-- Когда-то здесь было очень весело,-- продолжал он,-- множество отелей, танцы каждый вечер до поздней ночи, все наряжались к обеду, распевали "Боже, храни короля!" на Новый год. Вы предполагали, что здесь такая тишина?
      -- Да, я навела справки в туристическом бюро в Париже.
      -- И что же вам там сказали?
      -- Что здесь катаются только серьезные лыжники и в десять часов все укладываются спать.
      Англичанин бросил на нее мимолетный взгляд.
      -- Вы, конечно, к ним не принадлежите -- к серьезным лыжникам?
      -- Нет. Но принадлежала прежде, два или даже три раза.
      -- А вы случаем не из тех -- хрупких?
      -- "Хрупких"? -- удивилась явно озадаченная его вопросом Констанс.-Что вы имеете в виду?
      -- Ну, знаете... есть такая реклама: школы для хрупких детей -швейцарский эвфемизм для туберкулезников.
      Констанс засмеялась:
      -- Неужели я похожа на туберкулезницу?
      Притчард с самым серьезным видом оглядел ее -- полненькая, отнюдь не изможденная, грудь выпирает из-под тесного свитера -- и сделал вывод:
      -- Нет, скорее всего, нет Но ведь на глаз не определишь. Вы когда-нибудь читали "Волшебную гору" Томаса Манна?
      -- Да, я читала эту книгу.-- Она гордилась, что может ему продемонстрировать -- не такая уж невежда, хоть и американка и очень молоденькая; вспомнила вдруг, что всегда избегала всяких философских споров и так горько плакала из-за смерти кузины.-- А почему вы спрашиваете?
      -- Потому что описанный в ней санаторий находится неподалеку отсюда,-как-нибудь я покажу вам его, когда будет плохой для катания снег. Не кажется ли вам, что здесь довольно печальное место?
      -- Нет,-- ответила она, снова удивившись его странному вопросу.-Почему вы так думаете?
      -- Не я, а некоторые люди. Здесь существует противоречие. Прекрасные горы, здоровые крепыши несутся с бешеной скоростью на лыжах с вершин, рискуя жизнью, и чувствуют себя великолепно -- и тут же бродят люди с больными легкими, наблюдают за этими лихачами и печально задумываются, а удастся ли им вообще выбраться отсюда живыми.
      -- Мне это как-то и в голову не приходило,-- честно призналась Констанс.
      -- А после войны -- еще хуже,-- продолжал он,-- настоящий бум... Люди, которые никогда не наедались досыта, жили в подполье или сидели в тюрьме, им пришлось терпеть такой страх, и так долго...
      -- Где же эти люди сейчас? -- перебила она его.
      -- Одни умерли,-- пожал он плечами,-- других уволили с работы, третьих лишили всего... Скажите: правда, что многие люди отказываются умирать в Америке?
      -- Да,-- подтвердила она,-- это было бы признанием их провала.
      Он улыбнулся, дружески похлопал ее по плечу, оторвав руку в перчатке от середины перекладины.
      -- Не сердитесь, что мы настолько ревнивы,-- только так мы можем выразить вам свою благодарность.-- И осторожно ослабил ее пальцы, вцепившиеся в перекладину.-- Не следует сильно напрягаться, когда катаетесь на горных лыжах,-- это касается и ваших пальчиков. Не следует даже хмуриться, раздражаться, покуда не войдете в отель выпить горячего чая. Тренировка очень проста -- расслабленность и отчаянная, наивысшая вера в себя.
      -- Вы именно такой, да?
      -- Отчаянный, это правда.
      -- Что же вы в таком случае делаете на этом небольшом холме для новичков? -- подначила Констанс.-- Почему бы вам по канатной подвесной дороге не подняться на самый верх?
      -- Вчера я подвернул лодыжку -- переоценил себя. Обычная февральская болезнь. Стоит на мгновение утратить контроль за собой -- и ты в глубоком овраге. Причем летишь так, что можно позавидовать, в лучшем стиле. Вот сегодня и ограничиваюсь медленными, величественными поворотами. Ну а завтра -- вновь в атаку, вон туда.-- И показал рукой на острый горный пик, наполовину закрытый туманом: висящий над ним бледный солнечный шар, обливая его своим рассеянным светом, придавал ему вид еще более опасного и недоступного.-- Ну что, махнем? -- бросил на нее пытливый взгляд.
