Музыканты и поэты рассказывали, как произведения приходили к ним готовыми, со всеми деталями сразу, без всяких усилий с их стороны, и их творческая работа состояла лишь в том, чтобы как можно скорее положить это на бумагу, пока видение не поблекло.
      Вот таким образом, при поддержке неистощимой кладовой гениев своей расы, человек сумел получить в собственность звезды - пока не появился баттерфляй-корабль.
      Мерцающие магнитные крылья срывали громадные ряды эгон-массы, убивая эгонов миллионами, смахивая прочь мировой мозг человечества, его гениев, его наследие бессмертия, все...
      Тевернер неожиданно понял, почему война с сиккенами шла так неудачно. Впервые за всю свою историю люди были вынуждены стоять голыми перед мощным противником - без своих гениев, их силы неравноценны. Призрачные контуры величайшей истины всплыли на миг на горизонте мозга Тевернера, но поток мыслей отнес его к легендам о Мнемозине - планете поэтов, последнем редуте человеческого духа...
      Единственная планета в Федерации, где не могут действовать баттерфляй-корабли.
      Эгон-масса Земли разметена, и копии с других планет Федерации бежали на Мнемозину, но очень немногие могли думать и творить, и ловить вдохновение так, как они привыкли. Мозг Тевернера пылал, когда возобновившиеся воспоминания зажигались новоприобретенным знанием.
      МАКРОН, громадный компьютер, используемый для ведения войны, заставил КОМсэк перевести штаб-квартиру на Мнемозину. Имея в своем распоряжении все сведения и факты, не начал ли МАКРОН доходить до смутного, бледного понимания? Не шевельнулось ли псевдосознание в его металло-керамическом мозгу и не установило ли подспудную истину всякого проявления жизни? На эмпирической основе, возможно, МАКРОН вытащил Тевернера с фронта и сделал его дизайнером оружия. Он, конечно, обратил внимание на необычно высокую концентрацию интеллектуалов на Мнемозине. Но способен ли МАКРОН связать эту особенность с астрономической особенностью, которая отгораживала планету от баттерфляй-кораблей? Есть ли у него мотивировка или авторитет, чтобы дать команду, которая спасет человечество от исчезновения?
      Тевернер почувствовал, как растет в нем страдание, когда осознал, что время человечества, время Лиссы и Бетии истощается, что человек должен отозвать свои великолепные, но смертельные корабли и сражаться другим оружием до тех пор, пока его гений не возродится и не вернется к нему, если... - мысль ударила, как молотом, - если еще не поздно.
      Он вдруг обнаружил, что эгоны как бы отдалились от него. Его мысль перекинула мост к ближайшему - Кистра-Гурле, умершему около пяти тысяч лет назад, члену недолго существовавшей североафриканской цивилизации, о которой археологи не подозревали. Он ковал мечи и умер в сравнительно молодом возрасте от аппендицита.
      "Что мне делать?"
      "Делать? - Кистра-Гурл послал холодную симпатию. - Я чувствую твою боль, Мак Тевернер, но помочь не могу.
      Потерпи, связь оборвется со временем".
      "Дело не во времени. Это не касается лично меня".
      "Твоя боль растет на связи. Когда ты освободишься, ты перестанешь смотреть сквозь темное стекло физических глаз. Ты поймешь, что для человечества лучше всего вымереть сейчас, пока крылатые корабли не разрушили большую часть мирового мозга".
      "Я не могу даже думать об этом", - запротестовал Тевернер.
      "Это из-за связи. Помни, что ты живешь теперь потому только, что твой эгон избежал уничтожения. Каждый раз, когда корабль проходит через нас, многие эгоны умирают настоящей смертью. Люди, еще живущие на Мнемозине, также осуждены на настоящую смерть, если их эгоны погибнут".
      "Я знаю. И знаю, что неправильно предпочесть протожизнь истинной, но... А что это за связь? Это случалось и с другими?"
      Мысль Кистра-Гурла окрасилась усмешкой.
      "Это случалось и с другими до тебя, но феномен усиления чрезвычайно редок, с тех пор как наука победила романтизм".
      "Навязчивые вещи! Я не могу... - Тевернер прервал мысль. - Почему ты отключился?"
      Он увидел, что пространство между ним и окружающими эгонами увеличилось, и он остался в центре сияющей сферы чувств.
