-- Ну и что? -- Гарбрехт пытался сконцентрировать внимание на ее рассказе.
      -- Она живет с американским капитаном.
      -- Ну и что? -- с сомнением в голосе спросил он.
      Половина подруг Греты спит с американскими капитанами, а второй этого очень хочется. Неужели такой пустяк довел Грету до такого ужасного расстройства, чтобы даже потребовать мести?
      -- Ты знаешь, какая у нее фамилия? -- задала риторический вопрос Грета.-- Розенталь! Она же еврейка!
      Гарбрехт вздохнул; его дыхание порождало какие-то пустые, печальные звуки в этой холодной полуночной комнате. Посмотрел на Грету, стоявшую перед ним: все лицо ее вдруг сморщилось, на нем пролегли дрожащие складки. Всегда спокойная, мирная, добродушно-веселая, может, слегка глуповатая девушка -- и вдруг такой сюрприз. Он был в шоке.
      -- Если тебе вдруг приспичило побрить голову Фреде,-- заговорил Гарбрехт все тем же усталым, тягучим тоном,-- то поищи кого-нибудь другого. Я тебе не мальчик на побегушках!
      -- Конечно, я знала, что на тебя рассчитывать нечего.-- Теперь от ее слов веяло ледяным холодом.
      -- Говоря откровенно,-- Гарбрехт пытался ее урезонить,-- я уже порядком устал от этого еврейского вопроса. По-моему, пора забыть о нем раз и навсегда. Может, на какое-то время он и годился, но теперь, похоже, мы его использовали до конца.
      -- Ах вон оно что! Успокойся! Что я, дура, могла ожидать от калеки?
      Оба замолчали. Грета продолжала раздеваться -- с презрением и подчеркнутой асексуальной фамильярностью. Гарбрехт тоже не спеша разделся и лег. Грета, в черной ночной рубашке из искусственного шелка (подарок щедрого американского лейтенанта), сидя перед маленьким, шатким зеркалом, накручивала волосы на бигуди. Глядя на ее отражение, Гарбрехт вспомнил вдруг то множество зыбких отражений в разбитом зеркале в офисе Сидорфа...
      Закрыл глаза, которые словно жгло пчелиное жало, чувствуя, как дрожат веки; пощупал складку саднящего шва на правом плече. До конца своей жизни, вероятно, так и не сможет преодолеть чувства шока при виде этого странного рваного шва на своем теле. Никогда ему не избавиться от шока, если кто-то из окружающих называет его калекой. Нужно установить с Гретой более дипломатические отношения. Единственная его знакомая девушка, и время от времени в ее постели он испытывает истинную человеческую теплоту и несколько часов блаженного забытья. Смешно терять ее из-за какой-то глупой политической дискуссии, которая ему абсолютно неинтересна. Сейчас не так просто найти для себя девушку. Во время войны все куда проще: можно иметь кучу девушек, просто проявляя к ним обычную человеческую жалость. Но эта жалость пропала там, в Реймсе. Любому немцу, крепкому, абсолютно здоровому, все труднее конкурировать с престижем победителей, их пахучими сигаретами и шоколадом. А что уж там говорить об одноруком... Каким ужасным обернулся весь день -- и вот вам, такая же ужасная концовка.
      Выключив свет, Грета по-хозяйски влезла в постель, даже не прикоснувшись к нему. На всякий случай он протянул к ней руку. Она не шелохнулась.
      -- Отстань, я устала! У меня был трудный, долгий день. Спокойной ночи!
      Гарбрехт долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к легкому храпу Греты. От маленького зеркала на той стороне комнаты отражался дрожащий, тревожный свет уличного фонаря, и блики играли у него на закрытых веках...
      Приближаясь к дому, где находился штаб Сидорфа, Гарбрехт почувствовал, что невольно ускоряет шаг,-- это могло объясняться только тем, что он желает этой встречи. Уже четвертую неделю доставлял он свои донесения этому толстяку -- бывшему капитану и усмехается про себя, вспоминая, какой любовью вдруг проникся к Сидорфу. Тот оказался совсем нетребовательным. С интересом выслушивал сообщения Гарбрехта о встречах с Михайловым и Добелмейером, то и дело довольно пофыркивая; хлопал себя по ляжке, когда ему что-то особенно нравилось, а сам с присущей ему хитростью и чувством юмора изобретал всевозможные вполне достоверные небольшие истории, маленькие юморески, которые должен передавать вначале русским, а потом американцам.
