– Линда, ты должна дать мне одно торжественное обещание, – говорил за рулем Виллард, пока они тряслись по узкой проселочной дороге, торопясь к очередному обеденному столу.

– Какое обещание? – спросила Линда.

– Обещай всякий раз, когда мы будем собираться на коктейль, напоминать мне: Виллард, пить джин тебе уже не по возрасту.

За обедом для тех гостей, которые не были у Слокумов на коктейле, Мартину пришлось еще раз описать во всех подробностях человека, которого он видел за окном. На этот раз он старался сделать описание как можно более туманным. Это давалось ему нелегко. Приметы Баумана (возраст – под сорок, голубые глаза, рыжеватые, коротко остриженные волосы, большой улыбчивый рот, ровные зубы, рост – около шести футов, вес – килограммов восемьдесят, крепкое телосложение, широкие плечи, общее впечатление: добропорядочный гражданин, отец семейства, деловой человек) лезли в голову, срывались с языка, точные, легкоузнаваемые, грозные; и не выйти за пределы туманных общих мест, удержаться в рамках своего предыдущего рассказа было невероятно трудно. Можно было сразу обрушиться на этого человека, но Мартин решил, что это не имеет смысла, что ни единым мимолетным словом он не бросит тень на Баумана, пока не будет абсолютно убежден, что именно Бауман и есть тот самый человек, которого он видел.

Пока они с Линдой и Виллардом ехали домой, пока они сидели перед сном за последним стаканчиком, он решил для себя, что им он тоже пока не скажет ни слова. Пристально глядя на сестру, он вспомнил, как она волновалась, требуя, чтобы не вызывали полицию, как она воевала из-за этого с Виллардом и как все-таки настояла на своем, как она потянулась к Бауману, чтобы он ее поцеловал, там, на пороге, после этого коктейля. Он вспомнил, что у нее и у Вилларда – отдельные спальни и обе выходят на балкон, а Виллард раза два или три в неделю возвращается из города очень поздно. Мартину было стыдно за все эти домыслы, но он не мог ничего с собой поделать. Линда – его сестра, и он ее любит, но так ли уж хорошо он ее знает после стольких лет разлуки? Он подумал о том, что он сам далеко не святой, и о том, сколько раз ему приходилось об этом жалеть. А ведь она – его сестра, и, какой бы невинной, прелестной и добродетельной женой она ни казалась, они сделаны из одного теста. «Нет, – решил он, – ждать и только ждать».

На следующее утро, в одиннадцать часов, они были уже на теннисном корте. Мартин с Виллардом играли против Баумана и еще одного игрока по фамилии Спенсер; у Спенсера была хорошая подача, но и только. Зато Бауман легко двигался по корту, удар у него был хорошо поставлен, и играл он с удовольствием, весело подтрунивая над партнерами, независимо от того, выигрывал он или проигрывал.

Оба мальчика Виллардов тоже были здесь и играли в уголке корта с Бауманами-младшими, тех было трое: два мальчика и девочка – от шести до одиннадцати лет. Дети Баумана были, как показалось Мартину, какие-то бледные и прибитые, слишком вежливые и слишком сдержанные для своих лет.

Когда сыграли два сета, появилась миссис Бауман; к изумлению Мартина, она была, как на официальном приеме, в темном полотняном платье с белым воротником, на который спускались густые темно-русые волосы, собранные в тяжелый узел; она несла на подносе кувшин с оранжадом и стаканы. Все время, пока она была рядом и наблюдала за игрой, Мартин ошибался чаще обычного, потому что то и дело поглядывал в ее сторону, изучая ее, почти бессознательно пытаясь уловить момент, когда они с мужем посмотрят друг на друга, поймать этот взгляд, знак, симптом, намек. Но она спокойно сидела возле корта, молчала, не аплодировала, когда у кого-то прорезывался хороший удар, и воздерживалась от замечаний, когда кто-то мазал. Кажется, и на пятерых детей, которые играли вокруг, она обращала столь же мало внимания; вскоре в середине розыгрыша мяча она поднялась и прошествовала к дому, высокая, изысканно элегантная, чужая всему, словно посланец иных миров; молчаливое и живописное украшение на зеленом газоне, тянущемся вверх по склону, к большому белому красивому дому.

