмолвный мир камня, песка и воды окружает их троих, стоящих у стены, а эта несчастная женщина все еще судорожно цепляется и цепляется за днище перевернутой лодки и что-то визгливо, яростно орет плывущему, а тот барахтается в воде, еле-еле, с большим трудом отплывая от нее все дальше.
      "Почему это несчастье не произошло в августе?" -- думал Мунни с раздражением; смотрел вниз, на воду, волны размеренно ударялись о подножие стены. Там теперь неглубоко, самое большее четыре-пять футов, так как прилива еще нет; повсюду из воды торчат громадные обломки разбитых скал и бетонных блоков. Прыгнешь вниз -- придется лететь, по крайней мере, футов пятнадцать -- и, несомненно, угодишь прямо на скалы.
      Мунни смущенно глядел на Марту и Берта. Марта смотрит на терпящих бедствие, на лбу у нее выступили морщины; рассеянно кусает большой палец руки, словно школьница, которая не может решить задачку. Берт проявляет ко всему событию лишь поверхностный интерес -- наблюдает выступление третьеразрядного акробата в цирке.
      -- Какой все же идиот,-- процедил сквозь зубы Берт.-- Не можешь справиться с лодкой, так хоть держись поближе к берегу!
      -- Эти французы...-- вступила Марта.-- Думают, что умеют все на свете.-- Она все еще кусала палец.
      Плывущий снова закричал -- опять зовет их на помощь.
      -- Что же нам делать? -- не выдержал Мунни.
      -- Отчитать как следует этого тупого негодяя! -- разозлился Берт.-Пусть только вылезет на берег! Хорош матрос, ничего не скажешь!
      Мунни не отрывал глаз от плывущего -- тот передвигался все медленнее и после каждого взмаха все глубже погружался в воду.
      -- Не выплывет,-- решил он.
      -- Что ж,-- отозвался Берт,-- очень скверно.
      Марта промолчала. Мунни, почувствовав опять ту же сухость во рту, сглотнул. "Потом,-- пришло ему в голову,-- будет невыносимо тяжело вспоминать о сегодняшнем дне. Стоим здесь и наблюдаем, как тонет человек". Перед глазами его проплыла другая картина -- все ясно, отчетливо, до малейшей детали, ничто не избежало его внимания. Стоят они втроем перед полицейским, а тот сидит за столом, в фуражке, и строчит подтекающей авторучкой, записывая все в небольшой черный блокнот.
      "Итак, вы заявляете о тонущем человеке".-- "Да, именно".-- "Итак, вы видели этого месье на определенном расстоянии от берега, он вам махал, а потом исчез под водой?" -- "Да, все верно".-- "Когда вы видели в последний раз женщину, она все еще цеплялась за лодку, которую уносило в открытое море?" -- "Да... мы пришли сюда, чтобы сообщить о несчастном случае".-"Конечно.-- Опять что-то нацарапал в блокноте; протянул к ним руку.-- Ваши паспорта прошу.-- Быстро полистал паспорта, бросил на стол, направив на них холодный, равнодушный взгляд, с улыбкой на губах.-- Ага, американцы, все трое... что с вас возьмешь?"
      Плывущий вынырнул -- и через секунду опять ушел под воду.
      Мунни снова попытался сглотнуть, но у него так ничего и не вышло.
      -- Сейчас я его спасу! -- решительно проговорил он, но не сдвинулся с места, словно достаточно произнести такие слова, как утопающий чудесным образом окажется здесь, на берегу, живой и здоровый, лодка примет свое прежнее положение, а истошные крики о помощи прекратятся.
      -- Отсюда до него, по крайней мере, двести пятьдесят ярдов,-хладнокровно предостерег Берт.-- Потом двести пятьдесят ярдов назад, причем с этим придурком французом на шее.
      Мунни внимательно выслушал.
      -- Да, ты прав. Приблизительно столько и есть.
      -- Но ты еще никогда в жизни не плавал на такую громадную дистанцию -пятьсот футов! -- Берт старался казаться дружелюбным и трезвомыслящим.
      Мунни медленно пошел вдоль стены, назад к тому месту, где узенькая лестница вела к небольшому пляжу под ними.
      Плывущий все орал, уже охрипшим и каким-то зловещим голосом.
