Ирвин Шоу
      Богач, бедняк
      (ч.3,4)
      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1960 год
      Какое приятное утро, если не считать смога, похожего на разбавленный суп с металлическим отливом, застывшего над чашей низины, в которой лежал Лос-Анджелес. Босая, в ночной рубашке, Гретхен, проскользнув между шторами, вышла через открытое высокое французское окно на террасу, посмотрела вниз на пятнистый, освещенный солнцем город, на далекий, расстилавшийся ровным ковром океан. Она глубоко втягивала в себя ядреный сентябрьский воздух, пахнущий росистой травой и распускающимися цветами. Сюда из города не доносилось ни звука, и раннюю настороженную тишину нарушал только гвалт выводка куропаток, бродивших по лужайке неподалеку.
      Здесь куда лучше, чем в Нью-Йорке, кажется, уже в сотый раз подумала она. Куда лучше.
      Ей хотелось выпить чашечку кофе, но еще слишком рано, и Дорис, ее горничная, не проснулась. Если заняться приготовлением кофе самой, на кухне, то наверняка шум воды из-под крана, стук оловянного кофейника поднимут ее с постели, и она начнет, как обычно, суетиться, приносить свои извинения с ужасно обиженным видом за то, что ее лишили принадлежащего ей по праву ночного отдыха. Рано будить и Билли, тем более что у него впереди такой трудный день. Она и не думала поднимать Колина, который сейчас спал на большой, широкой кровати, лежа на спине и сложив на груди руки, и почему-то недовольно морщился, словно видел во сне театральный спектакль, который не мог одобрить.
      Думая о Колине, она улыбнулась. Он спал, как обычно, в своей излюбленной позе "важной персоны", как она однажды в шутку заметила. У него, по ее мнению, были и другие позы: смешные, по-детски трогательные, иногда непристойные и просто ужасные. Она все ему наглядно, живо представила. Она проснулась от острого солнечного луча, проникшего в спальню через щель в шторах. Ей, как всегда, захотелось прикоснуться к нему, разжать туго сжатые руки. Но передумала. Колин никогда не занимался с ней любовью по утрам. "Утро предназначено только для убийц",-- сказал он однажды. Он все еще не утратил привычки жить по нью-йоркскому времени, привыкший к ночному театральному расписанию жизни, он и никогда не одобрял утренних репетиций в студиях, и, как он признавал сам, был настоящим обозленным дикарем до полудня.
      Гретхен направилась к фасаду дома, блаженно шлепая по влажной утренней росе босыми ногами. Ее прозрачная хлопчатобумажная ночная рубашка развевалась в такт ее движению. Чего ей стесняться? Поблизости никаких соседей, а автомобили в столь ранний час здесь редко проезжают. Во всяком случае, в Калифорнии никто не обращал никакого внимания на то, во что ты одета. Она часто загорала обнаженной в саду, и теперь после прошедшего лета тело у нее стало бронзовым от загара. Там, на востоке страны, она всегда старалась уберечься от солнечных лучей, но в Калифорнии, если ты появляешься на людях без загара, то калифорнийцы тут же возомнят, что либо ты болен, либо у тебя нет денег на отпуск.
      Перед домом на дорожке лежала свернутая, аккуратно перевязанная резинкой газета. Она повернула назад, к дому, на ходу открывая газету и пробегая глазами заголовки. Фотографии Никсона и Кеннеди -- на первой полосе, и оба они, конечно, сулили всем золотые горы. Ей стало жаль умершего Адлая Стивенсона, теперь она сильно сомневалась в том, имеет ли моральное право такой, в сущности, еще молодой человек, как Кеннеди, выставлять свою кандидатуру на пост президента. Он просто очарователен, "Милашка" -- так называл его Колин. Самому ему приходилось ежедневно испытывать на себе обаяние актеров и актрис, и такое воздействие почти всегда на нем сказывалось отрицательно.
      Она вспомнила, что нужно обратиться в избирком, чтобы получить там открепительные талоны для себя и Колина. Они вернутся в Нью-Йорк не раньше ноября, в самый разгар избирательной кампании, и тогда каждый голос, отданный против Никсона, будет на вес золота. Она больше не писала статьи для журналов, и политика ее мало интересовала. Эпоха Маккарти принесла ей только разочарование из-за снижения ценности индивидуального права на истину, к тому же сильно встревожила широкую общественность из-за ограничения свободы слова. Ее любовь к Колину, чьи политические взгляды отличались экстравагантностью, заставила ее отказаться от прежних воззрений и старых друзей. Колин называл себя то лишенным всякой надежды социалистом, то нигилистом, то сторонником единого налогообложения, то монархистом -- в общем, его политические взгляды зависели от того, с кем он в данную минуту спорил. Но в конце концов всегда голосовал за демократов. Ни он, ни Гретхен не участвовали в бурной политической деятельности киношной колонии: не чествовали кандидатов, не подписывали петиций или объявлений в газетах, не ходили на коктейли, устраиваемые для сбора денежных средств в фонд политических кампаний. И вообще они не часто бывали на вечеринках.
      Колин пил мало, а все эти шумные попойки и бесцельный треп на обычных голливудских сборищах действовали ему на нервы. Он не любил флирта, так что присутствие целых полчищ красивых женщин в домах богатых и знаменитых людей не производило на него абсолютно никакого впечатления. После нескольких лет с чересчур общительным Вилли Гретхен наслаждалась своим семейным очагом, тихим домом и спокойными вечерами со своим вторым мужем.
      Отказ Колина, как он однажды выразился, "ходить в общество" не отразился, однако, на его карьере. По его твердому мнению, "только люди без таланта играют в игры с Голливудом". Он доказал свой талант, сделав свою первую картину, подтвердил его второй и теперь, заканчивая свой третий фильм за пять лет, стал, по всеобщему признанию, одним из самых блестящих режиссеров своего поколения. Единственная неудача настигла его в Нью-Йорке, когда он вернулся туда после завершения своей картины, чтобы поставить пьесу в театре. Спектакль выдержал на сцене всего восемь представлений и был снят с репертуара. После такого краха Колин исчез недели на три. Когда он появился, то был мрачен и угрюм, стал замкнутым и большей частью отмалчивался. Лишь спустя несколько месяцев он опять нашел в себе силы для новой работы. Он не был человеком, умевшим переносить неудачи, и Гретхен пришлось немало пострадать вместе с ним. Хотя она пыталась убедить его, что пьеса сырая, не готова для постановки, но он ее не послушал. Тем не менее он всегда советовался с ней по любому вопросу в своей работе, требуя от нее только истины и откровенности, и она его не подводила. Сейчас ее беспокоил один эпизод в его новом фильме, рабочий материал которого они оба посмотрели на студии вчера вечером. В зале никого не было кроме их троих -- Гретхен, Колина и монтажера Сэма Кори. Она чувствовала, что в этом эпизоде что-то не так, но что именно -- не могла объяснить. После просмотра она ничего не сказала Колину, но заранее знала, что он обязательно начнет ее пытать за завтраком. Она вошла в спальню, где Колин все еще спал в своей излюбленной позе "важной персоны", пытаясь подробно, кадр за кадром, восстановить весь эпизод в памяти, чтобы быть наготове, если он спросит у нее ее мнение.
      Гретхен посмотрела на часы на ночном столике. Нет, еще слишком рано будить его. Набросив на себя халат, она пошла в гостиную. На столе в углу -куча книг, рукописей и рецензий на романы, вырванные из воскресного издания "Таймс бук ревью", "Паблишерз уикли" и из лондонских газет. Дом у них небольшой, и другого места для никогда не уменьшающейся горы печатных материалов не было. Они оба методически их внимательно изучали, стараясь найти в них новые идеи для будущих фильмов. Гретхен, взяв со стола очки, села, чтобы прочитать до конца свежую газету. Она достаточно хорошо видела в очках Колина и поэтому не пошла в спальню за своими. Чуть расплывчато, правда, но ничего. На театральной полосе она пробежала рецензию из Нью-Йорка на только что поставленную новую пьесу. Автор возносил до небес какую-то молодую актрису, о которой она ничего прежде не слыхала. Нужно будет купить билеты на спектакль для нее и Колина, как только они вернутся в город. В списке кинофильмов в Беверли-Хиллз она увидала, что со следующей недели возобновляется показ фильма Колина. Она аккуратно вырезала заметку. Нужно показать ее Колину. В таком случае за завтраком он будет более спокойным.
      Она добралась до спортивной страницы. Интересно, какие лошади принимают участие в скачках сегодня днем в Голливудском парке? Колину нравились бега, и, по правде говоря, он был азартным игроком, и они часто ходили на ипподром. В прошлый раз он выиграл приличную сумму и купил ей подарок -брошь-веточку. Изучив список лошадей, она поняла, что сегодня никакое украшение ей не светит, и хотела было уже отложить газету, как вдруг увидела фотографию двух боксеров на тренировке. Боже, подумала она, опять всплыл! Она прочитала заголовок: "Генри Куэйлс и его спарринг-партнер Томми Джордах на разминке в Лас-Вегасе. Матч в средней весовой категории состоится на следующей неделе".
      Гретхен ничего не слышала о своем брате Томасе после того памятного вечера в Нью-Йорке. Она почти ничего не знала о боксе, но вполне достаточно, чтобы понять: Томас сейчас работает в качестве чьего-то спарринг-партнера. Выходит, после победного боя в Куинсе удача от него отвернулась. Она аккуратно сложила газету, так чтобы фотография не попала на глаза Колину. Она, конечно, рассказывала ему о Томасе, так как никогда ничего от него не скрывала, но сейчас ей не хотелось лишний раз возбуждать его любопытство: вдруг он начнет настаивать на встрече с Томасом.
      С кухни донесся шум, и она пошла в комнату Билли будить сына. Он, скрестив ноги, сидел в своей пижаме на кровати, тихонько перебирая струны гитары. Серьезный, белокурый, с задумчивыми глазами, розовощекий, со слишком большим носом для еще окончательно не сформировавшегося лица, худой, с тонкой, нежной мальчишеской шеей, с длинными, как у жеребенка, ногами, поглощенный своим занятием, без тени улыбки, такой дорогой и милый.
      Его чемодан с открытой крышкой -- на стуле, уже аккуратно упакован. Билли удалось, скорее всего в пику своим безалаберным родителям, уже в его возрасте пристраститься к порядку.
      Гретхен поцеловала его в макушку. Никакой реакции. Ни враждебности, ни любви. Он взял последний аккорд.
      -- Ну, ты готов? -- спросила она.
      -- Угу.-- Он, выпрямив свои длинные ноги, соскочил с кровати. Пижама расстегнута на груди. Худощавый, с длинным туловищем -- все ребра можно пересчитать, с калифорнийским летним загаром -- целые дни, проведенные на пляже, купание в пенистых волнах, веселая компания юношей и девушек на раскаленном песке, соленые от морской воды тела, звонкие гитары. Насколько ей известно, он все еще девственник. Но на эту тему они никогда не говорили.
      -- А ты готова? -- спросил он.
      -- Чемоданы в сборе,-- ответила она.-- Осталось только их закрыть.
      У Билли была почти патологическая боязнь куда-нибудь опоздать: в школу, на поезд, на самолет, на вечеринку. Поэтому Гретхен всегда старалась все подготовить для него не спеша, заранее.
      -- Что тебе приготовить на завтрак? -- спросила она, намереваясь устроить ему праздничное угощение.
      -- Апельсиновый сок.
      -- И все?
      -- Лучше ничего не есть. Меня рвет в самолете.
      -- Не забудь захватить свой драмамин.
      -- Да, обязательно.-- Сняв пижамную куртку, он пошел в ванную чистить зубы. После того как они переехали к Колину, Билли почему-то наотрез отказывался появляться перед ней в голом виде. У нее на сей счет появились две теории. Она знала, что Билли обожает Колина, но знала и другое: Билли стал меньше любить ее за то, что они некоторое время жили с Колином, не зарегистрировав брак. Да, суровые, болезненные условности детства.
      Гретхен пошла будить Колина. Он что-то бормотал во сне, беспокойно ворочался в кровати.
      -- Ах, вся эта кровь! -- вдруг отчетливо произнес он.
      Что это с ним? Что он имеет в виду? Войну? Или свою картину? Ничего сразу не понять при общении с кинорежиссером.
      Она разбудила его нежным поцелуем за ухом. Он лежал тихо, неподвижно, уставившись в потолок.
      -- Боже, да еще ночь! -- воскликнул он.
      Она поцеловала его еще раз.
      -- Ты что, какая ночь, давно уже утро.
      Он взъерошил ей волосы. Как жаль, что она уже побывала в комнате Билли. Когда-нибудь, как-нибудь утречком, может, в один из государственных или религиозных праздников Колин наконец займется с ней любовью? Чем же это утро сегодня хуже? Да, неукротимые ритмы желания.
      Он со стоном попытался подняться, но упал снова на спину. Протянул руку.
      -- Ну-ка, дай несчастному руку,-- сказал он.-- По доброте сердечной.
      Гретхен, сжав его руку, дернула его на себя. Теперь он сидел на краю постели, потирая глаза тыльной стороной руки, щурясь от неприятного резкого дневного света.
      -- Послушай,-- сказал он, отнимая руку от глаз.-- Вчера на просмотре в предпоследней части картины что-то тебе не понравилось. Что именно? -- с тревогой в голосе спросил он.
      Ну вот, началось, даже не дождался завтрака, подумала она.
      -- Я ничего не говорила,-- напомнила она ему.
      -- Тебе и не нужно ничего говорить. Достаточно того, как ты начинаешь дышать.
      -- Не заводись, ты и так -- клубок нервов,-- сказала она, стараясь уклониться от разговора.-- Тем более сейчас, когда ты еще не выпил кофе.
      -- Давай, выкладывай...
      -- Ладно. Мне действительно что-то там не понравилось, только я никак не могла понять, что именно.
      -- Ну а теперь?
      -- Думаю, что понимаю.
      -- Так в чем же дело?
      -- Ну, это в эпизоде, когда он получает известие и считает, что по его вине...
      -- Да, ты права,-- нетерпеливо сказал Колин.-- Это одна из ключевых сцен в картине.
      -- Он у тебя ходит, ходит по дому, глядит на свое отражение то в одно зеркало, то в другое, то в зеркало в ванной комнате, то в зеркало во весь рост на стене кладовки, в потемневшее зеркало в гостиной, в увеличительное зеркальце для бритья, наконец, в дождевую лужу на крыльце...
      -- Сама идея довольно проста,-- сказал с раздражением Колин.-- Он изучает самого себя, не побоюсь банальности, он заглядывает себе в душу при разном освещении, с разных углов, чтобы понять... Ну и что здесь плохого, никак не пойму. Что тебе не нравится?
      -- Две вещи,-- спокойно сказала она. Теперь Гретхен понимала, что эта проблема досаждала ей, досаждала подсознательно с того момента, как они вышли из студии: в кровати до наступления сна, на террасе, когда она смотрела вниз на подернутый смогом утренний город, читала газету в гостиной.-- Две вещи. Прежде всего, темп. Все в твоей картине развивается стремительно, динамично, но только до этого момента. Такая у тебя творческая манера. И вдруг неожиданно ты резко замедляешь темп, словно хочешь сказать зрителю: вот наступил кульминационный момент. Это слишком очевидно.
      -- Да, это моя манера,-- сказал он, покусывая губы.-- Я всегда слишком очевиден.
      -- Если ты будешь сердиться, то слова от меня больше не дождешься.
      -- Я уже сердит, так что продолжай. Ты сказала, тебе не нравятся две вещи. Какая вторая?
      -- По-моему, у тебя перебор крупных планов, ты очень долго показываешь его крупным планом, для того, как тебе кажется, чтобы зритель сопереживал герою, видел, как он терзается, как его одолевают сомнения, как он смущен...
      -- Ну, по крайней мере, хоть это до тебя дошло, слава богу!
      -- Ну, мне продолжать или пойдем завтракать?
      -- Следующая женщина, на которой я женюсь, конечно, не будет такой умной, черт бы тебя подрал! Продолжай!
      -- Ну, ты можешь, конечно, воображать, будто эпизод показывает, что твой герой терзается, что его одолевают сомнения, что он смущен, но получается это навязчиво, он рисуется, постоянно доказывая всем, как он терзается, как его одолевают сомнения, как он переживает, и складывается впечатление, что твой красавчик просто выпендривается, любуется собой в зеркалах, думая только об одном -- удачно ли падает свет на его глаз...
      -- Дрянь! -- вырвалось у него.-- Да ты просто стерва! Мы четыре дня снимали этот эпизод.
      -- На твоем месте я бы его вырезала,-- сказала она.
      -- Следующую картину будешь снимать ты,-- угрюмо сказал он,-- а я останусь дома и займусь на кухне приготовлением обеда.
      -- Сам просил!
      -- По-моему, я к этому никогда не привыкну! -- Колин соскочил с кровати.-- Я буду завтракать через пять минут.-- Он тяжело заковылял к ванной комнате. Он спал без пижамной курки, и от простыней на его чистой мускулистой коже проступили розоватые складки, небольшие рубцы, словно ночью кто-то стегал его. У двери он обернулся.-- Все женщины, которых я знал до тебя, в один голос утверждали, что все сделанное мной -- просто превосходно, а я, дурак, женился на тебе.
      -- Они не утверждали, они просто говорили... но так не думали.
      Гретхен, подойдя к нему, поцеловала его.
      -- Как я буду скучать по тебе,-- прошептал он.-- Какое признание, просто отвратительно! -- Он нарочито грубо оттолкнул ее от себя.-- А теперь ступай на кухню и проследи за тем, чтобы кофе на самом деле был черным.
      Что-то мурлыкая себе под нос, он открыл дверь в ванную комнату, собираясь побриться. Подозрительно веселое у него настроение, столь необычное для этого времени суток. Но она понимала: этот эпизод не давал и ему покоя, и теперь, после разговора с ней, он тоже понял, что именно не получалось у него, и сегодня же, сидя в монтажной, вырежет этот эпизод из фильма и будет испытывать странное, изуверское удовольствие от того, что выбросил псу под хвост четыре дня напряженной работы вместе с сорока тысячами долларов киностудии.