      "Что-то случилось, - пришла слабая мысль Кистра-Гурла. Потоки страха прошли через его мозг. - Я думаю, что тебя призывают, Мак Тевернер. Мать-масса зовет тебя".
      "Не надо!"
      Тевернер отреагировал внезапным страхом на то, что сфера вокруг него приняла сначала форму яйца, потом конуса, затем открылся туннель, идущий под эгон-массу, под лунные обломки Мнемозины, глубоко в сердце мирового мозга. Тевернер хотел отступить, но непреодолимая сила закрутила его и потащила в туннель, все быстрее и быстрее, в то время как миллионы личностей проносились мимо него; мысле-образы мужчин, женщин, детей, птиц, всевозможных животных смешивались, бежали вместе, возникали в едином объединении личностей Земли, граждан непостижимого суперобщества, живущего вечно.
      "Я не готов", - прорыдал Тевернер, почувствовав, что спуск замедляется.
      И остановился.
      Слепящий блеск полыхал вокруг него; он уже ничего не сознавал, кроме идеально-правильной сферы, парившей в центре мирового мозга.
      Затем его чувства успокоились, и он заметил, что сияющая как солнце сущность - не один эгон, а множество, абсолютно гармоничное, составляющее единый устрашающий образ Мозга. Личности-образы непрерывно объединялись и перемешивались. Когда высшее психическое давление подавило энергию мыслей Тевернера, он осознал, что в это объединение входят да Винчи, Христос, Аристотель...
      Перегруженное сознание Тевернера смялось.
      Мыли суперэгона были чисты и ясны, как призматические кристаллы бриллиантовой огранки.
      "Этот человек связан с основным инструментом?"
      "Да".
      "Будет ли связь поддерживаться точным двухсторонним общением?"
      "Нет, как мы предсказывали".
      "Он готов вернуться?"
      "Да".
      "Физические условия удовлетворительны?"
      "Да".
      "Он совместим с генной структурой Типа II?"
      "Совместим".
      "Делайте. Вильям Ладлем будет общаться с нами".
      Давящие на Тевернера оковы несколько ослабли. Один эгон пошел на контакт с ним, и Тевернер впитал его личность. Вильям Ладлем родился в Лондоне в 1888 году в бедности, стал трубочистом в шестилетнем возрасте и через три года погиб от удушья в переходах трубы банкирского дома в Кенсингтоне. В Тевернере проснулась жалость, но вскоре утихла. Он коснулся ясного интеллекта, безграничная мощь которого, родись он в других условиях, могла бы оказать влияние на историю двадцатого века и изменить ее; как эгон, он достиг уровня свершений, какие недоступны обычному мозгу.
      "Мак Тевернер, - послал мысль Ладлем, - ты знаешь, почему ты не был втянут в Мать-массу?"
      "Да. Я..."
      "Не тревожься. Мы разделяем твое продолжающееся беспокойство за судьбу человечества".
      Удивленный явным противоречием - от других эгонов он узнавал совсем другое, - он попытался исследовать дальше мозг Ладлема, но наткнулся на непроницаемый барьер.
      "Я должен сказать тебе, - продолжал Ладлем, - что, при некоторых превалирующих обстоятельствах, для развитого эгона возможно возвращение в физический план".
      "Как?"
      "Если мы предложим тебе вернуться в физическое существование на Мнемозину, чтобы ты мог попытаться исправить роковую ошибку, заключающуюся в использовании людьми баттерфляй-кораблей, согласишься ли ты?"
      "Ты знаешь, что соглашусь".
      Мысль о том, чтобы прервать свое существование как эгона, была тяжела Тевернеру, но он видел странно потемневшее женское лицо и чувствовал боль Лиссы.
      "Я должен".
      "Несмотря на возможные последствия? Я упоминал, что такое перемещение приемлемо при определенных условиях".
      "Я согласен на любые условия".
      "Хорошо. - Мысли Ладлема наполнились симпатией. - Физические условия, при которых возможен переход, следующие: развитый эгон мажет снова появиться в физическом плане, если генетическая структура второго хозяина соответствует структуре первого. Иначе говоря, когда второй хозяин - прямой потомок первого".
      Через Тевернера прошла волна разочарования.
      "Тогда это невозможно. У меня нет... - Мысль его резко оборвалась предчувствием, сковавшим его мозг. - Ты хочешь сказать, что Лисса?.."
      "Сын, - заверил Ладлем. - Эмбриону почти два месяца".