      Мунни старался не бежать, чтобы не выдохнуться еще до того, как бросится в воду.
      -- Мунни! -- услыхал он за спиной окрик Берта.-- Не будь идиотом!
      Спускаясь по лесенке, скользкой от растущего на ней мха, Мунни отметил про себя, что Марта молчит. Спустившись на пляж, он мелкой рысцой направился по краю берега к тому месту, что ближе к плывущему. Остановился, тяжело дыша, и стал энергично махать ему руками, поощряя в его усилиях. Теперь, внизу, стоя на кромке берега, он пришел к выводу, что до утопающего куда больше двухсот пятидесяти ярдов. Сбросил ботинки, снял рубашку; от холодного ветра вся кожа моментально покрылась пупырышками. Снял брюки, бросил их на песок; оставшись в одних плавках, заколебался: плавки старые, разорваны на мошонке, он сам, как умел, зашил их кое-как. Вдруг мысленно представил себе такую неприглядную картину: его труп выносят на берег волны, и все зеваки видят, в каком плачевном состоянии его плавки... Стал их расстегивать -замерзшие руки с трудом нашаривали маленькие пуговки. Входя в воду, подумал, что она ведь еще никогда не видела его голым. Интересно, что она скажет?..
      Сразу поранил пальцы на ноге об острый край скалы, и слезы от ужасной боли выступили на глазах. Шел и шел, покуда вода не коснулась груди, и потом, бросившись рывком вперед, поплыл. Вода холодная -- кожа мгновенно задубела. Старался плыть помедленнее, чтобы сохранить в себе достаточно сил к тому моменту, как доплывет до утопающего. Когда вскидывал голову посмотреть, сколько ярдов остается впереди, казалось, что он вовсе не плывет, а стоит на одном месте, причем трудно плыть точно по прямой. Его то и дело сносило влево, в направлении к стене, и приходилось за этим следить.
      Оглянувшись назад, на то место, где у стены стояли Берт и Марта, он их там не увидел и почувствовал вдруг, что его охватывает паника. Что же они выкинули, подумал он с негодованием, ушли, бросили его одного? Перевернувшись на спину, потерял несколько драгоценных секунд, но все же их увидел: спустились вниз, стоят на пляже, наблюдая за ним. Конечно, им-то там хорошо.
      Снова лег на грудь и, ритмично размахивая руками, поплыл к французу. Когда поднимал над водой голову, слышал, как тот орет, и видел, что, кажется, вообще к нему не приблизился. Решил тогда больше вперед не смотреть, но это его обескуражило.
      Начали уставать руки. Не может быть, ведь еще не проплыл и пятидесяти ярдов... Но все равно мышцы рук от плеча до локтя сократились, давили на кости, и он чувствовал глубоко затаившуюся боль от переутомления в спине. Правую руку то и дело сводило противной короткой судорогой, и приходилось энергично трясти ею в воде, что замедляло движения. Ну а что делать -- он не знал. Судорога напоминала, что он накануне плотно поел, выпил немало вина, съел винограду, сыру. Плыл медленно, зеленоватая вода расплывалась перед глазами, возле ушей чувствовались ее всплески. Неожиданно вспомнил мать, летний отпуск в конце лета, в детстве, на берегу озера в Нью-Гэмпишире; предостережение: "Нельзя плавать сразу после еды. Нужно подождать, по крайней мере, два часа"; как сидел на небольшом деревянном стульчике под пестрым зонтиком, наблюдая за игрой детишек на узком, покрытом галькой пляже.
      Теперь заболели шея и основание головы, а мысли соскользнули в подсознательное, стали несвязными, обрывочными, неуловимыми. По сути дела, ему никогда не нравилось плавать. Он просто входил в воду -- чтобы немного остыть после солнечных ванн, порезвиться в воде; всегда считал такой вид спорта, как плавание, скучным занятием. Одно и то же движение -левой-правой, левой-правой -- так никуда особо не уплывешь. К тому же невозможно уберечь уши от воды -- непременно проникает, и порой становишься глухим на несколько часов: вода не выходит, сколько ни старайся, до самого сна приходилось подолгу лежать на одном боку.