      Они приехали в аэропорт рано, и беспокойство исчезло с лица Билли, как только его чемоданы вместе с багажом матери оказались по ту сторону стойки. На Билли -- серый твидовый костюм, розовая застегнутая донизу рубашка, голубой галстук, волосы аккуратно расчесаны, кожа на подбородке чистая -никаких юношеских прыщей. Гретхен он казался взрослым и красивым молодым человеком, выглядевшим старше своих четырнадцати лет. Он и сейчас уже высокий, выше ее и, конечно, Колина. Колин отвез их в аэропорт и старался, как мог, скрыть свое нетерпение: ему хотелось поскорее добраться до студии и приступить к работе. Когда они мчались в аэропорт, Гретхен пришлось сильно понервничать из-за его безрассудной манеры вождения. Но она сдерживалась, взяв себя в руки. Это единственное, что он делает из рук вон плохо. То ехал медленно, еле-еле волочился, думая, по-видимому, о чем-то совершенно другом, то вдруг, словно очнувшись, начинал сильно давить на педаль газа, вырывался вперед, оставляя позади других водителей, и поливал их оскорблениями, когда те пытались его обогнать. Если она, теряя терпение, принималась бранить его за слишком опасную езду, он только рычал на нее: "Не будь типично американской женой на все сто процентов!" Сам был уверен, что водит машину превосходно. Он постоянно твердил, что ни разу в жизни не попадал в дорожно-транспортное происшествие. Правда, несколько раз его останавливали за превышение скорости, но доброжелательные страховые агенты студии -услужливые, ценные люди, настоящие джентльмены -- смотрели снисходительно на эти случаи.
      К стойке подошли другие пассажиры с багажом.
      -- У нас еще куча времени,-- сказал Колин.-- Не выпить ли по чашке кофе?
      Гретхен отлично знала, что Билли предпочел бы стоять у выхода на посадку, чтобы оказаться в числе первых на борту самолета.
      -- Послушай, Колин,-- сказала она.-- Для чего тебе здесь так долго ждать? Нет ничего хуже провожать и ждать.
      -- Нет, надо выпить кофе,-- ответил он.-- По-моему, я еще до конца не проснулся.
      Они пошли через весь холл к ресторану, Гретхен между мужем и сыном, чувствуя, насколько все они, вся троица, красивы, как всем довольны, а люди вокруг бросали на них любопытные взгляды. Тщеславие, думала она про себя, какой все же восхитительный грех!
      В ресторане они заказали по чашке кофе для себя и бутылку кока-колы для Билли, которой он запил драмамин.
      -- Меня укачивало в автобусе до восемнадцати лет,-- сказал Колин, наблюдая за тем, как мальчик глотает таблетку,-- потом, когда я переспал с девушкой, все прекратилось.
      Билли бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Колин говорил с ним, как со взрослым мужчиной. Иногда Гретхен начинала сомневаться в правильности такого обращения. Она так и не поняла, какие чувства питает к нему ее сын, любит ли он своего отчима, просто терпит его или ненавидит? Билли никогда не делился с ней своими впечатлениями. Колин не затрачивал особых усилий, чтобы заручиться симпатиями мальчика. Иногда он бывал с ним резок, иногда проявлял живой интерес к его учебе в школе и даже помогал ему с заданиями, иногда бывал веселым и очаровательным, иногда -- отстраненным и далеким. Колин никогда не проявлял своего снисходительного отношения к любой аудитории. Однако одно дело -- работа, и другое -- общение с единственным ребенком матери, которая бросила его отца, этого слишком сладострастного, темпераментного и трудного в быту любовника.
      Они с Колином, конечно, тоже ссорились, но у них никогда не возникало разногласий по поводу Билли, к тому же Колин платил за учебу мальчика, так как Вилли Эбботт переживал трудные времена и не мог себе позволить таких серьезных затрат. Колин запретил Гретхен сообщать мальчику, кто платит деньги за его учебу, но, скорее всего, Билли и сам догадывался.
      -- Когда мне было столько, сколько тебе,-- продолжал Колин,-- меня отправили в школу. Первую неделю я плакал. В первый же год я ее возненавидел. На второй год я уже ее терпел. На третий -- стал редактором школьной газеты и впервые почувствовал вкус к власти, понял, какое получаешь от этого удовольствие. Мне это очень нравилось, хотя я боялся в этом признаться кому-нибудь, даже самому себе. В последний год я уже плакал по другой причине: мне не хотелось уходить из школы.
      -- Я не против учебы,-- сказал Билли.
      -- Очень хорошо,-- похвалил его Колин.-- У тебя хорошая школа, если такое можно сказать вообще о школе в наши дни, но, по крайней мере, тебя научат правильно писать гладкую литературную фразу на хорошем английском языке. Вот, держи.-- Он вытащил из кармана конверт, отдал его мальчику.-Бери и не говори матери, что в нем, понял?
      -- Спасибо,-- поблагодарил отчима мальчик. Сунул конверт в боковой карман пиджака. Посмотрел на часы.-- Может, нам пора двигаться, а?
      И они пошли к выходу на посадку. Билли нес в руках свою гитару. Иногда Гретхен начинала волноваться из-за этого инструмента, как его воспримут в респектабельной Новоанглийской пресвитерианской школе, где будет учиться Билли. Скорее всего -- никак! Они должны быть готовы к любым выходкам четырнадцатилетних мальчишек.
      Посадка в самолет уже началась, когда они подошли к выходу.
      -- Поднимайся в салон, Билли,-- сказала Гретхен.-- Я хочу попрощаться с Колином.
      Гретхен, прощаясь, внимательно посмотрела ему в лицо. На его заостренном, тонком лице угадывались истинные, непритворные чувства: нежность и забота, а в опасном омуте глаз под печальными, густыми бровями отражались любовь и ласка. Нет, я сделала правильный выбор, подумала она.
      Билли, держа на плече свою гитару, как пехотинец ружье, шагал к большому лайнеру по бетонке и тревожно улыбался, оставляя за спиной двух отцов -- родного и отчима.
      -- С ним все будет в порядке,-- сказал Колин, глядя ему вслед.
      -- Будем надеяться,-- вторила ему Гретхен.-- В твоем пакете деньги, не так ли?
      -- Несколько баксов,-- небрежно бросил Колин.-- На мелкие расходы. Чтобы скрасить боль разлуки. В жизни пацана бывают такие моменты, когда ему трудно учиться без дополнительного молочного коктейля или последнего номера журнала "Плейбой". Вилли тебя встретит в Айдлуайлде1?
      -- Да, встретит.
      -- Вы повезете парня в школу вместе?
      -- Думаю, что да.
      -- Ты права,-- спокойно сказал Колин.-- Родители обязательно должны присутствовать вдвоем на важных церемониях для подростков.-- Он, отвернувшись от нее, посмотрел на спешащих к трапу пассажиров.-- Знаешь, когда я вижу эти красочные рекламы -- летать самолетами -- с изображением широко улыбающихся пассажиров, поднимающихся по трапу самолета, то начинаю еще четче осознавать, в каком лживом обществе приходится нам жить. Никто ведь особого счастья не испытывает, поднимаясь в самолет. Ты сегодня переспишь со своим бывшим мужем Вилли?
      -- Колин! Ты что!
      -- Некоторые леди идут на это. Развод -- это своего рода возбуждающее средство.
      -- Пошел к черту! -- в сердцах воскликнула она. Резко повернувшись, Гретхен направилась к выходу на посадку. Он, схватив ее за руку, остановил.
      -- Прости меня,-- сказал он.-- Я -- мнительный, ничтожный, склонный к самоуничтожению, сомневающийся в существовании счастья человек, которому нет на этой земле прощения.-- Он печально улыбнулся, в глазах его промелькнула мольба.-- Прошу тебя только об одном: не говори обо мне с Вилли, идет?
      -- Не стану.-- Она уже простила его за подозрение и теперь, стоя рядом, смотрела ему прямо в глаза. Он торопливо ее поцеловал. По радио передавали последнее приглашение на борт для запоздавших пассажиров.
      -- Увидимся в Нью-Йорке через две недели,-- сказал Колин.-- Не развлекайся, пока я не приеду.
      -- Не буду, не беспокойся,-- улыбнулась Гретхен. Она быстро поцеловала его в щеку, а он, резко повернувшись, быстро зашагал в своей обычной манере, которая всегда заставляла ее улыбаться,-- словно шел на опасную схватку, в которой он одержит верх, станет победителем.
      Посмотрев ему вслед, она пошла через выход на посадку.
      Несмотря на принятый драмамин, Билли все же вырвало, когда они шли на посадку в аэропорту Айдлуайлд. Он постарался все сделать поаккуратнее, в специальный мешочек для этой цели, но на лбу у него выступили крупные капли пота, а плечи судорожно вздымались. Он все не мог унять дрожь. Гретхен в отчаянии постукивала его по спине и хотя, конечно, знала, что все усилия бесполезны и что приступ рвоты ничем страшным сыну не грозит, все равно испытывала тревогу из-за того, что не в состоянии сейчас ему помочь, оградить его от боли. Иррациональное материнское чувство.
      Приступы рвоты наконец прекратились, и Билли, аккуратно закрыв мешочек, направился по проходу салона в туалет, чтобы выбросить его в урну и прополоскать рот. Когда он вернулся на место, то по-прежнему был бледен. Он вытер пот с лица и теперь, кажется, целиком взял себя в руки. Садясь рядом с Гретхен, он печально произнес горькие слова:
      -- Черт бы все побрал. Какой я, в сущности, еще ребенок.
      Вилли Эбботт в солнцезащитных очках стоял в небольшой толпе встречающих, ожидавших прилета рейсового самолета из Лос-Анджелеса. Серый, влажный день, и Гретхен сразу, даже на расстоянии, заметила, что он пил всю ночь накануне, а солнцезащитные очки скрывали следы ночного кутежа и его налитые кровью красные глаза перед ней и сыном. По крайней мере, хотя бы раз, только сегодня, встречая сына, которого не видел столько месяцев, он мог бы удержаться и не пить. Но Гретхен сумела преодолеть охватившее ее раздражение. Только дружелюбие и умиротворенность должны царить между разведенными родителями в присутствии ребенка. Обязательное лицемерие оборванной законом любви.
      Билли, увидав отца, сломя голову бросился к нему, опережая очередь спускавшихся по трапу пассажиров. Подбежав к нему, он обнял Вилли, поцеловал его в щеку. Гретхен нарочно замедлила шаг, чтобы им не мешать. Отец и сын вместе, они связаны родственными узами, сразу видно. Хотя Билли выше отца и намного красивее. Вилли никогда таким не был. Снова Гретхен почувствовала нарастающее раздражение из-за того, что ей никогда не удавалось продемонстрировать свою генетическую причастность к сыну. Никаких доказательств.
      Вилли широко (может, бессмысленно? глупо?) улыбался, весьма довольный сыновним проявлением любви к нему. Гретхен наконец поравнялась с ними. Обнимая ее за плечи, Вилли сказал:
      -- Хелло, дорогая! -- И, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Два поцелуя в тот же день, на двух противоположных краях большого континента: поцелуй при расставании, поцелуй при встрече. Вилли вел себя идеально при разводе, очень хорошо относился к Билли, и она, конечно, была ему благодарна за милое его приветствие "хелло, дорогая!" и за ритуальный поцелуй. Она не сказала ни слова ни о его темных очках, ни о сильном запахе алкоголя изо рта. Он был довольно аккуратно одет, именно в такой костюм, который требуется, чтобы отвезти сына в школу в Новой Англии и представить директору. Она, конечно, не позволит ему больше пить, когда они туда поедут.
      Гретхен сидела в маленькой гостиной двухместного номера в отеле. Вечерние огни Нью-Йорка светились за окнами, снизу с его улиц до нее доносился гул, такой знакомый, такой волнующий. Как же она была глупа! Она наивно полагала, что Билли проведет эту ночь вместе с ней в отеле. Но когда они ехали на такси из аэропорта, Вилли сказал, обращаясь к сыну:
      -- Надеюсь, ты не прочь поспать на кушетке, у меня всего одна комната, но там есть кушетка. Правда, пара пружин лопнули, но, думаю, в твоем возрасте ты и на ней выспишься, ничего страшного!
      -- Отлично! Как здорово! -- воскликнул обрадованный Билли, и от ее внимания не ускользнул восторженный тон его голоса. Он даже не повернулся к ней, не спросил ее согласия. Но даже если бы он попросил у нее разрешения, что она могла ему ответить?
      Вилли спросил, где она собирается остановиться, и, когда она ответила: "в "Алгонкине"", он насмешливо поднял брови.
      -- Этот отель любит Колин,-- словно оправдываясь, сказала она.-- Он недалеко от театра, и Колин тем самым экономит массу времени, когда ходит на репетиции.
      Вилли остановил машину перед отелем "Алгонкин". Она вышла. Он не смотрел ни на нее, ни на Билли:
      -- Когда-то давно я с одной девушкой в баре этого отеля выпил целую бутылку шампанского.
      -- Позвони мне завтра утром,-- попросила его Гретхен, будто не слыша его слов.-- Как только проснешься. Мы должны быть в школе до ланча.
      Билли сидел в дальнем углу на переднем сиденье, и когда она выходила, то не смогла поцеловать его на прощание. Швейцар подхватил ее чемоданы. Она лишь слабо махнула рукой, невольно разрешая ехать сыну с отцом, чтобы поужинать с ним и провести эту ночь на его кушетке в одной с ним комнате.
      При регистрации администратор передал ей записку. Перед отъездом из Лос-Анджелеса она дала телеграмму Рудольфу и попросила его прийти к ней, чтобы вместе поужинать. Записка была от Рудольфа, и в ней он сообщал, что сегодня вечером занят, прийти не сможет и позвонит ей утром.
      Гретхен поднялась к себе в номер, распаковала багаж, потом задумалась -- что же ей надеть? В конце концов остановилась на халате, потому что не знала, как распорядится сегодняшним вечером. Все, кого она знала в Нью-Йорке, были или друзьями Вилли, или ее бывшими любовниками, или знакомыми Колина, с которыми она встречалась мимоходом, когда приезжала три года назад посмотреть его спектакль, завершившийся полным провалом, и теперь ей не хотелось никому из них звонить. Очень хотелось выпить, но не могла же она одна спуститься в бар и пить там в одиночестве!
      Так можно и напиться. Какой негодяй этот Рудольф, размышляла она, стоя у окна и глядя на оживленную Сорок четвертую улицу, не может уделить один вечер своей сестре, на пару часов оторваться от своей погони за прибылью. За эти годы он дважды по делам приезжал в Лос-Анджелес, и она всюду водила его, уделяя ему каждую свободную минуту. Теперь, когда он еще раз приедет в Калифорнию, мстительно пообещала Гретхен, она ему тоже оставит записку в отеле, только куда покруче.
      Гретхен чуть было не подняла трубку, чтобы позвонить Вилли. Можно, конечно, притвориться, что беспокоится о здоровье сына, но в любом случае Вилли мог пригласить ее поужинать вместе. Она даже подошла к аппарату, протянула руку к трубке, но вдруг остановилась. Нет, так не пойдет. Нужно прибегать ко всем этим женским штучкам-дрючкам только в крайней необходимости. По крайней мере, ее сын вполне заслужил скучный вечер в компании с отцом, не опасаясь ревнивого взгляда матери.
      Она ходила взад и вперед по старой маленькой комнате, не зная, куда себя деть. Какой счастливой была она, когда впервые приехала в Нью-Йорк, каким радушным, каким манящим казался ей тогда этот громадный город.
      Тогда она была молода, одинока, бедна, и он оказал ей свое гостеприимство. Она гуляла по его улицам свободно, не испытывая ни малейшего страха. Теперь же, когда она стала мудрее, старше, богаче, почему-то чувствует себя здесь пленницей. Муж за тридевять земель, сын на расстоянии нескольких кварталов, но они оба ограничивали сейчас ее свободу, заставляли быть сдержанной. В конце концов, почему бы ей не спуститься вниз и не пообедать в ресторане отеля? Еще одной одинокой женщиной станет там больше,-- она будет сидеть за маленьким столиком за бутылкой вина, стараясь не слушать чужих разговоров, и, когда у нее закружится голова от легкого опьянения, станет долго и чересчур откровенно говорить с метрдотелем. Боже, как все же скучно иногда чувствовать себя женщиной!
      Она вошла в спальню, достала свое самое простое платье: непритязательный наряд черного цвета, который обошелся ей довольно дорого, но, несмотря на это, Колин его не любил. Она оделась, слегка подкрасила ресницы и губы и даже не пригладила щеткой волосы. Гретхен была уже у двери, как зазвонил телефон.
      Она вернулась к аппарату почти бегом. Если это Вилли, будь что будет, но она с ними сегодня поужинает.
      Но это был не Вилли. Это оказался Джонни Хит.
      -- Привет! -- поздоровался он с ней.-- Рудольф сообщил мне, что ты здесь, а я проходил мимо. Дай, думаю, загляну, вдруг повезет.
      Какой лжец, подумала она. Кто же прогуливается у отеля "Алгонкин" вечером, без четверти девять? Но радостно воскликнула:
      -- Джонни, ты ли это? Какой приятный сюрприз!
      -- Я -- внизу,-- сказал он, и ей послышалось в его голосе приятное эхо минувших лет,-- и если ты еще не ужинала, то...
      -- Понимаешь,-- неохотно произнесла она, притворяясь, что якобы еще не знает, как ей быть, и одновременно презирая себя за эту глупую уловку.-- Я не одета и хотела заказать ужин в свой номер. К тому же я очень устала от перелета, да еще завтра утром рано вставать...
      -- Жду тебя в баре,-- коротко бросил он и повесил трубку.
      Ах ты самодовольный, гадкий сукин сын с Уолл-стрит, подумала она. Потом все же сменила платье и в отместку заставила его ждать целых двадцать минут в баре.
      -- Рудольф просто в отчаянье, что не может сегодня увидеться с тобой,-сообщил Джонни Хит, глядя на нее через столик.
      -- Так я и поверила! -- вздохнула Гретхен.
      -- Нет, правда. Честное слово. Я сразу почувствовал, когда Рудольф позвонил, что он сильно расстроен. Он попросил меня заменить его на сегодняшний вечер и объяснить тебе, почему...