      "Я не знал. Не имел представления".
      "Она одна знала это. Исключительное давление ее общественного положения, боязнь за карьеру отца и здравый смысл заставили ее скрыть беременность".
      "Фаррел! - Тевернер понял и вздрогнул, как от физического удара. - Так вот почему она вышла замуж за Фаррела!"
      "Именно. Ну, твое решение не поколеблено?"
      "Я... - Тевернер не сразу мог связать свои мысли. - Я откажу в жизни собственному сыну..."
      "Только в протожизни. Его эгон будет отозван. Мы гарантируем ему место вблизи центра Матери-массы".
      Тевернер колебался, но снова увидел затуманенное женское лицо.
      "Я принимаю".
      Обширный интеллект эгон-массы поднял его, и его личность сфокусировалась на почке мозга зародыша в чреве Мелиссы Гренобль.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      СИККЕНЫ
      Глава 1
      Джервез Фаррел не сразу понял, что его разбудило.
      Он лежал на боку, сонно глядя на высокие окна, за которыми сине-черный в утреннем холоде океан прочерчивался белыми гребнями пены. В утреннем свете следы ног на бледно-зеленом ковре спальни казались слабыми серебряными полосами. В комнате было тихо. Что же встревожило его? Он расслабился, так как здесь не было страшного сна от вибрации пистолета в его руке, о мертвом окровавленном теле, навалившемся на него.
      Мысли Фаррела отвлеклись от жуткого мига в швейцарской и переключились на яркие сцены свадьбы, состоявшейся пять дней назад. Жаль, что Мелисса была так нетерпелива - путешествие на Землю и церемония в столичной церкви Берлина запомнились бы на всю жизнь.
      Тем не менее факт, что он женился на посту и даже не просил отпуск на медовый месяц, произведет благоприятное впечатление там где надо. А нетерпение Мелиссы само по себе было комплиментом, даже если ее последующие действия были слегка разочаровывающими. Ясно, что ее нужно ласково, осторожно обучать, прежде чем ее великолепное тело отдаст то, на что оно способно. Мысль о теплой тяжести ее грудей тайно опустилась в его руки и через давление на пальцы включила голодный позыв в его теле.
      Он перекатился на спину и тут только понял, что его встревожило: Мелиссы не было.
      Он задумчиво уставился в потолок. Уже третий раз за эти пять дней о просыпался и обнаруживал, что он в постели один, и это было странно. Он тихо поднялся и толкнул дверь в гардеробную Мелиссы. Комната была пуста.
      Он прошел через нее в ванную. Мелисса согнулась над раковиной; ее рвало, полосы слез тянулись по щекам.
      - Милая, что с тобой?
      Он подошел к ней.
      - Ничего.
      Она выпрямилась и улыбнулась.
      Ее реакция показалась Фаррелу совершенно неестественной. Нечто чудовищное возникло в его мозгу.
      - Ты больна? Что с тобой?
      - Ничего, - Мелисса продолжала безнадежно улыбаться. - Нервы, наверное. Сейчас все пройдет.
      - Это случается каждое утро, - обвиняюще сказал он.
      - Не глупи.
      Мелисса пыталась обойти его голое тело. Он схватил ее за плечи одной рукой, а другой рванул черную дымку ее ночной сорочки вниз, до талии. Вены на ее грудях казались синими в утреннем свете, а припухшие соски имели коричневый оттенок.
      Пол в ванной закачался под ногами Фаррела, а рука стала размахиваться в жестоких шлепках ладонью, в то время как все его сознание утонуло в резких регулярных звуках, вырывавшихся из его легких, которые нагнетали воздух, как архаические кузнечные мехи.
      Когда к нему вернулся здравый смысл, он отвел Мелиссу в спальню, уложил в постель и с ледяной заботливостью укрыл простыней отпечатки ладони на ее теле.
      Дрожащими пальцами он взял сигару из ящичка на ночном столике и закурил. Мелисса плакала, но без надрыва, и Фаррелу показалось, что случившееся принесло ей облегчение.
      - Кто отец.? - Он старался говорить спокойно.
      - Это все в прошлом. Я хочу забыть его имя.
      - Ясно. - Фаррел разглядывал пепел сигары. - Избавься от плода.
      - Нет!
      Мелисса нервно засмеялась, и Фаррел вдруг испугался ее.
      - У тебя нет выбора.
      - Разве?