      Стали неметь руки, и он все активнее ими работал, стараясь включить и плечи, и ему казалось, что он все время погружается в воду значительно глубже, чем прежде. Нечего зря тратить время на все эти беспокойства, нужно лишь следить за руками, а как только доплывет, на месте станет ясно, что предпринять. А пока Мунни старательно подыскивал французские слова, которые произнесет перед этим французом, когда доплывет: "Моnsieur, j'y suis... Doucement, doucement"1.
      Сразу не станет к нему приближаться, а постарается прежде успокоить и только потом уже подхватит на руки.
      Приходил на память, правда не совсем отчетливо, показ спасения человека возле бассейна -- ему было тогда всего четырнадцать лет, смотрел он невнимательно, потому что какой-то мальчишка за спиной все время пытался жахнуть его мокрым полотенцем. Кажется, он помнит,-- тогда говорили, что утопающий может схватить тебя за шею и молотить по подбородку, утаскивая под воду. Он не верит этому и сейчас: звучит хорошо, когда такой практикой занимаются на берегу. Сколько он слышал подобных историй -- как утопающие бьют спасателя по подбородку и даже отправляют в нокаут. Сам он никогда никого не бил в своей жизни. Мать его просто ненавидела драки. "Моnsieur, soyesz taquille! Roulez sur votre lot, c'il vous plzit!"1
      Потом он подплывет к нему поближе, схватит за волосы и потащит лежа на боку. Главное, чтобы француз его понял. Сколько ни старался, французы никогда не понимали его ужасного акцента, особенно здесь, в стране басков.
      У Марты никогда таких трудностей не возникало: все в один голос заявляли -- у нее очень приятный акцент. Почему бы ему и не быть -- ведь не зря она посещала Сорбонну. Ей приходилось служить переводчицей, если он не мог изъясниться сам. "Тоurnez sur votre dos!"2 Ну, сейчас, кажется, уже лучше.
      Плыл Мунни тяжело, медленно, уши начинали болеть от проникшей в них соленой морской воды. Когда поднимал голову, перед глазами появлялись белые и серебристые точки, все вокруг расплывалось -- он, по сути, ничего не видел, но продолжал плыть. Пятьдесят взмахов -- остановка: оглядеться, оценить, где находишься; размять ноги, "походить" ими по воде -- теперь это казалось самым большим удовольствием в жизни.
      Начал считать взмахи: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... Господи, а что, если он лысый? За что тогда ухватиться? Попытался вспомнить голову утопающего, когда тот, поднимая брызги, отплывал от перевернутой лодки. Лысый, наверняка... от этой мысли он пришел в отчаяние -- в таком случае ничего не выйдет. Снова начал считать взмахи: досчитав до тридцати пяти, останавливался передохнуть. Заставив себя сделать еще пять, остановился, перевернулся на спину, тяжело дыша и отплевывая воду, глядя в голубое небо. Восстановив нормальное дыхание, повернулся и стал перебирать ногами, озираясь: где же этот француз?..
      Часто моргал, тер глаза тыльной стороной ладони, погружаясь при этом по самый рот в воду. Француза нигде не видно... Боже, наверно, утонул...
      Вдруг послышалось чавканье воды, всплески: от того места, где он в последний раз видел француза, идет рыбачий баркас, направляется к перевернутой плоскодонке. Мунни "топтался" в воде на одном месте, наблюдая, как рыбацкий баркас из флотилии для ловли тунца остановился и двое рыбаков, наклонившись, втащили в него женщину. Этот баркас, понял Мунни, вероятно, приплыл с юга, из-за мыса, на котором построен форт, прошел побережье вдоль стены, канал и нашел француза с пляжа наугад.
      Эти двое, зацепив линем лодку, развернулись и направились к нему, Мунни. Он ждал их, чувствуя, как болят у него легкие. Старый голубой баркас для ловли тунца медленно приближался к нему, все увеличиваясь в размерах,-какой он большой и надежный... Мунни увидал улыбающихся, загорелых рыбаков в голубых беретах и стал неистово махать им, затрачивая на это громадные усилия. Наконец баркас, подойдя к нему вплотную, остановился.
      -- Са va?1 -- крикнул рыбак, широко улыбаясь ему сверху,-- к его губе прилип выкуренный почти до конца "бычок".
      Мунни попытался улыбнуться.
