ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Они договорились встретиться в одиннадцать, но Джин позвонила и предупредила, что опоздает на несколько минут.

— Ничего страшного, — ответил Рудольф, все равно он пока занят, нужно сделать еще несколько звонков.

Было долгожданное субботнее утро: всю неделю он был очень занят и никак не мог выкроить даже несколько минут, чтобы позвонить сестре, и теперь его мучила совесть. После того как он вернулся с похорон Колина, он обычно звонил сестре, по крайней мере, два-три раза в неделю. Он предложил Гретхен приехать к нему на Пасху, остановиться в его квартире, а это означало, что квартира будет полностью в ее распоряжении. Старик Калдервуд наотрез отказался перенести центральный офис в Нью-Йорк, поэтому Рудольф не мог проводить в квартире больше десяти дней в месяц. Однако Гретхен решила, что останется в Калифорнии, хотя бы на время. Берк не позаботился о завещании, или даже если он его составил, то его никто не смог обнаружить, так что пока адвокаты грызлись друг с другом, бывшая жена Берка через суд пыталась отобрать у Гретхен большую часть его состояния и выселить Гретхен из их дома и прибегла к прочим неприятным для Гретхен, но допускаемым законом уловкам.

Хотя в Калифорнии сейчас было восемь утра, Рудольф помнил, что Гретхен — ранняя пташка, и его телефонный звонок ее не разбудит. Он заказал через коммутатор разговор и, сев за небольшой столик в гостиной, попытался закончить разгадывать кроссворд в газете «Таймс», который никак не давался ему за завтраком.

Он старался всячески улучшить интерьер своей меблированной квартиры. В ней были безвкусные, яркого цвета стены, неудобные металлические стулья с заостренными ножками, но она его вполне устраивала как временное жилище, правда, он мог похвастаться удобной, хоть и небольшой, кухней с отличным холодильником, где не иссякал лед.

Рудольфу нравилось стряпать, и он довольно часто готовил еду для себя и любил поесть в одиночестве, что-нибудь читая. Сегодня на завтрак у него были тосты, апельсиновый сок и кофе. Иногда к нему приходила Джин и на скорую руку готовила завтрак для двоих, но сегодня утром она была занята. Она никогда не оставалась у него на ночь и никогда и не объясняла почему.

Зазвонил телефон, Рудольф поднял трубку, но это была не Гретхен. Он услыхал резкий, старческий голос Калдервуда с гнусавым выговором. Ему, Калдервуду, все равно, суббота сегодня или воскресенье, правда, в воскресенье утром он проводил пару часов в церкви.

— Руди, — сказал Калдервуд, как обычно без всяких вежливых слов. — Ты приедешь сегодня вечером в Уитби?

— Я не планировал, мистер Калдервуд. Мне нужно кое-что сделать в этот уик-энд, а на понедельник намечено совещание и…

— Мне нужно видеть тебя как можно скорее, Руди, — сказал Калдервуд раздраженным голосом. Он старел, становился нетерпеливым, все сильнее проявлялся его дурной характер. Казалось, он ненавидит свое растущее благосостояние и заодно всех тех, кто этому способствовал. Ему также не нравилась его зависимость при принятии важных решений от финансистов и законников там, в Нью-Йорке, хотя, конечно, он не мог без них обойтись.

— Я буду в офисе во вторник утром, мистер Калдервуд, — сказал Рудольф. — Дело терпит?

— Нет, не терпит. И я хочу тебя видеть не в офисе. Приходи ко мне домой. — Голос у него был такой же резкий и напряженный. — Жду тебя завтра вечером после ужина.

— Хорошо, мистер Калдервуд, — ответил Руди.

В трубке что-то треснуло, и Калдервуд повесил ее, не попрощавшись.

