6

Джон Бретон несколько раз выходил их дома к машине и тут же возвращался за чем-нибудь — каким-то документом, сигаретами, записной книжкой. Напряжение в груди Джека стремительно нарастало, и, пробормотав какое-то извинение, он отправился в уединение своей спальни. Там он присел на край кровати и прислушался, не заурчит ли «линкольн», удаляясь к воротам.

Наконец, он услышал то, чего ждал, он вышел на площадку лестницы и спустился на один марш. Там, в темном смутном безмолвии большого дома, он остановился, колеблясь, ощущая себя щукой, задумчиво выбирающей нужную глубину в бурой воде. «Девять лет!» — кружилось у него в мозгу. — Я умру. Прикоснусь к ней и умру!»

Наконец, он спустился — крадучись, как ни старался, и вошел в кухню. Кэт у окна мыла яблоки. Она не оглянулась и продолжала обдавать бледно-зеленые плоды холодной водой. В этом простом домашнем занятии Бретону померещилось что-то нелепое.

— Кэт, — сказал он, — зачем ты их моешь?

— Инсектициды. — Она все еще не обернулась к нему. — Я всегда мою яблоки.

— Ах, так… И тебе обязательно нужно заниматься этим сейчас? Дело не терпит отлагательств?

— Я хочу убрать их в холодильник.

— Но ведь спешки никакой нет?

— Да. — В ее голосе прозвучало раскаяние, словно он принудил ее признаться в чем-то постыдном.

Бретон почувствовал себя виноватым. Он же ее мучает!

— Ты когда-нибудь замечала, что в воде фрукты выглядят более яркими и сочными?

— Нет.

— Но это так. И никто не знает, почему… Кэт!

Она обернулась к нему, и он схватил ее за руки — мокрые, холодные, будящие жуткие воспоминания в глубинах памяти. Он целовал стылые пальцы, словно наложив на себя епитимью.

— Не надо! — Она попыталась вырвать руки, но он только крепче сжал их.

— Кэт! — сказал он настойчиво. — Я потерял тебя девять лет назад, но ведь и ты потеряла что-то. Джон тебя не любит, а я люблю. Только и всего.

— Не стоит делать поспешные выводы из поведения Джона.

— Мне можно. И взгляни на факты! Он уехал в контору, будто ничего не произошло. Оставил нас вдвоем. Ты думаешь, я бы оставил тебя вдвоем с тем, кто прямо назвался моим соперником? Да я бы… — Бретон оборвал фразу. Он собирался сказать, что скорее убил бы этого соперника.

— В нем говорит обида. Видишь ли, Джон практикует, так сказать, душевное дзюдо. Если ты толкаешь, он тянет, если ты тянешь, он толкает.

Кэт говорила торопливо, с отчаянием. Бретон притянул ее к себе. Он нежно скользнул ладонью по ложбинке ее шеи к затылку, обхватил его под волосами всеми пятью пальцами и повернул к себе ее лицо. Она несколько секунд сопротивлялась, и вдруг прильнула открытыми губами к его губам. На протяжении этого первого поцелуя Бретон не закрывал глаз, стараясь запечатлеть этот миг в памяти со всей полнотой, вознести его за пределы времени.

Потом они лежали за опущенными шторами спальни в пергаментном свете. Бретон изумленно всматривался в потолок. «Вот это, — думал он, — и есть ясность рассудка?» Он позволял мозгу впитывать ощущение блаженного бытия, переполнявшее все его тело. В таком настроении любая мелочь, связанная с процессом жизни, была прекрасной. Он готов был извлекать неизбежное наслаждение из тысяч самых обыденных, самых простых вещей — наслаждение, утраченное где-то на протяжении пути: подниматься на холм, пить пиво, рубить дрова, писать стихи…

Он положил руку на прохладное бедро Кэт.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. — Голос ее был сонным, далеким.

Бретон кивнул, оглядывая комнату совсем новыми глазами. В желтизне перехваченных шторами солнечных лучей было нечто средиземноморское, какая-то убаюкивающая удивительная прозрачность. В созданной им вселенной Времени Б не обнаруживалось ни единого порока.