      Сидорф никогда не встречался ни с теми, ни с другими, но казалось, понимал и тех и других гораздо лучше Гарбрехта, и, нужно сказать, авторитет Гарбрехта как в глазах капитана Михайлова, так и майора Добелмейера постоянно рос после того, как им занялся Сидорф, наставляя на путь истинный.
      Открывая дверь в штаб-квартиру Сидорфа, он с грустной улыбкой вспоминал, с каким гнетом страха, тревожных предчувствий впервые вошел сюда. Ждать ему пришлось совсем недолго: мисс Реннер, та блондиночка, которая впервые заговорила с ним на улице, тут же открыла ему дверь в комнату экс-капитана.
      Сидорф явно был в хорошем расположении духа: весь сияя, ходил взад и вперед перед своим столом маленькими, даже крошечными шажками, очень похожими на танцевальные па...
      -- Привет, привет! -- радушно молвил он, когда Гарбрехт появился.-- Как хорошо, что вы пришли!
      Гарбрехту никогда не удавалось различить: притворные утверждения, что руки у него, Гарбрехта, не связаны и он имеет свободу выбора,-- это проникнутое юмором хитроумие или доведенные до автоматизма приятные манеры.
      -- Какой чудесный день! -- верещал Сидорф.-- Просто великолепный! Вы слышали новость?
      -- Какую? -- осведомился довольно осторожно Гарбрехт.
      -- Как "какую"! Первая бомба! -- Сидорф радостно захлопал в ладоши.-Сегодня днем, в два тридцать, взорвана первая бомба в Германии. В Штутгарте! Какой поистине торжественный день! Незабываемый день! После восемнадцатого года понадобилось целых двенадцать лет, чтобы немцы наконец приступили к реальной оппозиции союзникам. И вот теперь, менее чем за год после капитуляции,-- первая бомба! Какое счастье! -- Он сиял, весело глядя на Гарбрехта.-- Ну, вы довольны?
      -- Очень,-- дипломатично ответил Гарбрехт. Бомбы -- это не для него. Может, для человека с двумя руками это развлечение, но не для него...
      -- Теперь мы приступаем к настоящей работе.-- Сидорфу с большим трудом удалось загнать себя снова на кожаный стул за столом, и теперь он бросал с него пронзительные взгляды на Гарбрехта.-- До сих пор ничего значительного. По сути дела, лишь создание организации. Испытание ее отдельных составных частей. Чтобы убедиться, кто может работать, а кто -- нет в режиме жесткой дисциплины. Практика превыше всего. Теперь всяким маневрам конец! Мы приступаем к боевым действиям на поле боя!
      "Эти солдаты, профессионалы,-- горько размышлял Гарбрехт, чувствуя, как взломано его вновь обретенное умиротворение,-- видно, так никогда и не смогут выбросить привычный жаргон из своего мышления. "Маневры", "поле боя"... Судя по всему, они считают своим достижением лишь то, что непременно связано со взрывами, а единственное воспринимаемое ими политическое средство, доставляющее им удовольствие,-- это смерть".
      -- Лейтенант,-- обратился к нему Сидорф,-- мы и вас проверяли. И я рад сообщить вам...-- он сбивался на риторику,-- мы решили, что вы человек достойный нашего уважения и полного доверия. Теперь начинается ваша настоящая миссия. В следующий вторник вы встречаетесь с мисс Реннер. Она поведет вас в дом одного нашего друга. Он передаст вам пакет. Вы отнесете его по адресу, данному вам мисс Реннер. Не скрою, что это дело связано с определенной опасностью для вас. В пакете будет завернут часовой механизм, который взорвет первую бомбу в новой нашей войне против союзников здесь, в Берлине...