Рудольф нахмурился, медленно опуская трубку на рычаг. У него были билеты на встречу «Гигантов», куда они должны были пойти вместе с Джин, а неожиданный звонок Калдервуда означал, что он ее не увидит. Когда она жила в Мичигане, у нее был парень, член местной команды, и она поразительно много знала об американском футболе, и Рудольфу всегда было интересно ходить с ней на матчи. Почему бы этому нудному старикану не угомониться и спокойно не умереть?

Телефон снова зазвонил, и на этот раз на линии была Гретхен. После смерти Берка голос ее изменился, пропала звонкость, живость, музыкальность, которые всегда были ей присущи. Чувствовалось, что она рада слышать Рудольфа, но радовалась этому вяло, без особой живости — так реагирует лежащий на больничной койке инвалид на визит родственника. Она сказала, что у нее все в порядке, что сейчас она занята — просматривает бумаги Колина, сортирует их, отвечает на поступающие до сих пор письма с соболезнованиями, консультируется с юристами по поводу наследства. Поблагодарила его за чек, который он прислал ей по почте на прошлой неделе, пообещав ему, что как только покончит с тяжбой о наследстве, полностью выплатит ему весь свой долг.

— Ну, об этом не беспокойся. Прошу тебя. Ты мне ничего не должна.

Но она никак не отреагировала на его слова.

— Как я рада, что ты позвонил, — сказала она. — Я сама собиралась позвонить тебе, попросить об одном одолжении.

— Что случилось? — спросил он. Вдруг раздался зуммер внутреннего телефона снизу. — Минутку, не бросай трубку! — Он подбежал к аппарату, нажал кнопку.

— В холле вас ожидает мисс Прескотт, мистер Джордах. — Это звонил швейцар, всегда ограждающий его от назойливых посетителей.

— Попросите ее подняться, — сказал Рудольф и снова пошел к телефону. — Прости меня, Гретхен, так о чем мы говорили?

— Вчера я получила письмо от Билли, и оно мне очень не понравилось. Трудно что-либо понять, но таков Билли, он никогда прямо не говорит о том, что его беспокоит, но я материнским чутьем угадываю, что он просто в отчаянии. Не мог бы ты выкроить время, поехать к нему, выяснить, в чем дело?

Рудольф колебался, не зная, что ей ответить. Он сильно сомневался, что ее сын его любит настолько, что станет с ним откровенничать, и боялся, как бы его посещение не причинило племяннику больше вреда, чем пользы.

— Конечно, съездить к нему я могу, — сказал он, — если ты этого хочешь. Но не кажется ли тебе, что ехать должен отец. Так будет наверняка лучше.

— Нет, — возразила Гретхен, — ни в коем случае. Он такой путаник. Из всех слов он выберет самое неподходящее и, конечно, его и брякнет.

В этот момент в дверь позвонила Джин.

— Минутку, Гретхен, не бросай трубку! Кто-то звонит в дверь.

Он, подбежав к двери, широко распахнул ее.

— Я говорю по телефону, извини, Джин, — сказал он и бегом возвратился в гостиную.

— Это снова я, Гретхен, — назвал он ее по имени, чтобы Джин, не дай бог, не подумала, что он разговаривает с какой-то другой женщиной. — Ладно, вот что я сделаю. Я поеду к нему завтра утром, приглашу его на ланч и попытаюсь выяснить, в чем дело.

— Мне так неудобно беспокоить тебя, ты так занят, — продолжала Гретхен, — но его письмо такое… как бы получше выразиться… такое мрачное.

— Может, все это пустяки? Может, на спортивных соревнованиях был вторым или срезался на экзамене по алгебре, или еще что-то в этом духе. Ты же знаешь этих ребят.

— Но Билли не такой, как все. Говорю тебе, он в отчаянии. — Чувствовалось, что ей не по себе, что она вот-вот расплачется.

— Ладно, позвоню тебе завтра вечером, после встречи с ним. Ты будешь дома?

— Конечно.