      -- Налей мне еще вина, прошу тебя,-- перебила его Гретхен.
      Джонни подал знак официанту, и тот снова наполнил их бокалы. Они сидели в маленьком французском ресторане, словно перенесясь назад во времени, в пятидесятые годы. Здесь почти никого не было. Как хорошо, такая скромная обстановка, подумала Гретхен. Здесь удобно встретиться со знакомыми, приятно поужинать с замужней женщиной, с которой у вас любовная связь. По-видимому, у Джонни целый список подобных заведений, можно составить "Путеводитель для бабника по злачным местам Нью-Йорка". Ему бы глянцевую броскую обложку, и, пожалуйте, бестселлер готов. Когда они сюда пришли, метрдотель им мило улыбнулся и посадил за столик в углу, где никто не мог их подслушать.
      -- Если бы он только смог,-- продолжал настойчиво обелять приятеля Джонни, этот великолепный посредник между друзьями, которых одолевает стресс, врагами, любовниками, кровными родственниками,-- то наверняка был бы здесь. Он так к тебе привязан,-- добавил Джонни, который никогда и ни к кому не был привязан.-- Он восхищается тобой гораздо больше, чем любой из женщин, которых знает. Он сам мне говорил об этом.
      -- Скажи-ка, вам что, на самом деле больше не о чем болтать долгими зимними вечерами? -- Гретхен сделала большой глоток из бокала. По крайней мере, из этого вечера она извлекла пользу -- пьет хорошее вино. Может, ей напиться и хорошенько выспаться перед завтрашним серьезным испытанием? Интересно, Вилли с ее сыном тоже ужинали в таком милом ресторанчике? А может, он прячет от посторонних глаз своего сына, с которым когда-то жил вместе?
      -- По правде говоря,-- сказал Джонни,-- я считаю, что большую часть вины за то, что Рудольф до сих пор не женат, несешь ты. Ведь он тебя обожает и пока не нашел никого, кто соответствовал бы в полной мере его представлениям о тебе и о...
      -- Да уж, он обожает меня так,-- резко ответила Гретхен,-- что после того как мы с ним около года не виделись, не может выкроить вечерок, чтобы повидать меня.
      -- Пойми, на следующей неделе он открывает торговый центр в Порт-Филипе,-- объяснил Джонни.-- Самый крупный из существовавших до сих пор. Разве он тебе об этом не писал?
      -- Писал,-- сказала она.-- Только я не запомнила дату открытия.
      -- Сколько мелочей ему придется делать в последнюю минуту! Миллион. Он работает по двадцать часов в сутки. Такую физическую нагрузку никто не выдержит. Ты же знаешь, как он любит работать.
      -- Знаю,-- согласилась с ним Гретхен.-- Вкалывай сейчас, а жить будешь потом. Да он явно чокнутый...
      -- А как же твой муж? Берк, кажется? Разве он не работает? Насколько я знаю, он тоже тебя обожает, но что-то не нашел времени, чтобы приехать с тобой в Нью-Йорк.
      -- Он приедет через две недели. В любом случае у него совершенно другая работа.
      -- Понятно,-- протянул Джонни.-- Делать кино -- это святое занятие, и женщина становится еще благороднее, если ее ради этого приносят в жертву. Но так как большой бизнес -- вещь грубая и грязная, то любой занимающийся им человек должен немедленно выбраться из этой тошнотворной грязи и лететь, как на крыльях, чтобы встретить в аэропорту свою одинокую, невинную, чистую душой и сердцем сестру и угостить ее ужином.
      -- По-моему, ты защищаешь отнюдь не Рудольфа,-- сказала Гретхен.-- Ты защищаешь самого себя.
      -- Ошибаешься, нас обоих,-- возразил Джонни.-- Нас обоих. И для чего мне вообще брать кого-то под защиту? Если художнику угодно считать себя единственным стоящим созданием нашей современной цивилизации, то это -- его личное дело. Но нельзя ожидать от ничтожного, погрязшего в деньгах негодяя, каковым являюсь я, что я с ним соглашусь. Не такой я идиот! Но искусство -приманка для многих современных девушек, и в результате новоиспеченные живописцы и будущие Толстые оказываются у них в постелях. Но со мной это не пройдет -- ведь я не юная девушка. Могу поспорить, если бы я работал на каком-нибудь грязном чердаке в Гринвич-Виллидж, а не в светлом офисе с кондиционером на Уолл-стрит, то ты давно бы выскочила за меня замуж, еще до того, как встретилась с этим Колином Берком.
      -- Ну что еще скажешь, дружок? -- спросила Гретхен.-- Нельзя ли еще вина? -- она протянула ему бокал.
      Джонни налил ей почти до края и помахал официанту, чтобы тот принес им еще одну бутылку. Он вдруг погрузился в угрюмую тишину, сидел абсолютно неподвижно, словно замер. Гретхен очень удивила его вспышка -- это было совсем не похоже на Джонни. Даже когда они (очень давно) занимались любовью, он оставался холодным, отстраненным, типичным технарем, каким был во всем, за что брался. Сейчас ей казалось, что с этого человека напротив слетела его агрессивность, как физическая, так и рассудочная. Теперь он был подобен отлично отполированному громадному круглому камню, элегантному оружию, стенобитному орудию для осады крепостей.
      -- Какой, однако, я был дурак,-- сказал он наконец низким, упавшим голосом.-- Нужно было жениться на тебе.
      -- Но я тогда уже была замужем, разве ты не помнишь?
      -- Но ты была замужем и тогда, когда встретила Колина Берка, не так ли?
      Гретхен пожала плечами.
      -- Было другое время, и он не был похож на других,-- ответила она.
      -- Я видел кое-какие его картины,-- сообщил Джонни.-- Они вполне приличны.
      -- Они куда лучше того, что ты о них думаешь.
      -- Ты на них смотришь глазами любви,-- возразил Джонни, пытаясь радушно улыбнуться.
      -- Что тебе от меня надо, Джонни?
      -- Ничего. Ах, черт бы все побрал. Думаю, что я веду себя, как последний скот, потому что упустил свой шанс. Я был просто трусом. Теперь я пытаюсь исправиться и задаю вежливые вопросы своей гостье, бывшей жене одного из моих лучших друзей. Надеюсь, ты счастлива?
      -- Очень.
      -- Отличный ответ.-- Джонни одобрительно кивнул.-- Очень достойный ответ. Наконец-то леди достигла своей, долгое время недостижимой цели, заключив повторный брак с низеньким, но активно работающим тружеником серебряного экрана.
      -- Ты ведешь себя, как скот, Джонни. Если хочешь, могу уйти. Встать и уйти.
      -- Но впереди еще десерт.-- Протянув руку, он коснулся ее. У него были мягкие, мясистые пальцы.-- Не уходи. У меня есть к тебе вопросы. Такая женщина, как ты, типичная обитательница Нью-Йорка, жившая полнокровной жизнью здесь,-- чем ты занимаешься, черт подери, в той дыре изо дня в день, ответь мне!
      -- Большую часть своего времени,-- спокойно ответила она,-- я возношу благодарность Богу за то, что я не в Нью-Йорке.
      -- Ну а остальное время? Не стоит убеждать меня, что ты сидишь в одиночестве, как дисциплинированная домохозяйка, и покорно ждешь возвращения с киностудии своего папочки только для того, чтобы услышать от него, какую очередную байку рассказал за ланчем Сэмюэл Голдвин1?
      -- Если хочешь знать,-- ответила она, уязвленная его словами,-- я совсем не сижу в одиночестве, как дисциплинированная хозяйка, как ты изволил выразиться. Я делю свою жизнь с человеком, которым восхищаюсь, я всячески помогаю ему, и эта жизнь устраивает меня больше, чем моя прежняя жизнь здесь, в Нью-Йорке, когда я казалась себе такой важной личностью, такой самостоятельной женщиной, которая украдкой трахалась со всеми, печаталась в журналах и жила с человеком, который напивался до чертиков регулярно три раза в неделю.
      -- Ну, конечно, это новая феминистская революция,-- воскликнул Джонни.-- Церковь, дети, кухня. Боже, да ты была последней женщиной в мире, от которой я этого ожидал...
      -- Выбрось из своей речи церковь,-- сказала Гретхен,-- и ты получишь самое точное представление о моей жизни! -- Она встала.-- Я отказываюсь от десерта, тем более что все эти низенькие активные труженики серебряного экрана любят тощих женщин.
      Она быстрыми, решительными шагами пошла к выходу.
      -- Гретхен! -- крикнул ей вслед Джонни. В голосе его послышались нотки искреннего удивления. Что-то сейчас произошло с ним такое, чего прежде никогда не было, и это нечто никак не укладывалось в привычные рамки отлично продуманной игры, в которую он постоянно играл. Она, не оглядываясь, стремительно вышла на улицу, и никто из этих жалких лакеев даже не успел открыть перед ней двери.
      Гретхен быстро дошла до Пятой авеню и только там, когда немного успокоилась и ее гнев спал, замедлила шаг. Как глупо волноваться из-за такой ерунды, подумала она. Какое ей дело до того, что думает Джонни Хит о ее жизни? Он, конечно, притворяется, утверждая, что ему нравятся женщины свободные, потому что с ними он тоже чувствует себя свободным. Он ушел несолоно хлебавши с пира и теперь пытается заставить ее заплатить за это. Ему не понять, что чувствует она, Гретхен, когда просыпается утром и видит в кровати лежащего рядом с ней Колина. Она не свободна от своего мужа, и он не свободен от нее, и от этого им стало только лучше и радостнее жить. Что эти люди с толстой мошной понимают в свободе?
      Она поспешила в отель, поднялась к себе и, взяв трубку телефона, попросила телефонистку соединить со своим домом в Беверли-Хиллз. В Калифорнии сейчас восемь часов, и Колин должен быть дома. Ей нужно поговорить с ним, услышать его голос, несмотря на то что он не любил разговаривать по телефону и частенько бывал резким и грубым, даже когда ему звонила она. Но к телефону никто не подошел. Тогда она позвонила на студию, попросила соединить ее с монтажной. Но там ей сообщили, что мистер Берк уехал домой. Она медленно положила трубку на рычаг и стала беспокойно ходить взад и вперед по комнате. Сев за стол, вытащила лист бумаги и начала писать ему письмо:
      "Дорогой Колин, я звонила, но тебя не оказалось дома, и на студии тебя тоже не было, и сейчас мне очень грустно, так как один человек, мой бывший любовник, отозвался обо мне дурно, а это несправедливо. Это испортило мне настроение. В Нью-Йорке слишком тепло, Билли любит своего отца больше, чем меня, и я так несчастна здесь без тебя. А тебя нет дома, хотя ты должен там быть, и в голову лезут глупые мысли. Я намерена спуститься в бар и пропустить две-три рюмки, и если кто-то попытается ко мне там пристать, я немедленно вызову полицию. Я просто не знаю, как буду жить эти две недели без тебя. Мне только остается надеяться, что во время нашего спора по поводу эпизода в картине я не показалась тебе отвратительной всезнайкой, и если ты простил меня, то обещаю не исправляться, не изменяться и никогда не закрывать рта при условии, что и ты не будешь исправляться, изменяться и закрывать рот. Когда ты провожал нас в аэропорт, я заметила, что у тебя потерт воротничок, и поняла, какая я плохая домохозяйка, но все равно я на самом деле домохозяйка, домохозяйка и еще раз домохозяйка, жена в твоем доме, представительница самой лучшей профессии в мире, и если тебя не будет дома, когда я позвоню тебе в следующий раз, то не знаю, какую месть я придумаю. Про то ведает только один Бог. Люблю тебя. Г."
      Запечатав письмо, не перечитав, в авиаконверт, она спустилась в холл, где его проштемпелевали, и она его опустила в щель почтового ящика. Теперь этот листок бумаги, чернила на нем, самолет, летящий ночным рейсом, соединяли ее с центром ее жизни через громадное расстояние в три тысячи миль, через весь темный бескрайний континент.
      Потом она зашла в бар, выпила, не перебросившись ни словечком с барменом, два стаканчика виски и, так как к ней никто не приставал, поднялась к себе, разделась и легла спать.
      На следующее утро ее разбудил телефонный звонок. Это был Вилли.
      -- Мы приедем к тебе через полчаса. Мы уже позавтракали.
      Вилли, ее бывший муж и бывший летчик, быстро и хорошо вел машину. В небольших красивых рощах Новой Англии листья на деревьях приобрели первый осенний багрянец. Они подъезжали к школе. На носу у Вилли опять красовались солнцезащитные очки, но сегодня они в самом деле прикрывали его глаза от яркого солнца, а не скрывали следы похмелья. Руки его спокойно, без всякой дрожи, лежали на баранке, и в голосе не было предательской хрипоты -- этого свидетельства бурно проведенной ночи. Билли по дороге в школу дважды укачало, и им приходилось останавливаться, но, не считая этого, поездка оказалась приятной. Они казались процветающей американской семьей, которая солнечным сентябрьским днем мчится в поблескивающем никелем новом авто по зеленым просторам Америки.
      Школа представляла собой большое здание из красного кирпича в колониальном стиле с белыми колоннами с несколькими старыми деревянными особняками-общежитиями, разбросанными по всей ее территории. Их окружали старые деревья и широкие площадки для спортивных игр. Подъезжая к главному корпусу, Вилли сказал:
      -- Ну, Билли, вот ты и поступаешь в загородный клуб!
      Припарковав машину, они вместе с шумной толпой родителей и учеников поднялись по ступеням в большой, просторный холл. Улыбающаяся дама средних лет сидела за столом, регистрируя вновь прибывших. Она любезно пожимала каждому из них руку, говорила, что рада всех видеть и что-то вроде "стоит чудная погода, не правда ли?". Она протянула Билли цветную ленточку, чтобы он продел ее в петлицу пиджака.
      -- Дэвид Крофорд! -- выкрикнула она в направлении группы учеников постарше с разноцветными ленточками на отворотах пиджаков. Тут же к ее столу подошел высокий парень лет восемнадцати в очках. Представляя его, она сказала:
      -- Уильям, это Дэвид, он займется твоим размещением. Если у тебя возникнут проблемы сегодня или в любое время в течение учебного года, то обращайся непосредственно к Дэвиду и не отставай от него, покуда он все не уладит.
      -- Да, Уильям, милости прошу,-- сказал Крофорд важным голосом облеченного доверием лица, старшеклассника.-- Я к твоим услугам. Где твои вещи? Я сейчас провожу тебя в твою комнату.-- Он пошел впереди них к выходу, а дама средних лет, мило улыбаясь, дружески беседовала с представшим перед ней уже другим семейным трио.
      -- Надо же -- Уильям,-- прошептала Гретхен на ухо Вилли, когда они шли следом за двумя мальчиками.-- Я сразу не поняла, к кому же обращается эта дама: к сыну или к тебе!
      -- Доброе предзнаменование,-- ответил Вилли.-- Когда я ходил в школу, всех учеников называли только по фамилии. Так нас готовили к службе в армии.
      Крофорд взял у Билли из рук его чемодан, хотя тот вовсе не хотел его отдавать, и все они пошли через школьный городок к трехэтажному дому из красного кирпича, который явно был новее всех тех, что стояли поблизости.
      -- Это Силлитоу-Холл,-- доложил их провожатый.-- Твоя комната на третьем этаже.
      Когда они вошли, то в коридоре им в глаза сразу бросилась дощечка, которая сообщала, что здание общежития -- дар Роберта Силлитоу, отца лейтенанта Роберта Силлитоу-младшего, выпускника 1938 года, погибшего, сражаясь за свою родину, 6 августа 1944 года.
      Гретхен стало не по себе от этой дощечки, но она приободрилась, услышав молодые поющие голоса, доносившиеся из комнат, а также ритмический гул джазовых мелодий, не сильно отличавшихся одна от другой. Они поднимались по лестнице за Крофордом и Билли.
      Отведенная Билли комната была небольшой, но в ней поместились две койки, два небольших столика и два шкафа. Дорожный чемоданчик с личными вещами Билли, который они отослали сюда заблаговременно, стоял под одной кроватью, а другой, точно такой же, кто-то поставил у окна. На нем была бирка с фамилией Фурнье.
      -- Видишь, твоя сосед по комнате уже здесь,-- сказал Крофорд.-- Вы еще не встречались?
      -- Пока нет,-- ответил Билли.
      Гретхен он казался таким робким, подавленным, даже больше чем обычно, и ей оставалось только надеяться, что этот Фурнье не окажется хулиганом, задирой, педиком или наркоманом. Она вдруг ощутила полную свою бесполезность -- жизнь сына от нее больше не зависела.
      -- Встретитесь за ланчем,-- сказал Крофорд.-- Звонок может раздаться в любую минуту.-- Он улыбнулся Гретхен с Вилли улыбкой облеченного ответственностью лица.-- Само собой, и родители тоже приглашаются к столу, миссис Эбботт.
      Она поймала на себе страдальческий взгляд Билли, ясно говоривший "прошу тебя, только не сейчас!" -- и сумела подавить в себе желание немедленно поправить Крофорда. У Билли еще столько времени впереди, чтобы объяснить ему, что фамилия его отца -- мистер Эбботт, а матери -- миссис Берк. Только не сегодня, не в первый день! Она посмотрела на Вилли. Тот качал головой.
      -- Очень любезно со стороны школьного начальства пригласить нас,-сказала она.
      Крофорд жестом указал рукой на голую, незастланную койку.
      -- Я посоветовал бы тебе, Уильям, запастись тремя одеялами. По ночам бывает зверски холодно, а все начальство здесь относится к теплу, как истинные спартанцы,-- они считают, что стужа лишь укрепляет наш характер.
      -- Сегодня же вышлю тебе три одеяла из Нью-Йорка,-- пообещала Гретхен и обернулась к Вилли.-- Ну, как насчет ланча...
      -- Но мы ведь не голодны, разве не так, дорогая? -- ответил Вилли умоляющим голосом, и Гретхен сразу поняла, что ему совсем не хочется завтракать в школьной столовой, где никакой выпивки и в помине нет.
      -- Не очень,-- пожалела его Гретхен.
      -- К тому же мне нужно вернуться в город к четырем. У меня встреча... очень важная,-- его голос неловко затих. Такая отговорка никого не могла убедить.