Во время третьего сета поднялся ветер, при свечах и обманных ударах мяч относило в сторону, играть стало трудно, и они решили оставить это занятие. Все обменялись рукопожатиями и, отойдя к боковой линии, принялись за оранжад. Оба мальчишки Виллардов немедленно оседлали отца, требуя оранжада, зато дети Баумана молчаливо остановились поодаль, выжидательно глядя на отца, и подошли только тогда, когда отец налил каждому по стакану и подозвал их. Каждый тихим голосом произнес «Благодарю вас», и они немедленно отошли назад, вежливо прихлебывая из своих стаканов.

– Какая жалость, что вы не остаетесь здесь на все лето! – обратился Бауман к Мартину, когда они присели возле корта с оранжадом в руках. – Вы бы сильно подняли уровень тенниса во всей округе. Вы бы даже время от времени вытягивали к сетке вашего бедного старичка зятя. – Он добродушно хмыкнул, подмигнул Мартину и стал отирать полотенцем пот со лба.

– Мне к концу будущей недели надо быть в Париже, – сказал Мартин и внимательно взглянул на Баумана, не выдаст ли тот себя взглядом, не мелькнет ли на его лице тень облегчения.

Но Бауман продолжал безмятежно утираться полотенцем и улыбаться.

– Нам будет очень вас не хватать, – сказал он, – особенно по выходным дням. Но уж по крайней мере сегодня на обед вы к нам придете?

– Он решил ехать в Нью-Йорк шестичасовым, – ответил за Мартина Виллард.

– Но это уж просто глупо, – сказал Бауман. – Мы сегодня собираемся жарить барашка на вертеле, прямо в саду. Если только не будет дождя. Останьтесь еще на вечер. В воскресенье Нью-Йорк – мертвый город, что вы там будете делать? – Он говорил дружелюбно, тоном гостеприимного хозяина.

– Знаете что, пожалуй, я останусь, – вдруг решился Мартин.

– Вот это я понимаю, – искренне обрадовался Бауман, а Виллард взглянул на Мартина с некоторым изумлением. – Мы постараемся, чтобы вы об этом не пожалели. Я предупрежу всю нашу провинциальную братию, они будут лезть из кожи вон. Эй, дети! – окликнул он. – Пошли завтракать.

По дороге домой Виллард оторвался от баранки и повернулся к Мартину.

– Как это ты передумал, Мартин? – спросил он. – Или вся загвоздка в миссис Бауман?

– А что, разве она того не стоит? – в тон зятю, вопросом на вопрос ответил Мартин.

– Должен тебя предупредить: все окрестные донжуаны пробовали свои силы на этом поприще, – сказал Виллард и усмехнулся. – Полное мимо.

– Папа, – спросил старший из мальчиков, – а кто это – Дон-Жуан?

– Это один человек, который жил много лет назад, – ответил Виллард, пресекая расспросы.

Целый день Мартин исподволь расспрашивал о Бауманах. Он узнал, что они женаты уже четырнадцать лет, богаты (у родителей миссис Бауман заводы по переработке хлопка, у самого Баумана контора в Нью-Йорке), часто устраивают вечера, все вокруг их любят, он узнал также, что Вилларды встречаются с ними раза два-три в неделю, что Бауман в отличие от многих других женатых мужчин их круга ни одной женщиной, кроме своей жены, не интересуется.

