Ирвин Шоу
      Богач, бедняк
      (ч.1,2)
      * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      I
      1945 год
      Тренер школьной атлетической команды мистер Донелли закончил тренировку раньше обычного. На стадион пришел отец Генри Фуллера и сообщил сыну: только что получена телеграмма из Вашингтона -- его брат убит на поле боя в Германии. Генри -- лучший в команде метатель ядра. Мистер Донелли разрешил Генри пойти в раздевалку и уйти из школы вместе с отцом. После этого свистком собрал команду и объявил, что все могут идти по домам -- в знак уважения к семье спортсмена.
      Баскетбольная команда продолжала тренировку как обычно, по расписанию, поскольку больше печальных известий не поступало -- никто из родственников или братьев не был убит на поле боя.
      Рудольф Джордах (лучший результат в беге с низкими барьерами на двести метров) пришел в раздевалку первым и принял душ, хотя он сегодня тренировался вполсилы и даже не вспотел. Но в их доме горячую воду подавали нечасто, и он старался принимать теплый душ в спортивном зале. Школа была построена в 1927 году; тогда у населения водились деньги: душевые кабинки были просторными, и там постоянно была горячая вода; более того, построили даже небольшой плавательный бассейн. Обычно Рудольф после тренировки плавал, но сегодня не стал -- у товарища такая беда.
      В раздевалке мальчики говорили между собой на пониженных тонах, и никто не допускал привычных шуток над товарищами. Капитан команды Смайли встал на скамейку и заявил, что, если для брата Генри закажут панихиду, придется всем скинуться и купить венок. По лицам ребят можно было легко понять, кто может заплатить пятьдесят центов, а кто -- нет. У Рудольфа денег не было, но он постарался сделать вид, что для него это пара пустяков. Быстрее других выразили желание отдать деньги те ребята, чьи родители отвозили их в Нью-Йорк перед началом учебного года, чтобы купить для них одежду на целый год. Рудольф покупал одежду здесь, в Порт-Филипе, в универсальном магазине Бернстайна. Но он всегда был одет опрятно: рубашка, галстук, свитер, кожаная ветровка, коричневые брюки.
      Генри Фуллер был из тех учеников, которые покупали одежду в Нью-Йорке. Но сегодня, Рудольф был в этом твердо уверен, он не кичился своей значимостью. Сам Рудольф постарался поскорее выйти из раздевалки -- не хотелось возвращаться домой ни с кем из приятелей, чтобы не говорить о гибели брата Генри. Он не был особенно дружен с Генри -- тот не отличался особым умом, как и полагается толкателю ядра, и в общении с ним старался не притворяться и не проявлять к нему особой симпатии.
      Школа стояла в той части города, где находились жилые кварталы -- к северу и востоку от делового центра. Ее окружали частные дома, рассчитанные на одну семью. Строились они приблизительно в то же время, что и школа, когда город стал расширять свои границы. Первоначально все они оказались на одно лицо, но с годами владельцы, пытаясь внести в облик своих домов свои вкусы и свой стиль и определенное разнообразие, стали окрашивать стены и двери в разные цвета, а кое-где добавляли выступ с окном или даже балкончик.
      Со стопкой книг под мышкой, Рудольф большими шагами шел по растрескавшимся тротуарам предместья. Денек выдался ветреный, но не холодный. После короткой разминки и легкой тренировки на душе было легко, настроение праздничное. Ранняя весна: на деревьях видны набухающие почки, уже пробились первые, нежные, весенние листья.
      У самого подножия холма, на котором стояла школа,-- мелководный, все еще по-зимнему холодный Гудзон. Рудольф сверху видел шпили городских церквей, дальше, к югу -- дымоходы кирпичного и цементного заводов Бойлана, где работала сестра Гретхен, и протянувшиеся вдоль берега реки железнодорожные пути нью-йоркского Гранд-сентрал. Порт-Филип нельзя было назвать красивым, уютным городком, хотя когда-то он был именно таким. Большие, просторные, в колониальном духе дома перемежались с каменными викторианскими особняками. Но во время начавшегося в 20-е годы бума в город приехало много новых людей -- рабочих. Они селились в узких серых домиках, и город разрастался все дальше и дальше.
      Потом наступили годы "Великой депрессии". Почти все в городе лишились работы. Построенные на скорую руку дома быстро опустели, а Порт-Филип, по словам матери Рудольфа, стал похож на трущобу. Но она была не совсем права. В северной части городка были широкие улицы, там сохранились красивые большие дома, и, несмотря на экономический кризис, эти дома содержались в идеальном порядке и чистоте. И даже среди трущоб предместья можно было увидеть большие дома. У них был вполне презентабельный вид. Между домами зеленели приятные для глаз лужайки и высились старые, толстые деревья. Жившие там семьи наотрез отказывались из них выезжать.
      Разразившаяся в Европе война вернула в Порт-Филип процветание. Кирпичный и цементный заводы и даже дубильная мастерская и обувная фабрика Байфильда стали бурно расширять производство, и, после того как посыпались военные заказы, жизнь в городке воспрянула. Но с войной у людей появились и другие заботы: им некогда стало следить за внешним видом своих домов, и город по-прежнему оставался обшарпанным и заброшенным.
      Сейчас весь городок лежал у Рудольфа под ногами. Запущенный, без продуманной планировки, сверху он выглядел как скопление из беспорядочной мешанины домов, освещенных зимним холодным солнцем. Глядя на него сверху, Рудольф размышлял: неужели кто-то станет защищать этот город с оружием в руках или даже отдаст за него свою жизнь, как отдал свою брат Генри Фуллера за неизвестный городок в далекой Германии.
      В глубине души он надеялся, что война продлится еще года два. Ему скоро исполнится семнадцать, и через год его уже могут призвать в армию. Он представлял себя в форме лейтенанта с серебряными нашивками. Вот он отдает честь своим подчиненным, под ураганным пулеметным огнем ведет в атаку своих бойцов. Настоящий мужчина обязан пройти через боевое крещение. Жаль, что в войсках нет кавалерии. Как это здорово -- размахивая саблей, на полном галопе мчаться на мерзкого, презренного противника! Но в доме он об этом никому не говорил. У матери сразу же начиналась истерика, стоило кому-нибудь упомянуть, что война может продлиться еще год-другой и в результате Рудольфа заберут в армию. Он знал, что некоторые ребята прибавляли себе годы и шли добровольцами на войну. Он слышал рассказы о том, что пятнадцатилетние, четырнадцатилетние ребята попадали в морскую пехоту и храбро дрались. Получали за мужество боевые награды. Но он никогда не осмелится сделать такой шаг -- с его матерью такой номер не пройдет, в этом он был уверен на все сто процентов.
      Как обычно, он сделал небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено, учительницы французского. Рудольф внимательно посмотрел -- ее нигде поблизости не было. Он вышел на Бродвей, главную улицу города, которая тянулась вдоль Гудзона, а потом переходила магистраль, ведущую из Нью-Йорка в Олбани. Он мечтал о том, что когда-нибудь у него будет машина, точно такая, как те, что сейчас проносились по городским улицам. Как только у него появится автомобиль, то на каждый уик-энд он будет уезжать в Нью-Йорк. Правда, он не представлял, чем там будет заниматься, но он непременно будет ездить туда.
      Местный Бродвей был ничем не примечательной улицей -- с мелкими магазинчиками, мясными лавками и рынками, расположенными рядом с большими магазинами, в которых продавали женскую одежду, дешевые ювелирные украшения и спортивные товары. Рудольф, как обычно, остановился перед витриной армейского магазина, в которой были выставлены все необходимые товары для рыбной ловли: рабочие ботинки, штаны из прочной хлопчатобумажной ткани, рубашки, электрические фонарики и перочинные ножи. Он разглядывал тонкие, изящные удочки, дорогие спиннинги. Он любил рыбачить и, когда наступал рыболовный сезон, удил форель в быстрых ручьях, в тех, которые были доступны для простых рыбаков, но своими снастями, увы, похвастать не мог.
      Он прошел по короткой улице, свернул налево на Вандерхоф-стрит, где он и жил. Улица шла параллельно Бродвею и, казалось, старалась походить на него, но ничего не получалось, как у бедняка в мятом и вздувшемся на коленях и локтях костюме и стоптанных туфлях, пытавшегося делать вид, что он владелец дорогого "кадиллака". Все магазинчики здесь были маленькие, а выставленные в витринах товары покрылись густым слоем пыли, как будто их владельцы на самом деле считали торговлю пустой тратой времени -- все равно никто ничего не купит. Немало было магазинчиков, заколоченных досками, закрывшихся еще в 1930--1931 годах.
      Когда во время войны меняли канализационные трубы, городские власти распорядились срубить все деревья на тротуарах под предлогом того, что из-за них на улицах очень темно, но после завершения строительства никто не позаботился о том, чтобы посадить новые. Вандерхоф -- длинная улица, и чем ближе Рудольф подходил к дому, тем больше становилась неприглядной, словно тот факт, что она, эта дорога, ведет к югу, каким-то образом объяснял убожество и нищету.
      Мать, как обычно, стояла за прилавком, набросив на плечи теплую шаль. Ей всегда было холодно. Их пекарня находилась на углу, и мать постоянно жаловалась на сквозняки и на то, что нет никакой возможности удерживать тепло в лавке.
      Она укладывала дюжину сдобных булочек в пакет из плотной оберточной коричневой бумаги для какой-то девочки. На главной витрине булочной лежали пирожные и тартинки, но их больше не пекли внизу, в подвале пекарни. Когда началась война, Аксель Джордах, его отец, который сам выпекал сладкие изделия, пришел к выводу, что овчинка выделки не стоит, и теперь по его заказу пирожные и торты доставляли на большом грузовике с хлебопекарного завода, а Аксель занимался выпечкой только хлеба и булочек. Сладкие изделия, пролежавшие в витрине дня три, отец снимал и приносил на кухню, и их съедали всей семьей вместе.
      Рудольф подошел к матери, поцеловал ее, а она похлопала его ладонью по щеке. Она всегда выглядела сильно уставшей и постоянно щурилась, потому что много курила -- выкуривала одну сигарету за другой, и едкий дым попадал ей в глаза.
      -- Почему так рано?
      -- Сегодня сократили тренировку,-- объяснил ей Рудольф. Но он не сказал причины.-- Я здесь поработаю, а ты пойди и отдохни.
      -- Спасибо, мой Руди,-- сказала мать. Снова его поцеловала. Она очень любила сына и всегда проявляла к нему особую нежность. Почему она хотя бы изредка не целует его брата и сестренку? -- удивлялся Рудольф. И он никогда не видел, чтобы она поцеловала отца.
      -- Ладно, пойду наверх и займусь обедом.-- Мать упрямо называла ужин обедом. Отец Рудольфа сам закупал все необходимое для дома, потому что, по его словам, жена у него мотовка и не может отличить хорошие продукты от залежалых. Обед готовила мать.
      Мать, шаркая ногами, вышла из булочной. Они жили в этом же доме, двумя этажами выше, но у них не было двери, ведущей из лавки непосредственно на верхние этажи. Рудольф видел, как мать, вся запачканная мукой, дрожа на холодном ветру, прошла мимо витрины. Трудно было поверить, что его мать -еще молодая женщина и ей чуть больше сорока лет. Но она уже поседела и выглядела как старуха.
      Рудольф вытащил книгу и стал читать. Сейчас в булочной в течение часа будет полная тишина -- никакого столпотворения. Он читал речь Берка1 "По вопросу примирения с колониями". Это было задание к уроку английского языка и литературы. Речь Берка казалась ему очень убедительной, но он никак не мог понять, почему члены Парламента с ним не соглашаются. Интересно, какой стала бы Америка, если бы они прислушались к Берку? Остались бы графы, герцоги и старинные замки? Ему бы это очень понравилось. Ему, сэру Рудольфу Джордаху, полковнику Порт-Филипского гвардейского гарнизона.
      Вошел итальянец-рабочий, попросил буханку белого хлеба. Рудольф, отложив в сторону томик Берка, обслужил посетителя.
      Ужинали они на кухне. Семья собиралась вместе только за ужином: отец обычно работал допоздна. Несмотря на нехватку продовольствия и введенные карточки, у них не было перебоев с мясом. Отец Рудольфа был в приятельских отношениях с местным мясником, мистером Хаазом, он не требовал с них карточки, потому что тоже был немцем. Рудольфу было как-то не по себе есть телятину с "черного" рынка в этот печальный день, когда на фронте убит брат Генри Фуллера, но он постеснялся говорить на такие щекотливые темы и попросил себе поменьше мяса и побольше картофеля с морковью.
      Его брата Томаса, единственного блондина в семье, кроме матери, не терзали никакие угрызения совести. Он с волчьим аппетитом уписывал за обе щеки жаркое. Томас, всего на год младше Рудольфа, был куда выше его ростом и куда более крепким парнем, чем брат. Гретхен, старшая сестра Рудольфа, никогда много не ела, соблюдала диету, следила за фигурой. Мать вообще едва притрагивалась к пище: поклевывала, как разборчивая птичка. Отец Рудольфа -сидевший напротив крупный мужчина в жилетке, любивший много поесть,-- смачно покрякивал и время от времени вытирал тыльной стороной руки густые черные масляные усы.
      Гретхен не стала дожидаться десерта -- черствого, трехдневного пирога с вишневым вареньем. Она торопилась в армейский госпиталь, расположенный за городом, где дежурила пять вечеров в неделю. Когда она поднималась из-за стола, отец отпустил свою обычную "дежурную" шутку:
      -- Будь поосторожней! Не позволяй солдатам себя лапать. У нас в доме слишком мало места, чтобы устроить детскую.
      -- Ну что ты, па,-- упрекнула его Гретхен.
      -- Знаю я этих вояк,-- не унимался Аксель Джордах,-- будь с ними поосторожнее!
      Гретхен такая чистенькая, такая аккуратная, такая красивая девушка, подумал Рудольф. Ему всегда было неприятно, когда отец в его присутствии говорил с сестрой подобным образом. Тем более что она -- единственная в семье, кто хоть что-то делает для победы в войне.
      После ужина Томас, как это бывало каждый вечер, тоже ушел. Он никогда не выполнял школьные задания и получал ужасные отметки. Его знания были на уровне первоклассника, хотя ему и исполнилось уже шестнадцать лет. Но Томас никогда и никого не слушал. Ему было на все наплевать.
      Аксель Джордах прошел в гостиную, чтобы почитать вечернюю газету, прежде чем спуститься в подвал печь хлеб. Рудольф остался на кухне помочь матери вымыть посуду. Если я когда-нибудь женюсь, думал он, то ни за что не позволю жене мыть грязную посуду.
      Вымыв посуду, мать достала гладильную доску и стала гладить белье, а Рудольф пошел в их с Томасом комнату делать домашнее задание. Он твердо знал одно: если он хочет покончить с ужином на кухне и не слушать глупые шутки отца, никогда не мыть грязную посуду, то он может добиться всего этого только отличной учебой. Поэтому он был лучшим учеником в школе и лучше других сдавал экзамены.
      II
      Когда Аксель Джордах работал в подвале пекарни, его одолевали порой странные мысли: может, подложить яд в одну из этих булочек? Так, ради смеха. Проучить их! Только один раз! Сегодня! Интересно, кому достанется такая булочка? Он сделал глоток крепкой смеси из различных сортов вин прямо из горлышка бутылки. Он был весь испачкан мукой. Она густым слоем покрывала даже лицо, и он постоянно смахивал со лба капли пота. По сути дела, я -клоун, размышлял он, клоун-неудачник, у которого нет своего цирка.
      Этой мартовской весенней ночью окно в подвале было распахнуто, и запах рейнвейнского и запах сырого, настоянного на водорослях речного воздуха перемешивались в помещении, а пылавшая печь все сильнее и сильнее нагревала его. Да ведь я в настоящем аду, размышлял Аксель, развожу огонь в преисподней, чтобы выпечь хлеб, этим я зарабатываю на жизнь. В самом кромешном аду я выпекаю булочки "Паркер хауз".
      Он подошел к окну, вдохнул полной, мускулистой грудью, затвердевшей от его преклонного возраста. Его тело плотно облегала слипшаяся от пота нижняя рубашка. Река текла всего в нескольких сотнях ярдов от дома. И теперь, освободившись от ледяного панциря, несла холод Севера, словно сообщала о наступлении стужи, похожим на успешное наступление боевых частей,-- холодный угрожающий марш упорствующей зимы, расширяющей свои владения на обоих берегах реки. Отсюда до Рейна -- четыре тысячи миль. Танки, боевые орудия переправлялись через него по временным, построенным наспех мостам. Какой-то лейтенант отважно пробежал по нему, зная, что взрывчатка может сработать. А другому лейтенанту, на другой стороне реки, предстояло выполнить приказ -взорвать мост через легендарный Рейн. Стоящие друг против друга армии противников. "Пост на Рейне"1. Недавно в него помочился сам Черчилль. Река, вошедшая в поговорки. Родная река его, Джордаха. Виноградники, сирены. Замок -- "Schloss" такой-то... Кельнский собор стоит как прежде, не разрушен. Расчищенные бульдозерами руины, от которых доносится легкий тошнотворный запах мертвечины,-- здесь лежат солдаты, погребенные под толстыми бетонными стенами. Страшная беда не обошла стороной его родной прекрасный город. Джордах сумрачно размышлял о своей молодости. Он в сердцах плюнул из окна в сторону другой, не этой реки. Непобедимая германская армия! Сколько же в ней погибло людей?! Джордах снова плюнул через окно, облизал свои черные густые усы, подергал их за кончики. Боже, благослови Америку! Ему приходилось убивать, чтобы добраться до нее. Аксель сделал еще один глубокий вдох, вдыхая сырой речной воздух, и, прихрамывая, вернулся к работе.
      Имя его было написано на витрине прямо над подвалом. ПЕКАРНЯ, А. ДЖОРДАХ,-- Опора семьи. Лежащая у печи кошка внимательно наблюдала за ним. Ему никогда и в голову не приходило дать ей имя. Ее главная обязанность в пекарне -- ловить мышей и крыс. Если Джордаху нужно было позвать ее, он просто говорил: "кошка". Кошка наверняка думала, что это и есть ее настоящее имя. Кошка не спускала с него своего внимательного взгляда. И ночью она следила за ним. Она довольствовалась миской молока в день и теми крысами и мышами, которых ей удавалось поймать. По мнению Джордаха, если судить по настороженному, пытливому взгляду кошки, она мечтала о том, чтобы стать эдак раз в десять больше, превратиться в большого тигра и в одну прекрасную тихую ночь внезапно напасть на него и отведать вкусной человечины. Печь уже раскалилась, и он, подковыляв к духовке, открыл ее и, скорчив недовольную гримасу, когда на него пахнуло жаром, поставил первый противень с булочками.
      III
      Вверху, в узкой комнатке, которую он делил с братом, Рудольф уже закончил делать домашнее задание и теперь искал нужное ему слово в англо-французском словаре. Рудольф писал любовное письмо по-французски преподавательнице французского языка, мисс Лено. Он искал слово "желание". Он только что прочитал "Волшебную гору" Томаса Манна, и, хотя роман показался ему неинтересным и навел на него смертельную скуку, за исключением главы, посвященной спиритическому сеансу, Рудольф был поражен тем, что все любовные сцены в книге написаны по-французски, и он с превеликим трудом, но перевел их сам. Точно он знал только одно: во всем громадном бассейне реки Гудзон не найти другого шестнадцатилетнего мальчишки, который пишет по-французски любовное письмо своей учительнице.
      "Наконец,-- он писал по-французски старательно, почти печатными буквами,-- этот почерк он выработал уже около двух лет назад,-- наконец, должен вам признаться, дорогая мадам, что, когда случайно встречаю вас в коридоре школы или вижу, как вы прогуливаетесь по улицам в своем пальто, я испытываю,-- вот здесь он застрял со словом "желание",-- хочу совершить путешествие в тот город, откуда вы к нам приехали, и передо мной встает пленительное видение, как мы вместе гуляем по парижским бульварам, только что освобожденным мужественными солдатами вашей и моей стран.
      Ваш верный слуга и поклонник, Рудольф Джордах".
      Он перечитал письмо, потом перечитал текст, написанный по-английски. Ему хотелось передать английский оригинал как можно ближе к французскому. Снова прочитал французскую версию. Хорошо! Нет никакого сомнения. Хочешь быть элегантным -- пиши по-французски. Ему нравилось, как мисс Лено произносит его имя, произносит медленно, нараспев, так, как ему нравится: Джордаш,-- мягко, просто музыкально, а не какой-то там Джордах или, хуже того, как произносят некоторые: Джодейк или Джордэк.
      Потом, испытывая глубокое сожаление, разорвал на мелкие кусочки оба листка. Он отлично знал, что никогда не пошлет мисс Лено письмо. Он уже написал ей шесть писем, но все порвал, потому что она наверняка примет его за сумасшедшего и, скорее всего, пожалуется директору школы. К тому же ему совсем не хотелось, чтобы отец, или мать, или сестра, или Томас нашли его любовные письма.
      Но все равно, несмотря ни на что, Рудольф испытывал чувство приятного удовлетворения. Сидя сейчас здесь, в этой маленькой, пустой, почти без мебели комнате, расположенной прямо над пекарней, в нескольких сотнях ярдов от плавно текущего Гудзона, он писал письма, и они, эти письма, были для него своего рода многообещающим будущим. Придет время, и в один прекрасный день он отправится в необычные путешествия под парусом вверх или вниз по реке, будет писать нежные письма богатым, красивым светским женщинам, благородным дамам из высшего света и обязательно будет их отправлять.
      Рудольф встал, подошел к небольшому зеркалу с волнистым стеклом, висящему над облезлым старым дубовым комодом, и посмотрел на себя. Он старательно следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, пытаясь определить, какие же черты должны быть у настоящего мужского лица.
      Его прямые черные волосы были всегда аккуратно причесаны. Время от времени он выщипывал редкий пушок между бровей и старался есть поменьше сладкого, чтобы избежать появления на лице прыщей. Он всегда помнил: нужно только улыбаться, а не хохотать, громко, как безумный, да и улыбаться следует как можно реже. Он проявлял консервативный вкус при выборе цветов своей одежды, уделял постоянное внимание своей походке, следил, чтобы она никогда не была торопливой или слишком небрежной, бросающейся в глаза, старался не сутулиться, ходить лениво, легким непринужденным шагом, даже не ходить, а скользить. Он холил ногти и просил сестру раз в месяц делать ему маникюр, избегал драк и стычек -- для чего ему разбитый нос или распухшие костяшки на его тонких длинных пальцах? Поддерживать отличную физическую форму ему помогали занятия спортом -- не зря же он входил в сборную школы по легкой атлетике. Ему нравились природа, одиночество. Чтобы доставить себе удовольствие, он частенько ездил на рыбалку. Он удил рыбу, насаживая на крючок сушеную мушку, если кто-то стоял у него за спиной и наблюдал за ним, или вытаскивал припрятанную коробку с червями, если поблизости никого не было. На червей клев куда лучше!
      -- Ваш верный слуга и кавалер,-- произнес он фразу по-французски, глядя на себя в зеркало. Как ему хотелось, чтобы у него был вид настоящего француза, когда он говорит по-французски. Мисс Лено сразу преображалась, выглядела истинной француженкой, когда она обращалась в классе к ученикам.
      Рудольф сел за маленький, пожелтевший от времени дубовый столик, который служил ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги. Попытался мысленно представить мисс Лено. Довольно высокая, с узкими бедрами, тонкими, стройными ногами и полными, выпиравшими вперед грудями. Она ходила в туфлях на высоких каблуках, любила разноцветные ленточки и никогда не жалела губной помады. Вначале он нарисовал ее одетой. Пожалуй, особого сходства с оригиналом у него не получилось, поэтому он изобразил на лбу две ее кудряшки, "завлекалочки", и рот с темными от помады губами. Потом он представил себе, как она выглядела бы без одежды. Нарисовал ее обнаженной -- мисс Лено сидела на табуретке с ручным зеркалом и смотрела на свое миловидное отражение. Он долго изучал свое творчество. О боже, если бы только кто-то узнал, чем он занимается! Он разорвал рисунок. Ему стало стыдно. Нет, он заслуживает именно того, чтобы жить прямо над пекарней.
      Он стал раздеваться. Он не снял носки -- спальня матери была внизу, и он не хотел, чтобы она поняла по босому шлепанью, что он еще не лег. Он вставал в пять утра, чтобы на тележке, прикрепленной к велосипеду, развезти свежий хлеб постоянным клиентам. И мать переживала, что он не высыпается.
      Позже, когда Рудольф разбогатеет и ему всегда и во всем будет сопутствовать успех, он будет всем рассказывать: знаете, мне приходилось вставать в пять часов утра и в любую погоду -- дождь ли, снег или хороший солнечный денек -- развозить свежие булочки в гостиницу при вокзале, в вагон-ресторан "Эйс", в гриль-бар Синовского. Как же ему не нравилось его имя! Почему, скажите на милость, его назвали Рудольфом?