      -- Са va bien! -- крикнул он.-- Тres bien!2
      Спасенный ими человек, голый по пояс, подошел к борту, поглядел на Мунни сверху вниз: а у него много волос на голове... Молодой, толстый человек, вид обиженный, но исполнен чувства собственного достоинства. Рядом с ним появилась и женщина -- довольно грузная, морская вода сильно попортила ее макияж. Бросив неистовый взгляд на Мунни, она повернулась к французу, схватила его за оба уха и принялась что было сил трясти.
      -- Отвратительная жаба! -- кричала она.-- Свинья -- вот ты кто!
      Француз, закрыв глаза, не мешал расправе над собой; его печальное лицо было исполнено человеческого достоинства. Рыбаки широко улыбались.
      -- Аlors! -- Один из них бросил конец Мунни.-- Аllons-y!3
      Мунни с надеждой посмотрел на брошенный ему конец; потом вспомнил, что он голый, и покачал головой. Только этого ему сегодня не хватало -появиться в голом виде перед женщиной; она-то все еще треплет неудачливого моряка за уши, называя его жабой и свиньей.
      -- Я в полном порядке, все о'кей.-- Он глядел на добродушные, загорелые, насмешливые лица рыбаков, привыкших к разным комическим случаям на море, к спасению людей.-- О'кей, о'кей! Je voudrais bien nager!1 О'кей!
      -- О'кей, о'кей! -- повторяли рыбаки смеясь, будто он сказал что-то невероятно смешное. Вытащили из воды конец, дружески ему помахали, развернулись и направились к берегу, таща за собой на буксире перевернувшуюся лодку. Вместе с грохотом двигателя до Мунни все еще доносились крики женщины.
      "Все обошлось,-- думал Мунни.-- По крайней мере, они поняли мой французский". Кажется, он проплыл от пляжа несколько миль -- и как это ему удалось... Никогда еще так далеко не заплывал в своей жизни. На берегу, у самой кромки воды,-- Берт и Марта -- две маленькие, резко очерченные фигурки, от них на фоне заходящего солнца простираются длинные тени... Сделав глубокий вдох, поплыл назад.
      Собравшись с силами, проплывал ярдов десять, потом отдыхал, и ему опять казалось, что он вовсе не плывет, а стоит на одном месте, попросту размахивает руками... В конце концов, опустив ноги, он почувствовал под ними дно; но здесь еще довольно глубоко, по шею, и он, оторвав ноги от песка, опять упрямо пустился вплавь, по-видимому для показухи, хотя для чего это сейчас? Поплыл по всем правилам, поднимая брызги, кролем, активно, быстро гребя руками, покуда они не зачерпнули на дне песок. Тогда он встал; немного качает, но все же он стоит и даже заставляет себя улыбаться. Едва передвигаясь, голый, он побрел туда, где рядом с его одеждой стояли Берт и Марта; с него скатывались ручейки воды.
      -- Ну, из какой ты части Швейцарии, приятель? -- проговорил Берт, когда он, наклонившись, взял в руки полотенце и стал энергично растирать застывшее тело; он весь дрожал, растирая себя грубой тканью. Услышал, как Марта засмеялась; вытерся насухо, делал это долго; дрожь его не унималась; он уже устал и не собирался прикрывать свою наготу.
      В отель приехали без единого слова. Там Мунни сказал -- ему нужно немного полежать, отдохнуть; они с ним согласились: конечно, отдых сейчас -это самое главное.
      Спал он плохо, все время ворочался -- в ушах полно морской воды, кровь стучит в них, как далекий, ритмичный прибой. Явился Берт -- пора обедать. Мунни голода не чувствовал, ему хотелось только одного -- как следует отдохнуть.
      -- После обеда мы идем в казино,-- сообщил Берт.-- Может, зайти? Пойдешь с нами?
      -- Нет,-- отказался Мунни,-- сегодня мне явно не повезет.
      В темной комнате наступило молчание; Берт подумал, потом пожелал:
      -- В таком случае, спокойной ночи. Выспись как следует, толстяк.-- И вышел.