      Гарбрехту в эту минуту показалось, что Сидорф находится где-то далеко-далеко от него, и его искаженный голос пробивается к нему через громадное расстояние. "Все было слишком хорошо, чтобы быть правдой,-размышлял он, словно в тумане,-- эта легкая, приятная, безопасная жизнь мальчика, доставлявшего донесения,-- жизнь, которую он вел до этого времени. Оказывается, все это хитроумная, коварная игра, ее придумал этот Сидорф, подвергая его испытанию".
      -- Капитан...-- прошептал он.-- Капитан... но я не могу... не могу...
      -- Это только начало,-- продолжал, словно в трансе, Сидорф, словно вовсе и не слыхал слов, перебивших его продолжительное выступление.-- В конечном итоге взрывы станут раздаваться постоянно, и днем и ночью, по всей стране. Американцы во всем будут обвинять русских, а русские -- американцев; все будут испытывать все больший страх и все сильнее не доверять друг другу. Тогда они тайно установят с нами связь, явятся к нам, начнут торговаться с нами, делая все более крупные ставки -- кто кого перещеголяет!
      "Этого никогда не будет!-- все еще пребывая в густом тумане, твердил про себя Гарбрехт.-- Никогда! Это все старые песни... И во время войны нам об этом говорили. Американцы поссорятся с англичанами, англичане порвут с русскими... И вот с чем они теперь остались в своем Берлине: англичане, разговаривающие на кокни, этой тарабарщине; татары, пригнанные из Сибири; негры, доставленные с берегов Миссисипи... Такие люди, как Сидорф, стали жертвами собственной пропаганды,-- в конечном итоге уповали только на собственные надежды, прислушивались только к собственной лжи.
      И он, Гарбрехт, на следующей неделе должен прогуливаться среди праздношатающихся американских военных полицейских с этим сложным, тикающим часовым механизмом под мышкой только ради больных галлюцинаций Сидорфа. Можно убедить любую другую нацию -- достаточно людям посмотреть на жалкие руины, оставшиеся от некогда красивых городов, на бесконечно тянущиеся к горизонту кладбища с крестами, на марширующие в сердце столицы вражеские войска, и они скажут: "Нет, все это ничего не дало". Но только не немцы. Геринг только что умер в Нюрнбергской тюрьме, а вот перед ним другой толстяк убийца, с такой же слащавой улыбкой, как у Геринга, потирая от удовольствия руки, кричит -- этот день никогда не забудут, потому что взорвана первая бомба!"
      Гарбрехт, сидя на жестком деревянном стуле, чувствовал себя таким потерянным, таким безнадежным; наблюдал, как этот толстяк нервно, радостно дергается за своим стулом, слышал его грубоватый, добродушный голос:
      -- В последний раз для этого нам понадобилось целых четырнадцать лет! Гарбрехт, поверьте мне, на сей раз мы затратим на все не более четырех! К пятидесятому году вы получите звание полковника, и неважно, сколько у вас рук, одна или две, и все такое прочее...
      Гарбрехт хотел протестовать, сказать что-то убедительное -- такие слова, которые остановят этого кривляющегося, веселого, кровожадного, обманутого сумасшедшего,-- но из его сомкнутых губ не вырвалось ни единого звука. Возможно, позже, когда он останется один, он сможет что-то придумать, чтобы выбраться из этого готового вот-вот захлопнуться, вызывающего головокружение капкана. Но только не здесь, не в этой темной, с высоким потолком комнате, где беснуется жирный капитан, с разбитым зеркалом, с мрачным, неуместным здесь портретом мыслителя Ленина, висящим на треснувшей стене,-- жуткая, издевательская шутка Сидорфа.
      -- Но вместе с этим,-- увлеченно продолжал Сидорф,-- вы продолжите свою обычную, постоянную работу. Господи помилуй! -- засмеялся он.-- Да вы станете самым богатым человеком в Берлине после того, как и те и другие выплатят вам все, что полагается! -- Голос у него вдруг изменился -- стал низким, заговорщическим.-- Вы знаете таких людей -- фамилии Клейбер и Макевски, работают в конторе Михайлова? -- Он сверлил его своими хитрыми глазами.
      -- Мне кажется, нет,-- подумав несколько секунд, ответил Гарбрехт.