      IV
      В кинотеатре "Казино" на экране отважный Эррол Флинн1 лихо расправлялся с япошками, отправляя их на тот свет. Томас Джордах сидел в глубине зала и грыз карамельки из глянцевого пакетика, который он добыл из автомата в фойе, опустив в него свинцовый жетон собственного производства. В этом деле он был большой мастер.
      -- Ну-ка, подкинь еще одну,-- попросил его Клод, стараясь быть таким же крутым, как и гангстер в фильме, потребовавший у другого бандита еще одну обойму патронов для своего винчестера. У Клода Тинкера дядя был священником, и, чтобы дружки не считали его тихоней, Клод всегда старался показать себя крутым парнем. Том подбросил карамельку в воздух, и Клод, ловко подхватив ее на лету, отправил в рот. Он стал громко грызть ее. Мальчики полулежали в своих креслах, положив ноги на пустые кресла впереди. Они проникли в зал, как обычно, через обнаруженную в прошлом году решетку в мужском туалете. Время от времени они выходили оттуда с расстегнутыми ширинками, чтобы у обслуживающего персонала не закралось никаких подозрений.
      Картина наводила на Тома ужасную скуку. Он лениво наблюдал за тем, как Эррол Флинн безжалостно расправляется с целым взводом япошек, применяя целый набор самого разнообразного оружия.
      -- "Фонус болонус",-- прокомментировал он.
      -- На каком языке вы изъясняетесь, профессор? -- спросил Клод, включаясь в их постоянную игру.
      -- Это по-латынски,-- объяснил Том.-- Означает -- говно!
      -- Боже, какое потрясающее знание иностранного языка,-- притворно восхитился Клод.
      -- Посмотри-ка,-- сказал ему Том,-- там впереди, справа. Вон на того солдата с девчонкой.
      Через несколько рядов от них сидел солдат в форме морского пехотинца в обнимку с девушкой. Кинотеатр был наполовину пуст, и поблизости от парочки, ни впереди, ни сзади, никто не сидел. Клод нахмурился.
      -- По-моему, он настоящий здоровяк,-- сказал Клод.-- Ты только погляди-ка на его шею!
      -- Генерал,-- тихо сказал Том.-- Мы начинаем атаку на заре.
      -- В результате ты окажешься на больничной койке, помяни мое слово.
      -- Спорим? -- Том, убрав ноги с кресла, встал со своего места и медленно направился к проходу. В легких туфлях на резиновой подошве он неслышно ступал по ковру, покрывавшему пол кинотеатра "Казино". Он носил только такую обувь. Нужно всегда хорошо чувствовать свои ноги, чтобы в любое время сделать резкий выпад, вовремя отскочить.
      Сгорбившись, он почувствовал, как приятно напряглись все его мощные мускулы под тесным свитером. Затянул потуже пояс, ему было приятно ощущение того, как он упруго давит ему на живот. Сейчас он готов ко всему. Том улыбался в темноте, чувствуя, как его охватывает бодрящее возбуждение. Он всегда испытывал подобную чувственную дрожь в решающие моменты.
      Клод чувствовал себя не так уверенно, но пошел следом за Томасом. Это был долговязый, с тонкими худыми руками, длинным носом, узким, как у белки, лицом, с мягкими влажными губами, близорукий, в очках, не красивших его, парень. Опытный интриган, постоянно действующий исподтишка, он умел выходить сухим из воды, как ловкий адвокат крупной корпорации. Он умело облапошивал учителей и получал хорошие оценки, хотя никогда в жизни не открывал учебник. Обычно носил черные костюмы и белые рубашки с галстуком, специально сутулился, становясь похожим на пожилого литератора, и двигался с виноватым видом, неуклюже волоча ноги,-- этакий незаметный, скромный тихоня. У него было богатое воображение, но Клод проявлял свою недюжинную изобретательность в хулиганских затеях. Его отец был главным бухгалтером на кирпично-черепичной фабрике "Бойлан", а мать, когда-то окончившая женский колледж святой Анны и получившая степень бакалавра, была начальником призывного пункта. И вот с такими родителями, плюс дядюшка-священник, со своей безобидной, но слегка отталкивающей физиономией Клоду удавалось с полной безнаказанностью хулиганить и маневрировать в мире, в котором, по его убеждению, все против него плели злобные заговоры.
      Они подошли к парочке, устроились в ряду прямо за солдатом с девушкой. Солдат, засунув руку за ворот платья девушки, ласкал ее грудь. Рука девушки была опущена и пропала где-то в плотной тени между ног пехотинца. И солдат, и девушка, не отрывая глаз от того, что происходило на экране, не обратили никакого внимания на появление у них за спиной двух юных зрителей.
      Том сидел прямо за девушкой, вдыхая приятный запах ее духов. Запах духов смешивался с ароматом сливочного масла и коровьего молока, и эта смесь долетала до его ноздрей из пакета воздушной жареной кукурузы, которую она свободной рукой то и дело пригоршнями отправляла в рот. Клод сидел позади солдата. У солдата была маленькая голова, но он был широкоплеч, высокого роста, а его надвинутая на лоб высокая фуражка загораживала Клоду половину экрана, и ему приходилось вертеться на своем месте как белка в колесе, чтобы хоть что-то увидеть на экране.
      -- Послушай,-- прошептал Клод.-- Говорил же я: этот парень -- настоящий здоровяк, весит не меньше ста семидесяти фунтов, готов побиться об заклад.
      -- Не волнуйся,-- так же шепотом ответил Том.-- Начинай!
      Хотя он говорил твердо и уверенно, все же его одолевали легкие сомнения, но он не мог остановиться, чувствуя неприятное покалывание в кончиках пальцев и зуд под мышками. Да, подобное ощущение страха и сомнений было ему знакомо, но это лишь наращивало остроту ожидания, предвкушения драки и делало привлекательнее конечный исход жестокой борьбы и расправы.
      -- Давай действуй,-- хрипло прошептал он Клоду.-- Не будем же мы торчать здесь весь вечер.
      -- Ты командир, тебе и командовать,-- согласился с ним Клод. Подавшись вперед, он похлопал солдата по плечу:
      -- Извините, сержант. Не могли бы вы снять вашу фуражку? Из-за нее я не вижу экран.
      -- Никакой я тебе не сержант,-- отозвался солдат, даже не поворачиваясь. Его фуражка по-прежнему оставалась на голове, и он, не отрывая глаз от экрана, продолжал забавляться со своей девушкой.
      Клод и Томас посидели тихо с минуту. Они так часто прибегали к испытанной тактике провокации, что им не требовалось никаких условных сигналов. Теперь уже Том, наклонившись, похлопал солдата посильнее:
      -- Вы слышали? Мой друг обратился к вам с вежливой просьбой. Вы мешаете ему смотреть фильм. Придется позвать администратора, если вы не снимете свою фуражку.
      Солдат, чуть повернувшись к ним, не скрывая своего раздражения, бросил:
      -- Послушайте, ребята, в зале полно пустых мест. Если ваш приятель так хочет смотреть фильм, то пусть пересядет.-- И он вернулся к своему сексуальному занятию с девушкой.
      -- Он заводится,-- прошептал Том Клоду.-- Продолжай!
      Клод снова похлопал солдата по плечу:
      -- Видите ли, у меня редкая глазная болезнь. Я могу смотреть на экран только с этого кресла. С любого другого места ничего толком не вижу. Все фигуры расплываются у меня перед глазами, и я не могу отличить Эррола Флинна от Лоретты Янг1.
      -- Обратитесь к окулисту,-- грубо парировал солдат. Девушка засмеялась. Ей понравилась остроумная шутка ее друга. У нее был противный булькающий смех, словно она пила воду из стакана и пролила ее. Ее кавалер тоже рассмеялся, довольный своим остроумием.
      -- Нехорошо смеяться над несчастьем других,-- изображая возмущение, заявил Том.-- Какой же вы после этого американец? -- спросил Том, стараясь корчить из себя патриота.-- Да, я вас спрашиваю, какой же вы на самом деле американец?
      -- Исчезните, мальчики,-- повернулась к ним девушка.
      -- Хочу напомнить вам, сэр,-- продолжал разыгрывать дурацкую сценку Том,-- что вы лично несете персональную ответственность за все, что говорит здесь ваша подружка.
      -- Не обращай на них внимания, Анжела,-- сказал солдат. У него был высокий, приятный тенор.
      Они минуту-другую посидели молча.
      -- Послушай, матросик, сегодня вечером тебе умирай,-- сказал Том высоким фальцетом, подражая речи японцев.-- Собачий янки, сегодня я отрежу тебе яйца!
      -- Попридержи свой грязный язык,-- повернулся к нему солдат.
      -- Могу поспорить, он куда храбрее и отважнее самого Эррола Флинна,-продолжал дразнить солдата Том.-- Готов побиться об заклад, дома у него в ящике письменного стола полно боевых медалей, но он слишком скромный солдат и не носит их.
      Солдат разозлился:
      -- Послушайте, ребята, почему бы вам не заткнуться, а? Мы пришли сюда, чтобы посмотреть фильм.
      -- А мы чтобы заняться любовью,-- продолжал доставать солдата Том. Он похлопал Клода по щеке.-- Ах, понимаю, вы не видите этого, увлекшись своими любовными играми.
      -- Дорогой, сожми меня крепче,-- притворно простонал Клод.-- Мои сиськи уже набухли. Все дрожат.
      -- Я вся почти в экстазе,-- отвечал Том.-- Ах, какая у тебя нежная кожа, как на попке у младенца.
      -- Коснись своим язычком моего ушка, прошу тебя,-- подыгрывал Клод.-Ах, ох, я уже кончаю...
      -- Хватит! -- не выдержал солдат. Он вытащил руку из-за ворота блузки девушки.-- Убирайтесь отсюда! -- сказал он громко и зло, и несколько зрителей на передних рядах повернули головы к ним.
      -- Тише!
      -- Мы заплатили деньги за эти места,-- возмутился Том.-- И никуда отсюда не уйдем.
      -- Ну, это мы еще посмотрим,-- разъярился солдат, поднимаясь со своего кресла. Он действительно был высоким парнем, не менее шести футов.-- Я сейчас позову билетера.
      -- Не позволяй этим подонкам разозлить себя, Сидни,-- вмешалась девушка.-- Сядь, успокойся.
      -- Сидни, ты не забыл, что я сказал? Ты несешь персональную ответственность за оскорбления, которые наносит твоя подружка, понял? -вмешался Том.-- Предупреждаю в последний раз!
      -- Билетер! -- крикнул солдат на весь зал. В последнем ряду под лампой у входа дремал пожилой билетер в своей потертой униформе с золотым шитьем.
      -- Ш-ш-ша! Ша! -- послышалось со всех сторон зала.
      -- Он -- настоящий солдат, ничего не скажешь,-- издевался Клод.-- Зовет подкрепление.
      -- Да сядь ты, Сидни,-- девушка настойчиво тянула солдата за рукав.-Посмотри -- это же сопляки!
      -- Застегни блузку, Анжела,-- сказал Том.-- Видны твои сиськи.-- Он на всякий случай встал: солдат мог неожиданно развернуться и нанести удар первым.
      -- Прошу вас, сядьте,-- вежливо сказал Клод, увидев идущего по проходу билетера.-- Сейчас показывают такие интересные события, я не хотел бы их пропустить.
      -- Что здесь происходит? -- строго спросил билетер, крупный, с уставшим лицом мужчина, который днем работал на мебельной фабрике, а вечером подрабатывал в кинотеатре.
      -- Прогоните отсюда этих ребят,-- сказал солдат.-- Они ругаются в присутствии моей девушки.
      -- А что я такого сказал? -- спросил Клод.-- Только попросил его снять фуражку. Разве не так, Том?
      -- Только это и сказал мой друг, сэр,-- вежливо проговорил Том, усаживаясь в кресло.-- Простая, вежливая просьба, больше ничего. Мой друг страдает редкой глазной болезнью.
      -- Что, что такое? -- спросил сбитый с толку билетер.
      -- Если вы немедленно не выведете этих ребят из зала, будут неприятности,-- предупредил солдат.
      -- Почему вы, парни, не пересядете на другие места? -- спросил билетер.
      -- Мой друг вам только что объяснил,-- сказал Клод.-- У меня -- редкая глазная болезнь.
      -- Мы живем в свободной стране,-- заявил Том.-- Заплати деньги и сиди там, где тебе нравится. А что этот солдатишка возомнил о себе? Кто он такой -- Адольф Гитлер? Большая шишка? И все только потому, что на нем военная форма. Могу поспорить, он и близко-то не подбирался к японцам, во всяком случае не ближе, чем к Канзас-Сити. А пришел в кинотеатр и при всех тискает свою девушку -- тем самым подает дурной пример американской молодежи. А еще в военной форме. Позор!
      -- Если вы немедленно не выведете этих ребят,-- глухо сказал солдат,-я им набью морды.-- Он сжал кулаки.
      -- Вы оскорбили солдата,-- сказал билетер Тому.-- Я все слышал собственными ушами. Такое поведение в нашем кинотеатре просто недопустимо. Убирайтесь отсюда!
      Теперь уже возмущались зрители. Билетер, наклонившись над Томом, грубо схватил его за свитер. Почувствовав крепкую хватку его жилистой, мускулистой руки, Том сразу сообразил, что с этим мужиком ему лучше не тягаться.
      -- Ладно, Клод, пошли отсюда. Послушайте, мистер,-- обратился он к билетеру.-- Мы не будем затевать здесь в зале кинотеатра разборку. Но вы должны вернуть нам деньги за билеты.
      -- Ишь, чего захотел! -- возмутился билетер.
      Том сел в кресло.
      -- Мне известны мои гражданские права.-- И внезапно заорал громовым голосом, заглушая ружейную пальбу на экране: -- Ну, давай, давай, верзила, ударь меня, бей!
      Билетер вздохнул.
      -- О'кей, о'кей,-- примирительно сказал он.-- Я верну вам деньги. Только поскорее убирайтесь отсюда.
      Ребята встали.
      -- Я тебя предупредил,-- улыбнулся Том солдату,-- буду ждать тебя на улице.
      -- Убирайся к своей мамочке, попроси ее, пусть сменит тебе пеленки,-ответил солдат и грузно опустился на свое место.
      В фойе билетер выдал каждому по тридцать пять центов из собственного кармана, заставив расписаться на квитанциях, чтобы потом предъявить их владельцу кинотеатра. Том поставил подпись своего учителя по алгебре, а Клод -- президента банка своего отца.
      -- Чтобы больше духу вашего здесь никогда не было,-- пригрозил им билетер.
      -- Кинотеатр -- общественное место,-- нагло напомнил ему Клод.-- Только попытайтесь не пустить! Я пожалуюсь отцу!
      -- Кто твой отец? -- с беспокойством спросил билетер.
      -- Увидите сами кто! Придет время, узнаете! -- дерзко заявил Клод.
      Они нарочито медленно вышли из фойе. На улице они, хлопая друг друга по спине, громко рассмеялись.
      Было еще рано, киносеанс будет еще продолжаться с полчаса. Они зашли в вагон-ресторан, расположенный через улицу, и заказали себе по чашке кофе с пирожком на деньги, полученные от билетера. За стойкой работал радиоприемник. Диктор говорил о том, каких успехов за этот день удалось добиться американской армии в Германии, о вероятном решении верховного немецкого руководства отвести войска в Альпы и оттуда оказывать сопротивление наступающим войскам союзников.
      Том, скорчив на своем круглом детском лице болезненную гримасу, слушал сообщение. Как ему надоела эта война. И даже не сами боевые действия, а тот постоянный треп о том, какие высокие идеалы отстаивают на фронтах эти храбрые американские парни, какие жертвы они приносят на алтарь победы. Эти разглагольствования просто выводили его из себя. Им никогда не удастся заполучить его в армию.
      -- Эй, леди,-- крикнул он официантке, которая стояла и полировала ногти,-- нельзя ли включить музыку? -- Ему вполне достаточно этого патриотического трепа, который он постоянно слышит дома от сестры с братом.
      Официантка бросила на них томный взгляд:
      -- Разве вас не интересует, кто победит в этой войне?
      -- У нас по всем предметам -- одни тройки,-- сказал Том.-- К тому же еще и редкая глазная болезнь.
      -- Да, я и забыл о своей редкой глазной болезни,-- спохватился Клод, прихлебывая из чашки кофе. И оба покатились со смеху над своими остротами.
      Они стояли перед кинотеатром "Казино". Двери широко распахнулись, и начали выходить зрители. Том снял часы и передал Клоду, чтобы случайно не разбить при драке. Он стоял абсолютно спокойно, сохраняя полное самообладание. Оставалось только надеяться, что солдат не ушел с девицей раньше, не досмотрев картину до конца. Клод нервно расхаживал взад и вперед по тротуару, его бледное лицо покрылось потом от возбуждения.
      -- Ты уверен? -- то и дело спрашивал он приятеля.-- Ты на самом деле целиком уверен в себе? Он ведь действительно здоровяк, этот сукин сын. Чтобы победить, нужно быть уверенным в себе до конца!
      -- Ты обо мне не беспокойся,-- ответил Том.-- Твоя задача -- держать толпу на расстоянии, у меня должно быть свободное пространство для маневрирования. Я не могу вступать с ним в борцовскую схватку.-- Его глаза вдруг сузились.-- А вон и он. Идет.
      Солдат с девушкой выходили из кинотеатра. Ему на вид было года двадцать два -- двадцать три. Лицо угрюмое. Он был полноват, гимнастерка слегка оттопыривалась на преждевременном животике, но он, этот парень, был крепким. На рукаве не было нашивок, на груди -- орденских ленточек. Он крепко сжимал руку девушки, уверенно ведя ее между пешеходов.
      -- Что-то меня мучит жажда,-- сказал он девушке.-- Пойдем выпьем пива.
      Том подошел к нему и загородил ему дорогу.
      -- Опять ты,-- сказал солдат с раздражением. Он на мгновение остановился, потом пошел прямо на Тома, толкнув его рукой в грудь.
      -- А ты не толкайся,-- сказал Том. Он схватил солдата за рукав.-Дальше никуда не пойдешь!
      Удивленный его наглостью, солдат остановился. Он внимательно смотрел на Тома: короче его, по крайней мере, дюйма на три, белокурый, с лицом херувимчика, в старом заношенном свитере.
      -- Да, ты очень самоуверен, малыш,-- сказал он.-- Ну-ка, проваливай, убирайся с дороги! -- Он локтем оттолкнул Тома в сторону.
      -- Кого это ты толкнул, Сидни, ты себе представляешь? -- спросил Том, стремительно нанося ему резкий удар кулаком в грудь. Прохожие стали останавливаться, с любопытством наблюдая, чем закончится ссора. Лицо солдата покраснело от охватившего его приступа гнева.
      -- Ну-ка, пацан, убери свои лапы, иначе будет плохо.
      -- Ты что, парень? -- удивилась девушка. Она еще в кинотеатре подкрасила губы, но на подбородке остались следы помады. Ей, казалось, было абсолютно наплевать на толпу людей, окруживших их.-- Если ты решил пошутить, то это плохая шутка.
      -- Это не шутка, Анжела,-- сказал Том.
      -- Прекрати свою дурацкую болтовню и не задевай Анжелу! -- возмутился солдат.
      -- Пусть извинится,-- сказал Том.
      -- По крайней мере,-- поддержал его Клод.
      -- Извиниться? Извиниться за что? -- недоуменно спросил солдат, повернувшись к толпе.-- Эти ребята, по-моему, чокнулись.
      -- Так вот, либо ты извинишься за те оскорбления, которые твоя подружка сказала нам в кинотеатре,-- твердо продолжал Том,-- либо пожалеешь.
      -- Пошли, Анжела,-- сказал солдат.-- Пошли, наконец выпьем пива.-- Он сделал шаг в сторону, но Том схватил его снова за рукав и толкнул, раздался треск разорвавшейся ткани. Солдат резко повернулся, посмотрел на рукав.
      -- Послушай ты, маленький сукин сын, ты разорвал мне гимнастерку.
      -- Я же сказал, ты никуда не пойдешь! -- повторил Том. Он сделал шаг назад и согнул в локтях руки.
      -- Тебе это даром не пройдет, ты мне порвал гимнастерку,-- разозлился солдат.-- Мне наплевать, что ты еще пацан.-- Он замахнулся и нанес удар открытой ладонью.
      Том попытался увернуться, но удар пришелся ему по плечу.
      -- О-о! -- завизжал он, схватив себя за плечо, и, корчась, согнулся, словно от дикой боли.
      -- Вы видели? -- повернулся Клод к толпе зевак.-- Вы видели, как этот негодяй ударил моего друга?
      -- Послушай, солдат,-- не выдержал седой человек в плаще,-- нельзя бить мальчишку. Ведь он еще маленький.
      -- Я не бил его, только слегка ударил,-- повернувшись к заступнику с виноватым видом, оправдывался солдат.-- Он пристает ко мне вот уже...
      Том неожиданно резко выпрямился и снизу кулаком нанес солдату удар в челюсть, но не очень сильно, чтобы не отбить у того охоту к драке.
      Теперь уже ничто не могло сдержать впавшего в ярость солдата.
      -- О'кей, пацан, ты сам нарвался на драку,-- проговорил он, угрожающе надвигаясь на Тома.
      Том отступил, и толпа за его спиной попятилась назад.
      -- Ну-ка освободите место,-- потребовал Клод, как рефери-профессионал.-- Освободите место вокруг них.
      -- Сидни, опомнись,-- взвизгнула девушка,-- ты же убьешь его!
      -- Не-а! -- ответил он.-- Дам ему пару оплеух, нужно преподать этому наглецу урок.
      Том гибко, как змея, извернулся и нанес ему короткий хук в голову, а правой -- целую серию ударов в живот. Солдат резко, с протяжным сухим звуком, выдохнул из легких воздух. Том, пританцовывая, как боксер на ринге, отступил назад.
      -- Просто отвратительно,-- возмутилась какая-то женщина в толпе.-Здоровый мужик избивает ребенка. Неужели никто его не остановит?
      -- Ничего страшного,-- пытался успокоить ее муж.-- Он ведь сказал, что навешает ему пару-другую оплеух, и все.
      Солдат медленно замахнулся своей тяжелой рукой, но Том, ловко поднырнув под нее, ударил его крепко сжатыми кулаками в живот. От острой боли солдат согнулся, а Том, не теряя времени, начал наносить ему удары по голове и лицу. И вот по лицу солдата потекла кровь, он беспомощно размахивал своими длинными руками, пытаясь нанести ответный удар. Презрительно посмотрев на него, Том позволил ему подойти ближе, сжать себя в объятиях и, высвободив одну руку, нанес несколько резких ударов кулаком по почкам. Солдат пошатнулся и медленно опустился на одно колено. Он моргал, стараясь через заливающую его лицо кровь посмотреть на противника. Анжела плакала и кричала. Толпа молчала. Том отскочил на несколько шагов назад. Он даже не запыхался, дышал ровно, только под его нежным пушком на щеках проступил легкий румянец.
      -- Боже мой,-- не выдержала дама, которая просила кого-нибудь остановить драку,-- он с виду совсем еще ребенок.
      -- Ну, ты будешь подниматься или тебе помочь? -- издеваясь, спросил Том солдата. Анжела опустилась перед солдатом на колени и вытирала кровь с лица носовым платком. Вся схватка длилась не более тридцати секунд.
      -- Ну, на сегодня все! -- воскликнул Клод. Он вытер с лица пот.
      Том большими шагами прошел сквозь окружившую его толпу. Люди не спускали с него глаз. Все молчали, словно только что увидели ужасное, противоестественное и очень опасное зрелище и теперь пытались как можно скорее забыть про этот кошмар.
      Клод догнал Тома, когда тот уже заворачивал за угол.
      -- Ну, дружище, ты даешь! -- восхищался Клод.-- Ты славно сегодня поработал кулаками. А какие удары! Какие комбинации! Просто закачаешься, должен откровенно сказать тебе.
      Том фыркнул.
      -- Сидни, да ты же убьешь его! -- сымитировал он визгливый голос девушки. Настроение было превосходное. Полузакрыв глаза, он вспоминал, как его кулаки натыкались на тело солдата, как пальцы чувствовали мягкую кожу, твердые кости на лице, на ребрах, как он ударился костяшками о латунные пуговицы мундира.-- Сегодня я был в ударе. Жаль только, что бой оказался таким коротким. Нужно было поиграть с ним подольше. Он сразу превратился в куль с дерьмом. В следующий раз выберу кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.
      -- Здорово! -- восхищался Клод.-- Я получил такое удовольствие. Посмотреть бы на его морду завтра! Когда ты собираешься повторить?
      -- Когда будет настроение,-- пожал плечами Том.-- Ну ладно, пока.
      Ему не хотелось, чтобы Клод сейчас докучал ему. Ему хотелось побыть одному, чтобы снова пережить каждое свое движение, каждый удар во время драки. Клод уже привык к неожиданным переменам настроения друга и с уважением относился к его капризам. У таланта должны быть преимущества!
      -- Спокойной ночи. Увидимся завтра,-- попрощался он.