В его памяти всплыл отрывок старого стихотворения, поразительно отвечавший этим ощущениям.

Безмерный Каналетто труд Дома на полотне хранят:

Скрепляет ровно известь тут Все кирпичи за рядом ряд.

Он приподнялся на локте и посмотрел на Кэт сверху вниз.

— Мое настоящее имя Каналетто, — сказал он.

Она посмотрела на него снизу вверх, чуть улыбнулась и отвернула лицо. Он понял, что она думает о Джоне. Бретон опустился на подушку, машинально подсунув палец под ремешок часов, чтобы прикоснуться к бугорку хрономоторной капсулы, зашитой под кожей. Джон Бретон был единственным пороком Времени Б.

Но портить его ему оставалось недолго.

7

Джейк Лармор уныло смотрел сквозь выпуклое стекло лунохода на плоскую однообразную поверхность Луны. Он держал двигатель на максимуме оборотов, но западный край Моря Спокойствия, к которому он двигался уже более двух часов, казалось, не приблизился и на йоту. Порой Лармор широко зевал, а между зевками насвистывал унылый мотивчик. Его одолевала зеленая скука.

В Висконсине в родном Пайн-Ридже мысль о том, чтобы работать радарным техником на Луне, казалась волнующе-романтичной. Теперь, после трех месяцев, проведенных в объездах цепочки мачт, он уже принялся вычеркивать дни в календарике, который изготовил исключительно для этой цели. Конечно, он всегда знал, что Луна — мертвый мир, но не предвидел, какое угнетающее действие окажет на него столь полное, столь абсолютное отсутствие жизни. «Если бы, — подумал он в тысячный раз за эту поездку, — если бы тут хоть что-нибудь шевельнулось!»

Он откинулся в титаническом зевке, раскинув руки, насколько позволяла ширина кабины, и вдруг ярдах в ста что-то мелькнуло и скрылось под поверхностью катера. Лармор автоматически нажал на тормоз, и машина с лязгом остановилась. Выпрямившись, он несколько секунд вглядывался в эту серую пелену, спрашивая себя, не начало ли пошаливать его воображение. Проползли несколько тягучих секунд, но лунный пейзаж все также мирно костенел в вечности. Лармор уже протянул руку к стартеру, как вдруг слева и чуть ближе заметил такое же движение. Он судорожно сглотнул. На этот раз его глаза сфокусировались много быстрее, и он различил, как пушистый серый ком величиной примерно с футбольный мяч вдруг подскочил вверх прежде чем юркнуть вниз. Явление это повторилось еще три раза, причем в разных местах.

— Разрази меня гром! — сказал он вслух. — Если я открою лунных сурков, то прославлюсь на весь мир!

Он протянул чуть дрожавшую руку к рации, но тут же вспомнил, что между ним и Третьей базой по ту сторону лунного горба связи нет. Из-за этого горба. Новый пушистый шар нахально подпрыгнул за стеклом и исчез. Поколебавшись не более секунды, Лармор отсоединил выводящий шланг, загерметизировал скафандр и проделал все прочие ритуальные действия, в конечном счете позволяющие человеку ступить на Луну. Несколько минут спустя, подавляя ощущение нереальности происходящего, он выбрался из кабины и неуверенно направился к месту, где заметил последний шар. Шагая, он внимательно высматривал лунный эквивалент сурочьей норы, но пелена неимоверно древней пыли была безупречно гладкой, если не считать тянущихся за ним двух неровных зигзагов.

Внезапно в радиусе пятидесяти шагов сразу подпрыгнули три шара, а, может, и четыре. У Лармора перехватило дыхание, однако у него достало хладнокровия точно заметить, где исчез ближайший из них. Довольно неумело волоча ноги, как полагалось при малом тяготении, он добрался туда, и его пшеничные брови недоуменно сошлись на переносице — ни намека на вход в нору, способную вместить то серое, что он пытался обнаружить.

Он опустился на колени, чтобы взглянуть на отражающую солнечные лучи пыль под другим углом, и ему показалось, что он видит круглую впадину с крохотной ямочкой в центре. Недоумевая, Лармор принялся разгребать пыль и дюймах в трех ниже добрался до скальной породы. В ней зияла аккуратная дыра, словно просверленная дрелью, диаметром дюйм. Он сунул туда палец и тотчас его отдернул — сквозь изолирующую толщу перчатки он ощутил сильный жар. Камень тут был раскален почти докрасна.