      Раздался громкий звонок.
      -- Ну вот, пожалуйте! -- сказал Крофорд.-- Столовая наша находится сразу за тем местом, где ты проходил регистрацию, Уильям. А теперь прошу меня извинить, нужно помыть руки перед едой. И не забудь, Уильям, если только тебе что-то потребуется -- не стесняйся!
      Строго выпрямившись, как истинный джентльмен, в своем блейзере и белых ботинках, стоптанных за три года обучения, он вышел в коридор, в котором все еще сбивались в один музыкальный калейдоскоп три разных проигрывателя в разных комнатах. Доминировал, конечно, лихо завывающий, неистовый и отчаянный Элвис Пресли.
      -- Послушай,-- сказала Гретхен,-- да он, кажется, ужасно милый юноша, как ты думаешь?
      -- Хотелось бы посмотреть на него, когда тебя не будет рядом,-попытался разочаровать ее Билли.
      -- Поживем -- увидим. Тогда я тебе точно скажу.
      -- Иди-ка, Билли, на ланч,-- сказал отец.
      Гретхен чувствовала, как он жаждет опрокинуть первый стаканчик за день. Он вел себя просто великолепно, ни разу не предлагал остановиться у придорожной забегаловки всю дорогу до самой школы и вообще все утро вел себя как примерный, образцовый отец. Он честно заработал свой мартини.
      -- Давай мы проводим тебя до столовой,-- предложила Гретхен.
      Ей сейчас очень хотелось плакать, но она, конечно, не могла удариться в слезы перед сыном. Она осмотрела комнату.
      -- Думаю, когда вы здесь наведете порядок, все уберете, чуть украсите, то она станет очень уютной комнаткой. А у тебя, несомненно, хороший вкус.
      Неожиданно замолчав, она первой вышла в коридор.
      Вместе с небольшими группками учеников они возвращались через лужайку к главному корпусу. Гретхен остановилась у крыльца, правда, на почтительном расстоянии от него, ожидая, когда пройдут другие ученики с родителями, чтобы попрощаться с Билли. Ей не хотелось прощаться с ним у крыльца, которое плотным кольцом окружили незнакомые ей люди.
      -- Ну, думаю, можно попрощаться и здесь,-- сказала она.
      Билли обнял ее и порывисто, быстро поцеловал. Она с трудом смогла улыбнуться ему. Билли пожал руку отцу.
      -- Спасибо, что довезли,-- сказал он ровным тоном им обоим. Потом, не проронив ни слезинки, повернулся и неторопливо пошел прочь, к крыльцу, присоединяясь к говорливому потоку учеников, его по-детски долговязая, худая фигура потерялась, пропала. Теперь ее сын неумолимо становился одним из членов этой многообещающей мужской компании, до которой теперь только из далекого прошлого будут доноситься материнские голоса, которые когда-то убаюкивали, поощряли их баловство или бранили.
      Через пелену слез она наблюдала, как он прошел между белыми колоннами в широко распахнутые двери, как из освещенного солнцем пространства скрылся в тени. Вилли обнял ее за талию, и оба они, благодарные друг другу за эту поддержку, пошли к машине. Они ехали по петляющей тенистой улице, вдоль школьных площадок для спортивных игр: на беговых дорожках сейчас не было бегунов, ворота, раскрыв свой зев, стояли без вратарей, а на бейсбольном поле не было ни души.
      Гретхен сидела на переднем сиденье рядом с Вилли, глядя прямо перед собой. Вдруг с его стороны до нее донеслись какие-то странные звуки. Они остановились под деревом. Вилли, утратив самообладание, горько расплакался, и она тоже не могла больше сдерживаться. Она порывисто вцепилась в него, они обняли друг друга, и оба безудержно рыдали, оплакивая Билли, жизнь, ожидавшую его впереди, Роберта Силлитоу-младшего, их самих, любовь, миссис Эбботт, миссис Берк, все выпитое ими виски, все совершенные ими ошибки, свою прошлую испорченную жизнь.
      -- Не обращайте на меня внимания,-- говорила Рудольфу девушка, увешанная фотоаппаратами, когда Гретхен и Джонни Хит, выйдя из автомобиля, направились прямо к Рудольфу. Он стоял под громадной вывеской с начертанной на ней аршинными буквами надписью "КАЛДЕРВУД" на фоне голубого сентябрьского неба. Сегодня был день открытия нового торгового центра на северной окраине Порт-Филипа, и этот район Гретхен хорошо знала, ибо через него проходила дорога, ведущая к поместью Бойлана.
      Гретхен с Джонни не попали на церемонию открытия нового супермаркета, потому что Джонни никак не мог вырваться с работы до ланча. Джонни, конечно, в этом раскаивался, как раскаивался в их нелицеприятной беседе с Гретхен за ужином пару дней назад, он покаялся, и между ними установились прежние дружеские отношения. Почти всю дорогу говорил только один Джонни, но не о себе и не о ней, Гретхен.
      Он все время с восхищением, взахлеб, объяснял ей, как Рудольфу удалось взлететь так высоко, достичь положения преуспевающего предпринимателя и менеджера. По его словам, Рудольф понимал все тонкости ведения современного бизнеса гораздо лучше многих молодых людей его возраста, и таких, как он, Джонни пока не встречал. Однако сколько ни старался Джонни объяснить ей, с помощью какого блестящего хода Рудольфу удалось заставить Калдервуда год назад купить фирму, имевшую двухмиллионный дефицит за последние три года, она ничего не понимала и в конце концов была вынуждена признаться, что он сильно переоценивает ее интеллектуальные способности, но она разделяет его мнение по поводу ее брата.
      Гретхен подошла поближе к брату. Он стоял, делая какие-то записи в рабочем блокноте, а фотограф, присев перед ним в нескольких шагах, нацеливала свой фотоаппарат вверх, чтобы поймать в один кадр вместе с ним вывеску у него над головой с именем Калдервуда. Рудольф, увидав ее с Джонни, широко улыбнулся и пошел им навстречу. Хотя сейчас он ворочал миллионами, проявлял поразительную ловкость фокусника при сделках с акциями, при сбыте рискового капитала, она по-прежнему не видела в нем бизнесмена -- для нее он оставался ее красивым братом, хорошо загоревшим молодым человеком в прекрасно сшитом, безукоризненном костюме. Ее сейчас еще раз удивило, насколько разительно отличаются друг от друга ее брат и ее муж. Если верить словам Джонни, то состояние Рудольфа в несколько раз превышало состояние Колина, и он, Рудольф, обладал куда более реальной властью над огромным числом людей, чем Колин, но тем не менее никто из окружающих, даже его собственная мать, не могли упрекнуть Колина в излишней скромности. Среди любой компании он всегда выделялся, не скрывая своего высокомерия и заносчивости, и всегда наживал новых врагов. Рудольф же, казалось, растворялся среди людей, тушевался, проявляя свою доброжелательность, сговорчивость, и всегда легко приобретал друзей.
      -- Отлично,-- повторяла сидевшая на корточках перед Рудольфом девушка-фотограф, делая один снимок за другим.-- Просто превосходно!
      -- Позвольте представить,-- сказал Рудольф.-- Моя сестра, миссис Берк, мой приятель, мистер Джонни Хит, гм... мисс... мне ужасно неловко...
      -- Прескотт,-- подсказала ему девушка.-- Можно просто Джин. Старайтесь не обращать на меня никакого внимания.
      Она наконец выпрямилась и улыбнулась им, правда, довольно робко. Небольшого роста, шатенка с прямыми, длинными волосами, собранными в пучок на затылке. Вся в веснушках, без косметики на лице, она очень легко, живо передвигалась, и ей при этом не мешали три свисавшие с шеи фотоаппарата и тяжелый ящик для кассет и объективов, болтавшийся на ремне у нее через плечо.
      -- Ладно, пошли,-- сказал Рудольф.-- Покажу вам все здесь. Если столкнетесь со стариком Калдервудом, то не жалейте громких слов восторга.
      Повсюду, где бы они ни появлялись с Рудольфом, его останавливали люди, мужчины и женщины, пожимали ему руки, хвалили за то чудо, которое он сотворил для их города. Мисс Прескотт все щелкала своим фотоаппаратом, а Рудольф выбирал из арсенала своих улыбок самую скромную. Он говорил каждому, как он рад, что им все нравится, демонстрируя при этом знание поразительного количества имен.
      Среди этих людей, желавших ее брату всего наилучшего, она почему-то не заметила ни одной своей соученицы, ни одной сотрудницы по заводу Бойлана. Однако, казалось, что все до единого соученики Рудольфа явились сюда, чтобы воочию убедиться, что сотворил здесь их старый приятель, и поздравить его с таким достижением,-- одни искренне, другие с явной, нескрываемой завистью. Ей показалось, что благодаря какой-то странной аберрации времени все мужчины, подходившие для поздравления к Рудольфу со своими женами и детьми и говорившие ему: "Ты меня помнишь? Мы учились в одном классе?", значительно старше, толще, степеннее, чем ее неженатый, ничем не скованный брат. Успех перенес его в другое поколение, поколение стройных, элегантных, подвижных молодых мужчин. Колин тоже выглядит гораздо моложе своих лет, подумала она. Вот она, неувядающая юность победителей!
      -- Кажется, ты сегодня собрал здесь весь город,-- сказала Гретхен.
      -- Да, что-то в этом роде,-- согласился с ней довольный Рудольф.-- Я слышал, что даже Тедди Бойлан удостоил меня своим присутствием. Может, мы еще столкнемся здесь с ним.-- Рудольф внимательно изучал лицо сестры: какая будет реакция на его слова?
      -- Тедди Бойлан? -- равнодушным тоном переспросила она.-- Неужели он все еще жив?
      -- Во всяком случае, так все говорят. Правда, я тоже не видел его давненько.
      Они пошли дальше, чувствуя, как между ними пробежал мимолетный холодок.
      -- Подожди меня здесь минутку,-- сказал ей Рудольф.-- Пойду поговорю с капельмейстером. По-моему, они не играют старые мелодии.
      -- Кажется, он вникает в каждую мелочь, следит за всем, не так ли? -спросила она Джонни.
      Рудольф уже торопливо шел к оркестру, а за ним, как всегда, словно тень, следовала мисс Прескотт.
      Рудольф вскоре вернулся, а оркестр уже играл старинную мелодию "Счастливые дни вернулись". Он притащил за собой какую-то пару -- очень красивую, стройную блондинку в накрахмаленном, хрустящем белом льняном платье и лысеющего, исходящего потом мужчину, в мятом полосатом костюме, который был явно старше Рудольфа. Гретхен показалось, что она уже видела прежде этого человека, вот только где? Она не могла точно вспомнить.
      -- Разрешите представить, это Вирджиния, Гретхен, младшая дочь босса. Я говорил ей о тебе.
      Мисс Калдервуд застенчиво улыбнулась:
      -- Да, на самом деле, миссис Берк.
      -- Ну а ты помнишь Брэдфорда Найта или забыла? -- спросил Рудольф.
      -- Это я напоил вас до чертиков на выпускной вечеринке в Нью-Йорке,-объяснил ей Найт.
      Тут она сразу вспомнила этого бывшего сержанта с оклахомским акцентом, который приставал ко всем девушкам в ее квартире в Гринвич-Виллидж. Акцент у него стал не столь заметным, как прежде, вот только жаль, что он сильно облысел. На голове совсем волос не осталось. Она вспомнила и другое: как несколько лет тому назад Рудольф уговорил его приехать в Уитби, и теперь всячески натаскивал его, пытаясь сделать из него хорошего помощника менеджера. Он нравился Рудольфу, она прекрасно знала об этом, только вот почему -- для нее оставалось загадкой. Если внимательно присмотреться к нему -- ничего особенного, но Рудольф говорил, что он -- человек умный и проницательный и умеет просто замечательно ладить со всеми людьми, не отступая при этом ни на шаг от данных ему инструкций.
      -- Конечно, я помню тебя, Брэд,-- сказала Гретхен.-- Я слышала, что ты здесь просто незаменимый человек.
      -- Мэм, я уже краснею,-- сказал Найт.
      -- Все мы здесь -- незаменимые,-- поддержал его Рудольф.
      -- Нет, не все,-- возразила с серьезным видом девушка, не спуская глаз с Рудольфа. Этот взгляд не ускользнул от внимания Гретхен. Все дружно засмеялись. Но младшая дочь босса хранила молчание. Бедняжка, подумала Гретхен, лучше бы пялилась на кого-нибудь другого.
      -- А где твой отец? -- спросил вдруг Рудольф.-- Хотелось бы представить ему мою сестру.
      -- Пошел домой,-- ответила девушка.-- Мэр сказал ему что-то неприятное, и он рассердился. Мэр все время восторженно говорил только о вас, а не о нем.
      -- Дело в том, что я здесь родился,-- сказал, разряжая обстановку, Рудольф,-- и мэр, по-видимому, видит в этом и свою заслугу.
      -- К тому же ему не понравилось, что она фотографирует только вас.-Она кивнула в сторону мисс Прескотт, которая уже наводила свой объектив на их группу с расстояния нескольких футов.
      -- Все это издержки его профессии,-- вмешался в разговор Джонни Хит.-Он наверняка сумеет их преодолеть.
      -- Вы не знаете моего отца,-- сказала девушка.-- Вы бы лучше ему позвонили попозже, успокоили старика.
      -- Позвоню, но только не сейчас,-- небрежно бросил Рудольф.-- Когда выкрою время. Через полчаса мы все собираемся выпить. Не хотите ли оба присоединиться?
      -- Не дай бог, меня увидят в баре,-- испуганно возразила Вирджиния.-Вам же это хорошо известно.
      -- О'кей,-- смирился с ее отказом Рудольф.-- В таком случае, вместо выпивки у нас будет обед. А ты, Брэд, походи здесь, понаблюдай, постарайся успокоить народ, если вдруг кто-то из них разойдется сверх меры. А чуть позже, мои дорогие, состоятся танцы. Только чтоб они были поприличнее, без непристойности.
      -- Будем танцевать только менуэты, я настаиваю на этом,-- сказал Найт.-- Пошли со мной, Вирджиния, я угощу тебя апельсиновой шипучкой, бесплатно, за счет твоего папочки.
      С явной неохотой девушка все же позволила Найту увести ее с собой.
      -- Он явно не мужчина ее мечты,-- заключила Гретхен, когда они продолжили экскурсию.-- Это сразу бросается в глаза.
      -- Только не вздумай сказать об этом Брэду,-- предупредил ее Рудольф.-Он собирается жениться на ней, хочет стать членом их семьи и основать собственную империю.
      -- Она очень мила,-- сказала Гретхен.
      -- Достаточно мила,-- поправил ее Рудольф.-- Особенно для дочери босса.
      Какая-то располневшая женщина, с вызывающе накрашенными губами и сильно подведенными глазами, в шляпе, смахивающей на тюрбан, что делало ее похожей на героиню кино 20-х годов, преградила дорогу Рудольфу.
      -- Eh bien, mon cher Rudolph1,-- сказала она, постоянно моргая и кокетливо изгибая губы.-- Tu parles francais toujours bien?2
      Рудольф галантно поклонился, чего требовала эта знакомая ему шляпка-тюрбан.
      -- Bonjour, M-lle Lenaut3,-- сказал он.-- Je suis tres content de vous voir4. Позвольте представить вам мою сестру -- миссис Берк. И моего друга -мистера Хита.
      -- Рудольф был самым способным учеником в моем классе, другого такого у меня больше не было,-- сказала она, закатив глаза.-- Я всегда была уверена, что он достигнет больших высот в этом мире. Это было видно по всему, за что бы он ни брался.
      -- Вы слишком добры ко мне,-- сказал Рудольф, долго перед ней не задерживаясь.-- Когда я учился в ее классе, я писал ей любовные письма,-объяснил он Гретхен с Хитом, когда они пошли дальше.-- Правда, так и не отослал их. Отец однажды обозвал ее французской шлюхой... и дал пощечину.
      -- Что-то я не слышала этой истории.
      -- Ты многих историй не слышала.
      -- Как-нибудь вечерком,-- сказала она,-- мы с тобой сядем вдвоем и ты подробно расскажешь мне всю историю семейства Джордахов.
      -- Ладно, как-нибудь вечерком,-- пообещал ей Рудольф.
      -- Вероятно, тебе было бы приятно возвратиться в свой родной город в такой торжественный день,-- сказал Джонни.
      Рудольф, помолчав немного, словно раздумывая, ответил:
      -- Для меня это просто еще один город. Ладно, пошли взглянем на товары.
      Он повел их по магазинам торгового центра. "Инстинкт приобретательства", однажды сказал Колин, развит у нее, Гретхен, выше всякой нормы, но эта гигантская выставка-продажа, этот бесконечный поток товаров, которые неумолимо прибывали с американских фабрик и заводов, явно подействовал на нее удручающе.
      Все, или почти все, что вызывало у нее глубокую неприязнь в двадцатом веке, было с большим искусством втиснуто в этот конгломерат нарочито провинциальных белых зданий, и это все создал ее брат, объединил в одно целое, и теперь он с присущей ему ложной мягкостью и скромностью взирал на это конкретное, материальное доказательство его предприимчивости и деловой хватки. Когда он поведает ей историю семейства Джордахов, она в ней непременно выделит одну главу для самой себя.
      После осмотра магазинов Рудольф повел их к театру. Они вошли в зал. Здесь сегодня давала премьеру заезжая труппа из Нью-Йорка, какую-то комедию, и сейчас осветители регулировали свет. При оформлении зала вкус старика Калдервуда явно не был решающим фактором. Темно-красный цвет стен, обитые ярко-красным бархатом кресла смягчали бросающуюся в глаза суровость архитектурных линий интерьера, и Гретхен, заметив, с какой легкостью режиссер устанавливал сложное сценическое освещение, поняла, что денег на техническое оснащение зала не пожалели. Впервые за многие годы она почувствовала острое сожаление от того, что когда-то рассталась с театром.
      -- Как здесь красиво, Руди,-- сказала она.
      -- Должен же был я продемонстрировать хоть что-то, что наверняка придется тебе по вкусу,-- тихо сказал он.