      Том, помахав ему на прощание, свернув с улицы, направился домой. Идти было далеко. Нужно было быть осторожным и уходить в другие кварталы города, когда на него накатывало желание подраться. В его квартале Тома уже хорошо все знали и старались не попадаться ему на пути, когда видели, что на него нашло драчливое настроение.
      Он быстро шел домой по темной улице, туда, где сильнее всего чувствовался сырой воздух с реки, останавливаясь и пританцовывая возле уличных фонарей. Он показал им, кто он такой! Показал! И еще покажет. Всем. Заворачивая за последний перед домом угол, он неожиданно увидел свою сестру Гретхен. Она подходила к дому с противоположного конца улицы. Гретхен шла быстро, низко опустив голову, торопилась, поэтому его не видела. Он перешел на другую сторону улицы, зашел в подъезд. Ему не хотелось встретиться с ней и разговаривать. Ничего хорошего она ему не сказала с тех пор, как ему исполнилось восемь лет. Он видел, как она подбежала к двери рядом с дверью в пекарню, торопливо вытащила из сумочки ключ. Может, стоит хоть разок проследить за ней и посмотреть, чем это она на самом деле занимается допоздна по вечерам?
      Гретхен, открыв дверь, вошла в дом. Том, подождав, пока сестра поднимется к себе наверх, перешел улицу и остановился перед серым полуразрушенным домом, жертвой стихии и непогоды. Вот он, его дом. Он здесь родился. Он появился на свет неожиданно, раньше срока, и мать не успели доставить в роддом. Сколько раз он слышал эту историю. Это что-то значит -родиться в своем доме. Королева рожает детей в дворцовых покоях. Принц впервые видит свет Божий днем, в королевских покоях. Какой же он заброшенный, этот его родной дом! Кажется, он сам так и просится, чтобы его снесли. Том сплюнул. Он печально глядел на серое здание -- родной дом, чувствуя, как проходит его возбуждение. Из окна подвала пробивался свет, как обычно, когда там работал отец. Лицо Тома помрачнело. "Вся жизнь в подвале! -- пронеслось у него в голове.-- Что они знают? Что они видели? Да ничего! Ничего".
      Том тихо отпер дверь, стараясь не скрипеть половицами, поднялся по лестнице в их с Рудольфом комнату. Он очень гордился своей беззвучной походкой. Когда он приходит, когда уходит -- никого это не касается, это его личное дело. Особенно в такую ночь, как сегодня. На рукаве его свитера запеклась кровь, и ему совсем не хотелось, чтобы кто-то из семьи заметил это и поднял крик.
      Когда Том осторожно вошел в комнату, прикрыв за собой дверь, он услышал, как ровно дышит крепко спавший Рудольф. Чистенький, аккуратненький, образцовый джентльмен, его брат Рудольф, отличник, всеобщий любимец. Он никогда не приходит домой с запекшейся кровью на одежде, всегда крепко спит ночью, и от него пахнет свежей зубной пастой. Утром он никогда не забудет сказать всем "доброе утро". Не отложит на потом решение тригонометрических задач. Том разделся в темноте, небрежно бросив одежду на спинку стула. Он не хотел бы отвечать на расспросы Рудольфа. Рудольф никогда не был его союзником. Он всегда был на противоположной стороне баррикады. Ну и пусть там остается!
      Но как только он лег на их общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.
      -- Где ты шлялся? -- спросил он сквозь сон.
      -- В кино.
      -- Ну и как?
      -- Полное дерьмо.
      Братья молча лежали в темноте. Рудольф отодвинулся дальше от Тома. Он считал, что неприлично спать в одной кровати с братом. В комнате было холодно. Рудольф всегда распахивал настежь окно по ночам, и с реки долетали холодные порывы холодного ветра. Если существует хоть какое-то правило, Рудольф обязательно сделает все как положено. Он спал в пижаме. Дважды в неделю у них регулярно возникал по этому поводу спор.
      Рудольф потянул носом:
      -- Скажи мне, Бога ради, где тебя носило? От тебя разит, как от дикого зверя. Чем ты занимался?
      -- Ничем,-- сказал Том.-- Что я могу поделать, если от меня разит?
      Не будь он моим братом, я бы вытряхнул из него все кишки, подумал Том.
      Вот если бы у него сейчас были деньги! Он пошел бы к Алисе, она живет в доме за вокзалом. Там он, заплатив пять долларов, потерял свою девственность, и теперь, когда были деньги, наведывался к ней. Это случилось летом. Он работал на землечерпалке на реке и сказал отцу, что ему платят десять долларов в неделю, хотя на самом деле платили больше. А эта девушка по имени Флоренс из Виргинии? На самом деле она была не девушкой, а крупной смуглой женщиной и позволила ему навестить ее дважды за те же деньги -- пять долларов. Ему тогда исполнилось четырнадцать, и он был как спелая вишенка, которую жаль сорвать в одну ночь. Он ничего не сказал Рудольфу. Брат до сих пор оставался девственником, в этом Том не сомневался. О, его брат, конечно, был выше секса, или ждал встречи с кинозвездой, а может, он просто педик? Бог его знает. Однажды Том обо всем ему скажет в лицо и посмотрит, какое выражение появится у его братца! Тоже мне сказанул: "дикий зверь"! Ну что ж, если они все о нем такого мнения, он и станет диким зверем.
      Том, закрыв глаза, попытался представить залитое кровью лицо солдата, стоящего на одном колене на мостовой. Он представил себе эту картину, но уже не испытал удовольствия.
      Его вдруг начала бить дрожь. В комнате было холодно, но он дрожал не от озноба.
      V
      Гретхен сидела перед небольшим зеркалом на ее туалетном столике, прислоненном к стене. Правда, это был не туалетный, а кухонный стол, она купила его у старьевщика за два доллара и перекрасила в розовый цвет. На чистом полотенце аккуратно разложены баночки с косметикой, три маленьких флакончика с духами, набор инструментов для маникюра и щетка для волос с серебряной пластинкой наверху, подаренная ей, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Она сидела в старом халатике. Теплая, мягкая фланель, прикасаясь к ее коже, создавала привычное чувство домашнего уюта, когда она возвращалась поздно вечером с холодной улицы. Гретхен набрасывала его перед тем, как забраться в постель, еще когда была девочкой. И сегодня вечером ей хотелось того же комфорта.
      Она вытерла лицо салфеткой "клинекс". Какая у нее белоснежная кожа! Она унаследовала ее от матери, и голубые, с фиолетовым отливом глаза тоже. А от отца -- черные прямые жесткие волосы. "Гретхен, ты очень красивая девушка",-- часто говорила ей мать. Такой же красавицей она была и сама, когда ей было столько же лет, сколько Гретхен. Она постоянно напоминала дочери следить за собой и не поддаваться увяданию, как это произошло с ней. Именно слово "увядание" говорила ей мать. Замужество немедленно приводит к увяданию. Порча происходит из-за прикосновения к телу девушки мужчины. Мать, правда, не читала ей никаких нотаций по поводу того, как вести себя с мужчинами, так как была уверена в целомудрии дочери (добродетели, так она говорила), но тем не менее использовала все свое влияние и заставляла дочь носить свободные платья, скрывающие фигуру. "Зачем самой нарываться на неприятности? -- частенько повторяла мать.-- Придет время, и глазом моргнуть не успеешь, как они на тебя свалятся".
      Однажды мать призналась, что в молодости хотела уйти в монастырь. Вспоминая слова матери, Гретхен всегда чувствовала острую боль. Ведь у монахинь не бывает дочерей. А она, Гретхен, живет на белом свете девятнадцать лет, и вот сейчас холодной мартовской ночью в середине двадцатого столетия сидит перед зеркалом только потому, что матери удалось избежать предназначенной ей судьбы.
      Но после того, что сегодня вечером случилось с ней, горько размышляла Гретхен, она и сама, пожалуй, ушла бы в монастырь. Если бы верила в Бога!
      После работы она, как обычно, пошла в военный госпиталь, расположенный на окраине их городка. Госпиталь был переполнен солдатами, выздоравливающими от ранений, полученных на войне в Европе. Гретхен приходила в госпиталь по вечерам, пять раз в неделю, разносила раненым книги, журналы, угощала жареными пирожками, читала письма незрячим солдатам, писала письма тем, у кого были повреждены руки. Она была добровольцем. Ей не платили, но она была горда, что приносит хоть какую-то пользу своей стране. Ей нравились ее дежурства. Солдаты были такими покладистыми, такими послушными, такими благодарными и вели себя как дети. В госпитале не было похотливых мужских взглядов и приставаний, с чем ей приходилось сталкиваться ежедневно у себя на работе. Конечно, некоторые медсестры и девушки-добровольцы не отказывали себе в легкой интрижке с врачами или легкоранеными офицерами, но Гретхен очень быстро дала понять, что она не позволит себе ничего подобного. Чтобы не поддаваться соблазну, Гретхен старалась дежурить в самых переполненных палатах, где невозможно было оставаться наедине с раненым больше, чем на несколько секунд. Она всегда была дружелюбна, никогда не задирала нос и с удовольствием беседовала со всеми солдатами, но она не допускала и мысли о том, что кто-нибудь осмелится прикоснуться к ней. Она, конечно, иногда целовалась с мальчиками -- на вечеринках, в машинах после танцев, но их неуклюжие объятия казались ей абсолютно бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.
      Она никогда не проявляла особого интереса к парням в школе и открыто презирала девчонок, сходивших с ума по знаменитым футболистам, национальным героям и тем ребятам, у которых были свои автомобили. Все это она считала глупостью. Правда, иногда она задумывалась об одном человеке, об учителе английского, мистере Поллаке, для нее уже старика, с седой взъерошенной копной волос, которому было лет пятьдесят. У него был низкий, как у истинного джентльмена, голос, и он любил вслух читать в классе Шекспира: "Завтра, завтра, завтра,-- а дни ползут, и вот уже в книге жизни читаем мы последний слог..."1 Она представляла себя в его объятиях, представляла, как он, этот поэтически настроенный, печальный человек, нежно ее ласкает. Но он был женат, и у него была дочь, ее ровесница. Кроме того, он никогда не помнил имен своих учеников и учениц. Ну, это ее девичьи грезы... И она постаралась забыть о них.
      Гретхен не сомневалась, с ней непременно произойдет что-то по-настоящему великое, необычное, но только не в этот год и не в этом заштатном городке. Уж в этом она была целиком уверена.
      Когда Гретхен шла по коридорам госпиталя в сером халате, она чувствовала себя нужной и незаменимой, и, как мать, она в меру своих возможностей старалась восполнить хотя бы частично то, что эти мужественные, страдающие от ран солдаты утратили ради благополучия своей родины.
      Свет в палатах был пригашен, и все раненые должны бы лежать в своих кроватях. Гретхен, как обычно, подошла к койке молодого солдата по имени Тэлбот Хьюз, чтобы сказать ему несколько ободряющих слов. Он был ранен в горло и не мог говорить. И он был моложе всех в палате и больше других вызывал к себе жалость. Гретхен хотелось верить, что прикосновения ее руки, улыбка, несколько слов, даже пожелания "спокойной ночи" достаточно, чтобы сделать долгие часы до рассвета менее болезненными для этого совсем еще мальчишки, раненого. Она прошла в общий зал -- комнату отдыха, где раненые читали или писали письма, играли в карты или шашки, слушали проигрыватель, аккуратно разложила журналы на столе, убрала шахматную доску, сложила шашки в коробку, выбросила в мусорное ведро две бутылки из-под кока-колы.
      Ей нравились эти поздние вечера. Она чувствовала себя настоящей хозяйкой, и она понимала, что в этот вечерний час молодые ребята спят на своих госпитальных койках во всех палатах главного корпуса, в теплом и уютном блоке. Молодые ребята, которые избежали смерти и покончили, хотя бы временно, с этой ужасной войной, молодые ребята, которые тихо выздоравливают здесь, стараясь позабыть, позабыть навсегда о своих страхах, о предсмертных агониях умирающих товарищей, молодые ребята, для которых каждый день пребывания здесь приближал их к миру и родному дому.
      Прожив всю свою жизнь в тесноте с родителями, она ценила этот общий зал, окрашенный в приятный для глаз зеленоватый цвет, с удобными стульями, он давал Гретхен чувство, что она хозяйка собственного элегантного дома и наводит в нем порядок после веселой вечеринки, когда все гости разошлись по домам. Она, мурлыча что-то себе под нос, заканчивала наводить порядок и уже собиралась выключить свет, когда в зал, прихрамывая, вошел высокий молодой негр в темно-бордовом халате, надетом поверх пижамы.
      -- Добрый вечер, мисс Джордах,-- вежливо поздоровался он с ней. Его звали Арнольд. Он уже давно лечился в госпитале, и Гретхен хорошо его знала. В их блоке находилось только два негра, обычно они постоянно были вместе, и впервые она увидела Арнольда одного. Она всегда с особой симпатией относилась к Арнольду. Он воевал во Франции. Ему раздробило ногу, когда немецкий снаряд угодил в его грузовик. Он был родом из Сент-Луиса, он рассказал, что закончил среднюю школу, что у него в семье одиннадцать братьев и сестер.
      Арнольд много читал и всегда при чтении надевал очки. У нее сложилось впечатление, что он читал все подряд, без разбора: комиксы, журналы, пьесы Шекспира. Она же считала, что он очень начитанный и созрел для хорошей литературы. У Арнольда был вид "книжного червя" -- блестящего, одинокого студента-африканца, с армейскими незатейливыми очками на носу. Иногда она приносила хорошие книги из дома, из библиотеки брата Рудольфа или из городской публичной библиотеки. Арнольд быстро, почти молниеносно их прочитывал и всегда возвращал в срок, точно в таком же опрятном состоянии, в каком и получил от нее, но никогда не высказывал своего мнения о прочитанном.
      Гретхен казалось, что он молчит из скромности, ему не хотелось показывать себя интеллектуалом перед другими солдатами. Она сама много читала, но вот уже два года руководствовалась в своих литературных вкусах мнением учителя-католика мистера Поллака. Поэтому в последнее время она приносила ему такие различные по жанрам книги: "Тэсс из рода Д'Эрбервиллей", поэмы Эдны Сент-Винсент Миллей, Руперта Брука и "По эту сторону рая" Скотта Фитцджералда.
      Увидев его, она приветливо улыбнулась.
      -- Добрый вечер, Арнольд! Вам что-нибудь нужно?
      -- Н-нет. Просто брожу по госпиталю. Заснуть не могу. Увидел у вас свет и подумал: почему бы не навестить очаровательную маленькую мисс Джордах, убить время.-- Он улыбнулся. Какие у него белоснежные ровные зубы. В отличие от других раненых, которые называли ее по имени: "Гретхен", Арнольд всегда звал ее по фамилии. У него был акцент типичного сельского фермера из штата Алабамы. Гретхен знала: чтобы спасти от ампутации его ногу, Арнольду сделали две или три операции, и она была уверена, что глубокие морщины вокруг рта -следствие мучительных страданий. Высокий, очень изможденный и очень черный человек в просторном халате.
      -- Я собралась уходить и хотела выключить свет,-- сказала Гретхен. Следующий автобус отходил минут через пятнадцать, и она не хотела его пропустить.
      Оттолкнувшись здоровой ногой, Арнольд подскочил и сел на стол.
      -- Вам никогда не понять, какое удовольствие испытывает человек, когда, посмотрев вниз, видит две здоровые ноги,-- сказал Арнольд.-- Идите, идите, мисс Джордах, наверняка какой-нибудь молодой человек ждет вас возле госпиталя, и я не хочу, чтобы вы опоздали к нему на свидание из-за меня. Не надо его расстраивать напрасно!
      -- Никто меня не ждет,-- ответила Гретхен. Ей стало стыдно за то, что хотела выпроводить этого парня, чтобы успеть к автобусу.-- Нет, я никуда не спешу.
      Арнольд, вытащив из кармана пачку сигарет, предложил ей закурить.
      -- Нет, благодарю вас,-- покачала она головой.-- Я не курю.
      Он твердой, не дрожащей рукой зажег сигарету и, глядя на струящийся дымок, сузил глаза. Движения у него были медленные, выверенные. До призыва в армию, учась в школе в Сент-Луисе, он играл в футбол.
      -- Вот,-- рассказывал он ей,-- в одно мгновение здоровый спортсмен превратился в калеку.-- Арнольд похлопал ладонью по столу рядом с собой.-Садитесь, мисс Джордах, посидите немного рядом со мной. Вы наверняка устали -- весь вечер на ногах.
      -- Не беспокойтесь. На работе я целый день сижу.-- Но она все же села на стол рядом с ним, только чтобы он не подумал, что она торопится уйти домой.
      -- У вас такие красивые ноги,-- сказал Арнольд.
      Гретхен посмотрела на свои дешевые коричневые туфли на низком каблуке.
      -- Вполне нормальные,-- скромно сказала она. Но в душе Гретхен считала, что у нее действительно очень красивые ноги, узкие, не длинные, с тонкими стройными лодыжками.
      -- В армии я стал настоящим экспертом по ногам,-- сказал Арнольд таким тоном и так естественно, как другой сказал бы: "В армии я научился чинить радиоаппаратуру"; или: "В армии я узнал все о карточных играх". В его голосе не было никакого сострадания к себе, и Гретхен стало жалко этого неуклюжего, тихого парня.
      -- У вас все будет в порядке,-- поспешно сказала она ему.-- Медсестры говорили, что врачи сотворили чудо с вашей ногой.
      -- Да,-- фыркнул Арнольд.-- Прошу вас, ни с кем не спорьте по поводу того, что старик Арнольд в скором времени многого добьется.
      -- Сколько вам лет, Арнольд?
      -- Двадцать два. А вам?
      -- Девятнадцать.
      -- Прекрасный возраст,-- широко улыбнулся он.
      -- Да, вы правы! Если бы не война!
      -- А я не жалуюсь,-- сказал он, затягиваясь сигаретой.-- Благодаря войне я уехал из Сент-Луиса. Эта война сделала из меня настоящего мужчину.-В его голосе явно звучала скрытая насмешка.-- Я уже больше не глупый деревенский парень. Теперь мне известны правила взрослой игры. Я повидал множество интересных мест, познакомился с многими интересными людьми. Вы бывали в Корнуолле, мисс Джордах?
      -- Это в Англии? Нет, не приходилось.
      -- Джордах...-- задумчиво произнес Арнольд.-- Ваша семья из этих мест?
      -- Нет. Из Германии. Мой отец родом из Германии. Во время Первой мировой войны он служил в немецкой армии. Его, как и вас, ранило в ногу.
      -- Ну и как, врачи отремонтировали его? -- фыркнул Арнольд.-- Ваш отец бегает?
      -- Он немного прихрамывает,-- осторожно сказала Гретхен, чтобы не задеть чувства Арнольда.-- Но хромота, кажется, ему почти совсем не мешает,-- поспешно добавила она.
      -- Да, Корнуолл,-- Арнольд, сидя на столе, задумчиво раскачивался взад и вперед. Казалось, ему уже давно надоели все эти разговоры о раненых, о войнах.-- Там, в Англии, растут пальмы, в этих маленьких старинных городках, по сравнению с которыми Сент-Луис выглядит так, словно его построили только позавчера. Там -- большие, широкие пляжи. Да, да, Англия, одним словом. Какие приятные там люди. Гостеприимные. Приглашают к себе домой на воскресный обед. Они на самом деле удивляли меня. Мне всегда казалось, что англичане спесивы, высокомерны. Таково было обычное мнение в тех кругах, в которых мне приходилось общаться в Сент-Луисе, когда я там жил.
      Гретхен чувствовала, что он над ней подшучивает, правда, беззлобно, с легкой иронией, проскальзывавшей в его вежливых фразах.
      -- Люди должны больше узнавать друг о друге,-- сказала она твердо, но ей не понравилось то, что она сказала. Она сама себе показалась напыщенной, но Гретхен тут же быстро избавилась от этого неприятного чувства. Она вдруг осознала, что ее беспокоит и тревожит, заставляет защищаться -- его мягкий, с южноамериканским акцентом, лениво звучащий голос.
      -- Конечно, должны,-- согласился он с ней.-- Конечно.-- Он, опершись на руки, повернулся к ней лицом.-- Ну что, например, я должен узнать о вас, мисс Джордах?
      -- Обо мне? -- от удивления она тихо рассмеялась.-- Ничего. Кто я такая? Всего лишь девушка-секретарша в маленьком офисе, в маленьком городке, которая нигде, кроме своего городка, не бывала и которая вряд ли куда-то уедет из этого городка.
      -- Нет, я с вами не согласен, мисс Джордах,-- серьезным тоном возразил Арнольд.-- Я с вами категорически не согласен. Я видел много девушек. Но впервые вижу девушку, которую ждет большое будущее. Вас ждет большое будущее. У вас есть особый стиль поведения, самообладание. Могу поспорить, половина лечащихся здесь парней не раздумывая предложили бы вам руку и сердце, если бы вы только подали знак, намек, что одобряете их поведение.
      -- Пока я не собираюсь замуж.
      -- Конечно нет, о чем разговор,-- кивнув, спокойно отозвался Арнольд.-Какой смысл спешить? Но такой красивой девушке не надо быть затворницей.-Он загасил сигарету в пепельнице на столе, полез в карман своего халата, вытащил другую из пачки, но не зажег.-- В Корнуолле у меня была девушка. Мы с ней встречались целых три месяца,-- сказал он.-- Самая красивая, самая веселая, самая любящая девушка, о которой только может мечтать любой мужчина. Она, правда, была замужем, но нас это не тревожило. Ее муж еще в 1939 году уехал в Африку, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы вместе ходили в пабы, и, когда я получал увольнительную, она готовила дома для меня обед, а потом мы страстно занимались любовью, чувствуя себя так, будто мы -- Адам и Ева в райском саду.-- Он помолчал, задумчиво разглядывая белый потолок большой пустой комнаты.-- Там, в Корнуолле, я стал человеком,-- продолжал он.-- Да, армия действительно сделала из меня мужчину, из меня, маленького неприметного Арнольда Симмса из Сент-Луиса, но увы, наступил тот печальный день, когда наша часть получила приказ отправиться на фронт.-- Он замолчал, по-видимому вспоминая тот маленький уютный курортный городок с пальмами, веселую, жизнерадостную, нежную девушку, забывшую про своего мужа.
      Гретхен сидела молча, стараясь не двигаться. Она всегда приходила в смущение, когда говорили о сексе в ее присутствии. И не потому, что она до сих пор девственница, это, так сказать, ее добровольный выбор, и выбор сознательный, ее смущала неспособность без смущения воспринимать секс и все, что связано с интимными делами, даже во время разговоров в кругу своих знакомых девушек. Пытаясь разобраться в причинах такой реакции, Гретхен поняла, что в таком ее отношении к сексу виноваты прежде всего родители. Их спальню от ее комнаты отделял лишь узкий коридорчик. В пять утра она слышала медленные, грузные шаги отца, медленно поднимающегося по лестнице, его низкий, охрипший пропитый голос, его уговоры, протесты и жалобное стенание ерзавшей по кровати матери, а потом шумную возню. Отец силой добивался своего. А утром невыносимо было смотреть на мать, на непроницаемое лицо-маску мученицы.
      И вот сегодня, поздно вечером, в этом уснувшем госпитальном корпусе Гретхен впервые говорила о сексе с посторонним мужчиной, чего она никогда прежде себе не позволяла ни с одним человеком. Ее насильно, против ее воли, превращали в свидетели полового акта, пусть даже призрачного, но все равно полового акта, который она всегда стремилась вытеснить из своего сознания. Адам и Ева в раю. Два сплетенных человеческих тела: белое и черное. Она не хотела думать об этом, но ничего не могла с собою поделать. Но в откровенности этого парня был заложен определенный тайный смысл, определенная цель, ее никак нельзя было принять за ностальгические, навеянные ночью воспоминания солдата, вернувшегося с войны. Нет, в этом мелодичном, плавном шепоте была скрыта какая-то цель. Она догадывалась, что такой целью является она, Гретхен, но она гнала от себя эту мысль.
      -- После ранения я написал ей письмо,-- продолжал Арнольд.-- Но ответа не получил. Может, вернулся муж. И вот с тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Я ведь был ранен в самом начале войны и с тех пор лежу в госпитале. Впервые я вышел из него погулять в прошлую субботу. Нам с Биллом дали увольнительную на весь день...-- (Билл был его приятелем, вторым чернокожим американцем в их палате.) -- Но что делать двум цветным парням в этой долине? Это вам не Корнуолл, можете мне поверить. Подумать только, направить меня в единственный, наверное, в Соединенных Штатах госпиталь, расположенный в городке, в котором нет ни одного цветного! Мы выпили по паре кружек пива на рынке, проехали на автобусе до речной пристани -- нам сказали, что в верхней части городка живет негритянская семья. Но там никакой семьи не оказалось, кроме старика негра из Южной Каролины, который живет один в доме у самой реки, а вся его семья давно оттуда уехала, и, скорее всего, он давно позабыл об их существовании. Мы угостили его пивом, наговорили всякой чуши о наших великих подвигах на войне, как мы там храбро сражались, и пообещали приехать на рыбалку, когда получим увольнительную.