      -- Там, наверху, я еще не была...-- Констанс с благоговейным страхом разглядывала заоблачную гору.-- Боюсь, пока она для меня недостижима.
      -- Нужно всегда делать то, что вам кажется недостижимым. Вы ведь на лыжах. В противном случае какой в этом резон, какое удовольствие?
      Немного помолчали,-- медленно поднимаясь в гору, чувствуя, как резкий ветер обжигает лица, отмечая тихий, странный горный свет, приглушенный туманом. В двадцати ярдах от них, за перекладиной, ровно скользила девушка в желтой парке с капюшоном, похожая на ярко наряженную заводную куклу.
      -- Париж? -- вдруг произнес Притчард.
      -- Что такое? -- не поняла Констанс.
      "По-моему, уж очень разбросан,-- надо же так перепрыгивать с одной темы на другую",-- подумала она, ощущая, что все больше устает.
      -- Вы сказали, что приехали сюда из Парижа. Может, вы из тех славных деятелей, что привозят нам деньги вашего правительства?
      -- Нет, я приехала сюда... ну, скажем, на каникулы. А живу в Нью-Йорке. Французская кухня сводит меня с ума -- ужасно на меня действует. Можно лопнуть от злости, ей-богу!
      Он критически оглядел ее и вынес свое заключение:
      -- Пока вы, как я вижу, целехонька. А вообще вы очень похожи на девушек, которые рекламируют мыло и пиво в американских магазинах.-- И торопливо добавил: -- Если в вашей стране это звучит обидно -- беру свои слова назад.
      -- И еще эти парижские мужчины,-- с укором добавила она, проигнорировав его пассажи.
      -- О, разве там есть мужчины?
      -- Представляете, даже в музеях пристают! Все в шляпах "гомбург". Глядят на тебя так, словно взвешивают -- сколько фунтов,-- причем не стесняются. Прямо перед картинами на религиозные сюжеты, и все такое.
      -- Я знаю одну английскую девушку,-- отвечал Притчард,-- так ее в сорок четвертом году преследовал американский пулеметчик от Престуика в Шотландии до мыса Корнуэлл, через всю страну, целых три месяца. Но, насколько я знаю, никаких религиозных картин при этом не было.
      -- Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Просто там царит невежливость и нахальство,-- откровенно заявила она.
      Констанс отлично понимала, что он подшучивает над ней в своей обычной, прямолинейной английской манере, только еще не решила, обижаться или не стоит.
      -- Вы получили воспитание в монастыре?
      -- Нет.
      -- Просто поразительно, сколько американок производят странное впечатление -- будто воспитывались в монастырях. Потом выясняется -- пьют джин и орут до хрипоты в пивных барах. А чем вы занимаетесь по вечерам?
      -- Где? Дома?
      -- Нет, я знаю, чем занимаются американцы по вечерам дома,-- смотрят телевизор. Не дома, а здесь.
      -- Я... ну... мою голову...-- Обороняясь от его наскоков, она чувствовала себя абсолютной дурой.-- Пишу письма.
      -- Как долго собираетесь пробыть здесь?
      -- Шесть недель.
      -- Шесть недель,-- кивнул он, перебросив лыжные палки в другую руку -вершина вот она, уже близка.-- Да-а... шесть недель ухода за волосами и ведения корреспонденции.
      -- Я дала обещание,-- оповестила она на всякий случай: пусть знает, если у него возникнут в голове соблазнительные идеи в отношении ее.-Пообещала одному человеку писать ему одно письмо ежедневно все время моего отсутствия.
      Притчард спокойно кивнул, словно выражая ей свое сочувствие.
      -- Ах эти американцы! -- воскликнул он, когда оба выпустили из рук перекладины, оказавшись на ровном месте.-- Они меня поражают.-- И, помахав ей палками на прощание, рывком бросился вниз по склону.