Одеваясь к обеду, Мартин думал о том, что дело запутывается чем дальше, тем хуже. Когда накануне он впервые увидел Баумана, он был совершенно уверен, что именно его он заметил из окна гостиной; когда сегодня утром он снова увидел его на теннисном корте, эта уверенность только окрепла. Но его дом, его жена, дети, все, что рассказывали о нем Виллард и Линда, а главное, искренняя непринужденность, с какой Бауман его встретил, то, как он уговаривал его прийти к обеду, его ничем не омраченное хорошее настроение – все было как будто специально подстроено, чтобы поколебать уверенность Мартина. Если это в самом деле был Бауман, он не мог не узнать Мартина и едва ли мог сомневаться в том, что и Мартин узнает его. Ведь они смотрели друг на друга по крайней мере секунд десять, светло было, как днем, и расстояние между ними было всего пять футов. И потом, если это был Бауман, что ему стоило отменить теннис: позвонить и сказать, что он вчера перебрал, или что сегодня слишком сильный ветер, или выдумать еще дюжину других предлогов?

«А, черт побери!» – выругался про себя Мартин, завязывая перед зеркалом галстук. Он знал: надо что-то делать, и делать сегодня же вечером, но ему так не хватало времени, он чувствовал себя таким одиноким и таким неуверенным в себе, а решиться надо было на поступки, которые могли привести к самым нелепым и даже трагическим последствиям. Когда он спустился вниз, в гостиную, там был только Виллард, который в ожидании Линды сидел и читал воскресные газеты; соблазн рассказать ему все и тем самым снять с собственных плеч хоть часть этой жуткой, давящей ответственности был страшно силен, но, едва он открыл рот, вошла Линда, уже готовая к отъезду, и Мартину пришлось промолчать. Он шел к машине, волоча в себе эту ни с кем не разделенную тяжесть, и мечтал о том, чтобы у него было еще две недели, еще месяц, чтобы осмотреться, чтобы ничего не делать сгоряча, а действовать осторожно, имея хоть какое-то решение. Но у него не было этих двух недель. У него был сегодняшний вечер. В первый раз с тех пор, как он ушел с работы в Калифорнии, он горько пожалел, что едет во Францию.

К обеду гостей съехалось много: больше двадцати человек. Вечер был теплый, и все устроились под открытым небом, на лужайке, где были накрыты столы. На столах в фонарях-молниях горели свечи, мягко, но достаточно ярко освещая лица сидящих, а двое официантов, нанятых Бауманами специально по этому случаю, сновали взад и вперед между столом и жарящейся в дальнем конце сада тушей, возле которой, розовый от огня, орудовал Бауман в поварском переднике.

Мартин сидел за одним столом с миссис Бауман, между ней и хорошенькой молодой женщиной по фамилии Винтере, которая без устали флиртовала с каким-то мужчиной, сидевшим за соседним столом. В самый разгар обеда Мартин с удивлением обнаружил, что мужчина, с которым флиртовала миссис Винтере, ее собственный муж. Миссис Бауман беседовала с Мартином о Франции, где она побывала еще до войны, совсем девочкой, и еще раз лет пять назад. Выяснилось, что она интересуется гобеленами; она настоятельно советовала Мартину съездить в Байо посмотреть замечательные гобелены в тамошнем соборе, а кроме того, сходить в Париже в музей современного искусства, где, по ее словам, были выставлены некоторые образцы работы современных художников в этом жанре. Голос у нее был низкий, ласковый, но какой-то монотонный и безжизненный; похоже было, что и о других, более личных темах она говорит все тем же мелодичным, приглушенным, безликим, на одной ноте тоном, как будто минорную песню втиснули в одну октаву.

– Вы в ближайшее время не собираетесь во Францию? – спросил Мартин.

– Нет, – сказала она, – я больше не путешествую.

Она повернулась к соседу справа, и Мартину так и не удалось спросить, почему же она больше не путешествует; последняя фраза ее застыла в воздухе, равнодушная и окончательная, как официальное правительственное заявление. Все остальное время разговор за столом шел общий, Мартин тоже иногда вставлял свои замечания, а взгляд его то и дело обращался к соседнему столу, где во главе сидел Бауман в своем поварском фартуке; раскрасневшийся и чуточку чересчур шумный, он ни на мгновение не забывал о своих хозяйских обязанностях, разливал вино, весело смеялся шуткам гостей и ни разу даже не взглянул на стол, где рядом с Мартином сидела его жена.