      -- Скоро вас выпишут из госпиталя, вы вернетесь домой и обязательно встретите красивую девушку и снова будете счастливы, как тогда, в Корнуолле. Я уверена в этом,-- сказала Гретхен, посмотрев на часы. Она вдруг почувствовала, что говорит фальшиво, неискренне, каким-то чужим голосом, и ей стало стыдно. Но ей надо как можно скорее уходить отсюда.
      -- Уже очень поздно, Арнольд. Я с удовольствием поболтала с вами, но мне пора...-- Она хотела встать, но он крепко сжал ее руку.
      -- Еще совсем не поздно, мисс Джордах,-- сказал Арнольд.-- Если быть откровенным, я давно ждал подходящего случая, чтобы поговорить с вами наедине.
      -- Арнольд, я опаздываю на автобус. Я...
      -- Мы с Биллом часто говорим о вас.-- Арнольд не выпускал ее руки.-- И мы решили, в следующую субботу, когда пойдем в увольнительную, пригласить вас погулять вместе с нами и немного развлечься.
      -- Вы с вашим другом очень любезны,-- сухо сказала Гретхен. И этот тон ей давался с трудом.-- Но по субботам обычно я ужасно занята.
      -- Мы, конечно, понимаем, что в этом городе девушке неприлично показываться в компании двух чернокожих,-- продолжал Арнольд своим ровным тоном, в котором не было ни угрозы, ни злости,-- люди здесь к этому не привыкли, к тому же мы простые солдаты...
      -- Все это не имеет никакого отношения...
      -- Садитесь на рейс двенадцать тридцать на автобус, следующий до пристани,-- продолжал Арнольд, словно и не заметил ее протестов.-- Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов, пусть купит себе бутылку и сходит в кино. Мы привезем что-нибудь вкусненького и приготовим обед для нас троих. С трамвайной остановки повернете налево, пройдете прямо по дороге четверть мили, к самой реке, и увидите дом старика -- он один стоит на берегу. Там нет ни души. Никто нам не помешает. Мы прекрасно проведем время.
      -- Я спешу домой, Арнольд,-- громко сказала Гретхен. Она знала, что не закричит, не позовет на помощь, это сделать ей не позволит стыд, но она должна убедить его, что закричит, что способна позвать на помощь.
      -- Вкусная еда, пара стаканчиков легкого вина,-- улыбаясь, продолжал нашептывать Арнольд, не выпуская ее руки.-- Мы ведь так давно не были дома, мисс Джордах, не забывайте...
      -- Я сейчас закричу,-- с трудом проговорила Гретхен. Как он себе такое позволяет? Такой вежливый, такой дружелюбный, и вдруг... Она презирала себя за неумение разбираться в людях.
      -- Мы такого высокого мнения о вас, мисс Джордах,-- Билл и я. С того самого дня, когда я впервые вас увидел, я больше ни о ком другом и не могу думать. Билл говорит, что испытывает точно такие же чувства...
      -- По-моему, вы оба сошли с ума. Я доложу обо всем полковнику.-Гретхен хотела освободить руку, но не смогла. К тому же, если кто-нибудь сейчас случайно заглянет в зал и увидит ее сидящую на столе с Арнольдом, придется давать объяснения, и это объяснение будет не из приятных.
      -- Так вот,-- так же невозмутимо продолжал Арнольд.-- Мы с Биллом очень высокого мнения о вас, и мы готовы заплатить вам за этот день. За время службы у нас накопились деньги, и у меня, и у Билла, к тому же мне постоянно везло в игре в кости. Слушайте меня внимательно, мисс Джордах. У нас на двоих -- восемьсот долларов, и мы готовы их вам заплатить. Всего за один денек, проведенный вместе с нами в доме на берегу реки...-- Он отпустил ее руку и соскочил со стола, удачно приземлившись на здоровую ногу. Он прихрамывая пошел к двери, и его крупная фигура казалась такой неуклюжей в этом темном, с развевающимися полами бордовом халате.-- Не нужно сейчас говорить ни "да", ни "нет", мисс Джордах,-- с прежней вежливостью сказал он.-- Подумайте хорошенько. До субботы еще два дня. Мы будем на пристани с одиннадцати утра. Приезжайте в любое время, как только освободитесь от домашних дел. Мы будем ждать.-- Прихрамывая, он дошел до двери, стараясь идти прямо, не придерживаясь за стену, и вышел из зала.
      Гретхен сидела в оцепенении. До нее доносился приглушенный гул машины. Раньше она как-то не прислушивалась к уличному шуму. Потом дотронулась рукой до локтя, за который еще совсем недавно ее крепко держал Арнольд. Потом соскочила со стола, машинально выключила свет, чтобы никто, случайно заглянув в зал, не увидел ее покрасневшего от стыда лица. Прислонилась к стене, постояла, поднесла к пылающим щекам ладони, словно пытаясь спрятать румянец от постороннего взгляда. Потом торопливо прошла в раздевалку, переоделась и бегом направилась к автобусной остановке.
      Гретхен сидела перед туалетным столиком, вытирая остатки дневного крема с бледной, в прожилках, тонкой кожи лица под распухшими глазами. Перед ней выстроились баночки и флаконы с названиями законодателей моды и красоты от Вулворта, "Хейзл Бишоп", Коти. "Мы страстно занимались с ней любовью, как будто мы Адам и Ева в райском саду",-- стучало у нее в голове.
      Нет, нельзя об этом думать. Нельзя! Она завтра же зайдет к полковнику и попросит перевести ее на дежурства в другой блок госпиталя. Сюда она просто не может вернуться.
      Она встала, сбросила с себя халат и несколько секунд стояла обнаженная, разглядывая себя в мягком свете настольной лампы. В зеркале отражались ее высокие, полные, белые, как сметана, груди, а розовые соски бесстыдно торчали вперед. Внизу -- темный, таящий в себе опасность пушистый треугольник, ясно очерченный внутренними краями ее бледноватых пышных бедер.
      Что же мне делать, что мне делать? -- лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.
      Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.
      Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.
      VI
      Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком,-- такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.
      Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался прийти к купели и строго-настрого запретил жертвовать на церковь деньги -- ни цента. Ведь он -- ревностный католик с рождения.
      Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!
      Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию -- Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать,-- стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.
      Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана -стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!
      Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.
      И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди -никакого просвета.
      Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины. "Говорить неряшливо по-английски,-- не уставала поучать ее сестра Кэтрин,-- это все равно, что жить калекой. Ни одной девушке Бог не откажет в своем милосердии, если она говорит по-английски, как настоящая леди". И Мэри старалась во всем подражать своей наставнице. Когда Мэри покидала приют, сестра Кэтрин подарила ей книгу -- историю ирландских народных героев. "Мэри Пиз, моей самой любимой ученице, внушающей мне большие надежды",-- написала она своим крупным, размашистым почерком на форзаце книги. Мэри старалась копировать и ее почерк. Учеба у сестры Кэтрин каким-то таинственным образом заставляла думать и верить, что ее отец был настоящим джентльменом.
      С помощью Мэри Пиз, у которой был звонкий, серебристый акцент "штата на Заливе"1, полученный в наследство от сестры Кэтрин, Аксель удивительно быстро научился говорить по-английски. Еще до женитьбы знавшие его люди искренне удивлялись и никак не верили, что он родился и вырос в Германии. Он, конечно, был умным человеком, Аксель Джордах, тут не может быть никакого сомнения, но он использовал ум для того, чтобы мучить ее, издеваться над ней, мучить себя и окружавших его людей.
      Он ни разу не поцеловал ее до того, как сделал предложение. В то время ей было девятнадцать, как сейчас их дочери Гретхен, и она, как и дочь, была девственницей. Аксель всегда был неизменно внимателен к ней, всегда тщательно мылся и брился, всегда, возвращаясь из рейса, привозил ей маленькие подарочки: то коробку конфет, то букет цветов.
      Они были знакомы два года, когда он сделал ей предложение. "Я не сделал его раньше,-- объяснял он ей,-- потому что боялся отказа, ведь, что ни говори, он иностранец, да к тому же хромой". Как, вероятно, в душе он смеялся над ней, когда увидел у нее на глазах слезы, как он корил себя за столь излишнюю скромность и неуверенность в себе. О, это был не человек, а дьявол. Всю свою жизнь он, как паук, плел сети интриг и заговоров.
      Мэри сказала ему "да", но условно. Может, думала она, со временем полюбит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком с черной, как у индейца, копной волос, со спокойным, говорящим о его усердии, тонким и ясным лицом, карими глазами, становящимися мягкими и доброжелательными, когда он смотрел на нее. Он прикасался к ней с нежностью, осторожно, словно она была фарфоровой. Когда она призналась, что она -- внебрачное дитя (так она выразилась), он ответил, что давно знает об этом, ему сказали Мюллеры, и для него это не имеет значения, так даже лучше, еще неизвестно, как у него сложились бы отношения с ее родней. Сам он давно обрубил все семейные корни. Отец Акселя погиб в 1915 году на русском фронте, а мать год спустя вышла замуж и переехала из Берлина в Кельн. У Акселя был еще младший брат, которого он никогда не любил. Брат женился на девушке-богачке американо-немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Он теперь жил в штате Огайо, но Аксель никогда с ним не встречался. Он был одинок, так же как и она.
      Мэри согласилась выйти за него замуж, но выдвинула свои условия: прежде всего, оставить работу на озерах. Ей не нужен муж, которого подолгу не бывает дома и который трудится как простой работяга. Они должны уехать из Буффало, где все знали, что она внебрачный ребенок и воспитанница сиротского приюта, кроме того, она постоянно сталкивалась с людьми, которые посещали ресторан Мюллера и знали, что она работает простой официанткой. И последнее -- бракосочетание должно состояться в церкви.
      Аксель согласился со всеми условиями. Ах, какой он дьявол! Какой хитрый дьявол! Он накопил немного денег и с помощью мистера Мюллера договорился о покупке пекарни с человеком из Порт-Филипа. Она заставила его купить соломенную шляпу, когда он поехал в Порт-Филип для заключения сделки. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен. И она не позволит ему носить свою обычную матерчатую кепку -- эту отрыжку старых европейских пристрастий.
      Через две недели после бракосочетания он привез ее осмотреть лавку, в которой ей предстояло провести всю свою жизнь, квартирку над ней, в которой ей будет суждено зачать троих детей. Был солнечный майский день, лавку только что побелили. Над стеклянной витриной с разложенными за ней пирожными и пирожками красовался большой, из зеленой ткани навес, защищавший сладости от лучей жаркого солнца. Торговая улица со множеством маленьких магазинчиков -- скобяная лавка, галантерейная, аптека на углу, шляпная мастерская с выставленными в витрине дамскими шляпками с искусственными цветами -- в тихом жилом квартале, расположенном на берегу реки. За зелеными лужайками -большие комфортабельные дома. Они с Акселем сидели на скамье под деревом и смотрели, как по реке мелькают парусные лодки, пыхтит, взбираясь вверх против течения, небольшой пароходик из Нью-Йорка. До них долетали веселые звуки вальса, на палубе играл оркестр. Мэри никогда не танцевала с мужем -какие танцы с хромым?
      Ах, о чем она только не мечтала в тот майский день под звуки вальса на берегу реки! Как только они устроятся, она купит новые столы, переделает интерьер лавки, повесит на окнах шторы, поставит несколько подсвечников, будет подавать посетителям чай и горячий шоколад. Со временем они купят магазинчик рядом с пекарней (он в то время пустовал) и откроют ресторанчик, только не такой, как у Мюллеров, для работяг, а для состоятельных людей. Она представляла, как ее муж в черном костюме и в галстуке провожает посетителей к столикам, видела официанток в хрустящих муслиновых фартуках, выносящих из кухни подносы с едой, представляла, как сама она сидит за кассой, с мелодичным звоном пробивая чеки, улыбается и обращается к посетителю: "Надеюсь, вам у нас понравилось?" Она представляла, как сидит за столиком со своими друзьями и пьет кофе с пирожными вечером после хлопотливого рабочего дня.
      Откуда ей тогда было знать, что их квартал придет в запустение, что люди, с которыми она хотела подружиться, будут избегать ее общества, а тех, кто хотел с ней подружиться, она считала недостойными дружбы с ней, что магазинчик, в котором она намеревалась открыть ресторан, будет снесен, а на его месте появится большой гараж, что шляпная мастерская тоже закроется, а дома вдоль реки превратятся в грязные трущобы с мастерскими по обработке металла либо будут вообще снесены и на их месте будет свалка.
      Нет у нее ни столиков для кофе и пирожных, ни штор, ни тяжелых подсвечников, нет у нее никаких официанток, ей самой приходится стоять на ногах по двенадцать часов в день, в любую погоду, и летом, и зимой, и продавать черствые буханки хлеба механикам в замасленных комбинезонах, неряшливым домохозяйкам и замызганным детишкам, родители которых, напившись, по вечерам в субботу устраивали драки прямо на улице.
      Ее муки начались в первую брачную ночь. Во второразрядном отеле на Ниагарском водопаде. Все хрупкие радужные надежды юной девушки на свадебной фотографии, такой улыбчивой красавицы в белоснежной фате, со стоящим рядом со своим неулыбчивым, мрачным, красивым женихом, рухнули всего через восемь часов после брачной церемонии. Она лежала на скрипучей гостиничной кровати, грубо распростертая громадным, ненасытным мужским телом, она лежала и плакала, поняв, что ей вынесен приговор о пожизненном заключении.
      Днем они ничем не отличались от других новобрачных. Аксель водил ее в кафе-мороженое, заказывал громадные порции взбитого пломбира с сиропом и со снисходительной улыбкой заботливого дядюшки глядел, как она уничтожала все эти горы мороженого. Он прокатил ее по реке до Ниагарского водопада и, как настоящий влюбленный, нежно держал ее за руку, когда они бродили около водопада. На людях Аксель всегда был вежлив с ней: поддерживал за локоток, когда они переходили через улицу, покупал недорогие безделушки и даже сводил в театр (это была последняя неделя их медового месяца и последний день, когда он проявил такую щедрость к ней. Очень скоро она убедилась, что вышла замуж за фантастического скупердяя.) Они никогда не обсуждали то, что происходило по ночам. Когда Аксель закрывал за собой двери номера и они оставались вдвоем, то казалось, что в его тело вселялся дьявол и в комнате оказывались другие люди, чужие по духу. Нет слов, чтобы обсудить эти чудовищные половые бои, которые шли на скрипучей, готовой вот-вот развалиться кровати. Суровое воспитание сестер в приюте, полное неведение в вопросах секса, стыдливость и робость привели к дисгармонии их сексуальных отношений. Аксель получил свое половое воспитание от проституток и, наверное, искренне считал, что все замужние женщины должны лежать в супружеской постели безропотно, испытывая непреодолимый ужас. А может быть, так ведут себя вообще все американские женщины.
      Спустя несколько месяцев Аксель осознал, что ей никогда не преодолеть ее отвращение к сексу, ее безжизненную инертность в кровати, и это приводило его в ярость и появлялось желание еще активнее заниматься сексом, поэтому его атаки на нее становились все яростнее и жестче. Женившись, он больше никогда не ходил к другим женщинам. Он на них даже не смотрел. Его безудержное сексуальное неистовство проявлялось только в ее кровати. Мэри ужасно не повезло, что этот человек постоянно, страстно желал обладать только одним женским телом -- ее телом, и оно всегда было рядом, в полном его распоряжении вот уже в течение двадцати лет. Он непрерывно ведет осаду, безнадежно и с ненавистью, как полководец большой армии, который оказался перед оградой маленького хлипкого коттеджа и с ходу не смог взять его приступом.
      Как она рыдала, когда обнаружила, что забеременела.
      Они ссорились не только из-за секса. И из-за денег тоже. Она и не подозревала, что она очень изобретательна и у нее острый язычок. На какие только хитрости ей не приходилось идти, что только она не придумывала, чтобы выманить у мужа хотя бы несколько центов. Для того чтобы получить от него десять долларов на покупку новых ботинок или, позже, приличного платья для Гретхен, чтобы она в школе не позорилась в старом, ей приходилось месяцами вести постоянные баталии. Он постоянно попрекал ее куском хлеба. Аксель экономил на всем, на любой мелочи, был похож на чокнувшегося мамонта, почувствовавшего наступление нового ледникового периода. Он жил в Германии, где было уничтожено почти все ее население, и он был уверен, что такое вполне возможно и здесь, в Америке. Его характер и взгляды сформировало поражение в войне его страны, и теперь он хорошо понимал, что от подобной участи не избавлен ни один континент на земном шаре.
      Несколько лет их лавка приходила в упадок. Только после того как стены здания облупились, штукатурка осыпалась, Аксель купил пять банок белой краски и покрасил стены. Однажды из Огайо приехал его брат, владелец гаража. У него дело процветало. Он предложил Акселю долю в новом агентстве по продаже автомобилей, которое только что купил за несколько тысяч долларов. Аксель мог взять ссуду под его поручительство в банке и стать партнером, но Аксель выгнал брата из дома, обругал и назвал его вором и обманщиком, пекущимся только о собственной выгоде. Его брат, веселый, круглолицый, пышущий здоровьем мужчина, каждое лето приезжал на две недели в Саратогу, несколько раз в год водил в театр жену, полную, словоохотливую даму. Он всегда был одет в отличный шерстяной костюм, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель тогда взял ссуду, как советовал ему брат, то они сейчас были бы обеспечены, навсегда сбросили бы это невыносимое ярмо пекарни, уехали бы из района трущоб, в которые все больше и больше превращался их квартал. Но Аксель ни за что не захотел последовать совету брата и не взял ссуду, он никогда не подписывал ни одной официальной бумаги.
      Германия разорилась. Нищие его страны с пачками обесцененных денег с благоговением и жадным блеском в глазах взирали на каждый доллар, проходивший через их руки.
      Когда Гретхен закончила школу, где она, как и ее брат Рудольф, была лучшей ученицей в классе, не было и речи о продолжении учебы в колледже. Она сразу же пошла работать и каждую пятницу половину своего жалованья отдавала отцу. "Колледжи только развращают женщин, превращают их в проституток",-сказал Аксель. А Мэри была уверена, что Гретхен выскочит замуж за первого встречного и уедет из дома, только чтобы больше не видеть отца. Еще одна разбитая жизнь в длинной печальной цепи неудачников.
      Аксель бывал щедрым, только когда дело касалось Рудольфа. Рудольф был надеждой семьи. Обаятельный, ласковый, с хорошими манерами,-- им восхищались все учителя.
      Он единственный целовал мать, уходя рано утром и возвращаясь поздно вечером домой. В своем старшем сыне и Мэри и Аксель видели компенсацию за свои жизненные неудачи. У Рудольфа был музыкальный талант, он играл на трубе в школьном джазе. В конце последнего учебного года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. Единственный сделанный Акселем подарок членам своей семьи. Все остальные получали деньги только после серии скандалов. Странно было слышать возвышенные, красивые мелодии, доносившиеся из мрачной, покрытой густым слоем пыли квартиры, когда Рудольф играл на своей трубе. Рудольф играл на собраниях в клубе, на танцах. Аксель дал ему на смокинг тридцать пять долларов -- неслыханная по своей щедрости сумма! И Рудольф мог распоряжаться по своему усмотрению заработанными на вечерах деньгами. "Не трать понапрасну,-- поучал его отец,-- они пригодятся, когда будешь учиться в колледже". С самого начала всем в семье было ясно, что Рудольф продолжит свою учебу в колледже.
      Мэри чувствует свою вину перед другими детьми. Она виновата. Она отдает всю свою любовь старшему сыну. Она так измучена, что не хватает сил любить Томаса и Гретхен. При любой возможности она старается прикоснуться к Рудольфу, она заходит к нему в комнату, когда он спит, нежно целует его в лоб, стирает и гладит его белье, даже когда не чувствует ног от усталости, чтобы опрятность и аккуратность сына всегда бросалась в глаза окружающим. Она вырезает из школьной газеты статьи о его достижениях в спорте и старательно вклеивает табели его успеваемости в альбом, который лежит у нее на комоде рядом с книгой "Унесенные ветром".
      Ее младший сын Томас и ее дочь Гретхен просто живут в одном доме с ней. А Рудольф -- ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, перед глазами возникает расплывчатый образ никогда не виденного ею отца.
      С Томасом она не связывает никаких надежд. Он -- законченный хулиган, этот блондин с хитроватым, насмешливым лицом: вечно затевает драки, на него всегда жалуются в школе, со всеми ссорится, нагл, над всеми издевается, у него нет никаких моральных принципов, идет напролом своей дорогой, незаметно появляется в доме, ничего не сказав, уходит, приходит, когда ему заблагорассудится, ему наплевать на все, он не боится никаких наказаний. Где-то на невидимом календаре судеб кровавыми письменами выведен его удел, его позор, словно кроваво-красное число дьявольского праздника. И ничего тут не поделаешь. Она его не любит. И она никогда не протянет ему руку помощи.
      Итак, мать стоит на распухших ногах у окна в уснувшем доме, окруженная своей семьей. Страдающая бессонницей, больная, уставшая, неряшливая, давно избегающая смотреться в зеркало женщина, много раз писавшая и рвавшая предсмертные записочки, решая покончить жизнь самоубийством, седая женщина сорока двух лет, в своем засаленном халате, усыпанном пеплом от выкуренных сигарет.
      Издалека доносится паровозный гудок -- по рельсам постукивают вагоны, в которых везут в далекие порты солдат. На поле боя, туда, где гремят пушки. Слава богу: Рудольфу еще нет семнадцати. Если его заберут на войну, она умрет.
      Мэри закуривает последнюю сигарету, сбрасывает халат, ложится в кровать. Прилипшая к нижней губе сигарета свисает с подбородка. Лежит и курит. Несколько часов тяжелого сна. Она знает, что проснется, как только заслышит на лестнице топот тяжелых башмаков мужа, провонявшего потом и виски.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      На часах в офисе -- без пяти двенадцать, но Гретхен продолжала печатать на машинке. Суббота, остальные девушки уже закончили рабочий день и прихорашивались, собираясь идти домой. Ее подружки Луэлла Девлин и Пат Хаузер звали ее пройтись по улице, съесть по пицце, но сегодня у нее не было настроения слушать их глупый треп. Когда она училась в школе, у нее были другие близкие подружки: Берта Сорель, Сью Джексон и Фелисити Тернер. Это были самые яркие девушки во всей школе, и они трое были школьной элитой. Как ей хотелось, чтобы вся троица, или хотя бы одна из них, очутилась сегодня в городе. Но девушки были из состоятельных семей и продолжили учебу в колледже, а Гретхен до сих пор не нашла никого, достойного ее дружбы.
      Ей сейчас так недостает работы, чтобы был предлог подольше посидеть за рабочим столом, задержаться, побыть одной. К сожалению, она уже допечатывала последний листок работы, которую принес ее начальник мистер Хатченс, придется идти домой.
      Последние два вечера Гретхен не ходила на дежурства в госпиталь. Позвонила, сказалась больной. Теперь сразу после работы шла домой и сидела у себя в комнате. Она не находила себе места, чтение не лезло ей в голову, поэтому занялась своим гардеробом: стирала и без того чистые блузки, мыла голову, укладывала в различные прически волосы, маникюрила ногти, предлагала Руди сделать ему маникюр, хотя только неделю назад привела его руки в порядок.
      В пятницу поздно ночью она никак не могла уснуть. Гретхен спустилась в подвал, где, как обычно, работал у печи отец. Он с удивлением посмотрел на нее, но ничего не сказал, даже тогда, когда она, сев на стул, позвала кошку: "Иди ко мне, кис-кис". Но кошка только шарахнулась от нее. Она знала, что люди -- ее враги.
      -- Па,-- сказала она.-- Я давно хотела поговорить с тобой.
      Джордах молчал.
      -- Я ничего не добьюсь на этой работе. Жалованья мне не прибавят, меня не повысят и другой работы нет. А как только закончится война, не будет армейских заказов, начнутся сокращения, и я останусь без работы.
      -- Война еще не закончилась,-- сказал Джордах.-- Еще осталось столько идиотов, желающих сложить свои головы.
      -- Я бы хотела поехать в Нью-Йорк и поискать там настоящую работу. У меня есть опыт, в нью-йоркских газетах часто дают объявления с предложениями о разнообразной работе, и зарплата вдвое выше, чем у меня сейчас.
      -- Ты говорила о своих планах с матерью? -- Джордах продолжал легкими взмахами рук, как маг-волшебник, раскатывать тесто на маленькие кругляши для булочек.
      -- Нет, не говорила. Она плохо себя чувствует, я не хочу ее понапрасну волновать.
      -- Поразительно, насколько чертовски предупредительны и заботливы в этой семье,-- сказал с негодованием Джордах.-- Сердце радуется!
      -- Пап, не говори так. Я ведь серьезно.
      -- Нет,-- отрезал он.
      -- Почему?
      -- Потому, что "нет". Осторожнее, не испачкай мукой платье.
      -- Па, но я смогу присылать домой больше денег.
      -- Нет,-- повторил Джордах.-- Когда тебе исполнится двадцать один, уезжай куда хочешь, на все четыре стороны. Тебе всего девятнадцать. Придется потерпеть отцовское гостеприимство еще пару годиков. Так что терпи и улыбайся.