Лармор откинулся на пятки и растерянно вперил взгляд в черный кружок, тщательно стараясь разгадать его тайну. Но тут всего шагах в трех от него подпрыгнул еще один шар. Порода завибрировала, и он сразу же нашел устрашающую смертоносную разгадку.

На Луне, где нет воздуха, в котором зависали бы отдельные ее частицы, пыль взметывается плотным комом и тут же падает с такой быстротой, что глазу трудно уловить это движение. А взметнуть такой комок кроме человека может только метеорит.

Значит, он оставил надежно защищенный луноход и (такой уязвимый!) разгуливал под метеоритным дождем — под градом пуль, выпущенных миллиарды незрячих лет тому назад. Проклиная свою глупость и неопытность, он поднялся на ноги и плавными лунными прыжками понесся к луноходу.

Старенький четырехмоторный самолет терпеливо полз по ночному небу над северной оконечностью Гренландии. В его гулком цилиндрическом брюхе Денис Содермен зорко следил за регистрирующими приборами, иногда направляя настройку, чтобы нечеловеческие органы чувств воздушной лаборатории сохраняли максимум восприимчивости и дальности действия. Он работал с механической безупречностью человека, который сознает, что его работа важна, но убежден, что создан для более важных свершений.

На некотором расстоянии от Содермена доктор Косгрув, его начальник, сидя за импровизированным столом, пропускал сквозь пальцы серые бумажные ленты, словно портной — сантиметр. В клиническом свете люминесцентной трубы его еще молодое лицо выглядело старым и усталым.

— Для их обработки, Денис, нам компьютер не понадобится, — сказал он.

— Потоки заряженных частиц намного превышают норму. Ничего подобного я не видел даже в периоды самой повышенной солнечной активности. Пояс Ван-Аллена набухает точно губка, а учитывая сообщения о колебаниях солнечной константы, полученные сегодня из обсерватории МТИ, видимо…

Денис Содермен перестал слушать. Он давно научился отключаться от этого тягучего голоса, но на этот раз не просто увильнул от воздействия въедливой педантичности — что-то странное творилось с самолетом. Они находились далеко от центра тяжести машины, и Содермен вдруг ощутил тошнотворную болтанку. Длилась она полсекунды, не дольше, но Содермен был неплохим летчиком-любителем, и его несколько смутила мысль, что стотонный самолет помахивает хвостом словно лосось, и он поставил восприимчивость собственных органов чувств на максимум, точно дело шло об его электронных подопечных. Несколько секунд все ограничивалось обычными ощущениями полета, и вдруг… вновь мгновенный рывок с поворотом, от которого его желудок тревожно сжался.

— У них там что-то не так, — сказал он. — Мне не нравится, как летит этот драндулет.

Косгрув оторвался от перфолент.

— Я ничего не чувствую. — В его голосе сквозило неодобрение: Содермену не следовало отвлекаться от своих обязанностей.

— Послушайте, доктор, здесь, в хвосте, я как на кончике ветки и чувствую…

Он умолк, потому что самолет резко накренился, завибрировал, потом выровнялся и окутался зловещей тишиной — все четыре мотора выключились разом. Содермена вышвырнуло из кресла на приборы. Он кое-как поднялся на ноги и прошмыгнул мимо доктора Косгрува. Пол под его ногами уходил вниз, из чего следовало, что нос машины заметно наклонился. В дверях кабины управления он столкнулся с посеревшим вторым пилотом.

— Идите в хвост и прижмитесь спиной к перегородке уборной! Мы идем на посадку! — Он даже не пытался скрыть панику в своем голосе.

— На посадку? — крикнул Содермен. — Но где? До ближайшего аэродрома триста миль…

— Это вы мне говорите?

Даже в такую критическую минуту летчик ревниво встал на защиту своего превосходства над простыми смертными, свирепея от того, что вынужден обсуждать дела своего воздушного царства с посторонними.