Дело шло к полуночи, и гости уже начали разъезжаться, когда Мартину, наконец, удалось остаться с Бауманом с глазу на глаз. Бауман стоял у стола, придвинутого к стене дома, который служил для гостей баром, и наливал себе бренди. Поварской фартук он с себя уже снял; налив бренди, он недвижимо уставился на свой стакан, лицо его внезапно стало бледным, как тогда, усталым и каким-то отрешенным, словно он на мгновение забыл и о вечеринке, и о своих обязанностях хозяина, и о разъезжающихся гостях. Мартин подошел к-Бауману с первой фразой наготове – он вынашивал ее последние полчаса.

– Мистер Бауман, – начал он.

В первую секунду ему показалось, что тот его просто не слышит. Потом Бауман как-то почти незаметно встрепенулся, поднял голову и изобразил на лице ту легкую, дружелюбную улыбку, которую носил, не снимая, весь вечер.

– Гарри, мой мальчик, просто Гарри, – сказал Бауман.

– Гарри, – послушно согласился Мартин.

– Ваш стакан пуст, мой мальчик, – сказал Бауман и потянулся к бутылке бренди.

– О нет, благодарю вас, с меня на сегодня хватит, – остановил его Мартин.

– Вы правы. Бренди не дает уснуть по ночам.

– Я все думал о вашем деле, – сказал Мартин.

– О моем… Не понимаю, о чем вы? – Бауман взглянул на него искоса.

– Насчет вашего теннисного корта, – торопливо пояснил Мартин, – то есть, короче говоря, он у вас находится на возвышенном месте, и, когда поднимается ветер, ну, как сегодня…

– Да, да, верно, чертовски досадно, не правда ли? Я подозреваю, что мы его устроили не там, где следовало, он совершенно открыт с северной стороны, но так настаивал архитектор. Я в этом, правда, ничего не смыслю, кажется, все дело упирается в дренаж… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, потом отпил глоток бренди.

– Вы знаете, – сказал Мартин, – мне кажется, я бы мог вас научить, как поправить это дело.

– Серьезно? Как это мило с вашей стороны, – язык у Баумана чуть-чуть заплетался. – Как-нибудь на днях заходите, и мы с вами…

– Я, видите ли, завтра уезжаю и…

– Да, ведь верно. – Бауман раздраженно потряс головой, словно сетуя на свою память. – Франция. Светоч мира. Я совсем забыл. Счастливчик. В ваши годы…

– Я подумал, не пойти ли нам сейчас туда, это займет всего несколько минут…

Бауман задумчиво опустил стакан, потом, слегка прищурившись, внимательно посмотрел на Мартина.

– Да, – сказал он, – конечно. Вы очень любезны.

Они двинулись между столов в глубь сада, туда, где в нескольких сотнях ярдов на фоне звездного неба вырисовывался остроконечный узор ограды теннисного корта, сделанной из металлических столбов и натянутой проволочной сетки.

– Мартин, – окликнула Линда, – куда это вы оба устремились? Нам пора собираться домой.

– Я вернусь буквально через минуту, – сказал Мартин.

Они шли по поляне, которая плавно поднималась к теннисному корту, и ноги их неслышно ступали по росистой траве.

– Надеюсь, вы не очень скучали? – заметил Бауман. – Я имею в виду сегодняшний вечер. Боюсь только, что у нас было слишком мало молодежи. Всегда не хватает молодежи…

– Я совсем не скучал. Это был прекрасный вечер.

– Да? – Бауман пожал плечами. – Надо же чем-то заниматься, – добавил он невразумительно.

Они подошли к теннисному корту, луна стояла в первой четверти, и на землю падала узорчатая тень решетки. Было безветренно и очень тихо, шум веселья, которое уже угасало за столами среди свечей, доносился к ним издалека, негромко, но явственно.