      Он вытащил пробку из бутылки и сделал большой глоток виски. Намеренно грубо вытер тыльной стороной руки губы, оставив длинный мучной след на лице.
      -- Мне нужно уехать из этого города,-- настаивала Гретхен.
      -- Есть города и похуже,-- заметил Джордах.-- Приходи через два года.
      На часах -- пять минут первого. Гретхен аккуратно сложила напечатанные листочки в ящик стола. Все служащие уже ушли. Закрыв чехлом пишущую машинку, она пошла в туалет. Долго разглядывала себя в зеркало. Лицо горело, словно у нее температура. Она плеснула холодную воду на лоб, потом вытащила из сумочки флакончик с духами и пальчиком мазнула ароматной жидкостью за ушами.
      Выйдя из здания, Гретхен прошла под аркой ворот, над которой висела большая вывеска: "Завод по производству кирпича Бойлана". Завод и вывеска в завитушках с большими буквами находились вот на этом месте с 1890 года.
      Она на всякий случай оглянулась по сторонам, не ожидает ли ее случайно Руди. Иногда он приходил к фабрике, встречая ее, а потом они вместе шли домой. Если Руди сейчас здесь, то они могли бы пойти на ланч в ресторан или в кинотеатр... Но тут же она вспомнила, что Руди уехал с командой легкоатлетов на спортивные соревнования в соседний город.
      Гретхен пошла к конечной остановке автобуса. Шла медленно, часто останавливаясь, рассматривала товары в витринах. Разумеется, она не собирается никуда ехать, сейчас день, все ночные фантазии давно от нее отступили и больше не терзали ее. Хотя, конечно, почему бы немного не прогуляться, не прокатиться в автобусе по берегу реки, выйти где-нибудь за городом, подышать свежим воздухом. Погода весенняя. Яркое солнце. На улице тепло, на голубом небе -- редкие облака.
      Уходя из дома, Гретхен предупредила мать, что сегодня будет дежурить в госпитале. Она не могла объяснить, почему придумала всю эту историю. Она очень редко лгала родителям. Для чего? Не было никакой нужды. Но, сказав, что вечером будет дежурить в госпитале, она освобождала себя от необходимости поработать в субботу в лавке -- обычно она помогала матери справиться с наплывом покупателей в выходные дни. Такой приятный солнечный день! Она не может торчать целый день в душной лавке!
      За квартал до конечной остановки около аптеки она увидела Томаса. Он, окруженный толпой парней хулиганского вида, бросал монетки. Играл на деньги. Одна девушка, с которой они работали вместе, вечером в среду была в кинотеатре "Казино" и видела драку ее брата с солдатом. Она рассказала обо всем Гретхен.
      "Твой брат,-- сказала она, пожимая плечами,-- ужасный! Маленький мальчик. А такой злой! Ну прямо-таки маленький змееныш! Не хотелось бы мне иметь такого братца!"
      Гретхен сказала Тому, что знает про драку.
      -- Ты отвратительный парень!
      А он лишь ухмыльнулся, по-видимому, очень довольный собой. Если бы он ее заметил, она пошла бы домой. Она не села бы в автобус. Но он ее не заметил. Он был слишком увлечен игрой.
      Гретхен не спеша подошла к остановке автобуса. Двенадцать тридцать пять. Автобус в верховье реки должен был отъехать пять минут назад, и она, конечно, ни за что не будет здесь слоняться еще двадцать пять минут в ожидании следующего рейса. Но оказалось, отправление почему-то задерживалось, и автобус стоял на остановке. Она подошла к кассе.
      -- Один билет до Королевской пристани.
      Гретхен вошла в автобус, села на переднее сиденье, сразу за водителем. В салоне сидело много солдат, но был день, они еще не успели напиться и вели себя пристойно, не приставая к ней.
      Автобус тронулся. Покачивало. Она дремала, посматривая в окно. Мелькали деревья с набухшими почками на ветвях, дома, голубая лента реки, мелькали стертые лица прохожих. Все казалось чистым. Прекрасным и нереальным. В салоне за спиной распевали солдаты, их звонкие молодые жизнерадостные голоса сливались в унисон: "Тело и душа". Среди хора голосов выбивался виргинский голосок, неторопливый, с южным акцентом, и он подслащивал горький плач спиричуэла. Что могло случиться с ней? Да ничего! Никто не знал, где она и что будет делать. Сейчас Гретхен стояла на пороге новых волнующих событий, у нее не было выбора, но она и не выбирала, ей казалось, что она и сама куда-то плывет вместе с этой трепетной воздушной мелодией, под хор тоскующих мужских голосов.
      Автобус остановился.
      -- Королевская пристань, мисс,-- сказал шофер.
      -- Благодарю вас.
      Гретхен осторожно ступила на тротуар. Автобус поехал дальше. Солдаты стучали в стекло окон и посылали ей воздушные поцелуи. Улыбаясь, она помахала им в ответ рукой. Они никогда больше не встретятся. Она никогда их снова не увидит. Они не знали ее, она -- их, и они ни за что не могли догадаться, куда она идет. Хор поющих голосов становился все тише и тише, и вот уже автобус скрылся из виду.
      Гретхен осталась одна. Она стояла на обочине дороги. Ни души. В стороне от дороги -- бензозаправочная станция и магазин. Она зашла в магазин и купила бутылку кока-колы у седовласого старика продавца в чистой, выцветшей голубой рубашке. Ей понравился цвет рубашки. Нужно купить себе платье, подумала она, такое же бледно-голубое, чистенькое, красивое, из белесой хлопчатобумажной ткани, и носить его теплыми летними вечерами.
      Выйдя из магазина, Гретхен села на лавку перед ним, открыла кока-колу. Охлажденный, сладкий пузырящийся напиток приятно пощипывал язык. Она смотрела на покрытую гравием дорогу, ведущую в сторону от магистрали, к реке. На ее зеркальной глади мелькнула тень проносившегося над ее головой облака, похожего на бегущего диковинного зверя. Казалось, все вымерло -царила мертвая тишина, от одного побережья до другого. Никаких машин -- ни легковых, ни грузовых Она чувствовала приятное тепло нагретых под весенними лучами солнца досок скамьи. Выпив колу, она поставила пустую бутылку под скамью. Она слышала, как на запястье тикают часы. Откинувшись на спинку, она попыталась поймать теплый солнечный луч так, чтобы он падал ей на лоб. Конечно же Гретхен не пойдет в этот дом на берегу. Пусть стынет обед, пусть стоит не разлитым по бокалам вино, пусть ее ухажеры бродят в ожидании ее по берегу реки. Они ведь не знают, что девушка их мечты рядом и что она затеяла эту азартную, рискованную игру, чтобы подразнить их. Ей захотелось рассмеяться, но не хотелось нарушить царившую здесь тишину.
      Как соблазнительно продолжить эту игру и зайти еще дальше. Пройти половину пути по усыпанной гравием дорожке, пролегшей между рядами наполовину распустившихся березок, похожих на белые карандаши на фоне темной лесной чащи, а потом, внутренне потешаясь над своими ухажерами, вернуться обратно. Или, еще лучше, прокрасться через чащу, то прячась в ее тень, то выходя из нее. Как девушка из индейского племени ирокезов, прокрасться, неслышно ступая в своих чулках по прошлогодней листве, добраться до самой реки и там, из-за деревьев, понаблюдать за этими самцами, нетерпеливо ожидающими выполнения разработанного ими похотливого плана, понаблюдать за этими двумя сластолюбцами, сидящими в ожидании ее на крыльце дома, а потом, крадучись, вернуться назад, в своем платье, теперь запачканном древесной корой и липкой смолой набухших почек. И теперь в полной безопасности, постояв недолго на краю опасной бездны, почувствовать собственную силу, собственную силу воли.
      Гретхен встала, перешла дорогу и уже направлялась к дорожке, засыпанной еще и слоем прошлогодних листьев, когда услыхала шум приближающегося с южной стороны автомобиля. Она, повернувшись, остановилась, словно в ожидании автобуса в сторону Порт-Филипа. Неприятно, если кто-то увидит, как она входит в лес, и, кроме того, тайна должна остаться тайной!
      Автомобиль сбавил скорость и вдруг, резко затормозив, остановился. Она даже не посмотрела в его сторону, старательно делая вид, что высматривает вдалеке автобус, хотя отлично знала, что он еще не скоро появится на горизонте.
      -- Хелло, мисс Джордах! -- раздался мужской голос.
      Повернувшись, она почувствовала, что покраснела. Какая же я глупая! -укорила она себя. Она имеет полное право приехать сюда, и никому не должно быть дела зачем. Ведь никто на свете не знает про двух солдат, о приготовленном обеде, выпивке и восьмистах долларах. Она не сразу узнала обратившегося к ней сидевшего за рулем "бьюика" и мило улыбавшегося ей мужчину. Правой рукой в перчатке он потянулся к ручке дверцы и открыл ее. Мистер Бойлан -- владелец завода по производству кирпича и черепицы. Гретхен видела его пару раз на заводе. Белокурый, стройный, загорелый, чисто выбритый моложавый человек с пушистыми белесыми бровями и в начищенных до зеркального блеска ботинках.
      -- Добрый день, мистер Бойлан,-- сказала она, застыв на месте. Нельзя к нему подходить, он сразу заметит, как она покраснела.
      -- Что, черт подери, вы здесь делаете?
      По тону его голоса она поняла, что он приятно удивлен встречей с красивой девушкой в туфлях на высоких каблуках, стоящей у кромки густого леса. Но было видно, что встреча его также и позабавила.
      -- Такой прекрасный денек,-- заикаясь, пролепетала Гретхен.-- Я иногда уезжаю из города и совершаю вот такие прогулки, когда выдается свободный от работы день.
      -- Всегда в одиночестве? -- улыбаясь спросил он.
      -- Я люблю природу,-- неуклюже оправдывалась Гретхен.-- Какая же я дура! -- Она увидела, как он с улыбкой посмотрел на ее туфли на высоких каблуках, но продолжала сочинять: -- Знаете, под влиянием настроения я села в автобус. А теперь вот жду его, пора возвращаться в город.
      Вдруг за спиной она услышала шум и оторопела, едва не вскрикнув в панике. Наверное, это Арнольд и Вилли. Устав ждать ее на берегу, они пришли к остановке встретить ее. Но это была всего лишь белка, вихрем промчавшаяся по тропинке в лес.
      -- Что с вами? -- удивленно спросил Бойлан, озадаченный ее резким движением.
      -- Я подумала, что ползет змея,-- оправдывалась она.-- Но теперь все в порядке.
      -- Вы слишком пугливы для любительницы природы,-- с серьезным видом сказал Бойлан.
      -- Я боюсь только змей,-- сказала Гретхен, понимая, что говорит очередную глупость.
      -- Знаете, автобуса еще долго не будет,-- заметил Бойлан, посмотрев на часы.
      -- Вы правы,-- поспешно согласилась она, одарив его широкой, очаровательной улыбкой, словно она привыкла подолгу ждать автобуса за городом или что это ее любимое времяпрепровождение по субботам.-- Здесь так мило, так тихо.
      -- Можно задать вам один серьезный вопрос?
      Ну, началось, подумала она. Сейчас спросит, кого я жду. Она лихорадочно придумывала варианты ответов. Кого она ждет? Брата? Подругу? Медсестру из госпиталя? Она так растерялась, что не расслышала его следующий вопрос.
      -- Прошу меня простить, я не расслышала, вы что-то спросили?
      -- Да. Вы сегодня обедали, мисс Джордах?
      -- Знаете, я не голодна. В общем, я...
      -- Садитесь в машину! -- рукой в перчатке он указал ей на сиденье рядом.-- Я приглашаю вас на обед. Ненавижу обедать в одиночестве.
      Она, чувствуя себя маленькой девочкой, которая вынуждена повиноваться приказам взрослых, послушно перешла через дорогу и села в машину.
      Еще только один человек употреблял в разговоре это слово "ненавижу" -ее мать. Она сразу вспомнила рассказы матери о сестре Кэтрин с ее строгим подходом к английскому языку. Казалось, что сейчас где-то рядом витает тень старой наставницы.
      -- Вы очень любезны, мистер Бойлан,-- вежливо ответила Гретхен.
      -- Мне обычно везет по субботам,-- сказал он, заводя мотор.
      Гретхен не поняла, что он имеет в виду. Если бы он не был ее боссом и не такой бы старый -- ему, наверное, лет сорок -- сорок пять,-- то она сумела бы отказаться от поездки с ним. Теперь она жалела о несостоявшейся поездке в домик на берегу реки. Уже никогда не повторится эта так взволновавшая ее мысли рискованная игра, потерянная возможность продолжить эту игру: возможно, Арнольд и Билли, заметив ее, последовали бы за ней, а там... Вот было бы интересно посмотреть на прихрамывающих дикарей, вышедших на охоту. Восемьсот долларов.
      -- Вы знаете, здесь есть приличный ресторанчик, называется "Гостиница старого фермера",-- сказал Бойлан, включая зажигание.
      -- Что-то слышала,-- ответила она. Бойлан имел в виду небольшой фешенебельный отель на берегу реки, в пятнадцати милях отсюда, и дорогой ресторан при нем.
      -- Там всегда можно выпить отличного вина,-- заметил Бойлан.
      Он гнал машину на бешеной скорости, и сильный ветер со свистом бил по стеклам машины. Они не разговаривали. Разве можно в такой обстановке вести разговор? Во время войны ради экономии бензина был введен запрет на превышение скорости -- тридцать пять миль в час. Но разве для таких людей, как мистер Бойлан, существуют запреты?
      Чуть заметно улыбаясь, Бойлан иногда поглядывал на свою спутницу. В его улыбке сквозила скрытая ирония. Конечно, он догадался, что она ему солгала. И не поверил ни одному ее слову, как и почему она оказалась одна на дороге, за городом, и ждала автобус, который должен прийти не раньше чем через час. Наклонившись, он открыл коробку, достал военные авиационные очки и протянул ей.
      -- Вот -- наденьте. Нельзя, чтобы в эти прекрасные голубые глазки попала соринка,-- прокричал он, стараясь перекрыть свист ветра.
      Надев очки, она вдруг почувствовала себя неотразимой, как актриса в кино.
      "Гостиница старого фермера" в колониальную эпоху была почтовой станцией в те далекие времена, когда из Нью-Йорка по всему штату разъезжали на дилижансах. Ресторан -- дом красного цвета с белой полосой. Посреди лужайки -- большое колесо от фургона, видимо, в память о далеких временах. Подобные заведения и атрибуты умершей эпохи можно встретить повсюду в Америке и за сотни миль от Порт-Филипа.
      Гретхен, посмотрев на себя в зеркало заднего вида, постаралась уложить волосы в подобие модной прически, чувствуя на себе изучающий, придирчивый взгляд Бойлана.
      -- Одно из самых больших удовольствий для мужчины в этой жизни,-сказал он,-- наблюдать, как причесывается красивая девушка. Не случайно многие живописцы описывали именно этот сюжет.
      Гретхен никогда прежде не слышала подобных слов ни от мальчиков, с которыми училась в школе, ни от молодых клерков в офисе, постоянно отирающихся около ее стола, поэтому даже не могла понять, нравятся ли они ей. Возникло ощущение, что своими словами Бойлан вторгся в ее личную жизнь. Оставалось надеяться, что никакие слова Бойлана не застанут ее больше врасплох и она не покраснеет, как алый мак. Гретхен достала помаду и хотела подкрасить губы, но он остановил ее:
      -- Нет. У вас на губах более чем достаточно помады. Пошли.
      Быстро и легко он соскочил со своего места, обежал машину сзади и открыл перед ней дверцу.
      Какие прекрасные манеры, машинально отметила Гретхен, идя следом за ним в ресторан, около которого были припаркованы пять или шесть автомобилей. В желтоватом твидовом пиджаке, серых фланелевых брюках, мягкой шерстяной рубашке, с повязанным вместо галстука на шее шарфом, он удивительно бодро шагал в своих до блеска надраенных ботинках, которые, как она потом выяснила, не были, по сути дела, ботинками, а назывались краги для верховой езды. Нет, это не реальный человек, это картинка из журнала. А что я тут с ним делаю?
      Рядом с ним, в своем простеньком голубом платьице с короткими рукавами, она чувствовала себя неуклюжей, неряшливо одетой девушкой. Гретхен была уверена -- он уже жалеет, что остановился на дороге и пригласил ее в ресторан. Бойлан придержал перед ней открытую дверь и, взяв за локоток, повел в бар, выдержанный в стиле пивной восемнадцатого столетия: мореный дуб, оловянные большие кружки и тарелки на столах. За столиками сидели еще две пары. Две совсем молоденькие девушки, в юбках из замши и узких, плотно облегающих грудь кофточках джерси, вели веселую оживленную беседу. До них доносились их пронзительные, высокие голоса. Посмотрев на девушек, Гретхен стало стыдно за свою пышную грудь. Она тут же слегка ссутулилась.
      Обе пары сидели за низенькими столами в противоположном конце зала. Бойлан подвел Гретхен к стойке, помог ей сесть на высокий деревянный табурет.
      -- Посидим здесь,-- тихо сказал он.-- Подальше от этих болтливых дам.
      К ним подошел официант, старый негр в белой накрахмаленной куртке.
      -- Добрый день, мистер Бойлан,-- поздоровался он.-- Что будет угодно, сэр?
      -- Хелло, Бернард,-- ответил Бойлан,-- вечно ты задаешь вопросы, которые ставят в тупик всех философов.
      Рисуется, пустозвон, подумала Гретхен и тут же пришла в ужас от своих смелых мыслей. Как только она могла подумать такое о мистере Бойлане?
      Негр подобострастно улыбнулся. Аккуратный, безукоризненно чистый, словно хирург, который сейчас войдет в операционную. Гретхен бросила на него косой взгляд. Я знаю тут неподалеку двух твоих приятелей, подумала она, которые сегодня не смогут доставить никому никакого удовольствия.
      -- Что будешь пить, дорогая? -- Бойлан повернулся к ней.
      -- Выберите сами.-- Итак, за одной ловушкой вырисовывалась другая. Откуда ей было знать, что она пьет? До сих пор она ничего не пила крепче кока-колы. Гретхен с ужасом ожидала, когда им принесут меню. Наверняка оно будет написано по-французски. В школе она учила испанский и латынь. Латынь! Боже мой!
      -- Кстати, тебе уже исполнилось восемнадцать? -- спросил Бойлан.
      -- Да, конечно,-- Гретхен вспыхнула. Как глупо! Опять покраснела как рак. Хорошо, что в баре темновато.
      -- Я спросил о твоем возрасте, потому что не хотелось бы предстать перед судом за развращение несовершеннолетних,-- улыбнулся Бойлан, открыв белые, красивые, ухоженные зубы. Конечно, такой человек, с такими зубами, в таком элегантном костюме и с такими деньгами, приезжает на ланч не один.
      -- Бернард,-- обратился Бойлан к бармену,-- приготовь что-нибудь сладенького для юной леди. Можно твой фирменный коктейль "дайкири". Он изумителен!
      -- Благодарю вас, сэр,-- сказал довольный Бернард.
      Кто же сейчас так говорит? -- подумала Гретхен. Она все больше настраивалась на враждебный лад, ей казалось, она ему не пара по возрасту, что она дурно одета, плохо накрашена.
      Гретхен наблюдала за ловкими действиями бармена: как он, выжав лимон, смешал его с ледяными кубиками, потом в его черных руках с розовыми ладошками и наманикюренными ногтями замелькал шейкер. Внезапно она вспомнила слова Арнольда: "как Адам и Ева в райском саду". Если бы мистер Бойлан мог догадаться, что она делала на дороге у кромки леса, то не задал бы глупый вопрос по поводу развращения несовершеннолетних.
      Густой, тягучий напиток оказался удивительно вкусным, и она выпила его залпом, как лимонад. Бойлан, театрально выгнув бровь, наблюдал, как исчезает из высокого стакана крепкий коктейль.
      -- Еще один "дайкири", Бернард,-- сказал он.
      Обе пары ушли в ресторан и теперь в баре остались только они с Бойланом. Бернард готовил новые напитки. Гретхен почувствовала себя спокойнее, стеснительность пропала. День начинался неплохо. Она не знала, почему именно такие слова ей вдруг пришли на ум, но она подумала именно так: день начинается неплохо. Впереди в ее жизни будет еще много затемненных баров и галантных пожилых мужчин в элегантных костюмах, которые будут оплачивать ее восхитительные коктейли. Бернард поставил перед ней коктейль.
      -- Могу я дать вам совет? -- сказал Бойлан.-- Пейте коктейль помедленнее. В нем -- ром!
      -- Знаю,-- сказала она, стараясь не терять достоинства.-- Просто я очень захотела пить. Я долго стояла на солнце.
      -- Само собой, моя милая,-- сказал он.
      Моя милая! Надо же! Еще никто и никогда так ее не называл. Ей понравилось такое ласковое выражение и то, как Бойлан произнес, спокойно, ненавязчиво. Теперь она пила коктейль медленно, маленькими глоточками, как настоящая светская дама. И второй коктейль показался ей еще более восхитительным. Она чувствовала себя сейчас увереннее и уж во всяком случае больше не покраснеет!
      Бойлан потребовал меню. К ним подошел метрдотель, держа в руках меню, и, поклонившись, сказал:
      -- Рад вас видеть, мистер Бойлан.
      Все были рады видеть мистера Бойлана в его начищенных до блеска охотничьих крагах.
      -- Ты позволишь мне сделать заказ? -- спросил Бойлан.
      Гретхен видела в кино, что джентльмены в ресторанах делали заказы за своих дам. Но одно дело видеть это на экране и совершенно другое, когда это происходит с тобой.
      -- Прошу вас,-- сказала она. Все как в романе, радостно подумала она. Какой все же приятный этот коктейль!
      Между мистером Бойланом и метрдотелем состоялась короткая, но довольно серьезная дискуссия по поводу выбора блюд и вин. Метрдотель ушел, сказав, что, как только приготовят для них столик, он пригласит их в зал. Бойлан достал из кармана золотой портсигар и предложил ей сигаретку.
      Гретхен покачал головой.
      -- Ты не куришь?
      -- Нет, не курю.-- Она понимала, что своим отказом она не дотягивала до уровня клиентов этого ресторана. Пару раз она пыталась закурить, но сразу же начинала кашлять, глаза у нее краснели, и она не решилась больше повторять свой неудачный эксперимент. К тому же она не хотела походить на мать, курящую одну сигарету за другой, днем и ночью.
      -- Молодец! -- сказал Бойлан. Он вытащил из кармана золотую зажигалку и, прикурив, положил ее рядом с портсигаром с выгравированной монограммой.-Мне не нравятся курящие девушки. Дым лишает аромата нежности и молодости.
      Врет, подумала она, но ей было приятно. Он из кожи лез вон, чтобы ей понравиться. Она вдруг почувствовала запах своих духов, которыми побрызгалась в туалете офиса. Может, они покажутся ему дешевыми? -забеспокоилась она.
      -- Должна признаться,-- сказала Гретхен,-- я удивлена, что вам известна моя фамилия.
      -- Что же в этом удивительного?
      -- Я видела вас на заводе раз или два. И вы никогда не были в нашем офисе.
      -- Я сразу заметил тебя,-- сказал он,-- и удивился: что делает такая красивая девушка в таком жалком месте, как завод по производству кирпича и черепицы Бойлана?
      -- Ну, не все так ужасно, как вам кажется,-- возразила она.
      -- На самом деле? Приятно слышать. У меня сложилось впечатление, что все мои служащие считают наш завод невыносимым. Я решил посещать его раз в месяц и находиться там не более пятнадцати минут. Он производит на меня лично гнетущее впечатление.
      Подошел метрдотель:
      -- Столик накрыт, мистер Бойлан.
      -- Оставь свой коктейль, моя лапочка,-- сказал Бойлан, помогая ей спуститься с высокого табурета.-- Бернард принесет его в зал.
      Следом за метрдотелем они вошли в зал. Восемь -- десять столиков были заняты. Полный полковник, компания молодых офицеров. Несколько гражданских пар в твиде. Цветы на отполированных, имитированных под колониальный стиль столиках, блеск хрустальных бокалов. Да, здесь клиенты, заработок которых не меньше десяти тысяч в год, подумала Гретхен. Метрдотель подвел их к маленькому столику возле окна, с видом на реку внизу. При их появлении разговоры в зале прекратились. Она, чувствуя на себе взгляды молодых офицеров, поправила прическу. Она понимала значение их похотливых взглядов. Как жаль, что мистер Бойлан не так молод, как они!
      Метрдотель отодвинул для нее стул, Гретхен опустилась на него. Церемонно взяла большую кремового цвета салфетку и положила себе на колени. Подошел Бернард, неся на подносе их коктейли, и поставил их на столик перед ними.
      -- Благодарю вас, сэр,-- кланяясь, сказал он.