      Вскоре его красный свитер превратился в стремительное, весело блуждающее, постоянно уменьшающееся в размерах пятно на фоне голубоватого снега с пробегающими по нему тенями.
      Солнце проскользнуло вниз между двумя горными пиками, как громадная золотая монета в гигантскую щель автомата, и свет сразу помрачнел, грозя опасностью, так как теперь уже не было видно выбоин и пригорков. Констанс совершила свой последний спуск, дважды упав, и эти падения наполнили ее суеверным страхом -- всегда ведь, когда говоришь "ну, в последний раз", и происходит что-то неприятное.
      У подножия она остановилась на ровной, укатанной площадке между двумя домиками фермеров на окраине городка, сбросила лыжи с чувством облегчения и выполненного задания на день. Хотя пальцы на руках и ногах окоченели, все же тепло,-- щеки разрумянились, она с наслаждением вдыхала холодный воздух, будто пробуя на вкус что-то восхитительное. Чувствовала себя бодрой, дружески улыбалась лыжникам, которые, лихо позвякивая снаряжением, тормозили рядом с ней. Отряхнув с костюма снег, прилипший после двух бесславных падений,-- непременно хотелось выглядеть заправской лыжницей, когда пойдет через весь городок к отелю,-- вдруг увидела Притчарда. Уверенно преодолев последний бугор, он остановился точно возле нее.
      -- Я все видел,-- и наклонился разомкнуть крепления,-- но не скажу ни одной живой душе.
      Констанс смущенно смахнула с парки последние кристаллики льда.
      -- Я упала всего четыре раза за весь день,-- оправдывалась она.
      -- Завтра -- вон туда,-- он кивнул головой в сторону горы,-- там нападаетесь вволю. Весь день будете падать.
      -- Кто вам сказал, что я собираюсь на эту гору? -- Констанс скрепила лыжи застежкой и забросила себе на плечо.
      Притчард снял у нее лыжи с плеча.
      -- Я могу и сама...
      -- Нечего упрямиться! Американские девушки такие упрямые, и большей частью не по делу -- по пустякам.-- И взгромоздил обе пары лыж себе на плечи -- получилась большая буква V.
      Пошли к отелю,-- под тяжелыми ботинками поскрипывал слежавшийся, утрамбованный снег на дороге. В городке зажглись огни, в наступающих сумерках казавшиеся такими тусклыми, словно в них едва теплилась жизнь. Констанс обогнал почтальон: тащит за собой санки, а рядом бежит большой пес, с кожаным крепким ошейником. Шестеро детишек, в ярких зимних костюмчиках, сделав из салазок целый "поезд", с гиканьем скатились с пологой боковой улицы и все перевернулись прямо перед ними, покатываясь от хохота. Крупная пегая лошадь, с подстриженным брюхом, чтоб не налипала наледь, еле-еле тащила три громадных бревна по направлению к станции. Старики в светло-голубых парках с капюшонами, обгоняя их, здоровались с ними на каком-то своем языке. Горничная стремительно, как запущенная ракета, скатывалась с вершины холма на санках, зажав между коленями бидон с молоком, и умело притормаживала на поворотах. На катке играли французский вальс,-музыку перебивали взрывы детского смеха, звон колокольчиков на узде лошади и далекий гул старомодного колокола на железнодорожной станции, предупреждающего пассажиров об отходе поезда. "Отправляемся!" -- будто гудел колокол, и его натужные, гулкие звуки были самыми продолжительными из всех других в округе.
      Вдруг с гор донесся рокот -- словно прогремел гром. Констанс, озадаченная, вскинула голову:
      -- Что это?
      -- Мортиры,-- объяснил Притчард.-- Вчера всю ночь валил снег, вот горные патрули и бьют весь день из мортир по выступам, чтобы избежать снежных обвалов.
      Раздался еще один слабый выстрел, отозвавшийся негромким эхом. Остановились, прислушались.
      -- Как в старые, добрые времена,-- молвил Притчард, когда снова зашагали к дому.-- Как во время старой, доброй войны.
      -- Ах! -- взволнованно воскликнула Констанс -- ей никогда прежде не приходилось слышать выстрелы из пушек.-- Кстати, о войне: вы на ней были?