      Конечно, он их знает. Оба значатся в платежной ведомости Михайлова и работают в Американской зоне, но какой смысл говорить об этом Сидорфу?
      -- Неважно,-- засмеялся Сидорф после почти незаметной, слишком короткой паузы.-- Вы передадите их имена и вот этот адрес американскому майору.-Вытащил клочок бумаги из кармана и положил его на стол перед ним.-- Вы скажете майору, что они русские шпионы и их можно найти вот по этому адресу.-- Он постучал пальцем по бумаге.-- Это весьма ценный улов для майора,-- с явной иронией пояснил Сидорф,-- и он, конечно, щедро вознаградит вас за такую важную информацию. После этого у него непременно появится вполне объяснимое желание доверять вам более трудные задания.
      -- Слушаюсь,-- отозвался Гарбрехт.
      -- Вы уверены,-- Сидорф улыбался, продолжая сверлить его взглядом,-- в самом деле уверены, что не знаете этих людей?
      В это мгновение Гарбрехт понял: Сидорф знает, что он ему лжет; но теперь уже поздно что-то предпринимать.
      -- Нет, я их не знаю,-- твердо повторил он.
      -- Могу поклясться... Ну да ладно,-- пожал плечами Сидорф,-- неважно.-Обогнул, с бумажкой в руке, стол, подошел к стулу, на котором сидел Гарбрехт.-- Когда-нибудь,-- он положил твердую руку ему на плечо,-- вы поймете, что и мне можно в полной мере доверять. Так что это вопрос...-- он засмеялся,-- вопрос дисциплины.-- И передал ему клочок бумаги с адресом.
      Гарбрехт, отправив его в карман, встал со стула.
      -- Я доверяю вам,-- покорно сказал он.-- А как же иначе...
      Сидорф громко расхохотался.
      -- Я люблю удачные ответы!-- закричал он.-- В самом деле люблю меткие ответы! -- И по-братски обнял Гарбрехта за плечи.-- Не забывайте, однако,-продолжал поучать он,-- мой первый и единственный урок, его нужно обязательно усвоить: главный принцип для наемного информатора -- говорить тому, кто ему платит, только то, что тому хочется слышать. Любая передаваемая информация должна точно согласовываться с давно им выработанными теориями. Тогда он оказывает вам доверие и считает вас все более ценным сотрудником. Однако,-- он снова засмеялся,-- не пытайтесь испробовать все это на мне. Я совершенно другой работодатель. Я вам не плачу... и поэтому рассчитываю, что вы всегда будете правдивы и откровенны со мной. Вы не забудете этих моих слов? --И, повернувшись к Гарбрехту, нагло, грубо уставился ему в глаза -- он уже не улыбался.
      -- Да, герр,-- ответил Гарбрехт,-- я их никогда не забуду.
      -- Вот и отлично! -- Сидорф подталкивал его к двери.-- А теперь идите вниз, к мисс Реннер. Она сделает все, что нужно.-- И мягко вытолкнул Гарбрехта за дверь, резко захлопнув ее за ним.
      Гарбрехт постоял с минуту, глядя на дверь, потом медленно стал спускаться по лестнице вниз, к мисс Реннер.
      Позже, по дороге к конторе Михайлова, он старался не думать о беседе, состоявшейся у него с Сидорфом, и об этом хитроумном смертоносном приспособлении, в данную минуту ожидающем его где-то на другом краю города.
      Ему захотелось вдруг остановиться и, прислонив лоб к холодной, потрескавшейся каменной стене пустого, разграбленного дома, мимо которого он сейчас шел, заплакать -- и плакать, плакать на этом завывающем, обжигающем холодном ветру... После всего пережитого, после стольких смертей, увиденных собственными глазами, после операционной в госпитале на пивзаводе в Сталинграде человек имеет право на что-то рассчитывать -- на мир, покой, на безопасность. А вместо этого нб тебе -- вновь наседает на тебя дилемма, этот никому не нужный флирт со смертью на следующей неделе. Его жизнь и без того натыкается на каждый острый выступ каждого прожитого последнее время года; ее безжалостно вышвыривает на берег любой девятый вал, прокатывающийся по всей Германии. Даже немеющее оцепенение уже не помогало.