      Появился метрдотель с бутылкой красного французского вина, следом официант с первым блюдом. Судя по всему, "Гостиница старого фермера" не испытывала недостатка в обслуживающем персонале. Официант церемонно плеснул немного вина на дно громадных высоких бокалов. Бойлан, понюхав вино, задрал голову, сделав глоток из бокала, уставился в потолок, удерживая вязкую жидкость во рту несколько секунд, и только потом проглотил ее. Одобрительно кивнул.
      -- Превосходное вино, Лоуренс!
      -- Благодарю вас, сэр,-- ответил польщенный официант.
      Если все эти "благодарю вас" будут продолжаться весь обед, то счет станет чудовищным, подумала Гретхен.
      Официант налил вино в бокал до краев: вначале в ее бокал, потом Бойлана.
      Бойлан, подняв свой бокал, чокнулся с ней, и они сделали несколько глотков. Вино было теплое, и у него оказался странный, терпкий вкус. Но она привыкнет к его необычному вкусу, подумала Гретхен.
      -- Надеюсь, тебе нравится мякоть пальм,-- спросил Бойлан.-- Я пристрастился к этому блюду на Ямайке. Это было перед войной, конечно.
      -- Восхитительно! -- солгала она. Хотя мякоть пальмы показалась ей безвкусной, как резина, но вызывала восторг сама мысль, что такое благородное дерево срубили только ради того, чтобы приготовить небольшую порцию деликатеса.
      -- Как только закончится война,-- сказал Бойлан, лениво ковыряя вилкой в своей тарелке,-- я поеду туда и останусь навсегда. Ямайка! Боже мой! Представляешь: целый день лежишь на солнечном пляже на белоснежном песке, и так изо дня в день, из года в год. Как только наши доблестные парни пройдутся по стране, то жить в ней станет невозможно,-- насмешливо продолжал он.-- В мире, где будут жить герои-победители, нет места для Теодора Бойлана! Ты обязательно должна ко мне приехать в гости.
      -- Непременно! -- воскликнула Гретхен.-- На мое роскошное жалованье, которое мне платят на заводе Бойлана, запросто можно совершить кругосветное путешествие.
      Он рассмеялся:
      -- В нашей семье гордятся тем, что мы недоплачиваем рабочим и служащим завода аж с 1887 года.
      -- Какой семье? -- недоумевая, спросила Гретхен. Насколько ей было известно, из некогда большой семьи в живых остался только один Бойлан. Все в городе знали, что он живет один в большом поместье за городом, в особняке за каменными стенами. Конечно, не считая многочисленной прислуги.
      -- Имперской! Слава семьи Бойлана плывет от одного побережья до другого, от поросшего сосновыми лесами штата Мэн до пахнущих апельсинами плантаций в Калифорнии. Цементный завод Бойлана, кирпичный завод Бойлана, судостроительные верфи Бойлана, нефтяные компании Бойлана, заводы тяжелого машиностроения Бойлана, раскинувшиеся на всей территории, от края и до края нашей любимой страны, и во главе стоит либо брат, либо дядя, либо кузен -члены семьи Бойланов. Есть даже генерал-майор Бойлан, деятельность которого на благо родины в управлении тыловой службы в Вашингтоне помогает нашей славной армии наносить более мощные, более эффективные удары по противнику. А ты спрашиваешь, какая семья! Едва только где-нибудь пахнет лишним долларом, там тут же появится Бойлан, он будет первым в очереди за прибылью.
      Гретхен не нравилось, когда люди так пренебрежительно говорили о своей семье. Очевидно, на ее лице отразилось разочарование.
      -- Ты, я вижу, шокирована моими откровениями,-- усмехнулся Бойлан. Вновь в его глазах промелькнула насмешка, он явно потешался над ней.
      -- Не совсем,-- спокойно ответила она. Она задумалась о своей семье.-По-моему, только члены самой семьи могут точно определить, какой и сколько заслуживает любви именно каждый из них.
      -- Ах, вот ты как думаешь! Знаешь, я не плохой человек, как, возможно, тебе показалось. В нашей семье есть одна добродетель, которая объединяет семью и которая проявляется у всех членов семьи. Я просто ею восхищаюсь!
      -- Какая же?
      -- Богатство. Все -- богаты. Очень, очень богаты.-- Он засмеялся.-Патологически богаты.
      -- И все же,-- сказала она, в глубине души не теряя надежды, что Бойлан на самом деле действительно не такой плохой человек, каким ей кажется сейчас за ланчем, просто он рисуется, пытаясь произвести впечатление на нее, безмозглую девушку.-- И все же вы работаете. Бойланы сделали очень много для Порт-Филипа.
      -- В этом нет сомнения,-- подхватил он ее слова.-- Они высосали из него все, что только могли. Вполне естественно, они питают к городу чисто сентиментальные чувства. Порт-Филип -- самое незначительное из всех наших имперских владений, но он недостоин времени, которое тратит на него истинный, стопроцентный, энергичный волевой Бойлан, но тем не менее они не бросают его. Последний по значимости в семье, ваш покорный слуга отправлен жить в этот тихий провинциальный городок, чтобы напоминать своим присутствием, по крайней мере раз или два в месяц, о власти и могуществе семьи Бойланов. Я исполняю свои ритуальные обязанности честно, с должным уважением, но мечтаю только об одном: когда замолчат пушки, я отправлюсь на Ямайку.
      Нет, он ненавидит не только свою семью, он ненавидит и самого себя. Его подвижные, белесые глаза сразу заметили мимолетную перемену в ее лице.
      -- Я тебе не нравлюсь,-- заключил он.
      -- Нет, неправда,-- возразила она.-- Дело в том, что вы сильно отличаетесь от всех моих знакомых.
      -- Лучше или хуже?
      -- Не знаю,-- откровенно призналась Гретхен.
      Он с серьезным видом кивнул.
      -- Ладно, я снимаю вопрос. Давай выпьем. Сейчас принесут вторую бутылку.
      Они уже выпили всю бутылку, так и не добравшись до главного блюда в меню. Метрдотель поставил перед ними чистые бокалы, и процедура пробы повторилась. Вино обожгло ей горло, и кровь ударила ей в лицо. Разговоры в ресторане, казалось, затихли, были где-то от нее далеко, и их четкий отдаленный гул походил на шум воды далекого прибоя. Ей стало хорошо и уютно в этом сверкающем чистотой старинном зале, и она громко рассмеялась.
      -- Почему ты смеешься? -- подозрительно спросил Бойлан.
      -- Смеюсь, потому что рада, что я нахожусь здесь. А могла бы быть в другом месте.
      -- Тебе нужно чаще выпивать,-- посоветовал он.-- Тебе идет пить вино.-Сухой и нетвердой рукой он похлопал ее по ладони.-- Ты красивая девушка, очень красивая!
      -- Я знаю,-- серьезно заявила она.
      Он рассмеялся.
      -- Особенно сегодня,-- добавила она.
      Когда официант принес кофе, Гретхен уже опьянела. Она раньше никогда не пила поэтому и не знала, что с ней происходит. Она сознавала, что вокруг краски стали ярче, река стала кобальтового, серебристо-белого с красноватым отливом цвета, а заходящее за далекими высокими горами солнце отливало ослепительным золотом. От разнообразия съеденных блюд она перестала ощущать их вкус, и эти неопределенные запахи пищи пахли летом, а сидящий перед ней мужчина уже не был незнакомцем и ее работодателем, нет, он превратился в самого лучшего, самого близкого друга. Он был таким внимательным, а его прекрасное, загорелое лицо светилось добротой, случайное прикосновение его руки к ее руке было приятным, и она уже не отдергивала ее, а его смех был наградой за ее остроумие.
      Она готова была рассказать ему обо всем без утайки и поделиться своими секретами.
      Гретхен рассказывала ему веселые байки о жизни раненых в госпитале, историю об одном солдате, которому какая-то восторженная француженка на радостях от известия о встрече войск союзников в Париже угодила бутылкой вина в глаз, а он в результате был награжден орденом "Пурпурное сердце", так как получил увечье. У него двоилось в глазах. Об одной медсестре и молодом офицере, которые приноровились каждую ночь заниматься любовью в машине "скорой помощи", и вот однажды, когда "скорую" неожиданно вызвали, эту абсолютно голую парочку отвезли через весь город Покипси.
      Чем больше Гретхен говорила, тем больше убеждалась в том, что она на самом-то деле не безмозглая девчонка, а, можно сказать, незаурядная девушка, у которой есть своя интересная, полная случайностей жизнь. Она рассказала о своей игре в школьном театре в роли Розалинды в комедии Шекспира "Как вам это понравится". И что мистер Поллак, неоднократно видевший в этой роли десятки девушек в театрах на Бродвее, даже сказал: "Преступление зарывать свой талант". А раньше, за год до этого спектакля, она, сыграв роль Порции, стала мечтать о блестящей карьере адвоката. Она сказала, что в наше время женщины должны заниматься чем-то серьезным, а не посвящать свою жизнь только мужу и заботам о детях.
      Гретхен решила доверить Тедди (он уже стал для нее просто Тедди к тому времени, когда подали десерт) то, что она пока не рассказала ни одной живой душе. Как только закончится война, она сразу уедет в Нью-Йорк и станет актрисой. Заплетающимся языком она прочитала ему монолог из "Как вам это понравится". Ну а что можно было ожидать после нескольких бокалов коктейля, вина и бенедиктина?
      Приди ко мне, ухаживай за мной.
      Ведь я сейчас в отличном настроеньи,
      Я с радостью отвечу "да", скажи лишь только ты:
      Я стану вашей Розалиндой!
      Растроганный Тедди поцеловал ей руку, и она восприняла его жест как должное оказываемое ей уважение и была очень довольна и собой, и этим шекспировским игривым флиртом, который казался ей сейчас как нельзя более уместным.
      Вдохновленная восторженным вниманием своего кавалера, Гретхен потеряла контроль над своими поступками. Она расстегнула две верхние пуговички на платье. Пусть все видят, как она красива, для чего скрывать? К тому же в ресторане стало очень жарко. Она свободно болтала о таких вещах, о которых прежде не осмеливалась даже упоминать, произносила вслух такие запретные слова, которые видела только на заборах. Она достигла предела раскованности -- привилегии аристократов.
      -- Я не обращаю на них внимания,-- презрительно сказала она, отвечая на вопрос Бойлана, не пытаются ли ухаживать за ней молодые клерки на работе.-Суетятся вокруг меня, как слепые щенки возле суки. Тоже мне донжуаны местного масштаба. Что от них ждать? Пригласят в кино, угостят мороженым с содовой, а потом на заднем сиденье машины будут лапать... стараются просунуть кончик языка тебе между зубами -- столько шума, столько возни, как у подыхающих лосей. Нет, подобные забавы не для меня. У меня другие планы. Я их отшиваю запросто после первой же попытки. Я не спешу. Мне некуда торопиться! -- Она внезапно встала.-- Благодарю вас за восхитительный обед. Мне нужно в туалет.-- Прежде она никогда на свиданиях не говорила так откровенно о своей нужде. Порой в кинотеатре или на вечеринках было невмоготу, но она терпела и ей приходилось сильно страдать.
      Тедди поднялся вместе с ней.
      -- В холле первая дверь налево,-- подсказал он. О, Тедди был человеком знающим! Тедди знал все!
      Гретхен прошла через весь зал, с удивлением отметив, что никого уже нет. Старалась идти медленно, зная, что за каждым ее шагом внимательно следят умные, белесые глаза Тедди. Старалась прямо держать спину, не сутулиться. Вытянула шею, такую белую на фоне ее черных волос. Она все это знала. Знала, какая у нее стройная фигура, какие у нее крутые бедра, соблазнительные, твердые, литые. Она все отлично знала и поэтому шла медленно, давая Тедди возможность оценить ее прелести должным образом, оценить раз и навсегда.
      В туалете она посмотрела на себя в зеркало, стерла последние остатки помады с губ. У меня полные, красивые губы, объяснила она своему отражению. Для чего я их красила, зачем превращала их в рот старухи? Не понимаю!
      Из туалета она вышла в холл. Бойлан уже расплатился за обед и ждал ее у входа в бар, он натягивал перчатку на левую руку. Она подошла. Тедди восхищенно посмотрел на нее.
      -- Я куплю тебе красное платье. Ярко-красное, пронзительно красное, чтобы оно подчеркивало цвет твоего лица и черные как смоль волосы. Когда будешь идти, все мужчины будут падать перед тобой на колени.
      Она засмеялась и покраснела от удовольствия. Вот так должен говорить настоящий мужчина. Она взяла Тедди за руку, и они пошли к машине.
      Тедди поднял брезентовый верх машины, стало прохладно. Они ехали медленно, его правая рука, без перчатки, лежала на ее руке. В машине было уютно и тепло. Винный аромат алкогольных напитков смешивался с запахом кожи в салоне.
      -- Ну а теперь скажи мне, что ты делала на автобусной остановке на Королевской пристани?
      Гретхен хихикнула.
      -- Я ничего смешного не сказал,-- заметил Тедди.
      -- Я оказалась там по нехорошему делу,-- ответила она и замолчала.
      Некоторое время они ехали молча. Дорога была пустынной, и они ехали, пересекая "зебру" длинных темных теней и солнечных просветов, по магистрали с тремя полосами.
      -- Так я жду,-- настойчиво повторил Тедди.
      Почему бы и не рассказать? -- подумала Гретхен. В такой прекрасный день все дозволено, все можно рассказать. Никаких тайн не должно быть между ними. Они ведь куда выше этой ханжеской стыдливости. Она начала рассказывать, вначале запинаясь, а потом все увереннее и спокойнее выложила Тедди все, что произошло накануне в госпитале.
      Она рассказала, что из себя представляют эти Арнольд и Билли, как они одиноки -- два калеки, единственные цветные в госпитале, рассказала все об Арнольде, какой был всегда Арнольд сдержанным, вежливым -- как настоящий джентльмен: никогда не называл ее по имени, в отличие от других раненых, о том, как много он читал, и что она приносила ему свои книги, и что он казался ей таким интеллигентным и печальным человеком, о том, как он переживает из-за своей хромоты и из-за разлуки с любимой девушкой из Корнуолла, которая не отвечала на его письма. Рассказала о злополучном позднем вечере, как он застал ее одну, когда все остальные в корпусе уже спали, об их разговоре и о предложении двух солдат, о восьмистах долларах.
      -- Если бы они были белыми,-- заключила свой рассказ Гретхен,-- я бы доложила обо всем полковнику, но так как...
      Держа одну руку на руле, Тедди понимающе кивал, но ничего не говорил, а только чуть сильнее нажимал на педаль газа.
      -- С того дня я больше в госпитале не была,-- оправдывалась Гретхен,-я не могла себя заставить. Я умоляла отца разрешить мне уехать в Нью-Йорк. Я просто не могла больше выносить этот город, жить в нем вместе с этим мужчиной после того, что он мне предложил... Но отец... с ним спорить бесполезно. Конечно, я не могла рассказать ему то, что произошло. Он немедленно пошел бы в госпиталь и задушил бы голыми руками обоих солдат... А сегодня... такой дивный денек. Я не пришла бы на автобусную остановку, но какая-то неведомая сила вынесла меня туда. Я не пошла бы в этот дом, но мне захотелось удостовериться, что они там, ждут меня... В таком настроении я вышла из автобуса, походила по дороге, выпила бутылку "коки", посидела на солнышке на скамейке, возле магазина... я... я хотела пройти немного вперед по дороге, возможно, прошла бы по тропинке до самого дома, чтобы во всем удостовериться. Я не боялась. Я знала, что мне ничто не угрожает. Я могла бы запросто убежать от этих двух калек, даже если бы они меня заметили. Они едва передвигаются на своих искалеченных ногах...
      Машина замедлила ход. За рассказом она упустила из виду дорогу, глядела себе на ноги под приборной доской и теперь, подняв голову, увидела, где они: бензозаправочная станция, супермаркет. Никого поблизости нет.
      Бойлан остановил автомобиль у поворота на покрытую гравием дорогу, ведущую к реке.
      -- Все это была игра,-- завершила свой рассказ Гретхен,-- глупая, жестокая игра, игра взбалмошной девчонки.
      -- Лгунья,-- неожиданно сказал Бойлан.
      -- Что-что? -- переспросила Гретхен. Это злое, жестокое слово поразило Гретхен.
      -- Ты все отлично слышала, детка. Ты -- лгунья! -- повторил Бойлан.-Это была далеко не игра. Ты собиралась пойти в тот дом, ты хотела, чтобы там тебя трахнули два негра.
      В машине стало ужасно душно и жарко.
      -- Тедди,-- задыхаясь сказала Гретхен,-- открой, пожалуйста, окно. Здесь нечем дышать.
      Бойлан, наклонившись, открыл окошко с ее стороны.
      -- Ну,-- грубо сказал он,-- давай, иди к этим неграм. Иди, иди, не стесняйся. Они наверняка еще там. Иди. Я уверен, что это тебе понравится и ты запомнишь это на всю жизнь.
      -- Прошу тебя, Тедди...-- Она почувствовала, как внезапно закружилась голова, в ушах больше не звучал ее нормальный голос, он вдруг заглох, пропал, но потом вернулся, но уже хриплый, шипящий.
      -- Не беспокойся насчет того, как доберешься домой,-- сказал Бойлан.-Я тебя здесь подожду. Мне все равно нечего делать. Все мои друзья уехали из города. Сегодня суббота. Иди, иди. Потом расскажешь мне обо всем подробно, это будет ужасно интересно.
      -- Мне нужно выйти,-- сказала она. Гретхен чувствовала, как стучит кровь в висках, голова стала тяжелой, она задыхалась.
      Пошатываясь, Гретхен вышла из машины, и ее вырвало прямо на обочине. С каждым новым приступом рвоты грудь ее высоко вздымалась. Бойлан неподвижно сидел за рулем, глядя прямо перед собой. Когда она пришла в себя и приступ рвоты закончился, он коротко бросил:
      -- Ладно, садись в машину.
      Обессиленная, она не села, а вползла в машину. У нее на лбу выступили капли холодного пота. Гретхен прижимала руку ко рту, чтобы ее не вырвало от резкой смеси запаха алкоголя и кожи.
      -- Вот, возьми, детка,-- добродушно сказал Бойлан, вытащив из нагрудного кармана большой носовой шелковый платок.
      Она вытерла платком рот, пот с лица.
      -- Спасибо.
      -- Ну, что тебе теперь хочется? -- спросил Бойлан.
      -- Я хочу домой,-- прошептала Гретхен.
      -- В таком состоянии тебе нельзя домой,-- сказал он, включая зажигание.
      -- Куда ты меня везешь?
      -- К себе.
      Она была слишком утомлена, чтобы спорить, и теперь, закрыв глаза, молча сидела, положив голову на спинку сиденья. Бойлан гнал автомобиль на юг по пустынной магистрали.
      У него дома она хорошо прополоскала рот настойкой с корицей, потом проспала часа два в его кровати. Он овладел ею в тот же вечер. Потом он отвез ее домой.
      В понедельник утром, когда Гретхен пришла на работу, на своем письменном столе увидела длинный белый плотный конверт, на котором была написана ее фамилия с пометкой в углу: "Лично". Она вскрыла конверт. В конверте лежало восемь банкнот по сто долларов.
      Бойлану пришлось встать на рассвете, чтобы приехать из своего дома в город, пройти на завод, пока никого из персонала там еще не было.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      В классе стояла тишина, только слышался скрип перьев. Мисс Лено сидела за столом, время от времени поднимая голову, чтобы посмотреть на притихших учеников. Она дала им задание -- написать за полчаса короткое сочинение на тему "Франко-американская дружба". Рудольф, сидя за партой в самом конце класса, принялся за работу. Несомненно, мисс Лено очень красива, и она, конечно, истинная француженка, но, к сожалению, ее воображение оставляло желать лучшего.
      Поставленные ею условия были жестки: от высшего балла половина отметки вычитается за ошибку, допущенную в правописании или неверное положение дидактических знаков, а целая -- за грамматическую. Сочинение должно быть не меньше трех страниц.
      Рудольф быстро написал необходимые три странички. Он был единственным учеником в классе, который постоянно получал отличные оценки за сочинения и диктанты. Он добивался таких поразительных успехов в языке, что у мисс Лено даже возникли подозрения: не говорит ли по-французски кто-нибудь из его родителей? Джордах -- фамилия не американская, рассуждала она. Брошенное в его адрес обвинение возмутило Рудольфа до глубины души. Он всегда хотел отличаться от одноклассников, но только не американизмом. Его отец по происхождению немец, объяснил Рудольф мисс Лено, он редко говорит на родном языке, всегда только на английском.
      -- А ты уверен, что твой отец родился не в Эльзасе? -- настаивала на своем мисс Лено.
      -- Он родом из Кельна, но его дедушка родился в Эльзас-Лотарингии.
      -- Ну вот,-- обрадовалась мисс Лено,-- я была права.
      Так больно сознавать, что мисс Лено -- это воплощение женской красоты и очарования, объект его преданности, могла заподозрить его, хотя бы на мгновение, что он способен солгать или тайно унизить ее. Он столько мечтал о том, как признается ей в своих чувствах, и сколько раз его одолевали причудливые фантазии! Вот он возвращается в свою школу через несколько лет, когда уже будет студентом колледжа, ждет ее у выхода школы, подходит к ней, заговаривает по-французски, бегло, с правильным акцентом и, смеясь, признается, каким робким и застенчивым мальчиком он был, признается ей в своей страсти, охватившей его к ней в предпоследний год учебы. Интересно, что ответила бы мисс Лено? В литературе полно примеров, когда зрелые женщины безумно влюблялись в блестящих юношей, почти мальчиков, учительницы влюблялись в своих вундеркиндов-учеников...
      Рудольф еще раз прочитал сочинение -- проверить, нет ли ошибок, и поморщился: неинтересная тема. Поправил два слова, поставил пропущенный оксант над буквой, посмотрел на часы. Оставалось еще целых пятнадцать минут.
      -- Эй! Как будет причастие прошедшего времени от глагола "venir"1?
      Рудольф медленно повернул голову. Сэм Касслер -- стабильный троечник в классе. Сейчас Сэм, ссутулившись, сидел над своими листками за партой с видом мученика, и его глаза умоляли о помощи. Рудольф бросил взгляд на мисс Лено. Она не смотрела на класс, читая какие-то свои записи. Рудольфу не хотелось нарушать дисциплину в классе, но ему не хотелось прослыть среди одноклассников трусом и любимчиком учителей.
      -- "Venu",-- прошептал он.
      -- С двумя "о"? -- прошептал Касслер.
      -- "U" на конце, идиот!
      Сэм Касслер, старательно пыхтя, написал глагол,-- пот обильно выступил на лбу. Нет, видно, ему начертано судьбой навечно оставаться троечником.
      Рудольф рассматривал мисс Лено. Сегодня она особенно привлекательная, подумал он. Длинные сережки, коричневое, блестящее платье, плотно облегающее бедра, перехваченное на талии узким пояском и подчеркивающее высокую грудь. Яркий рот, словно какая-то большая кровавая рана. Вместо крови -- красная губная помада. Она старательно красила губы перед каждым уроком. У ее родственников был небольшой французский ресторанчик в театральном районе Нью-Йорка, и в облике мисс Лено было гораздо больше от Бродвея, чем от чопорного парижского предместья Сент-Оноре, но, к счастью, Рудольф не разбирался в этом.
      Лениво двигая ручкой, Рудольф начал что-то рисовать на листе бумаги. Под пером постепенно возникало лицо мисс Лено, два локона, обрамляющие лицо, ее кудрявые, густые волосы, разделенные пробором посредине. Рудольф продолжал рисовать. Сережки, полная шея. Тут Рудольф помедлил. Территория, куда теперь он вторгался, считалась запретной. Рудольф еще раз посмотрел на мисс Лено. Она продолжала читать. На уроках мисс Лено никогда не возникало проблем с дисциплиной. Любое нарушение каралось. За малейший проступок следовало суровое наказание. Мисс Лено не скупилась на них, отличаясь при этом какой-то неженской беспощадностью. Проспрягать возвратный неправильный глагол "se taire"1 и повторить его спряжение десять раз подряд было одним из самых легких наказаний. Она могла спокойно сидеть перед учениками и читать книгу, и ей достаточно только раз поднять голову, чтобы убедиться, что в классе все в порядке -- никто не перешептывается и не передает друг другу шпаргалки.
      Рудольф увлекся. Он вел линию фигуры мисс Лено к обнаженной правой груди. Потом -- к левой. На рисунке она стояла у доски, повернувшись на три четверти, держа кусок мела в руках. Рудольф рисовал увлеченно. Его рисовальное мастерство улучшалось прямо на глазах, с каждой новой деталью. Бедра дались очень просто. "Венерин бугор" он представлял только по книгам, и у него о нем было весьма расплывчатое представление. Ногами он был доволен. Он хотел нарисовать мисс Лено босоногой, но ему никогда не удавались ступни, поэтому он нарисовал учительницу в туфлях на высоких каблуках. Так как она стояла у него у доски и что-то на ней писала, он вывел, копируя аккуратный почерк мисс Лено: "Je suis folle d'amour"2 так, как она обычно писала на доске. Потом он начал искусно затушевывать грудь мисс Лено. Его вдруг осенило. Фигура будет более выразительной, если он направит на нее с левой стороны яркий свет. Он заштриховал внутреннюю часть бедра мисс Лено. Жалко, что у него нет друга, кому он мог бы показать портрет и который мог бы его по достоинству оценить. Рудольф не мог доверять своим сверстникам по легкоатлетической команде, своим приятелям -- они не могли по достоинству оценить его способности. Он увлеченно ретушировал ремешки на туфлях мисс Лено, когда почувствовал, что у его парты кто-то стоит. Рудольф медленно поднял глаза. Взгляд мисс Лено был устремлен на лежащий на парте рисунок. Она подошла к нему незаметно, как кошка, несмотря на высокие каблуки туфель.