      -- Участвовал помаленьку.-- Он широко улыбнулся.-- У меня своя была маленькая война.
      -- Чем же вы там занимались?
      -- Ночным пилотом был.-- И передвинул лыжи на плечах.-- Летал на отвратительном черном аэроплане в отвратительном черном небе. Как чудесно здесь, в Швейцарии, где расстреливают только снег.
      -- "Ночным пилотом"...-- задумчиво повторила Констанс.
      Ей было двенадцать лет, когда кончилась война,-- такая далекая, она не отложилась в ее памяти. Все равно что услыхать о выпускном классе, ушедшем из школы в жизнь за два поколения до тебя: все вокруг называют какие-то имена, даты, рассказывают о всяческих событиях, полагая, что тебе-то это известно, но ты ничегошеньки не понимаешь.
      -- "Ночной пилот" -- что это такое?
      -- Мы осуществляли перехват противника над территорией Франции. Обычно летали на малой высоте, чтобы не засекали радары и зенитки. Зависали над немецкими аэродромами, ожидая, когда их самолеты пойдут на посадку, и устраивали этим гуннам веселую жизнь.
      -- Да, теперь я вспомнила! Вы те летчики, которые все время ели морковь. Ну, чтобы ночью лучше видеть.
      -- Это только для прессы мы ели морковь,-- засмеялся Притчард,-- а на самом деле пользовались радаром: засекали их на экране и открывали огонь. Тут радар все же лучше моркови.
      -- Много вы сбили самолетов? -- Констанс опасалась, чтобы слова ее не прозвучали слишком зловеще.
      Притчард поздоровался с владельцем пансиона: тот стоял перед своей дверью и, задрав голову, пытался определить по небу, будет ли сегодня ночью идти снег.
      -- К утру наметет сантиметров на двадцать... Пороша,-- предположил он.
      -- Вы так думаете? -- Швейцарец с большим сомнением вглядывался в вечернее небо.
      -- Гарантирую! -- заверил его Притчард.
      -- Вы очень любезны,-- улыбнулся хозяин.-- Приезжайте в Швейцарию почаще.-- И удалился, закрыв за собой дверь.
      -- Парочку,-- небрежно продолжал Притчард прерванную беседу.-- Мы сбили два вражеских самолета. Ну, могу я похвастаться перед вами, каким я был храбрецом?
      -- Вы так молодо выглядите...
      -- Мне тридцать. Ну сколько тебе должно быть, чтобы сбить самолет? Принимая во внимание плохие, громоздкие транспортные самолеты, нехватку горючего, кучу всевозможных чиновников и тыловых крыс, которые, протирая стекла очков, откровенно, вслух сожалели, что когда-то изобретен самолет.
      В горах снова раздался глухой залп мортир. "Когда же они прекратят?" -подумала Констанс.
      -- Вам никак не дашь тридцать,-- сказала она Притчарду.
      -- Это потому, что я вел простой, здоровый образ жизни. Ну вот, мы пришли.-- Он остановился у одного из отелей, поменьше других, устроил лыжи в стоявшем рядом стеллаже, воткнул палки в снег рядом.-- Давайте выпьем здесь простую, здоровую чашку чаю.
      -- Видите ли,-- начала Констанс,-- я вообще-то...
      -- Ну, будет сегодняшнее письмо покороче на пару страниц, зато насыщеннее по содержанию, вот и все.-- Осторожно, едва прикасаясь, взял ее под локоть и повел к двери.-- А голову вымоете в другой раз.
      Вошли в бар и сели за большой, тяжелый, с искусной резьбой деревянный стол. Других лыжников здесь не было, лишь несколько крестьян, под оленьими рогами из замши на стене, тихо играли в карты на кусках войлока и пили кофе из маленьких стаканчиков на ножке.
      -- Я же предупреждал вас.-- Притчард разматывал шарф на шее.-- В этой стране теперь полным-полно швейцарцев.
      Подошла официантка, Притчард сделал заказ по-немецки.
      -- Что вы заказали? -- Констанс сразу поняла -- не только чай.