Он медленно положил трубку, представив себе, как сестра ждет его звонка, одна в доме, стоящем на отшибе на вершине холма, откуда открывается прекрасный вид на город и океан, и разбирает бумаги погибшего мужа. Он тряхнул головой, чтобы отогнать эти мысли. Об этом он будет беспокоиться завтра. Он улыбнулся Джин. Она уютно устроилась на деревянном стуле с прямой спинкой. На ногах у нее были красные шерстяные чулки и туфли с узкими носами. Ее блестящие гладкие волосы, перехваченные чуть ниже затылка черной бархатной лентой с бантом, свободно падали на спину. Лицо ее, как всегда, сияло чистотой, как у школьницы. Стройное, любимое им тело было скрыто под слишком широким для нее спортивным пальто из верблюжьей шерсти. Ей было двадцать четыре года, но иногда она выглядела как шестнадцатилетняя девчонка. Она пришла с работы и принесла с собой все фотопринадлежности в большой квадратной кожаной сумке, которую небрежно бросила на полу у входной двери.

— У тебя такой сиротский вид, что мне хочется предложить тебе стакан молока и пирожок, — сказал он.

— Предложи-ка мне лучше выпить, — ответила она. — Я слоняюсь по городским улицам с семи утра. Только не очень разбавляй водой.

Он подошел к ней и поцеловал ее в лоб. Она наградила его улыбкой. Ах, эти женщины, думал он, направляясь на кухню за графином с водой.

Потягивая из стакана бурбон, Джин изучала список художественных выставок в воскресной «Таймс». По воскресеньям, когда Рудольф бывал свободен, они обычно обходили все галереи. Она работала независимым фотографом и получала множество заданий от различных журналов по искусству и издателей художественных каталогов.

— Надень обувь поудобнее, — сказала она. — Придется ходить весь день.

Для девушки невысокого роста у нее был удивительно низкий хрипловатый голос.

— За тобой хоть на край света, — пошутил он.

Они выходили из квартиры, как вдруг снова зазвонил телефон.

— Пусть себе звонит на здоровье, — сказал он. — Пошли поскорее отсюда.

Но Джин остановилась на пороге.

— Не хочешь ли ты сказать, что если слышишь телефонный звонок, то можешь и не поднять трубку?

— Конечно.

— А я вот не могу. Может, тебя ждет какое-то чудесное сообщение, кто знает?

— Ничего чудесного по телефону мне никто и никогда не сообщал, — возразил он. — Пошли!

— Подойди. Если не подойдешь, я буду весь день как на иголках.

— Нет, не подойду.

— Этот звонок будет донимать меня весь день. У меня испортится настроение. Не хочешь, тогда подойду я. — Она повернула назад, в комнату.

— Ну ладно, ладно, — обогнав ее, он поднял трубку.

Звонила мать Рудольфа из Уитби. По тону ее голоса, по тому, как она произнесла «Рудольф», он сразу понял, что беседа будет вовсе не чудесная.

— Рудольф, — сказала она. — Мне не хотелось мешать тебе, портить выходной. — Мать была твердо убеждена, что он уезжает из Уитби в Нью-Йорк исключительно ради тайных развлечений. — Но отопление вышло из строя, и я просто замерзаю в этом старом доме, где повсюду гуляют сквозняки.

Рудольф три года назад купил на окраине Уитби красивый старинный, восемнадцатого века, фермерский домик с низкими потолками, но почему-то его мать всегда называла его либо развалюхой, либо черной дырой, либо старым домом, в котором повсюду гуляют сквозняки.

— Неужели Марта ничего не может сделать? — спросил Рудольф. Марта, их горничная, теперь постоянно жила у них. Она убирала, готовила, присматривала за матерью, то есть выполняла обычную работу, за которую, по его мнению, он должен был бы платить ей больше.

— Ах, эта Марта! — неодобрительно фыркнула мать. — Мне хочется немедленно ее уволить.