– Такая же история с кортом была у моего приятеля, – заговорил Мартин, не спуская с собеседника пристального взгляда, – возле Санта Барбары, и он высадил с северной стороны корта живую изгородь. Тень от нее на корт не падает. Через пару лет изгородь была уже высотой футов в восемь, и даже сильный ветер после этого игре не мешал, если не давать слишком высоких свечей. А высаживать изгородь надо поодаль от металлической сетки, недалеко, но так, чтобы ветки не прорастали внутрь и не терялись мячи. Примерно вот тут, – и Мартин показал, где именно.

– Да, действительно, прекрасная идея. Надо будет на неделе непременно поговорить с садовником, – сказал Бауман, потом подергал молнию на ширинке и спросил: – Не присоединяетесь? Одно из самых больших наслаждений. Окропить росу при лунном свете в наш сверхмеханизированный век.

Мартин молча ждал, а Буман, сделав свое дело, застегнул молнию и весело сказал: «Вот!» – словно ребенок, хвастающийся, что совершил похвальный поступок.

– Ну, а теперь мне пора к моим гостям.

Мартин протянул руку и взял Баумана за плечо.

– Бауман, – сказал он.

– Ау? – удивленно откликнулся Бауман и остановился.

– Что вы делали в пятницу вечером под окнами моей сестры?

Бауман отстранился слегка, повернулся и, склонив голову набок, озадаченно уставился на Мартина.

– Это вы о чем? – он засмеялся. – О, да это шутка! Ваша сестра утаила от меня, что вы такой шутник. Откровенно говоря, по ее рассказам, у меня сложилось впечатление, что вы весьма серьезный молодой человек. Я даже припоминаю, она как-то раз говорила, что ее это беспокоит…

– Что вы делали там, под окнами? – повторил Мартин.

– Мой мальчик, боюсь, что нам пора идти домой, – сказал Бауман.

– Хорошо, – сказал Мартин, – я пойду домой. Но я расскажу сестре и Вилларду, что это были вы, и я позвоню в полицию и им тоже расскажу.

– Вы становитесь занудой, молодой человек. – Тон у Баумана был беспечный, и в свете луны было заметно, как он улыбается. – Вы всех поставите в нелепое положение, и себя в первую очередь. Вам же никто не поверит.

– Сестра мне поверит. И Виллард. – Мартин повернулся и зашагал в ту часть сада, где на столах догорали свечи. – А что до остальных – посмотрим. – За спиной он слышал шаги Баумана.

– Погодите минуточку, – сказал Бауман.

Мартин остановился. В молчании смотрели они друг на друга.

– Из-за этого вы задержались еще на день? – спросил Бауман с сухим смешком.

– Да.

– Я так и подумал, – кивнул Бауман. Тыльной стороной ладони он потер щеку, негромкий сухой шорох выдал проступившую небритость. – Ну ладно, – сказал он равнодушно, – предположим, что это был я. Что вы от меня хотите?

– Я хочу знать, что вы там делали.

– А какая вам разница? – спросил Бауман. Теперь он говорил, как упрямый, своевольный ребенок, в голосе у него прорывалась высокая хныкающая нотка. – Я что-нибудь украл? Я что-нибудь сломал? Если это так важно – считайте, что я наносил визит.

– Это с помощью лестницы? Ничего себе визит!

– А не надо оставлять лестницы где попало, – устало бросил Бауман. – Слушайте, оставьте меня в покое. Уезжайте в свою Францию и оставьте меня в покое, а?

– Что вы там делали? – настаивал Мартин.

Бауман нелепо и безнадежно взмахнул руками.

– Я делал очередной обход, – сказал он.

– Последний раз вас спрашиваю. И предупреждаю, я обращусь в полицию.

Бауман вздохнул.

– Я же только наблюдаю, – прошептал он. – Я никому не делаю зла. Мальчик, прошу вас, оставьте меня в покое.