— Мы делаем все возможное, чтобы запустить моторы, но капитан Айзек настроен не слишком оптимистично. Похоже, ему придется сажать нас на снег. Так что идите в хвост!

— Но ведь внизу темно! И посадить самолет невозможно…

— Это уж наша проблема, мистер! — Второй пилот подтолкнул Содермена и вернулся в кабину.

Содермен последовал за спотыкающимся доктором Косгрувом. Во рту у него пересохло.

Они добрались до конического хвостового отсека и сели на пол, привалившись спиной к холодному металлу перегородки. В таком отдалении от центра тяжести каждый маневр пилота ощущался, как колебание огромного маятника, и Содермен не сомневался, что роковая развязка близка. Теперь, когда рев мотора умолк, было слышно, с каким угрожающим, все время меняющимся воем фюзеляж разрезает воздух. Злорадный голос неба, заметившего, что силы врага иссякают.

Содермен пытался смириться с мыслью, что еще несколько минут — и он будет мертв. Ведь смягчить удар о землю не может никакое сочетание удачи, искусства пилота и прочности машины. При свете солнца или, хотя бы, луны, какая-то надежда сохранялась бы, но в черном мраке у такого стремительного снижения мог быть только один финал.

Он стиснул зубы и поклялся сохранить хотя бы столько достоинства, сколько, казалось, сумел собрать доктор Косгрув, однако при ударе он все-таки закричал. Голос его затерялся в грохоте металла. Потом самолет снова взлетел странным косым рывком, завершившимся еще одним громовым грохотом, к которому добавился стук и треск предметов, разметанных по всей длине фюзеляжа. Кошмар это длился вечность, во время которой погасло освещение. Но внезапно он кончился, и Содермен обнаружил, что все еще дышит — что против всякого вероятия каким-то чудом он жив!

Несколько минут спустя он стоял у аварийного выхода и, задрав лицо к ночному небу, созерцал своего спасителя.

Там от горизонта к горизонту изгибались полотнища красных и зеленых огней, одевая снежный ландшафт фантастическим театральным блеском. Северное сияние невиданной интенсивности!

— Вот подтверждение того, что я говорил о перенасыщенности пояса Ван Аллена, — бесстрастно констатировал стоявший рядом доктор Косгрув. — Потоки заряженных солнечных частиц омывают верхний слой атмосферы и увлекаются к магнитным полюсам. Этот фейерверк, которому мы, видимо, обязаны жизнью, всего лишь одно из проявлений…

Но Содермен уже не слушал, целиком отдаваясь наслаждению просто быть живым.

Доктор Фергес Рафаэль сидел неподвижно за рулем своей машины, уставившись на испещренный масляными пятнами бетон преподавательской автостоянки.

Он серьезно взвешивал, не поехать ли ему дальше — прямо в океан, чтобы в академических кругах о нем больше никогда не слышали. Было время, когда он вел свои исследования с бурным энтузиазмом, который не могло угасить даже сознание, что по самой природе вещей ему не суждено обрести наград, поджидающих исследователей в других областях. Но годы взяли вверх

— годы вне дворцов науки — и он очень устал.

Как всегда прекратив ежедневную игру в то, что он все-таки может уехать от своей мании, Фергес Рафаэль вылез из машины. Под пасмурным небом холодный ветер гнал шуршащие листья каштанов. Рафаэль поднял воротник пальто и зашагал к ничем не примечательному зданию университета. Начинался очередной обычный день.

Полчаса спустя он завершил приготовления к первому утреннему эксперименту. Добровольцем был Джо Уошберн, студент-негр, показавший в предварительных испытаниях многообещающие результаты.

Рафаэль поднес микрофон к губам.

— Готовы, Джо?

За стеклом звуконепроницаемой кабинки Уошберн кивнул и помахал Рафаэлю рукой. Рафаэль нажал кнопку и посмотрел на свою ассистентку Джин Ард, сидевшую в такой же кабинке в противоположном углу лаборатории. Она помахала ему с преувеличенной бодростью, и Рафаэль решил, что настроение у нее тоже угнетенное. Он включил регистрирующее устройство, откинулся на спинку кресла, развернул сигару и приготовился добросовестно следить за экранами мониторов.