— Мам…

— Когда я велела ей спуститься в котельную и посмотреть, что случилось, она наотрез отказалась. — Теперь мать повысила голос на пол-октавы. — Оказывается, она боится спускаться в подвалы. Порекомендовала мне надеть свитер. Если бы ты не был столь снисходителен к ней, то она попридержала бы свой язычок и не осмелилась давать мне советы. Уверяю тебя. Она так растолстела на наших харчах, что не замерзнет и на Северном полюсе. Когда ты вернешься домой, если ты когда-нибудь соблаговолишь вернуться домой, то прошу тебя поговорить с этой женщиной.

— Я буду в Уитби завтра днем и обязательно поговорю с ней, — пообещал Рудольф.

Он знал, что в эту минуту Джин ехидно улыбается. Ее родители живут где-то на Среднем Западе, и она их не видела вот уже целых два года.

— Ну а пока позвони в контору. Позови Брэда Найта. Он сегодня дежурит. Передай ему, что я приказал направить к тебе одного из наших техников.

— Он подумает, что я старая дура с причудами.

— Ничего он не подумает. Позвони, как я тебе сказал, Найту.

— Ты и представить себе не можешь, как у нас здесь холодно. Ветер гуляет по всему дому. Никак не пойму, почему мы не можем жить в приличном новом доме, как все люди.

Ну, начинается старая песня. Рудольф решил промолчать. Когда мать поняла наконец, что он зарабатывает кучу денег, у нее вдруг развилась удивительная тяга к роскоши. Когда приходили счета за ее покупки в конце каждого месяца, Рудольф морщился, словно от зубной боли.

— Скажи Марте, пусть затопит камин в гостиной, — сказал он, — закройте поплотнее дверь, и у вас будет тепло.

— Скажи Марте, пусть разожжет камин, — эхом повторила за ним мать. — Если только она снизойдет. Ты приедешь завтра к обеду?

— Боюсь, что нет, — ответил он. — Мне нужно встретиться с мистером Калдервудом, там и пообедаю.

Это была ложь, но не совсем. Он не собирался обедать с Калдервудом, только встретиться с ним. Все дело было в том, что ему не хотелось обедать вместе с матерью.

— Все время Калдервуд, Калдервуд, — с возмущением повторила мать. — Скоро я стану кричать, если кто-нибудь произнесет при мне его имя.

— Мама, мне нужно идти, мама. Меня тут ждут.

Опуская трубку, он услыхал, как мать заплакала.

— Почему эти старушки заживаются на этом свете? — зло сказал он, обращаясь к Джин. — Эскимосы решили эту проблему. Они выставляют своих немощных стариков на мороз. Пошли скорее, пока кто-нибудь еще не позвонил.

Когда они выходили из квартиры, он с удовлетворением отметил, что она не забрала с собой сумку с фотопринадлежностями. Это означало, что она сюда вернется с ним. В этом отношении она была совершенно непредсказуемой. Иногда она заходила к нему, после того как проводила с ним в городе целый день, с таким видом, как будто это вполне естественно. Иногда, без всяких причин, упрямо требовала посадить ее в такси и уезжала домой, в свою квартиру, где жила с подругой. Иногда появлялась без звонка, полагаясь на случай, — вдруг он окажется дома.

Джин жила своей жизнью и делала только то, что нравилось ей. Он так и не видел квартиру, в которой она жила. Они всегда встречались у него или в баре в верхнем городе, и никогда она ему не объясняла, почему не приглашает его к себе. Она была молода, самонадеянна, во всем полагалась только на себя, работала как профессионал высокого класса, увлеченно, оригинально, смело, независимо, эта девушка, показавшаяся ему молоденькой и застенчивой, когда он впервые увидел ее. В ее профессионализме он смог убедиться, когда она показала ему пробные отпечатки снимков, сделанных на открытии торгового центра в Порт-Филипе. Она отнюдь не робела и в постели. Как бы экстравагантно она себя ни вела, по каким бы причинам этого ни делала, ее никак нельзя было упрекнуть в излишней застенчивости. Она никогда ему не жаловалась, когда из-за его работы в Уитби они подолгу не встречались, иногда по две недели подряд. Рудольф постоянно сетовал на вынужденные продолжительные периоды разлуки и придумывал всевозможные хитроумные уловки, убеждая босса в важности абсолютно бесполезных для него встреч в Нью-Йорке, только ради того, чтобы провести вечерок с Джин.