      -- Чай с лимоном и черный ром,-- уточнил Притчард.
      -- Вы считаете, что я должна выпить рома? -- усомнилась Констанс.
      -- Все люди в мире обязаны пить ром,-- ответил он.-- Я не позволю вам совершить самоубийство в вечерних сумерках.
      -- Вы говорите и по-немецки, да?
      -- Я говорю на всех мертвых европейских языках -- на немецком, французском, итальянском и английском. Меня хорошо воспитали, чтобы я отлично чувствовал себя в мире, где свободно обменивается валюта.-- И облокотился на спинку стула, потирая застывшие костяшки одной руки о ладонь другой.
      Пока, прислонив голову к деревянной панели стены, он смотрел на нее улыбаясь, она никак не могла решить, хорошо ей здесь или не очень.
      -- Ну-ка, скажите: "Хай-хо, Сильвер!" Хочется послушать, как это у вас выходит.
      -- Что-что? -- в полной растерянности переспросила она.
      -- Разве американцы так не говорят? Оттачиваю свой акцент на случай очередного вторжения.
      -- Этого давно нет,-- авторитетно пояснила Констанс, думая про себя: "Боже, ну и взбалмошный парень! Что же его сделало таким?" -- У нас больше так не говорят, это выражение давно устарело.
      -- Как быстро устаревает все в вашей стране,-- с явным сожалением заметил он.-- Вот, посмотрите на этих швейцарцев.-- И кивнул в сторону игроков в карты.-- Эта карточная игра существует с тысяча девятьсот десятого года.-- Он помолчал.-- Как все же приятно, как спокойно жить среди швейцарцев. Это все равно, что живешь на берегу озера. Многие, конечно, такой жизни не выдерживают. Вы помните эту шутку о швейцарцах в фильме о Вене?
      -- Нет, не помню... А в каком фильме?
      "Впервые слышу, чтобы кинокартину называли фильмом. Надо с ним поосторожнее".
      -- Один из персонажей говорит: "Швейцарцы сто пятьдесят лет не воевали, ну и что в результате они создали? Часы с кукушкой". Черт подери, никак не пойму,-- пожал плечами Притчард.-- Может, в самом деле лучше жить в стране, которая изобретает часы с кукушкой, чем в той, что изобретает радар. Время для часов с кукушкой -- что-то несерьезное. Просто маленькая игрушка, издает глупый, искусственный звук каждые полчаса. Для тех, кто изобретает радар, время -- нечто зловещее, потому что для них это расстояние между набранной самолетом высотой и позицией зенитной батареи, которая может его сбить. Изобретение для весьма подозрительных,-- они постоянно только и думают о засадах. Ну, вот ваш чай. Как видите, я предпринимаю серьезные усилия, чтобы вас развлечь: слежу за вами вот уже пять дней, и у меня сложилось впечатление, что вы такая девушка, которая долго плачет перед сном семь раз в неделю.
      -- Ну и сколько этой бяки надо влить в стакан? -- Констанс сильно смущал этот непрерывный поток красноречия; подняв стакан с ромом, она старалась не смотреть на своего спутника.
      -- Половину; вторая половина -- для второй чашки чаю.
      Она отлила в чашку полстакана рома, выжала дольку лимона и понюхала поднимающийся из чашки горячий пар.
      -- Неплохо пахнет.
      -- Может,-- Притчард занимался смесью в своей чашке,-- лучше говорить только о ничего не значащих предметах?
      -- Думаю, да,-- согласилась с ним Констанс.
      -- А этот парень, которому вы пишете письма,-- почему его здесь нет? -поинтересовался Притчард.
      Констанс помолчала, не зная, как ему ответить; наконец сообразила:
      -- Он работает.
      -- Вон оно что. Приятно слышать.-- Он медленно цедил сквозь зубы чай, потом, отставив чашку в сторону, потер нос носовым платком.-- Все это от горячего чая, знаете ли. Вы тоже почувствовали?
      -- Конечно.
      -- Собираетесь за него замуж?
      -- Вы сказали, что будете говорить о ничего не значащих предметах.
      -- Понятно... выходит, вопрос с браком решен.
      -- Я этого не говорила.