      Она коснулась его руки, прося прощения за ее, пусть невысказанную, критику всех прочих его достижений.
      -- Мы собираемся,-- продолжал он,-- открыть шесть таких, как этот, театров по всей стране, будем ставить в них наши собственные пьесы и не снимать их с репертуара, по крайней мере, две недели в каждом из них. Таким образом, каждой пьесе будет гарантирован прокат минимум три месяца, и мы не будем ни от кого зависеть. Если Колину захочется поставить пьесу у меня, то...
      -- Конечно, он будет рад поработать в таком театре,-- перебила его Гретхен.-- Он постоянно ворчит по поводу этих непригодных для искусства старых амбаров на Бродвее. Когда он будет в Нью-Йорке, я привезу его сюда -пусть посмотрит. Хотя, может, это не такая уж блестящая идея...
      -- Почему же? -- спросил удивленный Рудольф.
      -- Он иногда вступает в дикие схватки с теми, с кем работает.
      -- Со мной он драться не станет,-- с уверенностью сказал Рудольф. Они понравились друг другу с Берком с первой встречи.-- Я ко всем подхожу дифференцированно и к людям искусства всегда отношусь с уважением. Ну а теперь пора выпить.
      Гретхен посмотрела на часы:
      -- Боюсь, вам придется обойтись без меня. Колин должен позвонить мне в отель в восемь, и он всегда бесится, если меня нет у аппарата, когда он звонит. Джонни, может, поедем сейчас? Ты не возражаешь?
      -- Всегда к вашим услугам, мэм,-- галантно ответил Джонни.
      Гретхен поцеловала Рудольфа на прощание. Его лицо то и дело озарялось вспышками света на сцене, где мисс Прескотт, меняя объективы, щелкала фотоаппаратом, такая красивая, ловкая, озабоченная.
      Направляясь к машине, Джонни с Гретхен миновали бар. Она обрадовалась, что они туда не зашли. В его темном салоне она мельком заметила мужчину, склонившегося над своим стаканом. Это, несомненно, был Тедди Бойлан. Она знала, что этот человек даже спустя пятнадцать лет все еще способен нарушить ее равновесие. Он все еще имел власть над ней. А она не хотела ей поддаваться.
      Открыв дверь своего номера, Гретхен услышала, что звонит телефон. Она подбежала и сняла трубку. Звонили из Калифорнии, но не Колин, а директор киностудии. Он сообщил ей, что Колин погиб в автомобильной катастрофе в час дня. Выходит, он мертв уже целый день, а она ничего об этом не знала.
      Она поблагодарила, не выражая никаких эмоций, этого человека за невнятные слова соболезнования. Повесила трубку и потом долго-долго сидела одна в номере отеля, не зажигая света.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1960 год
      Прозвучал гонг, возвестивший об окончании последнего раунда спарринг-боя.
      -- Послушай, Томми,-- крикнул Шульц,-- не можешь ли ты сделать прессинг посильнее?
      Куэйлс через пять дней должен был встретиться с прессингующим боксером, и Томасу приходилось имитировать его стиль ведения боя на ринге. Но Куэйлс был не из таких, чтобы легко поддаваться напору противника, он умел держаться, танцевал вокруг партнера, наносил сильные удары по корпусу, быстро и умело передвигался по рингу и мог в мгновение ока нанести противнику серию точных ударов. Он никогда и никого сильно не поколотил, никому не нанес увечья, но отличался осторожностью, ловкостью и профессионализмом. Предстоящий матч собирались транслировать по общенациональному телевидению, и в случае победы Куэйлс получит двадцать тысяч долларов. Томасу, как его спарринг-партнеру, полагалось шестьсот баксов. Ему хотели заплатить меньше, если бы только Шульц, который был менеджером обоих боксеров, не выжал все полагавшиеся им деньги у организаторов матча. Этот бой финансировала мафия, а эти ребята совсем не склонны к благотворительности.
      Тренировочный ринг был установлен в помещении театра, болельщики, которые приходили сюда посмотреть тренировки, обычно занимали места в оркестровой яме. Одеты они были в броские рубашки с надписью "Лас-Вегас" и штаны канареечного цвета. Когда Томас дрался на сцене, он чувствовал себя скорее актером, чем боксером.
      Томас атаковал Куэйлса, этого типа с его заурядной, плоской физиономией, с холодными бесцветными глазами, холодно смотревшими на него из-под кожаного шлема. Каждый раз во время спарринг-боя Куэйлса с Томом у боксера на губах появлялась презрительная улыбочка, словно тем самым он хотел сказать: какого черта делает этот парень вместе со мной на ринге? Какой-то абсурд! Он никогда не разговаривал с Томасом, лишь небрежно, походя, бросал "доброе утро" при встрече, хотя оба они находились в одной "конюшне". Том получал все же сатисфакцию за встречи с ним на тренировочном ринге: он трахал его жену, и когда-нибудь обязательно расскажет об этом Куэйлсу -- пусть тогда попляшет.
      Куэйлс танцевал на ринге, атакуя его и отступая, легко уходил от мощных хуков Томаса, работая на толпу, позволял Томасу загонять его в угол, а когда тот наносил ему серию ударов, лишь вертел головой из стороны в стороны, не чувствуя никакой боли под шлемом, а публика визжала от восторга.
      Спарринг-партнерам обычно не полагалось наносить травмы главным участникам поединков, но сейчас шел последний раунд по тренировочной программе, и Томас упрямо атаковал соперника, забыв о ждущем наказании, чтобы нанести хотя бы один хороший удар и отправить этого негодяя на пол -пусть посидит на своей вонючей заднице в своих броских штанах.
      Куэйлс понял, что задумал Томас, и его привычная язвительная ухмылка стала еще более высокомерной. Он ловко уходил от ударов, танцуя, приближался к Томасу и, отпрыгивая назад, отбивал его удары в воздухе. Он даже не вспотел, когда прозвучал гонг, а на его теле не было ни одного синяка, ни одного кровоподтека, хотя Том изрядно молотил его, пытаясь достать, почти целых две минуты.
      После того как прозвучал гонг, Куэйлс сказал:
      -- Послушай, халявщик, ты должен мне заплатить за урок бокса.
      -- Надеюсь, что тебя отправят на тот свет в пятницу, ты, бездарность! -- огрызнулся Томас, перелез через канаты ринга, пошел в душевую, а Куэйлс остался на ринге. Он попрыгал через скакалку, сделал несколько разминочных упражнений, побоксировал с легкой "грушей". Этот негодяй никогда не уставал, работал, как одержимый, и, вероятно, в конце концов все же станет чемпионом страны в среднем весе с миллиончиком баксов в банке.
      Возвращаясь из душевой, Томас заметил, что у него покраснела кожа на лице, особенно на скулах, от ударов Куэйлса. А этот скот продолжал работать, показушничал перед толпой своих болельщиков, ведя бой с тенью, а те в своих нарядах паяцев то и дело восторженно вопили:
      -- Ах! Как здорово! Ого! Вот это да!
      Шульц передал ему конверт с пятьюдесятью баксами за два проведенных раунда, и он, быстро пройдя через восторженную толпу, вышел на освещенную ярким солнцем улицу разомлевшего Лас-Вегаса. После театра с его кондиционерами дневная жара казалась искусственно созданной, зловещей, словно какой-то безумный ученый, желая разрушить весь город самым безжалостным и бесчеловечным образом, поджаривал его на громадной сковородке.
      После тренировки страшно хотелось пить, и он, перейдя через раскаленную улицу, вошел в один из крупных отелей. В холле было прохладно и темно. Дорогие проститутки фланировали там, как обычно, а старушки играли у автоматов. Проходя в бар, он заметил, что игра в кости и в рулетку шла полным ходом. Похоже, что все в этом вонючем городе просто набиты деньгами. Все, кроме него, Томаса. За последние две недели, играя в кости, он просадил более пятисот долларов, почти все заработанные им здесь деньги.
      Нащупав конверт с пятьюдесятью долларами в кармане, он вдруг почувствовал непреодолимый позыв сыграть в кости. Он заказал пиво. Вес у него сейчас был в норме, и Шульц не посмеет орать на него. В любом случае, Шульцу теперь было на него наплевать, ведь в его "конюшне" появился претендент на чемпионское звание в лице Куэйлса.
      Томас выпил вторую кружку, заплатил бармену и направился к выходу. Однако его привлекла игра в кости, и он невольно остановился. Перед одним из игроков, смахивавшим на гробовщика из захолустного городка, возвышалась солидная кучка фишек. Выпадали хорошие кости. Томас, не в силах преодолеть соблазна, вытащил конверт, купил фишки. Минут через десять от его денег осталась лишь десятка. У него, правда, хватило здравого смысла выйти из игры. Он попросил швейцара уговорить какого-нибудь богатого постояльца подбросить его до отеля в "даунтауне", чтобы не тратиться на такси. Это был грязный, замызганный отель, с несколькими игральными автоматами в холле и одним столом для игры в кости. Эта сволочь Куэйлс жил в отеле "Сэндз", где останавливались все кинозвезды, со своей женой, которая целый день лежала у бассейна, балдела от "Пунша плантатора", но, улучив момент, тайком прибегала в отель к Томасу. "У меня любвеобильная натура,-- объясняла она Томасу, -- а Куэйлс спит один, в отдельной комнате. Он -- серьезный боксер, и у него через несколько дней важный бой. Ему нельзя понапрасну тратить свою энергию".
      Тома уже никто не называл серьезным боксером, и впереди его не ждали важные бои, поэтому он мог делать все, что хотел. К тому же она проявляла бурную активность в постели, и некоторые их тайные дневные встречи вполне оправдывали возможный риск.
      На столе лежало письмо от Терезы. Он даже не вскрыл его, он и так знал, что прочтет в нем,-- еще одно очередное требование прислать денег. Теперь Тереза работала сама, зарабатывала гораздо больше, чем он, но даже это не умаляло ее алчности. Она работала в ночном клубе, продавала сигареты и гребла чаевые за то, что отчаянно вихляла своим задом и оголяла свои ноги настолько, насколько это дозволялось законом. Она заявила ему однажды, что ей надоело слоняться из угла в угол дома и присматривать за ребенком, в то время как его самого дома подолгу не бывает, и теперь она намерена заняться своей карьерой. Она по своей душевной простоте считала, что торговать сигаретами в ночном клубе -- это блестящая карьера, что-то сродни шоу-бизнесу. Ребенка она тут же сплавила своей сестре в Бронкс, и теперь, даже когда Томас бывал дома, она приходила, когда ей вздумается,-- в пять, шесть утра, а кошелек ее всегда был туго набит двадцатидолларовыми бумажками. Бог ведает, чем она там занималась, но это уже его больше не волновало.
      Он лег на кровать. Сидеть в номере -- это тоже один из способов сберечь деньги. Нужно было поразмыслить, как прожить до пятницы на десять баксов. Кожа на скулах саднила -- неплохо ее отполировал этот сукин сын Куэйлс. Кондиционер в его номере дышал на ладан, и от дикой жары, как в раскаленной пустыне, он обливался потом.
      Закрыв глаза, он забылся тревожным сном. Ему приснилась Франция. Там он провел лучшее время в своей жизни, и ему часто снился тот момент, когда он сходит с парохода на берег Средиземного моря, хотя все это происходило пять лет назад, и все эти сны давно утратили свою яркость.
      Он проснулся, вспоминая этот сладкий сон, сожалея о том, что это дивное море, эти высокие белые дома исчезли и он вновь оказался в четырех облезлых стенах в своем номере в отеле Лас-Вегаса.
      Он приехал на Лазурный берег после победы на матче в Лондоне. Победа досталась ему очень легко, и Шульц организовал ему еще одну встречу в Париже через месяц, поэтому не было никакого смысла возвращаться из Лондона в Нью-Йорк. Он подцепил одну из этих бесноватых, страстных лондонских девиц. Она сказала, что знает один маленький, но ничуть не хуже большого, отель в Каннах. Томас в то время купался в деньгах и самонадеянно считал, что может побить любого соперника в Европе одной рукой. Почему бы не смотаться туда на уик-энд, подумал он. Этот уик-энд растянулся, конечно, дней на десять, а встревоженный, раздосадованный Шульц засыпал его грозными телеграммами. Томас лениво валялся на пляже, дважды в день ел, как Гаргантюа, ни в чем себе не отказывая, пристрастился к красному французскому вину и в результате набрал лишних пятнадцать фунтов.
      Когда наконец он вернулся в Париж, то ему удалось согнать вес только к утру того дня, когда состоялся поединок, и этот француз чуть его не угробил. Впервые в жизни Том был нокаутирован, и сразу же, неожиданно для него, прекратились предложения на матчи в Европе. Большую часть своих денег он просадил на англичанку, которой ко всем ее прочим слабостям очень нравились драгоценные украшения. В самолете до самого Нью-Йорка Шульц не обмолвился с ним ни единым словом.
      Этот паскудный француз сильно ему навредил, и теперь ни один спортивный журналист не называл его в своих статьях возможным претендентом на звание чемпиона. Паузы между матчами у него становились все больше, а конверты с премиальными все тоньше и тоньше. Дважды он предпринимал попытки срубить "легкие" деньги, но все напрасно. Тереза его окончательно оттолкнула, и если бы не ребенок, он давно собрал бы свои вещички и уехал от нее.
      Лежа на смятой кровати, он размышлял обо всех этих грустных вещах и неожиданно вспомнил о том, что говорил ему брат во время их встречи в отеле "Уорвик". Рудольф, по-видимому, успешно продолжает свою карьеру, и если следил за ним, то говорит сейчас их заносчивой сестрице: "Я говорил ему, что все этим закончится". Пошел бы он подальше, его братец!
      Может, вечером в пятницу ему удастся тряхнуть стариной, и он одержит наконец победу. И снова вокруг него будет вертеться куча болельщиков, и он вернется на большой ринг. Сколько боксеров, гораздо старше его, возвращались! Взять хотя бы Джимми Брэддока. Он опустился до поденщика в спорте, а потом на чемпионате мира среди тяжеловесов побил самого Макса Баэра. Просто Шульцу нужно подбирать для него соперников более осторожно, не допускать к нему этих ловких "танцоров", находить для него таких боксеров, которые на самом деле хотят по-настоящему драться. Нужно поговорить с ним. И не только о боксе. Ему нужен аванс, чтобы не протянуть ноги от голода в этом вшивом городе до пятницы.
      Нужны две-три настоящие победы, и он обо всем этом забудет, как о кошмарном сне. Две-три убедительные победы, и его снова позовут в Париж, и он снова поедет на Лазурный берег, будет сидеть в уютном кафе на открытом воздухе, пить розовое вино и глядеть на высокие мачты яхт, бросивших якорь в бухте. Если повезет по-настоящему, то он сможет взять напрокат одну из них и поплавать подальше от людских глаз, в открытом море. Да, двух-трех матчей в год будет вполне достаточно, чтобы не беспокоиться о своем банковском счете.
      От этой мысли Томас сразу повеселел и уже собрался спуститься вниз, чтобы поставить свою последнюю десятку на кон за столом для игры в кости, как вдруг зазвонил телефон.
      Звонила жена Куэйлса Кора. Истерически рыдая, она, обезумев, орала, визжала в трубку:
      -- Он знает, он знает обо всем! Какой-то гад, посыльный в твоем отеле, сообщил ему. Он только что едва не убил меня. Кажется, он сломал мне нос, и теперь я останусь калекой на всю жизнь...
      -- Да успокойся ты,-- сказал Томас.-- Что ему известно?
      -- Разве ты не догадываешься? Он сейчас, в эту минуту, едет...
      -- Погоди, минутку. Что ты ему сказала?
      -- А что, черт побери, могла я ему сказать? Как ты думаешь? -- не унималась она.-- Я сказала, что все это неправда. Тогда он кулаком съездил по моей физиономии. Я вся в крови. Он, конечно, мне не поверил. Этот вшивый посыльный в твоем отеле, должно быть, подглядывал за нами. Тебе лучше убраться поскорее из города. Он едет к тебе. Только одному Богу известно, что он с тобой сделает. А потом и со мной. Только я не собираюсь ждать. Немедленно еду в аэропорт. Даже не укладываю чемодан. Советую тебе сделать то же самое. Держись теперь подальше от меня, прошу тебя. Ты его не знаешь. Он -- убийца! Хватай любую машину и удирай из города. Да поскорее!
      Том повесил трубку, чтобы больше не слышать ее ужасного, истеричного визга. Бросив взгляд на свой чемодан в углу, он подошел к окну, посмотрел на улицу через венецианские жалюзи. Там в эту палящую жару в четыре дня не было ни души. Подойдя к двери, он убедился, что она не заперта. Потом отодвинул единственный стул в угол, чтобы не мешал. Куэйлс, ворвавшись в номер, мог с порога броситься на него, нанести сильнейший удар, и он не хотел полететь вверх тормашками через этот проклятый стул.
      Он сидел на кровати, чуть заметная улыбка кривила его губы. Он еще никогда не избегал драк и не собирался уклоняться и на этот раз. А сейчас, может быть, предстоял самый желанный для него бой за всю его боксерскую жизнь. В этой маленькой комнатенке не потанцуешь и не увернешься, как на ринге. Он надел свою кожаную куртку, застегнул молнию до самого верха, поднял воротник, чтобы уберечь горло от ударов. Снова сел на край кровати, чуть сгорбившись, свесив руки между расставленных ног. Он спокойно, без тени волнения, ждал прихода Куэйлса. Он слышал, как перед отелем затормозил автомобиль, но даже не шелохнулся. Через минуту в холле раздались торопливые шаги, дверь в его номер широко распахнулась, и в комнату влетел Куэйлс.
      -- Привет,-- сказал Томас, медленно поднимаясь с кровати.
      Куэйлс, закрыв за собой дверь, повернул в замке ключ.
      -- Мне все известно, Джордах,-- сказал он.
      -- Про что? -- равнодушно спросил Том, не спуская глаз с ног Куэйлса, чтобы пресечь первое же его движение.
      -- О тебе и моей жене.
      -- Ах это,-- сказал Томас.-- Да, я ее трахал. Разве я тебе не говорил об этом?