Она не относилась к числу тех девушек, которые щедро делятся подробностями своей биографии с любовником. Он, по сути дела, очень мало знал о ней. Она была родом со Среднего Запада, в плохих отношениях с родителями. Ее брат занимался семейным бизнесом, связанным с производством лекарств. В двадцать лет она окончила колледж, где специализировалась в области социологии, увлекалась фотографией с раннего детства. Считала, что пробить себе дорогу в этой области можно только в Нью-Йорке, поэтому и приехала сюда. Ей нравились работы таких фотографов-художников, как Картье-Брессон, Пенн, Капа, Дункан, Клейн, это были сплошь мужские имена, среди них было местечко и для одного женского, в конечном итоге там могла со временем появиться ее фамилия.

До него у нее были другие мужчины, но она никогда о них не рассказывала. Прошлое лето путешествовала морем. Названия теплоходов она никогда не говорила. Побывала в Европе, в частности на одном югославском острове, на котором очень хотела побывать еще раз. Страшно удивилась, узнав, что он никогда не выезжал за пределы Соединенных Штатов.

Она одевалась так, как и подобает молодой девушке; у нее был свой, неожиданный взгляд на сочетание цветов, которые с первого взгляда казались резко контрастирующими, но стоило чуть к ним привыкнуть, и уже казалось, что они очень тонко дополняют друг друга. Ее одежда, насколько мог заметить Рудольф, не была дорогой, и после трех встреч с ней он, кажется, уже ознакомился со всем ее гардеробом. Она куда быстрее его разгадывала кроссворды в воскресном выпуске «Нью-Йорк таймс». Почерк у нее был мужской, ровный, без завитушек. Ей нравились новые современные художники, чьи работы Рудольфу были непонятны, и он не мог по достоинству их оценить. Нужно постоянно изучать их работы, советовала она ему, и наступит день, когда рухнет этот барьер.

Она никогда не ходила в церковь. Никогда не плакала в кино. Никогда не знакомила его со своими друзьями. Джонни Хил не произвел на нее никакого впечатления. Она не прятала голову, когда шел дождь, ничего не имея против мокрых волос. Никогда не жаловалась на плохую погоду или на пробки на улицах. И ни разу не сказала «я люблю тебя».

— Я люблю тебя, — сказал он.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу в постели, натянув до подбородка одеяло. Его рука покоилась у нее на груди. Было семь часов вечера, в комнате темно. Сегодня они обошли двадцать картинных галерей. Но ему так и не удалось преодолеть свой барьер восприятия современной живописи. Когда наступило время ланча, они зашли в небольшой итальянский ресторанчик, владелец которого не имел ничего против девушек в красных чулках. Рудольф сообщил ей за ланчем, что не сможет завтра повести ее на игру «Гигантов», объяснил, что у него изменились планы. Она ни капли не расстроилась, и он отдал ей билеты. Джин сказала, что пойдет на стадион с одним знакомым, который когда-то играл в бейсбол за «Колумбию». Они вкусно поели.

Вернувшись после своих странствий по городу, оба почувствовали, что замерзли, ведь в декабре холодные морозные дни наступают рано. Он приготовил горячий чай, плеснув в чашки немного рома.

— Плохо, что здесь нет камина, — сказала она, сбрасывая свои туфельки с острыми носками и сворачиваясь калачиком на диване.

— Следующая моя квартира будет с камином, — заверил он ее.

Они поцеловались и почувствовали исходящий от них запах рома и корочки лимона. И занялись любовью не торопясь, целиком отдаваясь друг другу. Им было хорошо вместе.

— Таким и должен быть зимний субботний день в Нью-Йорке, — сказала она, когда они, оба удовлетворенные, лежали рядом. — Искусство, спагетти, ром, любовь.