– Как это понять – наблюдаю?

Бауман беззвучно захихикал.

– Наблюдаю за счастливчиками, – проговорил он кокетливо, как молодая девица, и Мартин на мгновение усомнился, нормален ли этот человек, что стоит рядом с ним на залитой лунным светом росистой траве. – Вы даже представить себе не можете, сколько счастливчиков на первый взгляд живет вокруг. – Теперь он словно сообщал что-то по секрету. – Всех возрастов, размеров и вероисповеданий… Они ходят, демонстрируя миру свои улыбающиеся физиономии, они пожимают друг другу руки, они отправляются по утрам на работу и целуют своих жен на станциях при возвращении, они поют на вечеринках, они не забывают положить деньги в церковные кружки, они произносят речи на заседаниях родительских советов о том, как надо воспитывать молодое поколение, они вместе отправляются в Отпуск, они приглашают к себе друзей, занимаются любовью, кладут деньги в банки и обзаводятся страховкой, они заключают сделки и хвастаются друг перед другом, какие они удачливые; они покупают новые дома, они любят своих родственников и крестят своих детей; они обследуются в двенадцать месяцев раз, чтобы узнать, нет ли у них рака; они все делают вид, что они знают, что делают, чего хотят и куда идут… Как я. – Он снова засмеялся своим дребезжащим смехом. – Но весь вопрос в том: кого они хотят обмануть? Кого я хочу обмануть? Взгляните на меня. – Он придвинулся к Мартину и жарко задышал ему в лицо, от него пахло джином, вином и бренди. – Самый большой дом в округе, самая красивая жена. Могу с законной гордостью сообщить, что десяток мужчин в округе имели на нее виды, а она ни разу даже бровью не повела. Трое детей, которые говорят «Да, сэр» и «Нет, сэр» и читают на ночь молитвы «Если мне не суждено проснуться…» и «Помяни, господи, маму и папу». И все это – показуха. Все от начала до конца. Иногда я ложусь с женой и совершаю этот акт, и это ровным счетом ничего не значит. Одно животное покрывает другое, как в джунглях. Одно животное похотливое, другое, ну, скажем, покорное. И не более того. Я вылезаю из ее постели, иду в свою постель и стыжусь самого себя, я не чувствую себя человеком. Вы можете это понять? Я пьян, да, я пьян, но если б я был честен, когда трезв, я бы сказал вам то же самое. А что это значит для моей жены? Жив я или умер – какая ей разница? Ее значительно больше интересует, купит ли она в будущем году зеленые занавеси для гостиной. Когда я утром уезжаю на работу, у меня такое ощущение, что ей раза три в день приходится отрываться от дел и напрягать память, чтобы вспомнить, как меня зовут. А мои дети? Это отдельное государство, заграница, которая только и ждет своего часа, чтобы объявить войну. Небольшой сюрприз – бросить бомбочку и прикончить папочку. Так оно и бывает. Читайте газеты. Дети убивают родителей каждый день. Я уж не говорю о том, что они бросают их, оставляют подыхать. Взгляните на обитателей домов для престарелых. Сколько их – обреченных вечно жить под опекой! Я целый день сижу в конторе, я кого-то нанимаю, я кого-то увольняю, я ворочаю делами, а за моей спиной неотрывно стоит пустота, огромная пустота.

Мартин слегка отодвинулся, почувствовав, что вот-вот задохнется от бьющего в лицо перегара, от бурного потока слов, извергаемого этим человеком, который до последней минуты казался Мартину более или менее таким же, как и все, кого он встречал за последние два дня. У него возникло сомнение: а может быть, это путаное, бессвязное и жалкое признание всего-навсего уловка, хитрый ход, чтобы уйти от разговора?

– Я не понимаю, зачем при всем при том лазить по балконам и подглядывать в окна.