      Он был готов к его нападению и чуть не засмеялся, когда Куэйлс, этот денди ринга, этот приверженец стильного бокса, начал бой, нанося слепой, наугад, удар своей правой -- удар не профессионала, а сопляка. Томас был готов к поединку и легко перешел в ближний бой. Обхватив Куэйлса, он связал ему руки, рядом не было рефери, и никто не мог их разнять. Томас наносил один за другим сильнейшие удары по корпусу со звериной жестокостью. Какое наслаждение! Затем, применив приемы старого, закаленного уличного бойца, он, не давая сопернику опомниться, прижал Куэйлса к стене, пресекая все его попытки вырваться из клинча. Отступив на шаг, чтобы нанести ему сокрушительный апперкот, он снова крепко обхватил его. Удерживая Куэйлса в своих железных объятиях, Томас наносил ему удары локтями, коленями, бил изо всех сил лбом по голове, вцепившись левой рукой в горло и не давая ему упасть, правой бил по лицу мощными, безжалостными ударами, один удар за другим без передышки. Когда Том выпустил Куэйлса из своей жесткой хватки и отошел от противника, тот рухнул на окровавленный ковер и остался лежать на нем лицом вниз, без сознания.
      Кто-то забарабанил в дверь номера, и Том услышал голос Шульца. Он отпер дверь. В комнату ворвался менеджер. Одного быстрого взгляда ему было достаточно, чтобы понять, что здесь произошло.
      -- Ты, глупый подонок,-- сказал он.-- Я только что видел его безмозглую жену, и она обо всем мне рассказала. Я надеялся успеть, но не успел. Ты мнишь себя великим комнатным боксером, так, Томми? За деньги ты не способен побить даже свою бабушку, но когда заходит речь о драке задаром, то здесь тебе нет равных.-- Он опустился на колени перед лежащим неподвижно на ковре Куэйлсом. Перевернул его на спину, обследовал рану на лбу, провел рукой по лицу.-- Кажется, ты сломал ему челюсть. Два идиота! Он не сможет выйти на ринг ни в эту пятницу, ни через четыре пятницы. Да, крутые ребята будут этим довольны, очень довольны. Они просто обезумеют от радости от того, что ты его разделал под орех. Сколько денег они вложили вот в эту лошадиную задницу,-- он с размаху ткнул пальцем в инертное тело Куэйлса.-- На твоем месте, парень, я бы немедленно смылся отсюда еще до того, как я вытащу из номера этого идиота и отвезу его в больницу. На твоем месте, я бежал бы, не останавливаясь, до самого океана, потом на любой посудине перемахнул бы через океан и, если тебе дорога твоя жизнь, не возвращался бы сюда минимум лет десять. И предупреждаю, самолетом лучше не лететь. Где бы ни приземлился твой самолет, тебя будут ждать, и у встречающих в руках будут отнюдь не букеты роз, уверяю тебя.
      -- Что же прикажешь мне делать? Идти пешком? -- спросил Томас.-- У меня в кармане десять баксов.
      Куэйлс зашевелился. Шульц с тревогой посмотрел на него. Он поднялся с колен.
      -- Выйдем в коридор.-- Он вытащил из замка ключ и, когда они вышли, запер дверь с другой стороны.
      -- Ты заслужил, чтобы они продырявили тебя как решето, поделом тебе,-сказал Шульц.-- Но мы были с тобой столько лет вместе...-- Он нервно огляделся.-- Вот, возьми,-- сказал он, вытаскивая несколько банкнот из бумажника.-- Это все, что у меня есть. Сто пятьдесят баксов. Возьми мою машину. Она -- внизу, ключ зажигания на месте. Оставишь ее на стоянке в аэропорту в Рино. Оттуда поезжай автобусом на восток. Я скажу, что ты украл машину. Что бы ты ни делал, чем бы ни занимался, ничего не сообщай о себе жене. Ни в коем случае. Они будут за ней следить. Я свяжусь с ней, скажу, что ты в бегах и что она о тебе долго ничего не услышит. И почаще меняй направление. Имей в виду, я совсем не шучу, советуя тебе уехать из страны. Теперь твоя жизнь здесь, в Соединенных Штатах, не стоит и двух центов.
      Он, сморщив лоб с большим шрамом, помолчал, о чем-то размышляя.
      -- Думаю, что лучше всего тебе найти работу на корабле. Там будет безопаснее. Как приедешь в Нью-Йорк, отправляйся в гостиницу "Эгейская" на Западной Восемнадцатой улице. Там полно матросов-греков. Спросишь там администратора. У него длинное имя, но все его называют Пэппи. Он обычно обеспечивает рабочей силой грузовые суда, которые не ходят под американским флагом. Скажи, что это я прислал тебя и что я прошу, чтобы он помог тебе как можно скорее убраться из страны. Он не станет тебя ни о чем расспрашивать. Он мне кое-чем обязан еще с тех времен, когда я служил в торговом флоте во время войны. И не строй из себя умника. Не думай, что сможешь подзаработать несколько баксов на боксерских боях в Европе или в Японии, пусть даже под фальшивым именем. Отныне, с этой минуты, ты -- только матрос, больше никто. Ты меня слышишь?
      -- Слышу, Шульц, слышу.
      -- И больше я никогда не желаю о тебе знать, понял?
      -- Понял, конечно.-- Томас сделал шаг к двери своего номера.
      Шульц остановил его:
      -- Куда это ты собрался?
      -- Но там мой паспорт. Он мне нужен.
      -- Где он лежит?
      -- В верхнем ящике шкафа.
      -- Подожди. Сейчас принесу.-- Повернув ключ в замке, он вошел в номер. Через минуту он снова стоял перед ним в коридоре с его паспортом в руке.
      -- Вот, держи,-- он шлепнул толстой книжкой по ладони Томаса.-- И отныне старайся думать головой, а не своим хреном. А теперь проваливай. Мне еще придется собирать по частям этого кретина.
      Томас спустился по лестнице в холл, прошел мимо игроков в кости. Он ничего не сказал клерку, который с удивлением посмотрел на него. Томас вспомнил, что на его кожаной куртке осталась кровь. Он вышел на улицу. Машина Шульца стояла за "кадиллаком" Куэйлса. Томас сел в автомобиль, завел мотор и медленно поехал к главному шоссе. Не хватало еще, чтобы его сегодня задержали за превышение скорости здесь, в Лас-Вегасе. Кровь с куртки он смоет позже.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Они договорились встретиться в одиннадцать, но Джин позвонила и предупредила, что опоздает на несколько минут.
      -- Ничего страшного,-- ответил Рудольф, все равно он пока занят, нужно сделать еще несколько звонков.
      Было долгожданное субботнее утро: всю неделю он был очень занят и никак не мог выкроить даже несколько минут, чтобы позвонить сестре, и теперь его мучила совесть. После того как он вернулся с похорон Колина, он обычно звонил сестре, по крайней мере, два-три раза в неделю. Он предложил Гретхен приехать к нему на Пасху, остановиться в его квартире, а это означало, что квартира будет полностью в ее распоряжении. Старик Калдервуд наотрез отказался перенести центральный офис в Нью-Йорк, поэтому Рудольф не мог проводить в квартире больше десяти дней в месяц. Однако Гретхен решила, что останется в Калифорнии, хотя бы на время. Берк не позаботился о завещании, или даже если он его составил, то его никто не смог обнаружить, так что пока адвокаты грызлись друг с другом, бывшая жена Берка через суд пыталась отобрать у Гретхен большую часть его состояния и выселить Гретхен из их дома и прибегла к прочим неприятным для Гретхен, но допускаемым законом уловкам.
      Хотя в Калифорнии сейчас было восемь утра, Рудольф помнил, что Гретхен -- ранняя пташка, и его телефонный звонок ее не разбудит. Он заказал через коммутатор разговор и, сев за небольшой столик в гостиной, попытался закончить разгадывать кроссворд в газете "Таймс", который никак не давался ему за завтраком.
      Он старался всячески улучшить интерьер своей меблированной квартиры. В ней были безвкусные, яркого цвета стены, неудобные металлические стулья с заостренными ножками, но она его вполне устраивала как временное жилище, правда, он мог похвастаться удобной, хоть и небольшой, кухней с отличным холодильником, где не иссякал лед.
      Рудольфу нравилось стряпать, и он довольно часто готовил еду для себя и любил поесть в одиночестве, что-нибудь читая. Сегодня на завтрак у него были тосты, апельсиновый сок и кофе. Иногда к нему приходила Джин и на скорую руку готовила завтрак для двоих, но сегодня утром она была занята. Она никогда не оставалась у него на ночь и никогда и не объясняла почему.
      Зазвонил телефон, Рудольф поднял трубку, но это была не Гретхен. Он услыхал резкий, старческий голос Калдервуда с гнусавым выговором. Ему, Калдервуду, все равно, суббота сегодня или воскресенье, правда, в воскресенье утром он проводил пару часов в церкви.
      -- Руди,-- сказал Калдервуд, как обычно без всяких вежливых слов.-- Ты приедешь сегодня вечером в Уитби?
      -- Я не планировал, мистер Калдервуд. Мне нужно кое-что сделать в этот уик-энд, а на понедельник намечено совещание и...
      -- Мне нужно видеть тебя как можно скорее, Руди,-- сказал Калдервуд раздраженным голосом. Он старел, становился нетерпеливым, все сильнее проявлялся его дурной характер. Казалось, он ненавидит свое растущее благосостояние и заодно всех тех, кто этому способствовал. Ему также не нравилась его зависимость при принятии важных решений от финансистов и законников там, в Нью-Йорке, хотя, конечно, он не мог без них обойтись.
      -- Я буду в офисе во вторник утром, мистер Калдервуд,-- сказал Рудольф.-- Дело терпит?
      -- Нет, не терпит. И я хочу тебя видеть не в офисе. Приходи ко мне домой.-- Голос у него был такой же резкий и напряженный.-- Жду тебя завтра вечером после ужина.
      -- Хорошо, мистер Калдервуд,-- ответил Руди.
      В трубке что-то треснуло, и Калдервуд повесил ее, не попрощавшись.
      Рудольф нахмурился, медленно опуская трубку на рычаг. У него были билеты на встречу "Гигантов", куда они должны были пойти вместе с Джин, а неожиданный звонок Калдервуда означал, что он ее не увидит. Когда она жила в Мичигане, у нее был парень, член местной команды, и она поразительно много знала об американском футболе, и Рудольфу всегда было интересно ходить с ней на матчи. Почему бы этому нудному старикану не угомониться и спокойно не умереть?
      Телефон снова зазвонил, и на этот раз на линии была Гретхен. После смерти Берка голос ее изменился, пропала звонкость, живость, музыкальность, которые всегда были ей присущи. Чувствовалось, что она рада слышать Рудольфа, но радовалась этому вяло, без особой живости -- так реагирует лежащий на больничной койке инвалид на визит родственника. Она сказала, что у нее все в порядке, что сейчас она занята -- просматривает бумаги Колина, сортирует их, отвечает на поступающие до сих пор письма с соболезнованиями, консультируется с юристами по поводу наследства. Поблагодарила его за чек, который он прислал ей по почте на прошлой неделе, пообещав ему, что как только покончит с тяжбой о наследстве, полностью выплатит ему весь свой долг.
      -- Ну, об этом не беспокойся. Прошу тебя. Ты мне ничего не должна.
      Но она никак не отреагировала на его слова.
      -- Как я рада, что ты позвонил,-- сказала она.-- Я сама собиралась позвонить тебе, попросить об одном одолжении.
      -- Что случилось? -- спросил он. Вдруг раздался зуммер внутреннего телефона снизу.-- Минутку, не бросай трубку! -- Он подбежал к аппарату, нажал кнопку.
      -- В холле вас ожидает мисс Прескотт, мистер Джордах.-- Это звонил швейцар, всегда ограждающий его от назойливых посетителей.
      -- Попросите ее подняться,-- сказал Рудольф и снова пошел к телефону.-Прости меня, Гретхен, так о чем мы говорили?
      -- Вчера я получила письмо от Билли, и оно мне очень не понравилось. Трудно что-либо понять, но таков Билли, он никогда прямо не говорит о том, что его беспокоит, но я материнским чутьем угадываю, что он просто в отчаянии. Не мог бы ты выкроить время, поехать к нему, выяснить, в чем дело?
      Рудольф колебался, не зная, что ей ответить. Он сильно сомневался, что ее сын его любит настолько, что станет с ним откровенничать, и боялся, как бы его посещение не причинило племяннику больше вреда, чем пользы.
      -- Конечно, съездить к нему я могу,-- сказал он,-- если ты этого хочешь. Но не кажется ли тебе, что ехать должен отец. Так будет наверняка лучше.
      -- Нет,-- возразила Гретхен,-- ни в коем случае. Он такой путаник. Из всех слов он выберет самое неподходящее и, конечно, его и брякнет.
      В этот момент в дверь позвонила Джин.
      -- Минутку, Гретхен, не бросай трубку! Кто-то звонит в дверь.
      Он, подбежав к двери, широко распахнул ее.
      -- Я говорю по телефону, извини, Джин,-- сказал он и бегом возвратился в гостиную.
      -- Это снова я, Гретхен,-- назвал он ее по имени, чтобы Джин, не дай бог, не подумала, что он разговаривает с какой-то другой женщиной.-- Ладно, вот что я сделаю. Я поеду к нему завтра утром, приглашу его на ланч и попытаюсь выяснить, в чем дело.
      -- Мне так неудобно беспокоить тебя, ты так занят,-- продолжала Гретхен,-- но его письмо такое... как бы получше выразиться... такое мрачное.
      -- Может, все это пустяки? Может, на спортивных соревнованиях был вторым или срезался на экзамене по алгебре, или еще что-то в этом духе. Ты же знаешь этих ребят.
      -- Но Билли не такой, как все. Говорю тебе, он в отчаянии.-Чувствовалось, что ей не по себе, что она вот-вот расплачется.
      -- Ладно, позвоню тебе завтра вечером, после встречи с ним. Ты будешь дома?
      -- Конечно.
      Он медленно положил трубку, представив себе, как сестра ждет его звонка, одна в доме, стоящем на отшибе на вершине холма, откуда открывается прекрасный вид на город и океан, и разбирает бумаги погибшего мужа. Он тряхнул головой, чтобы отогнать эти мысли. Об этом он будет беспокоиться завтра. Он улыбнулся Джин. Она уютно устроилась на деревянном стуле с прямой спинкой. На ногах у нее были красные шерстяные чулки и туфли с узкими носами. Ее блестящие гладкие волосы, перехваченные чуть ниже затылка черной бархатной лентой с бантом, свободно падали на спину. Лицо ее, как всегда, сияло чистотой, как у школьницы. Стройное, любимое им тело было скрыто под слишком широким для нее спортивным пальто из верблюжьей шерсти. Ей было двадцать четыре года, но иногда она выглядела как шестнадцатилетняя девчонка. Она пришла с работы и принесла с собой все фотопринадлежности в большой квадратной кожаной сумке, которую небрежно бросила на полу у входной двери.
      -- У тебя такой сиротский вид, что мне хочется предложить тебе стакан молока и пирожок,-- сказал он.
      -- Предложи-ка мне лучше выпить,-- ответила она.-- Я слоняюсь по городским улицам с семи утра. Только не очень разбавляй водой.
      Он подошел к ней и поцеловал ее в лоб. Она наградила его улыбкой. Ах, эти женщины, думал он, направляясь на кухню за графином с водой.
      Потягивая из стакана бурбон, Джин изучала список художественных выставок в воскресной "Таймс". По воскресеньям, когда Рудольф бывал свободен, они обычно обходили все галереи. Она работала независимым фотографом и получала множество заданий от различных журналов по искусству и издателей художественных каталогов.
      -- Надень обувь поудобнее,-- сказала она.-- Придется ходить весь день.
      Для девушки невысокого роста у нее был удивительно низкий хрипловатый голос.
      -- За тобой хоть на край света,-- пошутил он.
      Они выходили из квартиры, как вдруг снова зазвонил телефон.
      -- Пусть себе звонит на здоровье,-- сказал он.-- Пошли поскорее отсюда.
      Но Джин остановилась на пороге.
      -- Не хочешь ли ты сказать, что если слышишь телефонный звонок, то можешь и не поднять трубку?
      -- Конечно.
      -- А я вот не могу. Может, тебя ждет какое-то чудесное сообщение, кто знает?
      -- Ничего чудесного по телефону мне никто и никогда не сообщал,-возразил он.-- Пошли!
      -- Подойди. Если не подойдешь, я буду весь день как на иголках.
      -- Нет, не подойду.
      -- Этот звонок будет донимать меня весь день. У меня испортится настроение. Не хочешь, тогда подойду я.-- Она повернула назад, в комнату.
      -- Ну ладно, ладно,-- обогнав ее, он поднял трубку.
      Звонила мать Рудольфа из Уитби. По тону ее голоса, по тому, как она произнесла "Рудольф", он сразу понял, что беседа будет вовсе не чудесная.
      -- Рудольф,-- сказала она.-- Мне не хотелось мешать тебе, портить выходной.-- Мать была твердо убеждена, что он уезжает из Уитби в Нью-Йорк исключительно ради тайных развлечений.-- Но отопление вышло из строя, и я просто замерзаю в этом старом доме, где повсюду гуляют сквозняки.
      Рудольф три года назад купил на окраине Уитби красивый старинный, восемнадцатого века, фермерский домик с низкими потолками, но почему-то его мать всегда называла его либо развалюхой, либо черной дырой, либо старым домом, в котором повсюду гуляют сквозняки.
      -- Неужели Марта ничего не может сделать? -- спросил Рудольф. Марта, их горничная, теперь постоянно жила у них. Она убирала, готовила, присматривала за матерью, то есть выполняла обычную работу, за которую, по его мнению, он должен был бы платить ей больше.
      -- Ах, эта Марта! -- неодобрительно фыркнула мать.-- Мне хочется немедленно ее уволить.
      -- Мам...
      -- Когда я велела ей спуститься в котельную и посмотреть, что случилось, она наотрез отказалась.-- Теперь мать повысила голос на пол-октавы.-- Оказывается, она боится спускаться в подвалы. Порекомендовала мне надеть свитер. Если бы ты не был столь снисходителен к ней, то она попридержала бы свой язычок и не осмелилась давать мне советы. Уверяю тебя. Она так растолстела на наших харчах, что не замерзнет и на Северном полюсе. Когда ты вернешься домой, если ты когда-нибудь соблаговолишь вернуться домой, то прошу тебя поговорить с этой женщиной.