Он засмеялся и крепко прижал ее к себе. Как он жалел сейчас о годах полного воздержания. Но, может, и жалеть о них не стоит? Может, из-за этого воздержания он и был готов принять ее в свои объятия, был свободен только для нее одной.

— Я люблю тебя, — повторил он. — И хочу на тебе жениться.

Полежав неподвижно еще несколько секунд, она вдруг резко отстранилась, сбросила с себя одеяло и молча стала одеваться.

Ну, все, подумал он, я все испортил.

— В чем дело? — спросил он вслух.

— Ты затронул ту тему, которую я никогда голой не обсуждаю, — самым серьезным тоном ответила она.

Рудольф снова засмеялся, но этот смех уже не был таким беззаботным. Интересно, сколько раз эта красивая самоуверенная девушка со своими таинственными повадками обсуждала вопрос брака до него и со сколькими мужчинами? Он прежде никогда не испытывал чувства ревности, считая это бесполезным занятием.

Он наблюдал, как движется ее стройная фигура по темной комнате, слышал шорох ее одежды. Она прошла в гостиную. Что это, хорошее или дурное предзнаменование? Что лучше — лежать в постели или пойти за ней следом? Теперь он больше не скажет ей ни «я люблю тебя», ни «я хочу на тебе жениться».

Рудольф вылез из кровати и быстро оделся. Джин сидела в гостиной и возилась с радиоприемником. Голоса дикторов, такие гладкие, такие слащавые, странные голоса, совсем не те, которым поверишь, если этот голос произнесет «я люблю тебя».

— Хочется выпить, — сказала она, не поворачиваясь к нему и продолжая нажимать кнопки.

Он налил им бурбона, разбавил его водой. Она выпила его залпом, по-мужски. Интересно, кто из ее любовников научил ее этому?

— Ну, что скажешь? — Он стоял перед ней, чувствуя всю невыгодность положения просителя. Он был босой, без пиджака и галстука, прямо скажем — недостаточно пристойный наряд для такого торжественного объяснения.

— У тебя растрепаны волосы, — сказала она. — Но тебе даже идет такой беспорядок на голове.

— Может, не все в порядке у меня с языком? — спросил он. — Или ты не поняла, что я сказал тебе в спальне?

— Все я поняла. — Выключив радиоприемник, она села на стул, держа обеими руками стакан с бурбоном. — Ты хочешь жениться на мне.

— Совершенно верно.

— Пойдем-ка лучше в кино, — предложила она. — Тут за углом в кинотеатре идет фильм, который мне хотелось бы посмотреть…

— Не увиливай.

— Его демонстрируют последний день, а завтра тебя здесь не будет.

— Я задал тебе вопрос и жду ответа.

— Я должна быть польщена?

— Нет, почему же?

— Ну я на самом деле польщена, если тебе угодно знать. А теперь пошли в кино…

Однако она даже не попыталась подняться со стула. Она так и сидела наполовину в тени, так как единственная лампа освещала только одну сторону. Какая она все же хрупкая, беззащитная. Глядя на нее, Рудольф все больше убеждался, что поступил правильно и сказал ей в постели то, что и следовало ему сказать. И сделал он это не под мимолетным наплывом нежности в этот холодный день, а повинуясь своей глубокой, ненасытной потребности в ней.

— Если ты ответишь мне «нет», то разобьешь мне сердце.

— Ты веришь тому, что говоришь? — Она, глядя в стакан, пальчиком помешивала в нем густую жидкость. Ему была видна только ее макушка и блестящие в свете лампы волосы.

— Да.

— А если без преувеличений?

— Частично, — поправился он. — Сердце мое будет частично разбито.

Теперь засмеялась она:

— По крайней мере, кому-то достанется честный муж.

— Ты ответишь? — спросил он. Стоя над ней, он, взяв за подбородок, поднял ее голову. Испуганные глаза, в которых сквозило сомнение, маленькое бледное личико.