      Рудольф замер. Сейчас главное не растеряться. В черных, подведенных черной краской глазах мисс Лено бушевала ярость, она нервно кусала губы, размазывая помаду. Резко протянула руку. Рудольф взял листок и отдал его мисс Лено. Учительница, резко повернувшись на каблуках, пошла к своему столу, свернув листок так, чтобы никто не видел, что на нем изображено.
      За несколько секунд до звонка она громко выкрикнула:
      -- Джордах!
      -- Слушаю, мэм,-- ровным тоном откликнулся Рудольф.
      -- Будьте любезны задержаться после урока. Мне нужно с вами поговорить.
      -- Хорошо, мэм.
      Прозвенел звонок. Начался обычный шум. Ученики выбежали из класса, через несколько минут закончится перерыв и начнутся другие уроки. Рудольф медленно, с подчеркнутым старанием складывал свои учебники в портфель. Когда в классе никого, кроме него и мисс Лено, не осталось, он подошел к ее столу.
      Она восседала перед ним на стуле, как судья. Ледяным тоном процедила:
      -- Месье художник. Вы пренебрегли одной весьма важной деталью в своем шедевре.-- Вытащив рисунок из ящика стола, она на крышке стола с режущим ухо неприятным звуком разгладила его пресс-папье.-- Нет вашей подписи. Произведения живописи ценятся значительно выше, если на них стоит подлинная подпись создавшего их художника. Будет очень жаль, если вдруг у кого-то возникнут сомнения в отношении авторства работы такой высокой художественной ценности.-- Она пододвинула листок к Рудольфу.-- Буду крайне благодарна вам, месье, если вы соблаговолите поставить свою подпись. Поразборчивее, пожалуйста.
      Рудольф, взяв ручку, написал свою фамилию в левом углу листа. Он писал нарочито медленно, делая вид, что, подписывая рисунок, он любуется им. Пусть мисс Лено думает так. Он не будет вести себя как перепуганный насмерть ребенок. У любви свои законы. Если у него оказалось достаточно мужества, чтобы нарисовать ее обнаженной, то он должен вести себя как мужчина и спокойно выдержать приступ ее гнева. Расписавшись, он подчеркнул подпись эффектной чертой. Мисс Лено выхватила у него листок и положила перед собой. Она тяжело дышала.
      -- Месье,-- ее голос сорвался на крик.-- Сегодня после уроков приведите ко мне ваших родителей. И как можно скорее! -- Рудольф заметил, что когда мисс волновалась, то делала ошибки в произношении.-- Мне необходимо сообщить им кое-что весьма важное об их сыне, пусть полюбуются, кого они воспитали. Я буду их ждать в школе, в этом классе. Если вы не появитесь здесь со своими родителями к четырем часам дня, то, смею вас заверить, последствия такого безответственного поведения могут быть самыми серьезными. Вам понятно?
      -- Да, все ясно, мэм. До свидания, мисс Лено.-- Эта фраза -- "до свидания, мисс Лено" -- вселила в него прежнее мужество. Он вышел из класса не медленнее и не быстрее, чем обычно. Он долго вспоминал свои скользящие, неторопливые движения. А мисс Лено дышала прерывисто и тяжело, так, словно взбежала на два пролета лестницы.
      Когда уроки в школе закончились и он пришел домой, то не сразу пошел в лавку, где мать обслуживала покупателей, а поднялся наверх, в квартиру, надеясь застать там отца. Что бы ни случилось, он не хотел, чтобы мать увидела его художества. Отец наверняка ему как следует врежет, но такая скорая расправа все же предпочтительнее, чем те муки, которые придется ему испытывать от укоризненных взглядов матери до конца всей ее жизни, если, не дай бог, она увидит нарисованный ее сыном портрет обнаженной учительницы. Отца дома не было. Гретхен -- на работе, а Том никогда не возвращался раньше, чем за пять минут до ужина. Рудольф вымыл руки, причесался. Да, нужно быть готовым встретить свою горькую судьбу как истинный джентльмен.
      Он спустился в лавку. Мать запихивала дюжину булочек в пакет какой-то старухи, от которой шел резкий запах, как от описавшейся собаки. Он подождал и, когда она ушла, поцеловал мать.
      -- Ну, как прошли занятия в школе сегодня? -- спросила она, взъерошивая ему волосы.
      -- Все о'кей. Ничего новенького. Не знаешь, где папа?
      -- Может, пошел к реке.
      -- Для чего?
      Это "для чего" сразу вызвало у матери подозрение. В их семье никто и никогда не разыскивал отца без особой на то надобности.
      -- Почему ты спрашиваешь?
      -- Просто так.
      -- Сегодня есть тренировки по легкой атлетике? -- бросила она пробный шар.
      -- Нет, сегодня нет.-- Маленький колокольчик над дверью задребезжал, и в лавку вошли два покупателя. Теперь Рудольфу уже не нужно было продолжать лгать, и он, помахав матери на прощанье, вышел, а она поспешила навстречу покупателям.
      Он быстро зашагал к реке, и лавка вместе с пекарней вскоре скрылись у него за спиной. Отец хранил свою гоночную одноместную лодку в полуразвалившемся складе на берегу реки у самой кромки воды и обычно день или два в неделю занимался ее ремонтом. Рудольф молился, чтобы сегодня был именно такой день недели и отец был там, на складе. Подойдя к складу, он увидел отца. Он стоял около лодки, установленной на козлах вверх днищем, и шкурил наждаком ее корпус. Закатав рукава, он старательно с двух сторон обрабатывал гладкое дерево. Чем ближе подходил Рудольф к нему, тем заметнее были его мускулы на предплечьях, мощные, похожие на канаты, которые то вздувались, то пропадали, подчиняясь его ритмичным движениям. Было тепло, но даже несмотря на задувавший с реки ветер, пот катил с него градом.
      -- Привет, папа,-- поздоровался Рудольф.
      Отец, поглядев на него, что-то проворчал недовольным голосом и тут же вернулся к работе. Он купил полуразбитую гоночную двухвесельную шлюпку практически за бесценок в расположенной неподалеку обанкротившейся спортивной школе. На такой шаг его, конечно, толкнули беспокойные воспоминания о молодости, о тех временах, когда он жил на берегу Рейна. Он отремонтировал лодку, но постоянно ее конопатил и смолил. Теперь на ней не было ни малейшего изъяна. Механизм подвижного сиденья поблескивал свежей смазкой. После выхода из госпиталя в Германии, когда одна нога, по сути дела, стала абсолютно бесполезной, а весь его могучий организм ослабел и был подорван на войне, Джордах фанатично стал постоянно заниматься различными физическими упражнениями, чтобы поскорее восстановить утраченную былую силу. Тяжелая работа матроса на пароходах, плававших на Озерах, вновь превратила его в мощного гиганта. Бесконечные выматывающие мили, которые он регулярно покрывал вверх и вниз по течению, орудуя веслами в своей лодке, только укрепляли его здоровье, а мышцы тела наливались новой, страшной силой. Он со своей искалеченной ногой, конечно, не мог бы никого догнать, но, посмотрев на него, складывалось впечатление, что он мог легко, как букашку, раздавить своими волосатыми руками любого мужика.
      -- Па...-- начал снова Рудольф, пытаясь унять нервозность. Отец никогда его не бил, но Рудольф видел, как он одним ударом кулака отправил однажды в нокаут Томаса. Это случилось в прошлом году.
      -- В чем дело? -- спросил Джордах, ощупывая своими толстыми, широкими, как лопатки, пальцами гладкую деревянную поверхность днища лодки. На тыльной стороне рук и на пальцах у него росли жесткие черные волосы.
      -- Да в школе...-- начал Рудольф.
      -- Что-то случилось? С тобой? Такого не может быть! -- Джордах смотрел на сына с нескрываемым, искренним удивлением.
      -- Случилось -- слишком сильное слово, папа,-- сказал Рудольф.-Возникла неприятная ситуация, скажем так.
      -- Какая такая ситуация? -- насторожился отец.
      -- Ну, как бы тебе сказать,-- продолжал Рудольф.-- У нас есть одна учительница, француженка, она преподает французский язык. Я -- в ее классе. Она вызывает тебя сегодня в школу. Нужно идти прямо сейчас.
      -- Меня?
      -- Ну, не обязательно тебя. Она требует, чтобы пришел кто-то из родителей.
      -- Ну, пусть сходит мать. Ты сообщил ей об этом? -- спросил отец.
      -- Видишь ли, речь идет о том, чего ей лучше вообще не знать,-объяснил Рудольф.
      Джордах окинул взглядом корпус лодки, придирчиво оценивая свою работу.
      -- Французский,-- сказал он задумчиво.-- Я думал, что это один из твоих любимых предметов.
      -- Да, так оно и есть,-- подтвердил Рудольф.-- Па, ну для чего тянуть резину? Тебе нужно прийти к ней, понимаешь?
      Резким движением Джордах удалил наждаком оставшееся грязное пятнышко. Тыльной стороной ладони вытер пот со лба, опустил закатанные рукава. Натянув на голову свою матерчатую кепку и набросив на крутые плечи ветровку, как заправский работяга, не говоря ни слова, пошел прочь. Рудольф шел следом, не осмеливаясь попросить отца зайти домой и надеть приличный костюм для встречи с мисс Лено. Неудобно в его робе беседовать с ней.
      Рудольф с отцом вошли в классную комнату. Мисс Лено сидела за своим столом и проверяла тетрадки. В школе никого не было. Со спортивной площадки под окнами сюда долетали громкие крики учеников. Мисс Лено раза три еще красила помадой губы после урока французского, подумал Рудольф. Впервые он заметил, что губы у нее тонкие и что она их искусственно надувает, чтобы казаться более привлекательной. Когда они вошли, мисс Лено посмотрела на них и плотно, неприязненно поджала губы.
      У входа в школьное здание Джордах надел ветровку, снял кепку, но его внешний вид нисколько не улучшился, все равно -- вылитый работяга.
      Они подошли к столу учительницы. Она встала.
      -- Это -- мой отец, мисс Лено,-- представил его Рудольф.
      -- Как поживаете, сэр? -- спросила она без особой теплоты.
      Джордах промычал. Он стоял перед ее столом, покусывая усы, кепка в руке, на вид -- скромный пролетарий.
      -- Ваш сын, надеюсь, сказал, почему я попросила вас прийти ко мне сегодня днем, мистер Джордах?
      -- Нет. Что-то такого не припомню,-- ответил отец с какой-то странной, непривычной для него мягкостью в голосе. Рудольфу показалось, что отец робеет перед этой француженкой.
      -- Мне даже неудобно говорить об этом, я смущена,-- вновь заверещала мисс Лено.-- За все годы, которые я преподаю в школе... Какая неучтивость... И это ученик, который всегда производил на меня впечатление мальчика прилежного и честолюбивого. Значит, он вам не сказал, что он сделал?
      -- Нет,-- повторил Джордах. Он стоял спокойно, не теряя терпения, словно впереди у него целый день и целая ночь, чтобы все как следует обмозговать, что бы там ни сотворил его сын.
      -- Так вот,-- сказала мисс Лено. Наклонившись, она выдвинула ящик стола и достала рисунок Рудольфа. Стараясь на него не смотреть, она все время держала его в опущенной руке, подальше от своих оскорбленных глаз.-- В середине урока, когда весь класс писал сочинение на заданную тему, он занимался совершенно другим. Знаете чем?
      -- Не знаю,-- ответил Джордах.
      -- Вот чем! -- Мисс Лено театральным жестом поднесла рисунок к самому носу Джордаха. Он взял у нее рисунок, повернул его к окну, к свету, чтобы получше разглядеть. Рудольф с замиранием сердца следил за выражением его лица: что оно ему обещает? Он почти был уверен, что отец сразу же влепит ему затрещину, и размышлял, сумеет ли он выдержать сильный удар с должным самообладанием, выдержать мужественно, не отворачиваясь, не закричать от боли и не зарыдать. Но выражение лица отца ничего ему не говорило. Казалось, рисунок его заинтересовал, но и сильно озадачил.
      -- Боюсь, что я не умею читать по-французски,-- наконец вымолвил он.
      -- Дело совсем не в этом,-- все больше волнуясь, сказала мисс Лено.
      -- Здесь что-то написано по-французски,-- указывая своим большим заскорузлым указательным пальцем на фразу "я без ума от любви", которую Рудольф написал печатными буквами на доске, перед которой стояла обнаженная учительница.
      -- "Я схожу с ума от любви",-- перевела мисс Лено, нервно вышагивая за своим столом.
      -- Что это значит? -- Джордах наморщил лоб, словно изо всех сил пытался понять, что это значит. Но эта премудрость была для него недоступной.
      -- Так здесь написано,-- мисс Лено возмущенно тыкала своим дрожащим пальчиком в листок бумаги.-- Это -- перевод того, что ваш одаренный сынок здесь написал. "Я схожу с ума от любви".-- Она уже не говорила, а визжала.
      -- Ах, вон оно что! -- воскликнул, поняв, наконец, о чем идет речь, Джордах. Словно его озарило.-- А что, это неприлично на французском?
      Мисс Лено явно с трудом сдерживалась. Она кусала губы, слизывая помаду языком.
      -- Мистер Джордах, вы когда-нибудь ходили в школу? -- спросила она.
      -- Да, но в другой стране.
      -- В какой бы стране вы ни учились, мистер Джордах, приличествует ли ученику, мальчику, рисовать в обнаженном виде свою учительницу в классе? Как вы считаете?
      -- Ах! -- воскликнул Джордах с притворным удивлением.-- Так это вы нарисованы?
      -- Да, как видите! -- выпалила мисс Лено, накаляясь все больше.
      -- Господи! -- сказал он.-- На самом деле похоже. А что, теперь учителям в школе разрешается позировать перед учениками в голом виде?
      -- Не надо насмехаться надо мной, мистер Джордах,-- сказала мисс Лено с холодным достоинством.-- По-моему, бессмысленно продолжать нашу беседу. Будьте любезны, верните мне рисунок...-- Она протянула руку.-- Я с вами прощаюсь, я обращусь с рисунком вашего сына к директору, думаю, он сделает выводы из этой ситуации. Я хотела уберечь вашего сына от постыдной необходимости положить вот эту его похабщину на стол директора, но, как видно, у меня другого выхода нет. Верните мне рисунок... Нечего его так долго разглядывать...
      Джордах сделал шаг назад, не выпуская из рук рисунка.
      -- Вы утверждаете, что это нарисовал мой сын?
      -- Конечно, утверждаю,-- ответила мисс Лено.-- Вот в углу подпись.
      Джордах еще раз внимательно посмотрел на рисунок, словно для того, чтобы еще раз убедиться в этом.
      -- Да, вы правы,-- сказал он.-- Это подпись Руди. Да, это его рисунок, никаких сомнений. Не требуется никакой адвокат, чтобы доказать это.
      -- Ждите решения директора школы. А теперь, пожалуйста, верните рисунок. Я очень занята и не могу тратить свое время на это постыдное разбирательство.
      -- Нет, я сохраню этот рисунок. Вы ведь сами сказали, что это нарисовал Руди,-- спокойно сказал Джордах.-- У парня талант. Очень большое сходство с оригиналом.-- Он с восхищением разглядывал рисунок.-- Никогда не подозревал, что у моего сына такой талант. Знаете, я вставлю его в рамочку и повешу дома на стене. За такой портрет обнаженной женщины в магазине нужно выложить кучу денег.
      Мисс Лено кусала губы и от возмущения не могла вымолвить ни слова. Рудольф, как громом пораженный, уставился на своего отца. Конечно, он понятия не имел, какова будет реакция отца на эту историю, но он никак не предполагал, что отец способен на такой спектакль. Это было выше его понимания. Как он разыграл святую невинность, хитроватого деревенского мужлана!
      Мисс Лено наконец заговорила, вернее злобно зашипела, опираясь для поддержки на крышку стола, выплевывая язвительные слова:
      -- Убирайся вон, ты, жалкий, грязный, вульгарный иностранец, и забирай своего замызганного сынка.
      -- На вашем месте, мисс Лено, я не стал бы разговаривать подобным образом,-- сказал Джордах, все еще довольно миролюбиво настроенный.-- Эта школа содержится на деньги налогоплательщиков, а я исправно плачу налоги и уберусь отсюда, когда сочту нужным, когда захочу. Если бы вы не расхаживали по классу, вихляя своим обтянутым узкой юбкой задом, и не демонстрировали бы свои сиськи, как проститутка за два доллара на углу улицы, то, может, ваши ученики и не испытывали бы соблазна нарисовать вас в чем мать родила. А если вы хотите знать мое мнение по этому поводу, так вот, если мой сын мысленно раздел вас и изобразил в природной наготе, то, как мне кажется, он своим искусством сделал вам большой комплимент.
      Кровь бросилась в лицо мисс Лено, губы зло скривились от охватившего ее приступа яростного гнева.
      -- Я знаю, кто вы такой,-- завизжала она.-- Грязный бош1.
      Перегнувшись через стол, он влепил ей пощечину. Детские голоса на площадке давно смолкли. В классе установилась мертвая тишина. Мисс Лено застыла, держась руками за стол, потом, разрыдавшись, рухнула на стул, закрыв лицо руками.
      -- Я не допущу разговоров в таком тоне, ты, французская шлюха,-- сказал Джордах.-- Я приехал сюда из Европы не для того, чтобы выслушивать подобные оскорбления. И если бы я был французом, то вспомнил бы, как эти храбрые вояки панически разбежались в разные стороны, словно перепуганные кролики, после первого же выстрела вот этого "боша", и подумал бы дважды, а то и трижды, прежде чем его оскорблять. Если тебе это поможет и ты почувствуешь себя лучше, то знай, в шестнадцатом году я убил француза, заколол обычным штыком, мне пришлось ударить его в спину, потому что он удирал с поля боя, назад, к своей мамочке.
      Джордах говорил спокойно, по-деловому, словно они обсуждали погоду или заказ на муку. И от спокойствия отца Рудольфа начала бить дрожь, Злость, вложенная в его слова, становилась более язвительной, более непереносимой из-за этого делового, почти дружеского тона.
      Он продолжал:
      -- А если ты думаешь, что отыграешься на моем парне, то предупреждаю, прежде подумай как следует. Я живу здесь неподалеку и небольшая прогулка до школы моему здоровью не повредит. Мой сын два года был круглым отличником по французскому языку, и у меня возникнут неприятные вопросы, если в конце года у него будут другие оценки. Пошли отсюда, Руди.
      Они вышли, оставив мисс Лено рыдающей за столом.
      Из школы домой они шли молча. Проходя мимо мусорного бака, Джордах остановился, рассеянно порвал рисунок на мелкие клочки, бросил в бак, и они, медленно кружась, опустились на дно. Потом посмотрел в глаза Рудольфа:
      -- Ты ведь глупый негодяй, разве не так?
      Рудольф согласно кивнул.
      Они пошли дальше.
      -- У тебя уже были женщины? -- спросил Джордах.
      -- Пока нет.
      -- Правда?
      -- Правда. Я скажу тебе, когда это произойдет.
      -- Надеюсь,-- сказал Джордах. Он молча, прихрамывая шагал к дому.-- Ну и чего ты ждешь?
      -- Мне торопиться некуда,-- сказал Рудольф, обороняясь.
      Ни отец, ни мать прежде никогда не заводили с ним разговор о сексе, и сегодня отец выбрал не очень удачный день для такого разговора. Он думал о мисс Лено, растрепанной, уродливой, перемазанной помадой,-- наверное, она, сидя за своим столом, до сих пор рыдает, и ему стало стыдно, как он мог думать, что такая глупая, визжащая, как истеричка, женщина достойна его юношеской страсти.
      -- Как только начнешь,-- поучал его отец,-- не держись за юбку только одной. Меняй их дюжинами. И в мыслях никогда не допускай, что у тебя должна быть одна-единственная женщина и только с ней одной ты должен спать. Испортишь себе всю жизнь, помяни мое слово.
      -- Хорошо,-- согласился Рудольф, в глубине души зная, что отец не прав. Совершенно не прав.
      Они снова замолчали, повернули за угол.
      -- Тебе жаль, что я ее ударил?
      -- Да, конечно.
      -- Ты всю свою жизнь прожил в этой стране,-- зло выпалил Джордах.-- И не знаешь, что такое настоящая ненависть!
      -- Ты на самом деле заколол штыком француза? -- спросил Рудольф. Он должен знать, правда ли это.
      -- Да, одного из десяти миллионов. Какая разница?
      Они подходили к дому. Рудольф чувствовал себя подавленным и несчастным. Ему, конечно, следовало бы поблагодарить отца за то, что он за него заступился,-- кто из родителей пошел бы на такое? Рудольф понимал это, понимал хорошо, но не мог вымолвить ни слова -- слова благодарности застряли у него в горле.
      -- Этот француз был не единственным, кого я убил,-- продолжал Джордах, когда они остановились около пекарни.-- Я убил еще одного человека, когда закончилась война. Ножом. В Германии, в Гамбурге. В двадцать первом году. Думаю, тебе нужно знать об этом. Пора тебе уже знать побольше о своем отце. Увидимся за ужином. Я пойду, затащу лодку на склад.
      Прихрамывая, он пошел по их убогой улице к реке.
      В конце учебного года, когда были выставлены окончательные оценки, у Рудольфа по французскому, как обычно, стояло "отлично".
      ГЛАВА чЕТВЕРТАЯ
      I
      Спортзал начальной школы возле дома Джордаха был открыт до десяти вечера пять дней в неделю. Том Джордах два-три раза в неделю ходил туда поиграть в баскетбол или просто потрепаться с ребятами, а то и поиграть в кости в туалете, спрятавшись от глаз учителя физкультуры, который постоянно был занят судейством непрерывно длящихся на площадке баскетбольных поединков.
      Тома, единственного из мальчишек его возраста, ребята постарше допустили к азартной игре. Он добился этого права собственными кулаками. Однажды, когда шла игра, он, протиснувшись между двумя игроками, опустился на колени, поставил на кон свой доллар и бросил, обращаясь к Санни Джексону: "Сейчас я тебе покажу!" Санни Джексон -- крепко сбитый, сильный, драчливый парень, признанный главарь ватаги ребят, постоянно слонявшихся возле школы. Ему было девятнадцать, и его скоро должны были призвать в армию. Том нарочно выбрал для своего "дебюта" Санни. Тот, бросив презрительный взгляд на нахального новичка, ногой отодвинул доллар Томаса.
      -- Отваливай отсюда, сопляк,-- сказал он.-- Здесь играют настоящие мужчины!
      Ни секунды не колеблясь, Том, не поднимаясь с колен, нанес ему удар тыльной стороной руки. Началась драка, и Том вышел из нее победителем, заслуженно заработав свою репутацию смельчака. Он подбил Санни глаз, разбил губы, а потом приволок его в душ и там, открыв кран, держал минут пять под холодной водой. С того дня, как только Том подходил к группе игроков в спортзале, все перед ним расступались. Сегодня игры не было. Один долговязый парень двадцати одного года, по имени Пайл, уже отслуживший в армии, демонстрировал парням самурайский меч, который, по его словам, он сам отобрал у японца во время сражения на Гуадалканале. Его трижды после приступов малярии комиссовывали из армии, а однажды он чуть вообще не отдал концы. До сих пор его кожа была желтоватого цвета.
      Том скептически слушал, как Пайл увлеченно рассказывал о своем подвиге, как он бросил ручную гранату в пещеру, просто так, на удачу, и услыхал чей-то дикий вопль, а когда ползком, держа в руках пистолет, забрался туда, обнаружил убитого японца, а рядом на земле лежал вот этот меч. Том понимал, что Пайл хочет показаться ребятам этаким отважным Эрролом Флинном из Голливуда, а не простым парнем из Порт-Филипа, которого по службе занесло на острова Тихого океана. Но он молчал, сейчас он был в миролюбивом настроении, к тому же нельзя бить такого больного и желтого парня.
      -- Через две недели,-- продолжал хвастаться Пайл,-- этим мечом я отсек голову японцу.
      Кто-то дернул Тома за рукав. Это был Клод, одетый, как всегда, в приличный костюм с галстуком, он мямлил:
      -- Послушай, мне кое-что тебе нужно сказать, пошли отсюда...
      -- Погоди, дай дослушать,-- отмахнулся Том.
      -- Остров мы уже взяли, но повсюду еще прятались японцы,-- продолжал Пайл,-- они нападали по ночам, обстреливали нашу зону и убивали наших парней. Наш командир просто трясся от страха, только что не трижды в день высылал патрули. Он приказал очистить остров от японцев, прикончить всех до одного, этих ублюдков.