      -- Нет, не говорили. Но сказали бы, что нет, если об этом нет и речи.
      Констанс фыркнула:
      -- Пусть так, все решено. Ну, скажем, на предварительном этапе.
      -- Когда же произойдет это событие?
      -- Через три месяца,-- ляпнула она не задумываясь.
      -- Это что, такой закон в Нью-Йорке? Выходит, вам придется ждать целых три месяца? Или это обычное табу в вашей семье?
      Она колебалась, не зная, что сказать. Вдруг осознала, что, по сути дела, уже долго ни с кем не разговаривала. Конечно, заказывала еду в ресторане; спрашивала на железнодорожных вокзалах, как ей сюда добраться; здоровалась с продавцами и продавщицами в магазинах и лавках, но только и всего. Все остальное время -- нудное одиночество, тишина, не менее для нее болезненные от того, что она навязала их себе сама. "Почему бы и нет? -подумала она чисто из эгоистических соображений, благодарная ему за проявленную инициативу.-- Почему бы не поговорить об этом -- хотя бы раз?"
      -- Все дело в моем отце.-- Она, задумавшись, вертела перед собой чашку.-- Это его идея: он против. Сказал -- подожди три месяца, потом увидим. Думает, что после трехмесячного пребывания в Европе я позабуду о Марке.
      -- Америка, конечно, единственное оставшееся в мире место, где люди могут себе позволить вести себя в старомодной манере. Ну а что с этим Марком? Он что, пугало огородное?
      -- Что вы, очень красив,-- заступилась за него Констанс.-- Такой печальный, такой красивый...
      Притчард старательно кивал, словно записывал все, что она говорила.
      -- Но у него пустой карман,-- сделал он вывод.
      -- Да нет, денег у него хватает,-- вновь защитила она Марка.-- По крайней мере, хорошая работа.
      -- Ну и чем же он не устраивает вашего отца в таком случае?
      -- Считает -- слишком стар для меня. Ему уже сорок.
      -- Серьезная причина,-- живо откликнулся Притчард.-- Поэтому он меланхолик?
      Констанс невольно улыбнулась:
      -- Нет, не поэтому. Просто такой с детства: очень серьезный, вдумчивый человек.
      -- Вам нравятся сорокалетние мужчины?
      -- Мне нравится только один Марк,-- призналась Констанс.-- Хотя, должна вам сказать, мне никогда не удавалось ладить с молодыми людьми. Ну, с теми, которых знала. Все они такие... бессердечные. В их компании я робею, сержусь на себя. Стоит мне пойти на свидание с таким -- всегда возвращаюсь домой... как в воду опущенная.
      -- "Как в воду опущенная"? -- удивился Притчард.
      -- Понимаете... я чувствую, что... была какой-то совсем другой, вела себя не так, как нужно. В общем, вела себя с ними, как все девушки со своими ухажерами: кокетство, немного цинизма, игра во влюбленность... Я не очень сложно все объясняю?
      -- Нет, вовсе нет.
      -- Мне не кажутся правильными мнения других людей обо мне,-- говорила, все больше увлекаясь, Констанс, почти позабыв о молодом человеке, сидевшем за столом напротив нее,-- изливала всю свою накопившуюся в душе горечь будто самой себе.-- Противно, когда тебя используют в качестве приманки на разных торжествах, когда студенты возвращаются из колледжей домой погостить или демобилизованные приходят из армии. Кто-то нужен для вечеринки,-- кто-то, чтобы потискать в такси на пути домой. Ну а мнение отца обо мне? "До нее, наконец, это впервые дошло". Мне всегда казалось -- мы с ним хорошие друзья, он видит во мне ответственного, взрослого человека. А когда сказала ему о своем желании выйти замуж за Марка, поняла, что все наши отношения -- ложь. Что он до сих пор считает меня ребенком. Ну а ребенок, как известно,-- это разновидность идиотки. Моя мать бросила его, когда мне было всего десять лет, и с тех пор мы с ним очень сблизились. И вот выяснилось -- совсем не настолько, как я полагала. Он просто играл со мной, льстил мне. Возникла первая реальная проблема -- и все рухнуло как карточный домик. Он не позволял мне иметь собственного мнения о себе самой. Вот почему я в конце концов дала согласие на его предложение -- три месяца отсутствия. Чтобы доказать ему... доказать раз и навсегда...-- осеклась, бросив недоверчивый взгляд на Притчарда: уж не улыбается ли ее исповеди.-- Вас все это потешает?