— В следующий раз, когда приедешь в Нью-Йорк, подари мне обручальное колечко.

— Это не ответ.

— Частичный ответ, — уточнила она. — Полный ответ ты получишь только после того, как я хорошенько все обдумаю.

— Но почему?

— Потому что я совершила поступок, который не делает мне чести, — объяснила она, — и теперь я хочу выяснить, как мне поступить, чтобы восстановить уважение к себе самой.

— Что же ты такого сделала? — Он, правда, не был уверен, что ему хочется узнать правду.

— Я оказалась в паршивой ситуации из-за своей чисто женской слабости. У меня была любовная связь с одним парнем, до тебя, а когда начался роман с тобой, я не порвала с ним. Таким образом, я делаю то, на что, как мне казалось, не способна. Сплю одновременно с двумя мужчинами. И он тоже хочет на мне жениться.

— Счастливая девочка, — с горечью в голосе сказал Рудольф. — А он случайно не та самая девушка, с которой ты делишь квартиру?

— Нет, ничего подобного. Девушка существует. Могу познакомить, если хочешь.

— Поэтому ты никогда не разрешала приходить к тебе? Он там живет?

— Нет, не живет.

— Но он там бывает?

С каким удивлением Рудольф вдруг осознал, что ее слова его глубоко ранили, но еще хуже было то, что он сам намеренно старался разбередить рану.

— Одна из самых привлекательных черт в тебе, — сказала Джин, — заключалась в том, что ты всегда был уверен в себе, чтобы не задавать мне вопросы. Если любовь лишит тебя этой привлекательности, то пожертвуй своей любовью, забудь о ней.

— Будь проклят этот день, — вздохнул Рудольф.

— Думаю, пора закругляться. — Джин встала, осторожно поставила свой стакан. — На сегодня кино отменяется!

Он смотрел, как она надевает пальто. Если она вот так сейчас уйдет, подумал он, я ее больше никогда не увижу. Подойдя к ней, он ее обнял, поцеловал.

— Ты ошибаешься, — сказал он. — Кино не отменяется.

Она ему улыбнулась, но напряженно, словно это ей стоило больших усилий.

— В таком случае поскорее одевайся. Терпеть не могу опаздывать к началу.

Он пошел в спальню, причесался, повязал галстук, надел ботинки. Надевая пиджак, посмотрел на измятую постель, изрытое поле недавней битвы. Войдя в гостиную, он увидел, как она набросила на плечо ремень своей сумки с фотооборудованием. Он попытался ее уговорить оставить его у него, но она настояла на своем. Она забирает с собой свои игрушки.

— Я и так проторчала здесь слишком долго для одного субботнего дня, — сказала она.

На следующее утро он ехал по промокшей от дождя автостраде в школу Билли, но думал не о нем, а о Джин. Стояло ранее утро. Движения почти никакого. Они посмотрели картину — она была ужасной, — потом поужинали в ресторане на Третьей авеню, поговорили о том, что было совершенно не важно для них обоих, о кинофильме, о пьесах, которые они видели в театре, о прочитанных книгах и статьях в журналах, о разных сплетнях. Это был разговор малознакомых, случайно встретившихся людей. В разговоре они старались не упоминать ни о браке, ни о любви втроем. Они выпили больше, чем обычно. Будь это их первой совместной прогулкой по городу, наверняка они посчитали бы друг друга занудами! Покончив с бифштексами и коньяком в уже опустевшем ресторане, он с облегчением посадил ее в такси, а сам пошел домой пешком. Он запер за собой на ключ дверь в пустой квартире, которую яркие краски интерьера и металлическое поблескивание претендующей на модерн мебели делали похожей на обиталище, покинутое всеми еще на прошлогоднего Марди-Гра1. Смятая постель казалась просто свидетельством неряшливости хозяев, а не священным пристанищем любви. Он спал как убитый, а когда проснулся, сразу вспомнил проведенный с Джин день, поручение Гретхен и пришел к выводу, что уныло льющий за окном холодный декабрьский дождь пополам с копотью — самый подходящий фон для завершения этого неудачного уик-энда.