      Шаркал подошвами, как в тумане, не разбирая, куда идет. Споткнулся о булыжник, кем-то бездумно вытолкнутый из тротуара; резко выбросил вперед руку, чтобы не потерять равновесия, но поздно -- со всего маху свалился в сточную канаву. Ударился головой о бетонную плиту, почувствовал на ладони теплую кровь, вытекающую из раны, нанесенной острым осколком разбитого камня.
      С трудом сел, глядя на свою руку при тусклом свете. Кровь струилась из грязных, рваных ран, а в голове словно гремел набат... Так и сидел на тротуаре, опустив голову, ожидая, когда в ней снова все прояснится и он сможет встать на ноги.
      "Нет, выхода нет,-- думал он, превозмогая головную боль,-- и никогда не будет. Глупо надеяться на это". Ему все же удалось медленно подняться, и он упрямо поплелся по намеченному маршруту -- к офису Михайлова.
      Михайлов низко согнулся над своим столом, и при свете одной-единственной лампочки походил на отвратительную зеленую лягушку. Он даже не взглянул на Гарбрехта. "Говорить тому, кто платит, только то, что тому хочется слышать..." Гарбрехт сейчас почти физически слышал насмешливый, дружеский голос Сидорфа. Может, этот Сидорф знал, что говорил? Русские в самом деле настолько глупы, американцы слишком подозрительны... Вдруг Гарбрехт сообразил, что скажет Михайлову.
      -- Ну?-- наконец произнес Михайлов, все еще упершись взглядом в крышку стола.-- Что-нибудь важное? Вам удалось разузнать что-нибудь об этом новом человеке, которого используют американцы?
      На прошлой неделе Михайлов просил его разузнать все, что можно, о Добелмейере, но Гарбрехт решил про себя помалкивать о том, что ему известно об американце. Вымолвит хоть слово, хоть раз поскользнется, проговорится,-это вызовет серьезные подозрения у Михайлова, начнут допытываться, установят слежку... Заговорил громким, ровным голосом:
      -- Да. Он представитель второго немецко-американского поколения. На гражданке был адвокатом в штате Милуоки. В самом начале войны попал под следствие, ибо, как утверждают, в тридцать девятом и сороковом годах вносил свои средства в дело вооружения Германии.
      Гарбрехт видел -- Михайлов медленно поднимает голову, все внимательнее смотрит на него, глаза его загораются неподдельным интересом.
      "Сработало! -- подумал он.-- И впрямь сработало".
      -- До настоящего разбирательства так и не дошло,--вдохновенно выкладывал он свою выдуманную историю,-- в самом конце войны он сразу получил офицерское звание и был направлен в Германию по секретному приказу. Некоторые члены его семьи живы и в настоящее время проживают в Английской зоне, в Гамбурге. Его кузен был командиром подводной лодки в немецком флоте; лодка затонула в сорок третьем году в районе Азорских островов.
      -- Конечно, конечно!-- сразу оживился Михайлов; голос его звучал торжественно -- явно доволен такой информацией.-- Очень типично...-- Он не объяснил, что имеет в виду под этим словом, но глядел теперь на Гарбрехта с выражением безграничного обожания на лице.
      -- В течение нескольких следующих недель,-- начал Михайлов,-- вам придется поработать над двумя задачами. Мы попросили всех наших сотрудников оказать нам в этом посильное содействие. Мы уверены, что американцы морем доставили в Англию несколько атомных бомб. У нас есть основания предполагать, что они будут размещены на территории Шотландии, неподалеку от аэродрома в Престуике. Из Престуика сюда осуществляются ежедневные полеты, и экипажи, как говорят, не очень бдительны. Постарайтесь разузнать, не проводится ли там подготовка, пусть даже на первоначальном, подготовительном этапе, для базирования где-то в этом районе нескольких американских самолетов Б-29. Каркасы ремонтных мастерских, новые резервуары для хранения топлива, новые радарные станции предварительного освещения, ну и так далее. Постарайтесь что-нибудь разузнать. Сможете?