      -- Что вы, конечно нет! Как раз думаю о тех знакомых, которые высказывали обо мне мнение совершенно отличное от того, что сам думал о себе. Какая страшная мысль!
      Притчард пытливо смотрел на нее, но ей не удавалось понять, серьезно он говорит или шутит.
      -- Ну а каково ваше мнение о себе? -- продолжал он.
      -- Ну... оно еще не сформировано до конца,-- медленно произнесла она.-Знаю, каким оно должно быть, и это пока все. Хочу быть человеком ответственным; еще -- не быть бессердечной, жестокой... плыть в верном направлении...-- Пожала плечами, вконец смущенная.-- Может, я изъясняюсь неудачно, как вы думаете?
      -- Может. Но зато восхитительно искренне.
      -- Ну, до восхищения еще далеко,-- несколько охладила она его пыл.-Может, лет через десять. До сих пор я еще не знаю, к какому сорту принадлежу.-- Нервно засмеялась.-- Как хорошо, что вы уезжаете через несколько дней, я больше вас никогда не увижу и потому могу говорить с вами так откровенно. Не находите?
      -- Да,-- подтвердил он,-- очень хорошо.
      -- Я так долго ни с кем не разговаривала по душам... Или во всем виноват ром?
      -- Готовы ко второй чашке? -- улыбнулся Притчард.
      -- Да, благодарю вас.
      Наблюдала, как он разливал по чашкам чай, и, к своему большому удивлению, заметила, что у него дрожат руки. А что, если он один из тех молодых людей, которые после возвращения с войны пьют по бутылке виски в день?..
      -- Итак, завтра забираемся на вершину горы,-- подытожил он.
      Констанс почувствовала великую к нему благодарность: понял, что ей больше не хочется изливать ему душу, и перевел разговор на другую тему, не дав ее признаниям никакой оценки.
      -- Ну как же вы туда полезете -- с вашей лодыжкой?
      -- Попрошу врача сделать мне укол новокаина -- и часа через два моя лодыжка крепка как камень, крепка навечно.
      -- Ладно.-- Она не спускала глаз с его дрожащей руки.-- Значит, утром?
      -- По утрам я на лыжах не катаюсь.-- Он добавил рому в свою чашку, понюхал смесь, оценивая по достоинству.
      -- Чем же вы занимаетесь по утрам?
      -- Отдыхаю и пишу стихи.
      -- Ах вот оно что! -- И бросила на него недоверчивый взгляд.-- Не знаю ли я вашего имени?
      -- Нет. Все, что пишу, разрываю на мелкие кусочки на следующее утро.
      Ей стало неловко -- из всех, кого знала, стихи писали только пятнадцатилетние мальчишки в подготовительной школе; пришлось засмеяться.
      -- Боже! Мне кажется, вы... человек с отклонениями.
      -- "С отклонениями"? -- Он вопросительно вскинул брови.-- Вы имеете в виду сексуальную ориентацию? Это слово, по-моему, в Америке является оскорбительным. Это когда парни с парнями, так?
      -- Не всегда,-- возразила Констанс, еще больше смущаясь.-- В данном случае оно... не имеет такого оттенка. Какие же стихи вы пишете?
      -- Лирические, элегические, атлетические. Воспеваю молодость, смерть и анархию. Все это очень хорошо вышибает слезу. Пообедаем вместе сегодня?
      -- Это почему же? -- изумилась она, снова озадаченная тем, как быстро и неожиданно он перескакивает с одного на другое.
      -- Вот такого вопроса никогда не задаст европейская женщина,-назидательно молвил он.
      -- В отеле я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер.
      -- В отеле я пользуюсь большим влиянием. Думаю, мне удастся уговорить их не препровождать поднос с едой к вам наверх.