      -- Я буду в Уитби завтра днем и обязательно поговорю с ней,-- пообещал Рудольф.
      Он знал, что в эту минуту Джин ехидно улыбается. Ее родители живут где-то на Среднем Западе, и она их не видела вот уже целых два года.
      -- Ну а пока позвони в контору. Позови Брэда Найта. Он сегодня дежурит. Передай ему, что я приказал направить к тебе одного из наших техников.
      -- Он подумает, что я старая дура с причудами.
      -- Ничего он не подумает. Позвони, как я тебе сказал, Найту.
      -- Ты и представить себе не можешь, как у нас здесь холодно. Ветер гуляет по всему дому. Никак не пойму, почему мы не можем жить в приличном новом доме, как все люди.
      Ну, начинается старая песня. Рудольф решил промолчать. Когда мать поняла наконец, что он зарабатывает кучу денег, у нее вдруг развилась удивительная тяга к роскоши. Когда приходили счета за ее покупки в конце каждого месяца, Рудольф морщился, словно от зубной боли.
      -- Скажи Марте, пусть затопит камин в гостиной,-- сказал он,-- закройте поплотнее дверь, и у вас будет тепло.
      -- Скажи Марте, пусть разожжет камин,-- эхом повторила за ним мать.-Если только она снизойдет. Ты приедешь завтра к обеду?
      -- Боюсь, что нет,-- ответил он.-- Мне нужно встретиться с мистером Калдервудом, там и пообедаю.
      Это была ложь, но не совсем. Он не собирался обедать с Калдервудом, только встретиться с ним. Все дело было в том, что ему не хотелось обедать вместе с матерью.
      -- Все время Калдервуд, Калдервуд,-- с возмущением повторила мать.-Скоро я стану кричать, если кто-нибудь произнесет при мне его имя.
      -- Мама, мне нужно идти, мама. Меня тут ждут.
      Опуская трубку, он услыхал, как мать заплакала.
      -- Почему эти старушки заживаются на этом свете? -- зло сказал он, обращаясь к Джин.-- Эскимосы решили эту проблему. Они выставляют своих немощных стариков на мороз. Пошли скорее, пока кто-нибудь еще не позвонил.
      Когда они выходили из квартиры, он с удовлетворением отметил, что она не забрала с собой сумку с фотопринадлежностями. Это означало, что она сюда вернется с ним. В этом отношении она была совершенно непредсказуемой. Иногда она заходила к нему, после того как проводила с ним в городе целый день, с таким видом, как будто это вполне естественно. Иногда, без всяких причин, упрямо требовала посадить ее в такси и уезжала домой, в свою квартиру, где жила с подругой. Иногда появлялась без звонка, полагаясь на случай,-- вдруг он окажется дома.
      Джин жила своей жизнью и делала только то, что нравилось ей. Он так и не видел квартиру, в которой она жила. Они всегда встречались у него или в баре в верхнем городе, и никогда она ему не объясняла, почему не приглашает его к себе. Она была молода, самонадеянна, во всем полагалась только на себя, работала как профессионал высокого класса, увлеченно, оригинально, смело, независимо, эта девушка, показавшаяся ему молоденькой и застенчивой, когда он впервые увидел ее. В ее профессионализме он смог убедиться, когда она показала ему пробные отпечатки снимков, сделанных на открытии торгового центра в Порт-Филипе. Она отнюдь не робела и в постели. Как бы экстравагантно она себя ни вела, по каким бы причинам этого ни делала, ее никак нельзя было упрекнуть в излишней застенчивости. Она никогда ему не жаловалась, когда из-за его работы в Уитби они подолгу не встречались, иногда по две недели подряд. Рудольф постоянно сетовал на вынужденные продолжительные периоды разлуки и придумывал всевозможные хитроумные уловки, убеждая босса в важности абсолютно бесполезных для него встреч в Нью-Йорке, только ради того, чтобы провести вечерок с Джин.
      Она не относилась к числу тех девушек, которые щедро делятся подробностями своей биографии с любовником. Он, по сути дела, очень мало знал о ней. Она была родом со Среднего Запада, в плохих отношениях с родителями. Ее брат занимался семейным бизнесом, связанным с производством лекарств. В двадцать лет она окончила колледж, где специализировалась в области социологии, увлекалась фотографией с раннего детства. Считала, что пробить себе дорогу в этой области можно только в Нью-Йорке, поэтому и приехала сюда. Ей нравились работы таких фотографов-художников, как Картье-Брессон, Пенн, Капа, Дункан, Клейн, это были сплошь мужские имена, среди них было местечко и для одного женского, в конечном итоге там могла со временем появиться ее фамилия.
      До него у нее были другие мужчины, но она никогда о них не рассказывала. Прошлое лето путешествовала морем. Названия теплоходов она никогда не говорила. Побывала в Европе, в частности на одном югославском острове, на котором очень хотела побывать еще раз. Страшно удивилась, узнав, что он никогда не выезжал за пределы Соединенных Штатов.
      Она одевалась так, как и подобает молодой девушке; у нее был свой, неожиданный взгляд на сочетание цветов, которые с первого взгляда казались резко контрастирующими, но стоило чуть к ним привыкнуть, и уже казалось, что они очень тонко дополняют друг друга. Ее одежда, насколько мог заметить Рудольф, не была дорогой, и после трех встреч с ней он, кажется, уже ознакомился со всем ее гардеробом. Она куда быстрее его разгадывала кроссворды в воскресном выпуске "Нью-Йорк таймс". Почерк у нее был мужской, ровный, без завитушек. Ей нравились новые современные художники, чьи работы Рудольфу были непонятны, и он не мог по достоинству их оценить. Нужно постоянно изучать их работы, советовала она ему, и наступит день, когда рухнет этот барьер.
      Она никогда не ходила в церковь. Никогда не плакала в кино. Никогда не знакомила его со своими друзьями. Джонни Хил не произвел на нее никакого впечатления. Она не прятала голову, когда шел дождь, ничего не имея против мокрых волос. Никогда не жаловалась на плохую погоду или на пробки на улицах. И ни разу не сказала "я люблю тебя".
      -- Я люблю тебя,-- сказал он.
      Они лежали, тесно прижавшись друг к другу в постели, натянув до подбородка одеяло. Его рука покоилась у нее на груди. Было семь часов вечера, в комнате темно. Сегодня они обошли двадцать картинных галерей. Но ему так и не удалось преодолеть свой барьер восприятия современной живописи. Когда наступило время ланча, они зашли в небольшой итальянский ресторанчик, владелец которого не имел ничего против девушек в красных чулках. Рудольф сообщил ей за ланчем, что не сможет завтра повести ее на игру "Гигантов", объяснил, что у него изменились планы. Она ни капли не расстроилась, и он отдал ей билеты. Джин сказала, что пойдет на стадион с одним знакомым, который когда-то играл в бейсбол за "Колумбию". Они вкусно поели.
      Вернувшись после своих странствий по городу, оба почувствовали, что замерзли, ведь в декабре холодные морозные дни наступают рано. Он приготовил горячий чай, плеснув в чашки немного рома.
      -- Плохо, что здесь нет камина,-- сказала она, сбрасывая свои туфельки с острыми носками и сворачиваясь калачиком на диване.
      -- Следующая моя квартира будет с камином,-- заверил он ее.
      Они поцеловались и почувствовали исходящий от них запах рома и корочки лимона. И занялись любовью не торопясь, целиком отдаваясь друг другу. Им было хорошо вместе.
      -- Таким и должен быть зимний субботний день в Нью-Йорке,-- сказала она, когда они, оба удовлетворенные, лежали рядом.-- Искусство, спагетти, ром, любовь.
      Он засмеялся и крепко прижал ее к себе. Как он жалел сейчас о годах полного воздержания. Но, может, и жалеть о них не стоит? Может, из-за этого воздержания он и был готов принять ее в свои объятия, был свободен только для нее одной.
      -- Я люблю тебя,-- повторил он.-- И хочу на тебе жениться.
      Полежав неподвижно еще несколько секунд, она вдруг резко отстранилась, сбросила с себя одеяло и молча стала одеваться.
      Ну, все, подумал он, я все испортил.
      -- В чем дело? -- спросил он вслух.
      -- Ты затронул ту тему, которую я никогда голой не обсуждаю,-- самым серьезным тоном ответила она.
      Рудольф снова засмеялся, но этот смех уже не был таким беззаботным. Интересно, сколько раз эта красивая самоуверенная девушка со своими таинственными повадками обсуждала вопрос брака до него и со сколькими мужчинами? Он прежде никогда не испытывал чувства ревности, считая это бесполезным занятием.
      Он наблюдал, как движется ее стройная фигура по темной комнате, слышал шорох ее одежды. Она прошла в гостиную. Что это, хорошее или дурное предзнаменование? Что лучше -- лежать в постели или пойти за ней следом? Теперь он больше не скажет ей ни "я люблю тебя", ни "я хочу на тебе жениться".
      Рудольф вылез из кровати и быстро оделся. Джин сидела в гостиной и возилась с радиоприемником. Голоса дикторов, такие гладкие, такие слащавые, странные голоса, совсем не те, которым поверишь, если этот голос произнесет "я люблю тебя".
      -- Хочется выпить,-- сказала она, не поворачиваясь к нему и продолжая нажимать кнопки.
      Он налил им бурбона, разбавил его водой. Она выпила его залпом, по-мужски. Интересно, кто из ее любовников научил ее этому?
      -- Ну, что скажешь? -- Он стоял перед ней, чувствуя всю невыгодность положения просителя. Он был босой, без пиджака и галстука, прямо скажем -недостаточно пристойный наряд для такого торжественного объяснения.
      -- У тебя растрепаны волосы,-- сказала она.-- Но тебе даже идет такой беспорядок на голове.
      -- Может, не все в порядке у меня с языком? -- спросил он.-- Или ты не поняла, что я сказал тебе в спальне?
      -- Все я поняла.-- Выключив радиоприемник, она села на стул, держа обеими руками стакан с бурбоном.-- Ты хочешь жениться на мне.
      -- Совершенно верно.
      -- Пойдем-ка лучше в кино,-- предложила она.-- Тут за углом в кинотеатре идет фильм, который мне хотелось бы посмотреть...
      -- Не увиливай.
      -- Его демонстрируют последний день, а завтра тебя здесь не будет.
      -- Я задал тебе вопрос и жду ответа.
      -- Я должна быть польщена?
      -- Нет, почему же?
      -- Ну я на самом деле польщена, если тебе угодно знать. А теперь пошли в кино...
      Однако она даже не попыталась подняться со стула. Она так и сидела наполовину в тени, так как единственная лампа освещала только одну сторону. Какая она все же хрупкая, беззащитная. Глядя на нее, Рудольф все больше убеждался, что поступил правильно и сказал ей в постели то, что и следовало ему сказать. И сделал он это не под мимолетным наплывом нежности в этот холодный день, а повинуясь своей глубокой, ненасытной потребности в ней.
      -- Если ты ответишь мне "нет", то разобьешь мне сердце.
      -- Ты веришь тому, что говоришь? -- Она, глядя в стакан, пальчиком помешивала в нем густую жидкость. Ему была видна только ее макушка и блестящие в свете лампы волосы.
      -- Да.
      -- А если без преувеличений?
      -- Частично,-- поправился он.-- Сердце мое будет частично разбито.
      Теперь засмеялась она:
      -- По крайней мере, кому-то достанется честный муж.
      -- Ты ответишь? -- спросил он. Стоя над ней, он, взяв за подбородок, поднял ее голову. Испуганные глаза, в которых сквозило сомнение, маленькое бледное личико.
      -- В следующий раз, когда приедешь в Нью-Йорк, подари мне обручальное колечко.
      -- Это не ответ.
      -- Частичный ответ,-- уточнила она.-- Полный ответ ты получишь только после того, как я хорошенько все обдумаю.
      -- Но почему?
      -- Потому что я совершила поступок, который не делает мне чести,-объяснила она,-- и теперь я хочу выяснить, как мне поступить, чтобы восстановить уважение к себе самой.
      -- Что же ты такого сделала? -- Он, правда, не был уверен, что ему хочется узнать правду.
      -- Я оказалась в паршивой ситуации из-за своей чисто женской слабости. У меня была любовная связь с одним парнем, до тебя, а когда начался роман с тобой, я не порвала с ним. Таким образом, я делаю то, на что, как мне казалось, не способна. Сплю одновременно с двумя мужчинами. И он тоже хочет на мне жениться.
      -- Счастливая девочка,-- с горечью в голосе сказал Рудольф.-- А он случайно не та самая девушка, с которой ты делишь квартиру?
      -- Нет, ничего подобного. Девушка существует. Могу познакомить, если хочешь.
      -- Поэтому ты никогда не разрешала приходить к тебе? Он там живет?
      -- Нет, не живет.
      -- Но он там бывает?
      С каким удивлением Рудольф вдруг осознал, что ее слова его глубоко ранили, но еще хуже было то, что он сам намеренно старался разбередить рану.
      -- Одна из самых привлекательных черт в тебе,-- сказала Джин,-заключалась в том, что ты всегда был уверен в себе, чтобы не задавать мне вопросы. Если любовь лишит тебя этой привлекательности, то пожертвуй своей любовью, забудь о ней.
      -- Будь проклят этот день,-- вздохнул Рудольф.
      -- Думаю, пора закругляться.-- Джин встала, осторожно поставила свой стакан.-- На сегодня кино отменяется!
      Он смотрел, как она надевает пальто. Если она вот так сейчас уйдет, подумал он, я ее больше никогда не увижу. Подойдя к ней, он ее обнял, поцеловал.
      -- Ты ошибаешься,-- сказал он.-- Кино не отменяется.
      Она ему улыбнулась, но напряженно, словно это ей стоило больших усилий.
      -- В таком случае поскорее одевайся. Терпеть не могу опаздывать к началу.
      Он пошел в спальню, причесался, повязал галстук, надел ботинки. Надевая пиджак, посмотрел на измятую постель, изрытое поле недавней битвы. Войдя в гостиную, он увидел, как она набросила на плечо ремень своей сумки с фотооборудованием. Он попытался ее уговорить оставить его у него, но она настояла на своем. Она забирает с собой свои игрушки.
      -- Я и так проторчала здесь слишком долго для одного субботнего дня,-сказала она.
      На следующее утро он ехал по промокшей от дождя автостраде в школу Билли, но думал не о нем, а о Джин. Стояло ранее утро. Движения почти никакого. Они посмотрели картину -- она была ужасной,-- потом поужинали в ресторане на Третьей авеню, поговорили о том, что было совершенно не важно для них обоих, о кинофильме, о пьесах, которые они видели в театре, о прочитанных книгах и статьях в журналах, о разных сплетнях. Это был разговор малознакомых, случайно встретившихся людей. В разговоре они старались не упоминать ни о браке, ни о любви втроем. Они выпили больше, чем обычно. Будь это их первой совместной прогулкой по городу, наверняка они посчитали бы друг друга занудами! Покончив с бифштексами и коньяком в уже опустевшем ресторане, он с облегчением посадил ее в такси, а сам пошел домой пешком. Он запер за собой на ключ дверь в пустой квартире, которую яркие краски интерьера и металлическое поблескивание претендующей на модерн мебели делали похожей на обиталище, покинутое всеми еще на прошлогоднего Марди-Гра1. Смятая постель казалась просто свидетельством неряшливости хозяев, а не священным пристанищем любви. Он спал как убитый, а когда проснулся, сразу вспомнил проведенный с Джин день, поручение Гретхен и пришел к выводу, что уныло льющий за окном холодный декабрьский дождь пополам с копотью -- самый подходящий фон для завершения этого неудачного уик-энда.
      Рудольф позвонил в школу Билли и попросил передать, что приедет к нему около двенадцати тридцати и отвезет его на ланч. Но приехал раньше, чем рассчитывал, в начале первого. Хотя дождь прекратился и на юге бледное солнце пробивалось через облака, на территории школы никого не было видно, никто не входил в разбросанные по школьному городку здания и не выходил из них. Гретхен говорила ему, что при хорошей погоде, в более теплое время года, здесь просто чудесно, но сейчас под низко нависшим холодным небом это пустынное место сильно напоминало тюрьму, и это впечатление усиливалось от мрачных строений и утопающих в грязи лужаек. Он подъехал к главному корпусу, вышел из машины, не зная, где ему искать Билли. Вдруг из церквушки в сотне ярдов от него донеслись молодые голоса, старательно распевавшие религиозный гимн "Вперед, вперед, воинство Христово!"
      Сегодня же воскресенье, вспомнил он. Обязательная для всех учеников церковная служба все еще практикуется в некоторых школах. Когда ему было столько лет, сколько сейчас Билли, ему приходилось каждое утро салютовать флагу и клясться в верности Соединенным Штатам. Вот оно, преимущество бесплатного обучения, где церковь отделена от государства.
      К крыльцу главного корпуса подкатил "линкольн-континентал". Да, у этой школы богатые жертвователи. Здесь воспитываются будущие правители Америки. Сам он ездил на "шевроле". Интересно, как бы руководство школы отреагировало на то, если бы он приехал сюда на своем мотоцикле, который все еще стоял у него в гараже, но теперь он им редко пользовался.
      Какой-то тип в модном плаще с очень важным видом вышел из роскошного автомобиля, оставив свою даму в машине. Вероятно, чьи-то родители, приехавшие на уик-энд пообщаться с будущим правителем Америки. Судя по манерам, этот человек, по крайней мере, президент компании -- румяный, подвижный, в хорошей спортивной форме. Теперь Рудольф с первого взгляда узнавал этот тип людей.
      -- Доброе утро, сэр,-- обратился Рудольф к нему, и его голос мгновенно машинально приобрел официальный тон, каким он разговаривал с президентами компаний.-- Не могли бы вы мне сказать, где находится Силлитоу-Холл?
      Тот широко улыбнулся, демонстрируя искусную работу дантиста, за которую ему пришлось заплатить никак не менее пяти тысяч долларов.