      -- Да, товарищ.-- Гарбрехт заранее знал, что для Михайлова разузнает все на свете.
      -- Очень хорошо! -- Михайлов отпер замочек в ящике стола, вытащил деньги.-- Тут для вас премия,-- объявил он с механической, безжизненной улыбкой.
      -- Благодарю вас, сэр.-- Гарбрехт запихнул деньги в карман.
      -- Итак, до следующей недели.
      -- До следующей недели,-- повторил Гарбрехт. На сей раз он отдал честь Михайлову.
      Тот козырнул ему в ответ, и Гарбрехт направился к двери.
      Хотя на улице темно и холодно, а в голове еще стоял звон от падения и удара, он шел легко, широко улыбаясь себе самому. Он шел в Американскую зону.
      С Добелмейером он встретился на следующее утро.
      -- Вас наверняка могут заинтересовать вот эти люди.-- И выложил на стол перед ним клочок бумажки с фамилиями тех людей, которых Сидорф поручил ему выдать.-- Платные тайные агенты русских; ниже указан их адрес.
      Добелмейер смотрел на имена, и его тяжелое, дородное лицо медленно расплывалось в широкой улыбке.
      -- Очень, очень интересно! Просто замечательно! -- Большой рукой он аккуратно разглаживал скомканный клочок, словно равнодушно ласкал его.-- Я получил несколько запросов на более полную информацию о профессоре, о котором я вас просил кое-что разузнать. Кажется, Киттлингер. Вам что-нибудь удалось раздобыть?
      Гарбрехт разузнал, скорее по чистой случайности, совсем ненамеренно, что профессор, очень старый, никому не известный учитель физики в Берлинском медицинском училище, убит в концентрационном лагере в 1944 году; он был также уверен, что о смерти его не сохранилось никаких документов.
      -- Профессор Киттлингер,-- бойко, вдохновенно начал врать Гарбрехт,-- с 1934 года и до окончания войны работал над проблемой ядерного распада. Десять дней спустя после вступления русских в Берлин его арестовали и отправили в Москву. С тех пор о нем ничего не было слышно.
      -- Конечно, конечно,-- ворковал Добелмейер.
      "Этот атом,-- думал с охватывающим его легким возбуждением Гарбрехт,-просто чудесная вещь: действует как волшебное заклинание, открывает все двери. Только упомяни об атоме -- и они искренне начнут верить любой чепухе, которой вы станете их пичкать. Может,-- он улыбнулся про себя,-- я когда-нибудь и стану специалистом в этой области? Подумать только: "Гарбрехт, атомные секреты, лимитед". Какое щедрое, простое для возделывания, сулящее богатый урожай поле!"
      Добелмейер тем временем старательно записывал весьма сомнительную историю профессора Киттлингера, ядерщика-экспериментатора. Впервые за все время своей работы на американцев Гарбрехт вдруг осознал, что, по сути дела, ему это нравится.
      -- Вас также может заинтересовать,-- продолжал он тихо,-- то, о чем мне удалось узнать вчера вечером.
      Добелмейер, выпрямившись за столом, весь превратился во внимание.
      -- Конечно,-- ласково поощрил он.
      -- Возможно, по существу, эта информация сама по себе ничего не значит -- так, пьяный, безответственный треп, не больше...
      -- Что же это? -- Добелмейер подался вперед всем телом.
      -- Три дня назад генерал Брянский, ну, из русского Генерального штаба...
      -- Знаю, знаю!-- нетерпеливо перебил Добелмейер.-- Я знаю его. Он в Берлине уже неделю.
      -- Ну...-- неторопливо произнес Гарбрехт, намеренно разжигая еще больше охватившее майора нетерпение.-- Ну так вот. Он произнес речь перед небольшой группой офицеров в офицерском клубе, и потом, когда надрался, начали циркулировать некоторые слухи о том, чту он болтал в пьяном виде. Честно говоря, даже не знаю, стоит ли сообщать вам об этом... Все так эфемерно... расплывчато... В общем, как я уже сказал, слухи...
      -- Давайте, давайте! -- глядя на него жадными глазами, подначивал Добелмейер.-- Я хочу знать об этом!