– Я ищу ответа, – хитро усмехнулся Бауман. – Я землепроходец, я ищу оазис посреди великой американской пустыни. Я оптимист. Я верю, что ответ есть. Я верю, что бывают люди, которые не притворяются. Они кажутся счастливыми, и они счастливы на самом деле. Но для этого их нужно застать врасплох, мой мальчик, когда они и не подозревают, что на них смотрят, а иначе тайное никогда не станет явным. Когда человек знает, что на него смотрят, он напяливает на себя такую улыбку, как будто во время отпуска фотографируется на фоне исторических достопримечательностей. Нет, зверя надо смотреть в естественных условиях. В самом выразительном ракурсе, как говорят фотографы, когда все тайное становится явным. Вот он поздно вечером сидит на кухне за чашкой кофе и разговаривает с женой о жизни. Что написано на его лице? Любовь, ненависть, усталость? Или он вообще думает, как бы поехать во Флориду с другой женщиной? А вот он помогает своему десятилетнему сынишке готовить уроки. Какую тайну откроет его лицо? Он еще на что-то надеется или нет? Или в постели. Есть в них нежность человеческих существ, прикасаются ли они друг к другу ласково и благодарно, или они просто спариваются, по-звериному, как моя жена и я?

– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил Мартин, – что вы стараетесь за ними наблюдать в такие минуты?

– Разумеется, – спокойно ответил Бауман.

– Вы сошли с ума, – сказал Мартин.

– Если вы и дальше собираетесь так со мной разговаривать, – Бауман обиженно подернул плечом с видом человека, которого не так поняли, – то нет смысла пытаться вам что-нибудь объяснить. Что, по-вашему, большее безумие: жить так, как я, год за годом, ничего не чувствуя, и думать постоянно об одном – есть какой-то секрет, кто-то знает его, остается его разгадать и воспользоваться им, если удастся. Или махнуть на все рукой, пусть будет все как есть?.. В чем же дело? Неужели вся жизнь – просто пустой номер? Для всех? – и презрительно добавил: – Уж не вы ли мне ответите на все эти вопросы? Вам бы самому постоять под парой окон и посмотреть. С вашей честной и энергичной калифорнийской физиономией. Оставайтесь – я возьму вас в очередной обход. Вы сидели с ними за столом – теперь посмотрите, что у них внутри, – он жестом указал на освещенный свечами угол сада. – Ваша соседка справа, хорошенькая такая. Миссис Винтере. Которая целый вечер виснет на своем муже и смеется его шуткам так, будто он ими торгует на телевидении и зарабатывает по миллиону в год; она держит его за ручки, словно до свадьбы им осталось три дня. Но я там был. Я там был… Хотите знать, что они делают, когда возвращаются ночью домой?

– Я не желаю слышать, – возмутился Мартин. Миссис Винтере была ему симпатична.

– Да вы не волнуйтесь, – насмешливо продолжал Бауман. – Это не возмутит вашей врожденной стыдливости. Они молчат. Она поднимается наверх, заглатывает целую пригоршню пилюль, потом намазывает лицо кремом и надевает маску для сна, а он тем временем сидит один внизу при свете единственной лампочки и пьет виски не разбавляя. А когда вылакает полбутылки, заваливается тут же на кушетку, не снимая ботинок, и спит. Я был там четыре раза, и все четыре – одно и то же. Пилюли, виски, молчание. Показательные голубки. Лопнешь от смеха! А другие… Даже сами с собой, один на один. Вы, кажется, не знакомы с нашим священником, преподобным отцом Фенвиком?

– Нет, – сказал Мартин.