      Оставшись один, Мунни уставился в потолок, на котором бродили черные тени, и размышлял: "Я ведь совсем не толстый. Почему он так меня называет? Все началось только с середины лета". Снова заснул и проснулся, услыхав шум двигателя подъехавшего к отелю автомобиля. Послышались мягкие шаги на лестнице. Кто-то прошел мимо его двери, поднялся на этаж выше; там отворилась дверь и тихо закрылась. А Мунни снова закрыл глаза, пытаясь заснуть.
      Когда проснулся, наволочка оказалась влажной: морская вода вылилась из ушей. Сейчас он чувствовал себя значительно лучше; сел в кровати -- кровь уже не стучит в ушах. Включил свет, посмотрел на кровать Берта -- его нет. Бросил взгляд на свои часы: четыре тридцать. Вылез из кровати, зажег сигарету, подошел к окну, распахнул его. Луна уже садится, а море отсюда кажется облитым молоком, и от него доносится ровный, ворчливый гул, словно бормочет старик, сожалеющий о прожитой жизни.
      На мгновение Мунни задумался: интересно, где бы он был сейчас, если бы не подвернулся этот рыбацкий баркас для ловли тунца? Погасив сигарету, начал собирать вещи. Когда закончил, увидел, что на его брелоке запасной ключ от машины; написал короткую записку Берту, сообщив, что решил уехать в Париж. Намеревался добраться туда вовремя, чтобы не пропустить пароход домой, и был уверен, что не причинит ему этим своим решением никакого неудобства -- Берт его, конечно, поймет. О Марте в записке не упомянул. После этого отнес сумку к машине через весь отель и бросил на сиденье, рядом с местом водителя.
      Надев плащ и натянув перчатки, завел машину и осторожно поехал по дорожке не оглядываясь, не разбудил ли кого-нибудь грохотом двигателя, или, может, кто-то подошел к окну и провожает его взглядом.
      В низинах по дороге стоял туман; Мунни ехал медленно -- за окном сыпал мелкий дождь. Ритмичная работа тяжело вздыхающих "дворников" на стекле, яркий свет передних фар во влажной мгле завораживали его, машину он вел, ни о чем больше не думая.
      Только когда проезжал мимо Байонны, начало рассветать; выключил фары. Серая лента дороги раскручивалась перед ним; поблескивал асфальт. Только теперь, когда ехал между двумя рядами темных сосен неподалеку от Ле-Ланда, позволил себе вспомнить прошлый день и прошлую ночь. И незаметно для себя пришел к выводу: во всем виноват сам -- позволил лету продлиться на один день, а это слишком долго.
      ОСВЕЩЕННЫЕ СОЛНЦЕМ БЕРЕГА ЛЕТЫ1
      Хью Форстер никогда ничего не забывал. Помнил дату битвы в гавани Нью-Колд (31 мая -- 12 июня 1864 года); фамилию своего учителя в первом классе (Уэбел -- рыжий, грузный, без ресниц, сорок один год); рекордное число посланных передач в ходе одной игры в бейсбол в Национальной лиге (Диззи Дин, Сент-Луис Кардс, 30 июля 1933 года; в команде семнадцать человек) против "Новичков"; пятую строчку "К жаворонку" Шелли ("Сколько усилий ради спонтанного искусства"); адрес девушки, которую впервые поцеловал (Прюданс Коллингвуд, 248, Ист-Саут-Тампл-стрит, Солт-Лейк-Сити, штат Юта; 14 марта 1918 года); даты трех разделов Польши и разрушения Иерусалимского храма (1772, 1793, 1795 и 70 гг. н. э.); число кораблей, захваченных адмиралом Нельсоном2 в битве при Трафальгаре (двадцать); профессию главного действующего лица романа Фрэнка Норриса3 "Мактиш" (зубной врач); имя ученого, получившего Пулитцеровскую премию по истории в 1925 году (Фредерик Л. Пэксон); кличку лошади -- победительницы зимних дерби в Эпсоне в 1923 году (Папирус); свой номерной знак при призыве в армию в 1940 году (4726); величину своего верхнего и нижнего кровяного давления (сто шестьдесят пять на девяносто -- слишком высокое); свою группу крови (0), силу зрения (сорок выше двадцати для правого глаза, тридцать выше двадцати -- для левого); что ему сказал босс, когда в первый раз его прогнали с работы ("Я лучше приобрету себе машину для выполнения твоей работы"), и что сказала жена, когда он сделал ей предложение ("Я хочу жить в Нью-Йорке"); настоящее имя Ленина (Владимир Ильич Ульянов) и отчего умер французский король Людовик XIV (гангрена ноги). Еще он помнил различные виды птиц; средние глубины судоходных рек Америки; имена (настоящие и псевдонимы) всех римских пап, включая и тех, которые правили в Авиньоне1; среднее расстояние, которое преодолевает мяч после ударов битой Гарри Хейлмана и Хейни Грота; даты всех полных солнечных затмений со времен царствования Карла Великого; скорость звука; где находится могила Д.-Г. Лоуренса2; все "Рубайи" Омара Хайяма; численность населения исчезнувшего с лица земли поселка Роаноке; скорострельность автоматической винтовки Браунинга; военные кампании, осуществленные Цезарем в Галлии и Британии; имя пастушки из "Как вам это понравится" Шекспира; сколько у него на счету денег в "Кемикэл бэнк энд траст" на утро 7 декабря 1941 года (236 758 долларов).