      -- В общем, по слухам, он сказал, что через шестьдесят дней начнется война. Атомная бомба -- вещь абсолютно ненужная и бессмысленная, сказал он. Красная армия пройдет быстрым маршем с берегов Эльбы до берега Английского канала за двадцать пять дней. Тогда пусть американцы бросают на них свою атомную бомбу. Они уже будут в Париже, в Брюсселе, в Амстердаме, и американцы даже не посмеют их тронуть... Само собой, я не могу поручиться за его слова, но...
      -- Конечно, он так сказал! -- охотно подтвердил Добелмейер.-- Но даже если не он, так другие.-- И устало откинулся на спинку стула.-- Я включу ваше сообщение в свой отчет. Может, хоть это пробудит кое-кого от спячки там, в Вашингтоне. Мне наплевать -- слухи, не слухи... Я сообщаю обо всем, и точка. Подчас получаешь гораздо больше надежной информации от слухов, чем от самых тщательно документированных свидетельских показаний.
      -- Да, сэр,-- Гарбрехт поддакнул.
      -- Не знаю,-- продолжал майор,-- слышали ли вы что-нибудь о бомбе, взорвавшейся в Штутгарте?
      -- Да, сэр, слышал.
      -- У меня своя теория на сей счет. Это не единственный случай. За этим взрывом последуют другие, помяните мое слово. Мне кажется, что если тщательнее во всем покопаться, дойти до самого, так сказать, дна,-- там можно обнаружить наших дорогих друзей -- русских. Я хочу, чтобы вы над этим как следует поработали. Посмотрим, что вам удастся разузнать... на этой неделе.
      -- Да, сэр.
      "Какой все же замечательный человек этот Сидорф,-- подумал он.-- Как хитер, насколько верна его интуиция! Нет, он вполне достоин доверия". Гарбрехт встал.
      -- Это все, сэр?
      -- Все.-- Добелмейер протянул ему конверт.-- Вот ваши деньги. За эту неделю и за те две, когда я задержал вам выплату, приступив к исполнению своих служебных обязанностей.
      -- Большое спасибо, сэр.
      -- Нечего меня благодарить! -- оборвал его майор.-- Эти деньги вы заработали. Встретимся на следующей неделе.
      -- На следующей неделе, сэр.-- Отдав честь, Гарбрехт вышел.
      У подъезда на улице стояли двое военных полицейских со скучными лицами. Их каски, пояса, пряжки, нагрудные знаки поблескивали на зимнем солнце в безоблачном синем небе. Гарбрехт, улыбнувшись, дружески кивнул им. Его забавляла мысль (правда, пока преждевременно) о том, как он понесет при себе с самым надменным видом сложнейшие детали первой бомбы в Берлине мимо них, под самым их носом.
      Скорым шагом Гарбрехт шел вниз по улице, стараясь дышать поглубже, постоянно нащупывая небольшой, выпирающий из-под пальто бугор -- конверт с деньгами. Он чувствовал, что так долго сковывавшее его оцепенение пропадает, он освобождается от него и ему на смену не приходит никакой боли -- вообще никакой боли.
      ОБНАЖЕННАЯ В ЗЕЛЕНЫХ ТОНАХ
      В молодости Сергей Баранов, художник, предпочитавший рисовать большие натюрморты с румяными яблоками, зелеными грушами и очень оранжевыми апельсинами, вступил в Красную Армию, принял участие в нескольких боях с белыми -- нанеся им, естественно, минимальный урон -- в районе Киева.
      Крепкий, здоровый, мечтательный по характеру, доброжелательный юноша, не умевший никому ни в чем отказать; когда его друзья встали на сторону революции, он пошел за компанию вместе с ними; служил преданно, верой и правдой, никогда не падал духом, с удовольствием жевал твердый, как камень, солдатский хлеб, спал на соломе вместе со всеми, нажимал на курок старенького ружья, если ему приказывали это делать командиры, храбро шел в бой вместе со всеми и с таким же успехом драпал вместе со всеми, если нужно было спасать свою шкуру.