– Ну да, разумеется, нет. Мы с вами сегодня играли в теннис вместо того, чтобы преклонять колена. – Бауман хихикнул. – Несколько воскресений назад я нанес визит этому божьему человеку. Его спальня расположена в цокольном этаже. Это импозантный седовласый джентльмен. Если бы вам нужен был исполнитель на роль папы римского, вы через пять минут взяли бы его в свой фильм. Мягкая, смиренная улыбка на лице и божественное всепрощение, которое он источает на весь штат Коннектикут. И чем бы, вы думали, он был занят, когда я за ним наблюдал? Стоял вполоборота перед большим, в полный рост, зеркалом в одних шортах, втягивал живот и внимательно, с одобрением рассматривал, как это у него получается. Вы даже представить себе не можете, в какой он прекрасной форме, он, по всей вероятности, отжимается раз по пятьдесят в день. Потом он долго и нежно, как женщина, взбивал спереди свою шевелюру, добиваясь того самого вида не от мира сего, которым он знаменит. Он всегда выглядит так, словно слишком поглощен общением с господом, чтобы успевать еще следить за своей прической. А кроме того, он строил в зеркало рожи и воздевал руки для святого благословения – это он репетировал воскресное представление, стоя голый, в одних шортах, и ноги у него были, как у отставного футбольного защитника. Старый жулик. А чего я ждал, я даже не знаю. Может быть, я надеялся увидеть, как он молится на коленях, весь уйдя в общение с господом, с таким затаенным счастьем на лице, какого никогда не увидишь в церкви. – Бауман резко оборвал себя, в темноте еще придвинулся к Мартину и доверительно зашептал: – А что касается радостей плоти, тут я заглянул к нашим африканским родственникам.

– О ком это вы? – озадаченно спросил Мартин.

– О цветных. Ближе к первозданному. Проще, у них нет наших комплексов,

– так я по крайней мере думал. У Слокумов живет одна цветная парочка. Вчера вечером вы их видели, они разносили напитки. Им обоим лет по тридцать пять. Муж – громадина, кажется, что он может двигать стены голыми руками. Жена – чудо-женщина. Огромная, с великолепной, пышной грудью, и потрясающим задом. Я как-то сидел позади них в кино, так, когда они смеются, это похоже на салют наций. Кажется, увидев их в постели, мы со своими белыми, жалкими, примитивными, слабосильными и строго нравственными ласками должны бы сгорать со стыда. Ну так я их однажды видел. В доме Слокумов у них комната при кухне, там можно подобраться к самому окну. И я их видел как раз в постели, но только они почему-то… читали. Как вы думаете, что читала она? – Бауман перевел дух и засмеялся. – Она читала «Второй пол» – это французская книжка о том, как плохо обходились с женщиной еще с мезозойских времен. А он читал Библию. Первую страницу. Книгу Бытия. «Вначале было Слово». – Бауман снова засмеялся, видимо, эта история доставляла ему особое удовольствие. – Я возвращался туда несколько раз, но у них были задернуты занавески, и, что они теперь читают, я так и не узнал…

– Гарри, Гарри! – донесся голос миссис Бауман. Она стояла ярдах в тридцати от них, белым пятном в лунном свете. – Что ты там делаешь? Гости уходят.

– Да, дорогая, мы сейчас идем, – откликнулся Бауман, – я только доскажу анекдот юному Мартину и тотчас присоединюсь к вам.

– Поскорее, уже поздно, – миссис Бауман повернулась, пересекла дорожку лунного света и направилась к дому. Бауман молча, недоуменно и грустно смотрел ей вслед.

– Что вам было нужно от моей сестры и Вилларда? – спросил Мартин, потрясенный тем, что ему пришлось услышать; если в начале вечера он не знал, как ему поступить, то сейчас он растерялся окончательно.

– Они – моя последняя надежда, – тихо сказал Бауман. – Давайте лучше вернемся, – и он двинулся по траве рядом с Мартином.

– Если есть на свете люди, которые… – Бауман заколебался, подбирая слово, – соединены – дороги друг другу, желанны друг другу… Я возвращаюсь из города тем же поездом, что и Виллард, жены встречают всех на перроне, и ваша сестра тоже, но она как будто чуть-чуть не со всеми, она словно в преддверии, она готовится, и, когда она видит его, у нее меняется лицо… Конечно, они не вешаются друг на друга, как Винтерсы, но иногда они просто касаются друг друга кончиками пальцев.