      Потом он вдруг забыл про двадцать четвертую годовщину своей свадьбы (25 января). Его жена Нарцисса как-то странно глядела на него в то утро, а он, спокойно читая вчерашнюю вечернюю газету, размышлял: нет, в Вашингтоне никогда не будет порядка; но это, нужно сказать, его не сильно трогало. Пришло письмо от их сына, который учился в Алабамском университете,-- он сунул его в карман, даже не распечатывая. Адресовано только ему, и он заранее знает, о чем там речь: сын снова просит денег. Мортон обычно адресовал свои старательные, прилежные письма домой обоим родителям. В Алабаме учился в силу необходимости, так как оценки его при собеседованиях оказались не столь высокими, чтобы открыть ему доступ в такие престижные университеты, как Йельский, Дортмутский, высшее учебное заведение Уильямса, Антиохия, колледж Нью-Йорк-Сити или даже Колорадский.
      Нарцисса поинтересовалась, не приготовить ли рыбу на обед; он ответил: "Ради бога", но она тут же заявила, что покупать сейчас рыбу -- это настоящее преступление, насколько она дорога, и он согласился с ней: нет так нет. Осведомилась, нет ли у него неприятностей; он заверил жену, что все в порядке, поцеловал ее и, покинув свой дом на 224-й улице, направился к метро, где ему пришлось простоять в плотной толпе всю дорогу до самого офиса, и он стоя читал утреннюю газету. Родители Нарциссы какое-то время жили во Франции -- отсюда и ее редкое имя, он уже давно к нему привык. Читая газету в переполненном вагоне, он без особой ярости желал, чтобы все те люди, о которых пишут в газетах, куда-нибудь исчезли.
      Хью пришел на работу первым. В своем уютном кабинете сел за письменный стол, оставив дверь открытой -- приятно смотреть на пустые столы и наслаждаться тишиной. Вдруг он вспомнил, что за завтраком Нарцисса несколько раз как-то дергала носом, и ему показалось, что она вот-вот расплачется. "Интересно почему",-- подумал он, но тут же прогнал эту мысль -- все узнает в свое время. Для Нарциссы слезы -- дело привычное, плачет от пяти до восьми раз в месяц.
      Работал Хью в издательском доме, который готовил сейчас к выходу в свет однотомную полную энциклопедию -- на тонкой китайской бумаге, с семьюстами пятьюдесятью иллюстрациями. Ходили разговоры о том, чтобы назвать ее Большой карманной энциклопедией, но пока ничего, по сути дела, не решено. Хью в этот период трудился над буквой "S". Сегодня нужно подготовить статьи по таким темам: Сор, Содиум (натрий), Софокл и Сорренто. Максим Горький когда-то жил в Сорренто, из ста двадцати трех пьес, написанных Софоклом, до наших дней сохранилось только семь -- это Хью помнил.
      Нельзя сказать, чтобы Хью не нравилась его работа, но не тогда, когда вдруг появлялся мистер Горслайн, владелец и главный редактор издательского дома; ему ужасно нравилось стоять за спинами сотрудников и молча наблюдать, как они работают. Как только в кабинет входил мистер Горслайн, у Хью начинало щемить в паху.