      Так вот, однажды я оказался в одном из таких патрулирований. Мы увидели какого-то япошку, он пытался перейти вброд небольшую речушку. Мы его ранили, но легко, и, когда подошли к нему, он сидел на земле, заложив руки за голову, и что-то лопотал. В нашем патруле не было офицеров, только один капрал и шестеро рядовых, вот я и говорю ребятам: "Послушайте, парни, посторожите его, а я сбегаю за своим самурайским мечом, и мы повеселимся -устроим ритуальную казнь". Капрал немного струсил, потому что у нас был строгий приказ доставлять в часть всех военнопленных, но, как я сказал, офицеров в патруле не было, а эти подонки издевались над нашими парнями, а потом отрубали им головы. Такой же казни, несомненно, заслуживал и этот ублюдок. Мы проголосовали, потом парни привязали этого мудака к дереву, а я сбегал за своим самурайским мечом. Мы заставили его встать на колени, как положено в таких случаях, он бухнулся на землю -- дело-то знакомое. Меч был мой, мне и предстояло его казнить. Я высоко взмахнул им и со свистом, с размаха, опустил -- хрясь! -- и его голова покатилась по земле, как кокосовый орех, а глаза, как у живого,-- открыты! Кровь брызнула и залила все вокруг футов на десять. Да, скажу я вам,-- заключил Пайл, любовно поглаживая острие меча,-- меч -- это вам не хухры-мухры!
      -- Болтун! -- громко сказал Клод.
      -- Что ты сказал? -- спросил сбитый с толку Пайл, заморгав от неожиданности.-- Ну-ка повтори!
      -- Я сказал -- болтун. Вранье все это,-- дерзко повторил Клод.-- Ты никогда никому не отсекал головы. Могу поспорить, ты купил этот меч в лавке сувениров в Гонолулу. Мой брат Эл тебя хорошо знает, он сказал, что ты такой трус, что не способен убить даже кролика.
      -- Послушай, ты, пацан,-- возмутился Пайл,-- хотя я человек больной, я тебе накостыляю так, что в жизни не забудешь, если ты немедленно не заткнешься и не уберешься отсюда вон. Мне никто и никогда не говорил ничего подобного!
      -- Ладно, жду! -- Клод снял очки, положил их в нагрудный карман пиджака. Сейчас, в эту минуту, он казался жалким и беззащитным.
      Том вздохнул. Он заслонил собой Клода.
      -- Тот, кто хочет побить моего друга,-- сказал он грозно,-- прежде должен будет убрать с дороги меня.
      -- Ну что ж, я не прочь! -- Пайл передал меч одному из мальчишек.-- Ты еще, конечно, слишком зеленый и, по-моему, здесь новичок.
      -- Оставь его в покое, Пайл,-- предостерег парень, которому он отдал меч.-- Он убьет тебя.
      Пайл с тревогой посмотрел на окруживших его подростков.
      -- Я вернулся с Тихоокеанского фронта,-- громко сказал он,-- не для того, чтобы ввязываться в драку с каждым пацаном в родном городе. Отдай мой меч, меня ждут дома.
      Он отступил. Остальные пошли вслед за ним, и в туалете остались только Том и Клод.
      -- Чего это ты вдруг выступил? -- раздраженно спросил Том Клода.-- Пайл не сделал тебе ничего плохого. И ты прекрасно знаешь, что его дружки не позволили бы мне вздуть его.
      -- Просто хотелось посмотреть на их лица,-- сказал Клод, широко улыбаясь и смахивая ладонью капли пота со лба.-- Только и всего. Все решает сила, только сила.
      -- Ты когда-нибудь отправишь меня на тот свет со своей голой силой,-зло бросил Том.-- Ну, выкладывай, что ты там хотел сообщить мне?
      -- Я видел твою сестру!
      -- Вот так новость! Он видел мою сестру. Да я ее вижу каждый день. Иногда даже по два раза. Ну и что из этого?
      -- Но где я ее видел? Перед универсамом Бернстайна. Я проезжал мимо на мотоцикле и подумал: что она тут делает? Я заехал с другой стороны квартала и увидел, как она садится в "бьюик" с открытым верхом, а какой-то парень открывает ей дверцу. Она перед магазином ждала его, это точно.
      -- Подумаешь, большие дела,-- сказал Том.-- Ну прокатились на "бьюике", эка невидаль!
      -- Может, тебе интересно будет узнать, кто сидел за рулем машины? -- За линзами очков глаза Клода заблестели, ему не терпелось поскорее выложить важную информацию.-- Когда узнаешь, просто упадешь.
      -- Не бойся, не упаду. Так кто?
      -- Мистер Теодор Бойлан, эсквайр,-- сказал Клод.-- Вот кто. Ну, как тебе это нравится? Тебе светит перспектива подняться вверх по социальной лестнице.
      -- Когда ты их видел?
      -- Час назад. Я повсюду искал тебя.
      -- Вероятно, он подвез ее до госпиталя. Гретхен по вечерам дежурит в госпитале.
      -- Сегодня вечером она ни в какой госпиталь не пошла, приятель,-сказал Клод.-- Я проследил за ними. Они поехали по дороге на холм. В его дом. Сегодня ночью твоя сестренка не будет ночевать дома, могу побиться об заклад. Поезжай, поищи ее в поместье Бойлана.
      Том колебался, не зная, что сказать.
      Одно дело, если она крутит любовь с молодыми парнями, своими сверстниками, едет на машине к загону для влюбленных возле реки, чтобы там пообжиматься. Можно подразнить ее потом. Показать себя "отвратительным парнем", как она иногда его называет. Другое дело, если она якшается с таким стариком, как Бойлан, большой "шишкой" в городе. Нет, лучше во все это не встревать. Кто знает, к чему все это может привести.
      -- Вот что я тебе скажу,-- продолжал Клод,-- если бы речь шла о моей сестре, то я обязательно выяснил, в чем тут дело. Про этого Бойлана говорят нехорошее в городе. Знаешь, мне удалось подслушать дома, что говорили о нем мои дядя и отец, не догадываясь, что я слышу их разговор. Твоя сестрица может оказаться в большой беде...
      -- Твой мотоцикл здесь?
      -- Да, но нужен бензин.-- Мотоцикл принадлежал старшему брату Клода Элу, которого две недели назад забрали в армию, и он перед отъездом пообещал переломать ему, Клоду, все кости, если, вернувшись с фронта, узнает, что Клод пользовался его мотоциклом. Но Клод, когда родителей не было дома, выкатывал мотоцикл из гаража, отливал в бак немного бензина из семейного, купленного по случаю, потрепанного автомобиля и гонял на мотоцикле по городу час, а когда и больше, стараясь избегать встреч с дорожной полицией, потому что у него не было прав на вождение.
      -- Ладно,-- сказал Том.-- Поглядим, чем они там занимаются.
      У Клода в сумке с инструментами лежал длинный резиновый шланг. Они подкатили мотоцикл за школу, там сейчас никого не было, открыли у стоявшего там "шеви" крышку бензобака и вставили шланг. Клод втянул воздух через резиновую трубку и, почувствовав вкус бензина во рту, ловко просунул его в бензобак мотоцикла.
      Том сел сзади, и Клод помчался на чихающей машине к окраине. Вскоре они уже взбирались вверх по длинной, извивающейся серпантином дороге на холм, где находилось поместье Бойлана.
      Подъехав к главным воротам с двумя распахнутыми настежь створками на громадных чугунных стержнях, они уперлись в заграждение, тянувшееся вокруг поместья, по-видимому, на несколько миль. Проехав немного вдоль ограждения, они остановились и спрятали мотоцикл в кустах. Дальше пошли пешком, чтобы подойти к особняку незаметно. Неподалеку стоял домик привратника, но с начала войны он пустовал -- никто в нем не жил. Поместье Бойлана было хорошо известно и знакомо всем городским подросткам: обзаведясь пневматическими ружьями, они перепрыгивали через эту стену и охотились на кроликов, а иногда и на дичь. Поместье давно пришло в запустение, а прилегающий парк скорее походил на заросшие непроходимые джунгли, чем на ухоженный парк с примыкающим большим лугом, каким когда-то он был.
      Они шли через заросли кустов и деревьев к особняку. Подойдя ближе, увидели стоящий "бьюик". Ни лампы, ни фонари снаружи не горели, но из высокого французского окна первого этажа пробивался луч света.
      Том и Клод тихо подошли к клумбе возле окна. Нижний край окна достигал уровня земли. Одна створка была приоткрыта. Портьеры плотно задвинуты. Клод и Том хотели одновременно посмотреть, что происходит внутри. Для этого Клоду пришлось опуститься на колени на суглинок, он прилип к щели, а Том стоял над ним, широко расставив ноги. В комнате никого не было. Большая квадратная комната: рояль, длинная кушетка, большие стулья, столы с разбросанными на них журналами. В камине горел огонь. Полки вдоль стен заставлены книгами. Горело несколько ламп. Двустворчатая дверь напротив французского окна открыта, через нее просматривался коридор и нижние ступеньки ведущей наверх лестницы.
      -- Вот как нужно шикарно жить! -- не сдержался Клод.-- Если бы у меня был такой классный бордель, то я поимел бы всех девчонок в городе.
      -- Заткнись,-- одернул его Том.-- Ну, нам здесь больше делать нечего. Поехали обратно.
      -- Да ты что, Том,-- запротестовал Клод.-- Не волнуйся. Не торопись. Мы только приехали.
      -- Подобная идея проведения вечера не по мне,-- сказал он.-- Я не дурак -- торчать здесь на холоде и глазеть на пустую комнату.
      -- Не мешай событиям развиваться своим ходом, ради Христа,-- сказал Клод.-- Они наверняка наверху. Но не останутся же они там всю ночь.
      Том, конечно, не хотел никого видеть в этой комнате, он это отлично сознавал. Никого. Ему хотелось поскорее убраться подальше от этого дома. Но нельзя было дать Клоду повод подумать, что он сдрейфил.
      -- Ладно,-- нехотя согласился он.-- Подождем еще пару минут.-- Он отошел от окна, а Клод остался стоять на коленях, не отрывая глаз от щели.-Скажешь, если кого-нибудь увидишь.
      Ночь такая тихая. Туман, поднимавшийся от влажной земли, густел, и на небе не было видно звезд. Где-то далеко внизу мерцали тусклые огни Порт-Филипа. Поместье Бойлана простиралось далеко вперед. Повсюду вокруг них -- целый лес высоких старых деревьев. Вдалеке вырисовывались очертания теннисной площадки, ярдах в пятидесяти -- низенькие строения бывших конюшен. Всего один человек жил на этом огромном пространстве. Том внезапно подумал: "Мне приходится делить одну кровать с братом, а богач Бойлан делит свою кровать с моей сестрой сегодня ночью". Том с негодованием плюнул.
      -- Эй! -- раздался взволнованный голос Клода.-- Иди сюда, скорее! Он спустился,-- прошептал Клод.-- Ты только посмотри на него, посмотри, ну-ка!
      Том заглянул внутрь. Бойлан стоял спиной к окну у дальней, противоположной стены, у стола с бутылками, стаканами и серебряным ведерком для льда. Он наливал виски в два стакана. Бойлан был абсолютно голый.
      -- Довольно странно разгуливать нагишом в своем доме, не находишь? -спросил Клод.
      -- Заткнись,-- зло откликнулся Том. Он внимательно следил за Бойланом, за тем, как он небрежно бросил несколько кубиков льда в стаканы, потом направил в них с шипением струю содовой из сифона. Но он не сразу взял со стола стаканы. Подойдя к камину, подбросил в него полено, подошел к столику рядом, открыл покрытую лаком шкатулку, вытащил из нее сигарету. Зажег ее от серебряной зажигалки длиной в фут. Он чему-то улыбался.
      Он стоял совсем рядом с окном и при свете яркой лампы весь был виден как на ладони. Растрепанные белокурые волосы, худая шея, выпирающая, как у голубя, грудь, дряблые руки, шишковатые колени, слегка искривленные ноги. Его член свешивался из кустика волос -- длинный, покрасневший. Слепая ярость охватила Тома, ему показалось, что сейчас насилуют его, Тома, что он стал невольным свидетелем невыразимой похабной сцены. Будь у него сейчас в кармане пистолет, он наверняка убил бы этого негодяя. Этого тщедушного, худого, как палка, человечка, этого гордо выхаживающего, довольно улыбающегося, удовлетворенного хиляка, этого бледного, слабого, волосатого слизняка, нагло демонстрирующего длинный, толстый, розовый орган. Все это лицезреть куда хуже, бесконечно хуже, чем даже если бы они с Клодом увидели голую Гретхен.
      Бойлан прошел по толстому ковру, вышел в коридор. Струйка дыма от сигареты тянулась за его плечом. Оттуда он крикнул:
      -- Гретхен, принести тебе выпивку наверх или сама спустишься?
      Том не расслышал ответа. Бойлан, кивнув, вернулся в комнату, взял оба стакана и стал подниматься по лестнице.
      -- Боже, ну и сценка,-- прошептал Клод.-- Ну и телосложение, как у цыпленка! Мне кажется, если ты человек богатый, то можешь быть сложен, как горбун из "Собора Парижской Богоматери", и все равно девушки побегут к тебе косяком.
      -- Пошли отсюда,-- глухо сказал Том.
      -- Почему, черт бы тебя подрал? -- удивленно посмотрел на него Клод. Свет, проникающий из щели через плохо задернутые шторы, отразился на стеклах его очков.-- Представление только начинается!
      Том резко схватил Клода за волосы и, с бешеной силой рванув их на себя, поднял его на ноги.
      -- Том, ты что? -- возмутился Клод.
      -- Я сказал, пошли отсюда! -- Том грубо дернул Клода за галстук.-Смотри, никому ни слова о том, что ты здесь видел, понял?
      -- Ничего я не видел,-- поспешил заявить Клод.-- Что, черт подери, я видел на самом деле? Костлявого старого жеребца с хреном, похожим на старый резиновый шланг. Ну, о чем здесь трепаться?
      -- Молчи, вот и все, что от тебя требуется! -- еще раз зло повторил Том и, вплотную приблизившись к Клоду, продолжил: -- Если услышу хоть слово об этом, то измордую тебя так, что мать родная не узнает. Ясно?
      -- Господи, Том, ты что?! -- с упреком произнес Клод, потирая ноющую голову.-- Я же твой друг.
      -- Тебе ясно? -- вновь повторил Том.
      -- Конечно ясно, о чем разговор? Как скажешь. Не понимаю, с чего это ты так завелся?
      Том, отпустив его, резко повернулся и большими шагами пошел по лужайке прочь от дома. Клод семенил за ним, недовольно ворча:
      -- Правильно говорят ребята, что ты ненормальный.-- Он догнал Тома.-Но я всегда тебя защищал, говорил, что сами они чокнутые, придурки, но теперь-то понимаю, что они имели в виду. Клянусь Богом, теперь я все понял. Послушай, Том, ты просто бешеный, нельзя давать волю темпераменту.
      Том молчал. Когда они поравнялись с воротами, он уже почти бежал. Клод выкатил из кустов мотоцикл. Том вскочил на заднее сиденье. В полном молчании они возвращались в город.
      II
      Пресыщенная, утомленная, охваченная сладкой дремой, Гретхен, заложив за голову руки, лежала на широкой мягкой кровати, бессмысленно глядя в потолок. На нем отражались языки разведенного Бойланом в камине огня, перед тем как ее раздеть. По-видимому, у него процесс совращения был продуман тщательно, до мелочей, на практике все выходило успешно и очень гладко. В роскошно обставленном особняке царила мертвая тишина, слуги никогда не показывались, телефон молчал, нигде никакой суеты, торопливости. Здесь, в этом доме, ничего не могло произойти непредвиденного, неожиданного, чтобы нарушить строго заведенный вечерний ритуал.
      Внизу негромко пробили часы. Десять часов. В этот час комната отдыха в госпитале пустела и все раненые, кто сам, кто на костылях, а кто и в инвалидной коляске, расходились, разъезжались по своим палатам. За всю неделю Гретхен была в госпитале два или три раза. Теперь ее жизнь сконцентрирована вот на этой кровати, на которой она сейчас лежала. Дни ее проходили в ожидании этого ложа, а ночи были посвящены воспоминаниям о нем. Она компенсирует свою нерадивость перед ранеными как-нибудь в другой раз.
      Даже тогда, когда она, вскрыв конверт, извлекла из него восемь купюр по сто долларов, она знала, что вернется, вернется вот на эту кровать. Если одна из особенностей характера Бойлана заключалась в том, чтобы ее унизить, то она готова принять и это от него -- свое унижение. Она заставит его заплатить за это унижение, и он заплатит непременно, только позже. Позже ни она, ни Бойлан никогда в разговоре не упоминали об этом конверте, который она обнаружила на своем рабочем столе. Во вторник, когда она выходила из офиса, перед дверью стоял "бьюик", а за рулем сидел Бойлан. Он молча распахнул перед ней дверцу, она молча села в машину, и он отвез ее к себе домой. Там они сразу занялись любовью, а после страстного полового акта они поехали в "Гостиницу старого фермера" пообедать, потом вернулись и продолжили сексуальные игры. Он привез ее в город около полуночи и высадил за два квартала от дома -- остальной путь ей пришлось проделать пешком.
      Тедди во всем был само совершенство. Он был скромен, никогда не выходил за рамки приличия, ему нравилось окружать свои поступки атмосферой таинственности, а для нее такая тайна была просто жизненной необходимостью. Никто не знал об их любовной связи. Человек опытный и практичный, он отвез ее к знакомому доктору в Нью-Йорке, и тот поставил ей противозачаточный резиновый колпачок, так что о беременности она не беспокоилась. Он купил ей, как и обещал, красное платье, во время той же поездки в Нью-Йорк. Теперь это красивое платье висело в его шкафу, среди гардероба Тедди. Когда-нибудь она его наденет. Такое время придет, придет непременно.
      Хотя Тедди во всем был само совершенство, Гретхен не была к нему привязана и, конечно, совсем его не любила. Тело у него -- дряблое и отнюдь не соблазнительное, и лишь когда на нем красовался дорогой элегантный костюм, Бойлана можно было назвать привлекательным. Тедди был человеком без вдохновения, самолюбивым и циничным, по его же словам, неудачником. Он не знал, что такое дружба, а его могущественная семья всячески его избегала, выпихивала его из своего клана вместе с этим обломком викторианской эпохи, старинным особняком, в котором большая часть комнат постоянно была заперта на ключ. Пустой человек в полупустом особняке. Разве трудно понять, почему эта красивая женщина, фотография которой в рамке до сих пор стояла на рояле внизу, сбежала с другим мужчиной и развелась с ним?
      Тедди Бойлана нельзя было назвать ни привлекательным, ни вызывающим восхищение человеком, но у него были другие достоинства. Отказавшись от всех обычных видов деятельности представителей своего класса: работы, войны, спортивных или азартных игр, дружбы, он сосредоточил свою жизнь на одном -он страстно, прямо-таки с животной свирепостью совокуплялся, вкладывая в половой акт все свои силы и проявляя при этом особую сексуальную изощренность. От нее он ничего особенного не требовал, только одного: чтобы она лежала в кровати рядом, чтобы была податливым материалом для его сексуального искусства, как глина для скульптора. Он становился триумфатором в своем, разработанном им самим для себя, представлении. Он отказался от борьбы в этом мире, но он был победителем вот в этом, единственно важном для него бое, и отблески одерживаемой им победы отражались на лице женщины, лежащей перед ним на подушке. Гретхен же совсем не интересовали ни победы Бойлана, ни его поражения. Она пассивно лежала под ним, даже не обнимая его дряблое, вялое, абсолютно безразличное ей тело, а только принимала, принимала, принимала наносимые им яростные удары. Он был для нее никто, по существу, самцом, воплощением простого мужского начала, машиной любви, существом без имени, по которому она томилась всю свою жизнь, даже не сознавая этого. Он был ее слугой, исполнителем всех ее желаний, он открывал перед ней врата во дворец чудес.
      Она даже не была ему за это благодарна.
      Восемьсот долларов она засунула между страничками комедии Шекспира "Как вам это понравится", между вторым и третьим актами.
      Где-то внизу пробили часы, и вдруг до нее донесся, словно вплыл в комнату его голос:
      -- Гретхен, принести тебе выпивку наверх или сама спустишься?
      -- Неси сюда! -- крикнула она. Голос у нее стал низкий, хриплый, в нем появились новые, более резкие тона. Если бы уши матери более чутко воспринимали звуки и она не замкнулась, оглохнув из-за пережитой собственной жизненной катастрофы, то достаточно было бы ей прислушаться только к одной фразе Гретхен, чтобы сразу же понять, что ее дочь беспечно пустилась по опасным волнам по тому же бурному морю, в котором сама она потерпела чувствительное кораблекрушение.
      В комнату вошел голый Бойлан с двумя стаканами виски. На его коже отражались блики от горевшего в камине огня. Гретхен, подперев рукой голову, взяла у него стакан. Он сел на край кровати, стряхнул пепел с сигареты в пепельницу на ночном столике.
      Они выпили. Ей все больше и больше нравился вкус шотландского виски. Бойлан, наклонившись, поцеловал ее в левую грудь.
      -- Хочу попробовать ее вкус, когда на ней виски,-- объяснил он. Потом поцеловал правую грудь.
      Гретхен с удовольствием сделала еще один глоток виски.
      -- Мне кажется, ты мне не принадлежишь до конца, я уверен в этом,-сказал он.-- Я чувствую, что ты моя, только когда я глубоко проникаю в тебя и ты испытываешь оргазм. Все остальное время, даже когда ты лежишь со мной рядом, а моя рука ласкает твое тело, ты мне не принадлежишь, ты где-то далеко от меня. Или я не прав? Ты мне принадлежишь?
      -- Нет,-- резко ответила Гретхен.
      -- Боже мой,-- вздохнул Тедди.-- Тебе только девятнадцать. Что же будет, когда тебе исполнится тридцать?!
      Гретхен улыбнулась. К тому времени она давно о нем забудет. Может, даже раньше. Значительно раньше.
      -- О чем ты думала, когда я спустился вниз за выпивкой?
      -- О блуде.
      -- Почему ты говоришь такие непристойные слова? -- Он, как это ни странно, всегда выражался прилично, даже в подобной обстановке, но это скорее объяснялось въевшимся в душу страхом перед его грозной властной бабушкой, которая, услыхав от него непристойное слово, тут же могла больно ударить по губам.
      -- Я никогда так не говорила до встречи с тобой,-- сказала она, сделав большой глоток виски.
      -- Я никогда так не выражался,-- напомнил он ей.
      -- Ты -- просто лицемер,-- бросила она.-- То, чем я занимаюсь, я просто называю своими именами.
      -- Да, есть чем похвалиться,-- съязвил он.
      -- Я ведь бедная, молоденькая, неопытная девушка из небольшого городка,-- сказала она.-- Если бы однажды мне не встретился по дороге один привлекательный мужчина на "бьюике" и если бы он не напоил меня, а потом не воспользовался моей слабостью, то, вполне вероятно, я дожила бы до глубокой старости и осталась высохшей старой непорочной девой.
      -- Ты наверняка занялась бы этим же с теми двумя неграми в доме старика,-- возразил он.-- Могу побиться об заклад!
      Гретхен многозначительно улыбнулась:
      -- Теперь мы этого никогда так и не узнаем, как ты думаешь?
      Бойлан бросил на нее задумчивый взгляд.
      -- Тебе нужно кое-чему поучиться. Думаю, не помешает,-- сказал он. Он резким жестом загасил сигарету, словно ему в голову внезапно пришло важное решение.-- Прости,-- сказал он, вставая с кровати.-- Мне нужно позвонить.-Накинув халат, он спустился по лестнице вниз.
      Гретхен лежала все в той же позе, подперев голову, медленно попивая из стакана виски. Вот она и отплатила ему. Нужно было бы, правда, сделать это чуть раньше, до того, как она самозабвенно отдавалась ему в постели. Но теперь она будет это делать постоянно, не даст ему спуску. Пусть знает!
      Вскоре Тедди вернулся.
      -- Одевайся!
      Гретхен очень удивилась. Обычно они были вместе до полуночи. Но ничего не сказала. Вылезла из кровати, начала одеваться.
      -- Мы куда-то едем? Как я должна выглядеть?
      -- Как хочешь,-- отрезал он. Одетый в свой элегантный костюм, он казался, как обычно, важной персоной, человеком, который привык повелевать, человеком, которому повинуются другие. Она же, напротив, в одежде казалась незначительной, незаметной и словно уменьшившейся в размерах. Он подвергал суровой критике все ее наряды, правда, не в очень грубой форме, а со знанием дела, но с присущей ему самоуверенностью. Если бы она только не опасалась нудных расспросов матери, она давно вытащила бы припрятанные между страницами второго и третьего актов шекспировской комедии "Как вам это понравится" восемьсот долларов и на эти деньги обновила бы свой гардероб. Но, увы, пока это -- несбыточная мечта.