Рудольф позвонил в школу Билли и попросил передать, что приедет к нему около двенадцати тридцати и отвезет его на ланч. Но приехал раньше, чем рассчитывал, в начале первого. Хотя дождь прекратился и на юге бледное солнце пробивалось через облака, на территории школы никого не было видно, никто не входил в разбросанные по школьному городку здания и не выходил из них. Гретхен говорила ему, что при хорошей погоде, в более теплое время года, здесь просто чудесно, но сейчас под низко нависшим холодным небом это пустынное место сильно напоминало тюрьму, и это впечатление усиливалось от мрачных строений и утопающих в грязи лужаек. Он подъехал к главному корпусу, вышел из машины, не зная, где ему искать Билли. Вдруг из церквушки в сотне ярдов от него донеслись молодые голоса, старательно распевавшие религиозный гимн «Вперед, вперед, воинство Христово!»

Сегодня же воскресенье, вспомнил он. Обязательная для всех учеников церковная служба все еще практикуется в некоторых школах. Когда ему было столько лет, сколько сейчас Билли, ему приходилось каждое утро салютовать флагу и клясться в верности Соединенным Штатам. Вот оно, преимущество бесплатного обучения, где церковь отделена от государства.

К крыльцу главного корпуса подкатил «линкольн-континентал». Да, у этой школы богатые жертвователи. Здесь воспитываются будущие правители Америки. Сам он ездил на «шевроле». Интересно, как бы руководство школы отреагировало на то, если бы он приехал сюда на своем мотоцикле, который все еще стоял у него в гараже, но теперь он им редко пользовался.

Какой-то тип в модном плаще с очень важным видом вышел из роскошного автомобиля, оставив свою даму в машине. Вероятно, чьи-то родители, приехавшие на уик-энд пообщаться с будущим правителем Америки. Судя по манерам, этот человек, по крайней мере, президент компании — румяный, подвижный, в хорошей спортивной форме. Теперь Рудольф с первого взгляда узнавал этот тип людей.

— Доброе утро, сэр, — обратился Рудольф к нему, и его голос мгновенно машинально приобрел официальный тон, каким он разговаривал с президентами компаний. — Не могли бы вы мне сказать, где находится Силлитоу-Холл?

Тот широко улыбнулся, демонстрируя искусную работу дантиста, за которую ему пришлось заплатить никак не менее пяти тысяч долларов.

— Доброе утро. Да, конечно, знаю. В прошлом году там жил мой сын. По-моему, это самое лучшее здание на территории школы. Вон там! — И он указал рукой. — До него примерно ярдов четыреста. Можете туда доехать вон по той дорожке, прямо, потом сделаете круг.

— Благодарю вас.

Из церквушки все еще доносился гимн. Важный господин прислушался.

— Они все еще славят Бога, — доверительно сказал он. — Все — во имя Его.

Рудольф доехал на своем «шевроле» до Силлитоу-Холла. Внимательно поглядел на доску, увековечивающую память лейтенанта Силлитоу в вестибюле здания, в котором царила удивительная тишина. Девчушка лет четырех в голубом комбинезоне каталась на трехколесном велосипеде по тесной комнате отдыха на первом этаже. Бегавший там здоровый сеттер его облаял. Рудольф пришел в замешательство. Он никак не ожидал, что в мужской школе увидит четырехлетнюю девочку.

Открылась дверь, и вошла круглолицая, приятная на вид молодая женщина в узких брюках.

— Замолчи, Бонни, — приказала она псу. — Он у нас абсолютно безвредный, — улыбнулась она Рудольфу.

Непонятно, что она здесь делает, подумал он.

— Вы чей-то отец? — спросила женщина, схватив ласково виляющую хвостом собаку за ошейник с такой силой, что чуть ее не задушила.