      -- Доброе утро. Да, конечно, знаю. В прошлом году там жил мой сын. По-моему, это самое лучшее здание на территории школы. Вон там! -- И он указал рукой.-- До него примерно ярдов четыреста. Можете туда доехать вон по той дорожке, прямо, потом сделаете круг.
      -- Благодарю вас.
      Из церквушки все еще доносился гимн. Важный господин прислушался.
      -- Они все еще славят Бога,-- доверительно сказал он.-- Все -- во имя Его.
      Рудольф доехал на своем "шевроле" до Силлитоу-Холла. Внимательно поглядел на доску, увековечивающую память лейтенанта Силлитоу в вестибюле здания, в котором царила удивительная тишина. Девчушка лет четырех в голубом комбинезоне каталась на трехколесном велосипеде по тесной комнате отдыха на первом этаже. Бегавший там здоровый сеттер его облаял. Рудольф пришел в замешательство. Он никак не ожидал, что в мужской школе увидит четырехлетнюю девочку.
      Открылась дверь, и вошла круглолицая, приятная на вид молодая женщина в узких брюках.
      -- Замолчи, Бонни,-- приказала она псу.-- Он у нас абсолютно безвредный,-- улыбнулась она Рудольфу.
      Непонятно, что она здесь делает, подумал он.
      -- Вы чей-то отец? -- спросила женщина, схватив ласково виляющую хвостом собаку за ошейник с такой силой, что чуть ее не задушила.
      -- Не совсем,-- ответил Рудольф.-- Я -- дядя Билли Эбботта. Я звонил сегодня утром.
      На приятном круглом молодом лице появилось странное выражение. Тревога? Подозрительность? Облегчение?
      -- Ах, вот как,-- сказала женщина.-- Он ждет вас. Меня зовут Милли Фервезер. Я -- жена старшего воспитателя.
      Теперь все стало на свои места: ребенок, собака, сама она. Что бы ни произошло с Билли, в ту же минуту подумал Рудольф, в этом никак нельзя винить эту приятную, пышущую здоровьем женщину.
      -- Мальчик вернется из церкви с минуты на минуту,-- сказала она.-Может, зайдете к нам и чего-нибудь выпьете?
      -- Не хотелось бы причинять вам лишнего беспокойства,-- ответил Рудольф, но не стал упрямиться, когда миссис Фервезер, дружески махнув ему рукой, пригласила следовать за ней.
      Их комната оказалась большой, просторной, удобной, она была обставлена старой мебелью, повсюду множество книг.
      -- Муж сейчас тоже в церкви,-- объяснила она.-- Может, выпьете шерри-бренди? -- Из соседней комнаты донесся плач ребенка.-- Это мой младший заявляет о себе.-- Торопливо налив ему стакан и извинившись, она пошла к малышу. Плач тут же прекратился. Она вернулась, приглаживая волосы, налила себе шерри.-- Садитесь, прошу вас!
      Наступила неловкая пауза. Вдруг Рудольфа осенило. Ведь эта женщина встретилась с Билли несколько месяцев назад и, конечно, лучше знает мальчика, чем он, который выполняет свою миссию по спасению ребенка вслепую, совершенно не зная его. Нужно было попросить Гретхен прочитать ему по телефону письмо, полученное от Билли.
      -- Билли очень хороший мальчик,-- сказала миссис Фервезер.-- Такой красивый, воспитанный. У нас тут есть такие дикари, мистер...-- она замолчала.
      -- Джордах,-- подсказал ей Рудольф.
      -- Поэтому мы очень ценим воспитанников с хорошими манерами.-- Она пригубила шерри. Глядя на нее, Рудольф отметил, что мистер Фервезер, должно быть, счастливый человек.
      -- Его мать очень беспокоится о нем,-- сказал Рудольф.
      -- В самом деле? -- мгновенно отреагировала она. Значит, Гретхен не одна почувствовала что-то неладное.
      -- Она получила на этой неделе от него письмо. Она мне сказала,-- я понимаю, матери всегда склонны все преувеличивать,-- она сказала, что по тону письма у нее сложилось впечатление, что мальчик просто в отчаянии.-Зачем ему скрывать цель своей миссии от этой рассудительной, доброжелательной женщины? -- Мне, правда, кажется, что она выбрала довольно сильное слово для описания его состояния, но все же я решил приехать, убедиться во всем сам, посмотреть, что можно сделать. Его мать живет далеко, в Калифорнии. И...-- он осекся, смущенный.-- И в общем, она вышла во второй раз замуж.
      -- У нас в школе это отнюдь не выходящее из ряда вон событие,-- сказала миссис Фервезер.-- То есть не родители, живущие в Калифорнии, а то, что родители разводятся и женятся во второй раз.
      -- Ее муж погиб несколько месяцев назад,-- уточнил Рудольф.
      -- Ах, извините меня,-- сказала миссис Фервезер.-- Может, поэтому Билли...-- она так и не закончила фразу.
      -- Вы заметили, что с ним что-то происходит?
      Его вопрос, по-видимому, вызвал неловкость, и его собеседница нервно коснулась рукой своих коротких волос.
      -- Лучше поговорите об этом с моим мужем. Это по его части.
      -- У вас, конечно, с мужем единое мнение,-- подчеркнул Рудольф,-- я понимаю.-- Если бы не предстоящая встреча с ее мужем, подумал он, она не была бы столь настороженной.
      -- Вы уже все выпили,-- произнесла миссис Фервезер. Она взяла его стакан и вновь наполнила до краев.
      -- Может быть, все дело в его успеваемости? -- спросил Рудольф.-- Или, может, другие мальчики издеваются над ним по какой-то причине, угрожают ему.
      -- Нет,-- сказала она, протягивая ему стаканчик с шерри.-- У него -отличные оценки, и, судя по всему, учеба не доставляет ему особого труда. К тому же мы здесь не допускаем никакого хулиганства.-- Она пожала плечами.-Он -- какой-то странный мальчик. Он нас порой озадачивает. Мы не раз обсуждали его поведение с мужем, пытались понять его, подобрать к нему ключ, так сказать. Все напрасно. Он... какой-то отстраненный, постоянно углублен в самого себя, у него ни с кем нет контакта. Ни со своими сверстниками, ни с учителями. Его товарищ по комнате даже попросил перевести его в другой корпус...
      -- Они подрались?
      -- Нет,-- покачала головой миссис Фервезер.-- Он говорит, что Билли просто с ним никогда не разговаривает. Никогда, ни о чем. Он, конечно, принимает, как и все, участие в уборке комнаты, делает уроки строго по расписанию, но когда к нему кто-то обращается, он отвечает односложно "да" или "нет". Физически он здоровый, крепкий мальчик, но его никогда не видели на площадке для спортивных игр. Он никогда не участвует в спортивных соревнованиях, хотя во время спортивного сезона десятки других наших школьников играют в регби, бейсбол или просто гоняют мяч на стадионе. А по воскресеньям, когда у нас проходят спортивные состязания с другими школами и все наши ученики болеют за своих на трибунах, он сиднем сидит в своей комнате и читает.-- Она все говорила, и Рудольф улавливал в ее голосе точно такую же тревогу, как и в голосе Гретхен, когда разговаривал с той по телефону.
      -- Если бы Билли был человеком взрослым, мистер Джордах,-- продолжала она,-- я сказала бы, что он страдает меланхолией. Я понимаю, что вам не очень приятно слышать,-- она с виноватым видом улыбнулась.-- Я, конечно, не ставлю диагноз, просто описываю вам его состояние. Вот вывод, к которому мы с мужем пришли. Если вам удастся выяснить нечто, в чем школа вам сможет помочь, то мы будем вам весьма благодарны за это и сделаем все, что в наших силах.
      До них донесся звон церковных колоколов. Рудольф увидел, как из церквушки выходят первые ученики.
      -- Не разрешите ли вы мне пройти в комнату Билли,-- сказал Рудольф.-- Я его там подожду.
      Может быть, там он найдет что-то особенное, какие-то ключи к разгадке, что позволит ему лучше подготовиться к встрече с мальчиком.
      -- Она -- на третьем этаже,-- сказала миссис Фервезер.-- В самом конце коридора, последняя дверь налево.
      Рудольф, поблагодарив ее, оставил ее в компании двух маленьких детишек и большого сеттера. Какая приятная женщина, думал он, поднимаясь по лестнице. Когда учился он, то ему ни разу не встретился среди преподавателей такой заботливый человек, как она. Если ее беспокоил Билли, значит, на то были веские причины.
      Дверь в комнату Билли, как и в другие, была открыта. Комната, казалось, была разделена надвое невидимой стеной. С одной стороны -- смятая кровать с разбросанными на ней пластинками. На полу, рядом с кроватью,-- стопки книг, на стене -- вымпелы и вырезанные из журналов фотографии красивых девушек и знаменитых спортсменов. С другой -- аккуратно убранная кровать, ничего лишнего на стене. Две фотографии на маленьком столике -- Гретхен и Берка по отдельности, не вместе. Гретхен сидит в шезлонге в саду своего дома в Калифорнии, а фотография Берка вырезана из журнала. Снимка Вилли Эбботта нигде не было.
      На кровати лежала открытая книга обложкой вверх. Рудольф наклонился, чтобы прочесть ее название. "Чума" Альбера Камю. Да, необычное чтиво для четырнадцатилетнего мальчишки, и оно-то уж наверняка не будет способствовать избавлению от приступов меланхолии. Если чрезмерное стремление к аккуратности, порядку считать симптомом юношеского невроза, то в таком случае Билли был законченный невротик. Но Рудольф помнил, что и сам он в детстве отличался аккуратностью, и никто не считал его ненормальным.
      Почему-то эта комната произвела на него гнетущее впечатление. К тому же ему не хотелось встречаться с соседом Билли по комнате, поэтому Рудольф спустился вниз и стал ждать Билли у входа в общежитие. Солнце теперь светило гораздо ярче, стайки мальчишек, сияющих, наряженных для церковной службы, заполняли всю территорию школы, и теперь это место уже не напоминало собой тюрьму. Большинство из мальчиков были очень высокими, гораздо выше, чем в их возрасте мальчики, с которыми учился Рудольф. Америка акселерирует? Все в один голос заявляли, что это очень хороший симптом. Так ли это? А как же: всегда лучше смотреть на кого-то сверху вниз, приятель.
      Он издалека увидел Билли. Тот шел один, особняком от всех. Шел медленно, непринужденно, высоко подняв голову и совсем не казался мрачным и подавленным. Рудольф вдруг вспомнил, как он сам ходил в таком возрасте -распрямив плечи, не сутулясь, не шел, а скользил, чтобы казаться старше своих лет и не быть неуклюжим, как его сверстники. Он и сейчас так ходил, но уже по привычке, не задумываясь.
      Подойдя к крыльцу, Билли без тени улыбки сказал:
      -- Привет, Руди! Спасибо, что решили навестить меня.
      Они обменялись рукопожатием. У Билли была крепкая, сильная рука, отметил про себя Рудольф. Явно, что он еще ни разу не брился, но лицо у него было уже далеко не детское, да и голос изменился.
      -- Сегодня вечером мне нужно быть в Уитби,-- сказал Рудольф,-- так что я по дороге решил заглянуть к тебе, давай вместе пообедаем. Правда, я сделал небольшой крюк, но на это ушло не более двух часов.
      Билли смотрел ему прямо в лицо, и Рудольф был уверен, что парень догадался, что его визит к нему отнюдь не случаен.
      -- Здесь поблизости есть хороший ресторанчик? Я просто умираю от голода.
      -- Отец меня возил на ланч в одно местечко, совсем неплохое, когда был здесь в последний раз.
      -- Когда это было?
      -- Месяц назад. Он собирался приехать ко мне на прошлой неделе, но написал, что не сможет, так как приятель, у которого он берет машину, вдруг в последнюю минуту должен был срочно уехать куда-то из города.
      Может быть, подумал Рудольф, фотография Вилли Эбботта тоже стояла на его маленьком столике рядом с фотографиями Гретхен и Колина Берка, но после этого письма Билли ее убрал.
      -- Тебе не нужно подняться в комнату, что-нибудь там взять, может быть, нужно предупредить кого-то, что ты уезжаешь обедать с дядей?
      -- В комнате мне нечего делать,-- сухо ответил Билли.-- И я не намерен ни перед кем отчитываться.
      Рудольф заметил, что мимо них шли группами, смеясь, дурачась и громко разговаривая, ребята, но ни один из них не подошел к Билли, и ни одному из них он не сказал "Привет!". Да, плохи дела. Гретхен не зря опасалась. Все может быть значительно хуже, чем она думает.
      Он обнял одной рукой Билли за плечи. Никакой реакции.
      -- Ну, поехали,-- сказал он.-- Покажешь дорогу.
      Они ехали по школьной территории, теперь радующей глаз, Рудольф и угрюмый мальчик рядом с ним на переднем сиденье. Они ехали мимо красивых зданий и спортивных площадок, на строительство которых было затрачено столько интеллектуального труда и финансовых средств для того, чтобы подготовить этих молодых людей к полезной счастливой жизни в будущем, и этим занимались специально отобранные, преданные своему делу люди, такие, как миссис Фервезер. Рудольф лишь удивлялся, что заставляет одних людей пытаться учить чему-то других.
      -- Я знаю, почему тот человек не дал свою машину отцу на прошлой неделе,-- сказал Билли, принимаясь за свой бифштекс.-- После ланча со мной, выезжая со стоянки, он врезался в дерево и помял крыло. Он еще до ланча выпил три мартини, а после -- бутылку вина и два стакана виски.
      Юность беспощадна. Хорошо, что Рудольф ничего сейчас не пьет, кроме воды.
      -- Может быть, у него были какие-то неприятности,-- попытался заступиться за бывшего шурина Рудольф, стараясь не разрушить остатки любви между отцом и сыном.
      -- Да, мне тоже так кажется. У него постоянно возникают неприятности.-Билли налегал на бифштекс. Кажется, то, от чего он так страдает, никак не сказалось на его аппетите. Здесь в ресторане подавали вкусную, чисто американскую еду -- бифштексы, омары, морские моллюски, ростбиф, теплые бисквиты -- и разносили ее красивые официантки в скромной фирменной одежде. Большой, шумный зал, столики, застеленные скатертями в красную клетку. Тут было немало учеников из их школы. За каждым столом по пять или шесть мальчиков с родителями одного из них, который и пригласил сюда своих приятелей, воспользовавшись посещением родителей. Может быть, когда-нибудь и он, Рудольф, возьмет своего сына из школы, привезет с его друзьями в ресторан и угостит их всех отменным ланчем. Если Джин согласится выйти за него замуж, это вполне возможно лет через пятнадцать. Каким он сам будет через пятнадцать лет, какой будет она, каким будет их сын? Таким же, как Билли, замкнувшимся в себе, молчаливым меланхоликом? Или же открытым, веселым парнем, как вон те, сидящие за соседними столиками?
      Будут ли в то время существовать такие же школы, в ресторанах подавать такую же вкусную еду, а отцы по пьянке врезаться в деревья? На какой риск, однако, шли эти милые женщины и чувствующие себя сейчас вполне комфортно отцы, гордо сидящие за столиками со своими сыновьями, пятнадцать лет назад, когда война только кончилась, а зловещее атомное облако еще плыло над планетой?
      Может быть, сказать Джин, что я передумал?
      -- Ну а как кормят в школе? -- спросил он просто так, чтобы нарушить затянувшееся за их столиком молчание.
      -- Все о'кей,-- односложно ответил Билли.
      -- Ну а как ребята?
      -- Ничего. Правда, не совсем. Я не могу слышать эти их ужасные разговоры о том, какие их отцы "важные шишки", они постоянно хвастаются друг перед другом, что их папаши обедают с самим президентом, дают советы ему, как управлять страной, что они летом отдыхают непременно в Ньюпорте1, что у них чистокровные лошади и собственная конюшня, как для их сестер закатываются роскошные балы по случаю совершеннолетия, которые обходятся родителям в двадцать пять тысяч долларов.
      -- Ну а ты что говоришь, когда слышишь эти разговоры?
      -- Ничего, молчу.-- Билли бросил на него враждебный взгляд.-- А что я должен говорить? Что мой отец живет в обшарпанной однокомнатной квартире, что его уволили с трех работ за последние два года? Или о том, как он замечательно водит машину, особенно после обеда? -- Билли говорил спокойным, ровным тоном, с поразительной, не по годам, зрелостью.
      -- Ну, ты бы мог рассказать о своем отчиме.
      -- А что он? Его уже нет. Но даже до его смерти в школе его имя было известно не больше шести ученикам. Они что-то о нем слышали. Здесь считают, что люди, которые ставят пьесы в театре или делают кинофильмы, все с приветом.
      -- Ну а учителя? -- спросил Рудольф, отчаянно надеясь, что хоть сейчас услышит от него что-то одобрительное.
      -- Я не имею с ними ничего общего,-- сказал Билли, намазывая маслом тушеную картофелину.-- Я делаю свои уроки, и все.
      -- Что с тобой, Билли? -- Уже пора говорить с ним напрямую. Он слишком мало его знал, чтобы ходить вокруг да около.
      -- Это мать попросила вас приехать ко мне, не так ли? -- бросил на него вызывающий, проницательный взгляд Билли.
      -- Ну, если хочешь знать, она.
      -- Мне жаль, если я ее расстроил,-- сказал Билли.-- Не нужно было посылать то письмо.
      -- Почему же? Ты правильно сделал, что послал. Что с тобой происходит, Билли?
      -- Не знаю.-- Мальчик прекратил жевать, и Рудольф заметил, что он с трудом пытается сдержаться, не дать измениться спокойному тону своего голоса.-- Меня раздражает все вокруг. Я чувствую, что если я останусь здесь, в этой школе, то умру.
      -- Ты, конечно, не умрешь, не выдумывай,-- резко возразил Рудольф.
      -- Разумеется, нет. Но я чувствую, что это возможно.
      Юношеский пылкий вздор, подумал Рудольф. В этом все дело. Но ведь и чувства -- это вполне реальная вещь.
      -- Да, конечно,-- согласился с ним Рудольф.-- Продолжай, говори, не стесняйся.
      -- Это место не для меня,-- продолжал Билли.