      Когда революция завершилась, он демобилизовался, получив скромную награду за бой, в котором участия не принимал, поселился в Москве и снова стал писать розовощекие яблоки, зеленые груши и очень оранжевые апельсины. Все его друзья восторженно отзывались о революции, были убеждены, что произошло нечто просто великолепное, и он, Сергей, чтобы не выделяться из их числа, любезно, для вида, соглашался с ними, разделял их юношеский задор.
      Дело в том, что его на самом деле интересовало только одно -- писать яркими красками натюрморты, фрукты и овощи. Когда в его студии или в кафе, где он частенько бывал, начинались оживленные дискуссии о Ленине, Троцком, нэпе, он лишь искренне, заразительно смеялся, отшучиваясь:
      -- Кто его знает? Пусть решают философы.
      К нему, награжденному герою революции и художнику с головы до ног, все относились очень хорошо. Ему выделили отличную мастерскую под стеклянной крышей и выписали паек рабочего, занятого тяжелым трудом. Все с теплотой отзывались о его картинах, ибо он знал секрет, как изображать на полотне овощи и фрукты настолько вкусно, что они сами просились в рот. Продавал он их всегда быстро, без задержки, и его работы можно было увидеть в домах и кабинетах очень многих важных шишек нового режима -- это аппетитное, яркое пиршество красок, оживлявшее мрачные, бесцветные стены учреждений.
      В 1923 году, когда он встретил и завоевал пухленькую, красивую молодую даму из Советской Армении, в его живописи наступил новый этап: он начал рисовать "ню". Так как при этом он сохранил прежнюю технику, то, несмотря на резкую смену сюжета, ему постоянно сопутствовал успех и он шел вперед семимильными шагами.
      Теперь его картины, такие же вкусные, притягательные, сочетали в себе поразительные черты сада и гарема, и все гонялись за копиями его работ, с изображением обнаженных, здоровых, полных женщин, с розоватой кожей; таких картин не чурались даже самые высокопоставленные лица в государстве.
      Несомненно, он продолжал бы в таком духе и по сей день, удачно создавая целые галереи полотен, изображающих крепко сбитых, весьма легко одетых, аппетитных девушек, вместе с грудами невиданно громадных красноватых гроздей винограда и желтых бананов, пожиная один успех за другим, постоянно осыпаемый все новыми почестями, если бы вдруг, невзначай, на каком-то литературном вечере не встретил женщину, ставшую в конце концов его женой.
      Анна Кронская была одна из тех поразительно энергичных женщин, с тонкими чертами лица, которых революция, освободив от ярма постоянного ухода за детьми и рабского труда на кухне, обрушила на мир мужчин. Угловатая, хищная, умная, с хорошо подвешенным языком, измученная несварением желудка, демонстрирующая глубочайшее презрение к представителям мужского пола, такая женщина, как она, могла делать все -- заведовать магазином или готовить боевые сводки. Как сказал один из ее друзей, пытаясь провести различие между Анной и ее более мягкими современницами, "по утрам перед выходом из дома Анна не красит губы и не пудрит лицо,-- она его скоблит, словно точильным камнем".
      В Москве в то время, когда они встретились с Сергеем, ее неудержимо тянуло на ниву общественного воспитания. Под ее присмотром уже находились -в количестве двадцати трех -- дневные ясли для работающих родителей, с целым штатом робких, запуганных мужчин и женщин, и она, несомненно, уже оставила свой заметный след на новом, подрастающем поколении молодого государства. Дети, которых она воспитывала, считались самыми чистоплотными и самыми "скороспелыми" во всем Советском Союзе, и это происходило до тех пор, покуда в 1938 году в ходе обычной проверки по выявлению нервных заболеваний не выяснилось, что бывшие воспитанники ее безупречных во всех отношениях яслей опережали все группы населения страны по числу нервных расстройств в соотношении три к одному.
      В незавершенном исследовании, проведенном одним весьма ученым полковником артиллерии во время месяца затишья на Южном фронте в 1944 году, содержались такие данные: благодаря стараниям Анны Кронской в отношении выросшего под ее опекой поколения Красная Армия лишилась больше живой силы, чем полностью укомплектованная бронетанковая бригада Девятой немецкой армии.