      -- Кроме того,-- упиралась Констанс,-- всю неделю вы обедали с одной французской дамой. Что скажете по этому поводу?
      -- Отлично! -- улыбнулся он.-- Значит, вы тоже следили за мной!
      -- В столовой всего пятнадцать столов.-- Констанс чувствовала себя неловко.-- Так что волей-неволей...
      Француженке этой, по крайней мере, лет тридцать, у нее короткая, взбитая прическа, неимоверно тонкая, просто осиная талия. На ней всегда черные брюки в обтяжку и разных цветов свитера; тончайшая талия затянута блестящими металлическими поясами. Каждый вечер они с Притчардом сидели вдвоем за столиком в углу и все время оба громко смеялись собственным шуточкам. Оказываясь в одной комнате с этой француженкой, Констанс чувствовала себя слишком юной и неуклюжей.
      -- Французская дама, о которой вы говорите,-- мой хороший друг,-оправдывался Притчард,-- но, по ее словам, англосаксы не в ее вкусе, им не хватает тонкости. Французы -- патриоты до мозга костей. К тому же завтра приезжает ее муж.
      -- Все же я намерена строго придерживаться своего плана,-- официальным тоном заявила Констанс и встала.-- Ну, мы идем?
      Притчард молча глядел на нее.
      -- Вы очень красивая. Иногда трудно удержаться и не сказать об этом.
      -- Прошу вас, мне пора идти!
      -- Само собой,-- отозвался он, тоже встал, положил на стол деньги.-Как скажете!
      Не проронив ни единого слова, дошли до отеля. Уже совсем стемнело, было холодно, и вырывавшиеся изо рта клубы пара были похожи на маленькие облачка с ледяными кристалликами.
      -- Я позабочусь о ваших лыжах,-- сказал он возле двери.
      -- Благодарю вас,-- тихо ответила она.
      -- Спокойной ночи. И напишите проникновенное, задушевное письмецо.
      -- Попытаюсь.-- Констанс повернулась и вошла в отель.
      В номере она сбросила ботинки и, не снимая лыжного костюма, улеглась на кровать, не включая света, и уставилась в темный потолок, размышляя. Никто никогда не говорил ей, что англичане -- вот такие.
      "Мой самый дорогой и любимый,-- писала она.-- Прости, что не писала, но погода была на диво хороша, правда, совсем недолго, и я решила посвятить все свое время бегу на лыжах по кругу или борьбе с глубоким снегом. Здесь отдыхает один англичанин,-- сознательно не стала скрывать она,-- очень мил, даже вызывался стать моим инструктором, и я под его руководством в самом деле добилась больших успехов. Он служил в ВВС, его отец убит на фронте, а мать погибла во время бомбежки..."
      Нет, так не пойдет! Марк может расценить это как ее уловку. Словно она старается что-то скрыть от него, выпячивая эту несчастную, погибшую семью патриотов, словно витрину магазина.
      Скомкала начатое письмо, бросила в мусорную корзину; взяла еще листок бумаги. "Мой самый дорогой и любимый..."
      Кто-то постучал в дверь; она крикнула по-немецки:
      -- Ja!
      Дверь отворилась, и в комнату вошел Притчард. Она с удивлением подняла на него глаза -- за все три недели он ни разу не осмеливался войти к ней,-встала, стараясь скрыть смущение. Сидит ведь почти босая, в одних чулках, в номере беспорядок после целого дня лыжных прогулок: ботинки стоят у окна, свитера бесформенной кучей навалены на стуле, перчатки сохнут на радиаторе; мокрая парка висит в ванной на ручке двери, с воротника стекают ручейки тающего снега. Гремит радио: какая-то армейская станция в Германии передает американский джаз-банд -- он наяривает "Бали Хай". Притчард, стоя перед открытой дверью, улыбается ей...
      -- Ага,-- констатировал он,-- уютный уголок, комнатка иностранки, где царит вечный беспорядок!
      Констанс выключила радиоприемник.
      -- Прошу меня извинить,-- еле вымолвила она от неожиданности, рассеянно махнув рукой и вдруг вспомнив, что не причесана.-- Здесь такой кавардак!