      Фаррел подумал о реакции его семьи, экзальтированной, безжалостной, и о препятствиях, которые уже вставали на его пути, пока он шел долгой одинокой дорогой, которая, как знал он один, могла привести его на пост Верховного Президента.
      - Ладно, - сказал он наконец, - оставляй ублюдка. Но имей в виду: в твоих же интересах было бы избавиться от него сейчас.
      Хелберт Фаррел родился в госпитале военной базы на Церуле ранним сентябрьским утром. Роды прошли легко и без осложнений, и через два дня Мелисса вышла из госпиталя и въехала в белую виллу, которую ее муж построил на южных утесах Центра. Джервез Фаррел встретил появление ребенка с большим энтузиазмом. В редких случаях, при необходимости, он объяснял друзьям-офицерам раннее появление ребенка тем обстоятельством, что жил под одной крышей с Мелиссой за два месяца до брака. Он гордо позировал перед камерами армейского отдела общественных отношений, подняв ребенка над головой или над балюстрадой балкона своего дома. Он ни разу не уронил Хелберта, но Мелисса постоянно следила за ним тревожными глазами. А к тому времени, когда мальчику исполнился год, у нее был рассеянный, отсутствующий взгляд полностью отошедшей от жизни женщины.
      Глава 2
      Возможно, присутствие учительницы спасет его. Хэл Фаррел не был уверен, но надеялся на это со всем жаром, на какой способен шестилетний мальчик.
      Он влез в пижаму, пошел в ванную и стал чистить зубы, относясь с большой осторожностью к выпадающему переднему зубу. Если резко задеть его, щетина может попасть между десной и основанием зуба. Это всегда больно и ведет к неприятностям, потому что от любой боли Хэла рвало. Даже мысль о боли вызывала у него легкое головокружение. Разумно предполагая, что зуб когда-нибудь выпадет, Хэл вышел из ванной.
      Чтобы спуститься вниз, ему надо было пройти мимо собственной спальни. Он задержался, и у него пересохло в горле, потому что в спальне темнели неопределенные предметы. В его мозгу мелькнуло новое стихотворение, которое Билли Софер принес сегодня из школы. Несмотря на уверения Билли во время переговоров о цене, слова, казалось, сейчас утратили свою магию. Но кроме них у него ничего не было, и он благоговейно прошептал:
      Раз, два, три, Ты не можешь тронуть меня.
      Во имя Джей Си, Ты не можешь тронуть меня!
      На последнем слове он промчался мимо спальни и заторопился вниз, едва касаясь ступеней. У двери гостиной он остановился перевести дыхание и услышал чистый мелодичный голос мисс Пельгрейв.
      - Я знаю, что Хэл очень взвинчен, полковник Фаррел, - говорила она, в этом все дело. Я уверена, что пребывание в детской драматической группе поможет ему расслабиться. В конце концов сценическая игра всегда признавалась прекрасной терапией для...
      - Терапия! - Отец пренебрежительно засмеялся. - Мой сын не душевнобольной.
      - Я и не говорю этого, полковник. Просто у него такие способности к речи, что это будет хорошей отдушиной для него. Вы знаете, что его успехи в устной передаче и в чтении далеко превосходят...
      - Хэл может и дома говорить и читать, сколько угодно.
      - Но для Хэла было бы очень хорошо получить чуточку больше, - сказала мать, и сердце Хэла подпрыгнуло от радости. Может быть, ему все-таки разрешат ходить в общественный центр.
      - Мы ценим вашу заинтересованность, мисс Пельгрейв, - продолжал отец небрежно, - но мы понимаем особые проблемы нашего сына лучше, чем простите меня - тот, кто видит его час в день.
      Чувствуя конец разговора по голосу отца, Хэл решил, что должен немедленно войти, если он хочет сказать "спокойной ночи", пока мисс Пельгрейв еще не ушла. Он открыл дверь. Трое взрослых сидели за круглым кофейным столиком. Мисс Пельгрейв повернула темную полированную голову к Хэлу и улыбнулась совсем по-другому, не так, как в классе.
      - Я... я пошел спать, - сказал Хэл, остановившись на пороге.
      - Тебе еще рано.
      Отец смотрел на него, размешивая кофе, а мать застыла, протянув руку за ломтиком кекса с выражением сосредоточенности на бледном пухлом лице.
      - Устал?
      - Да. Ну... Спокойной ночи.
      - Минутку, парень. - Отец засмеялся, белки глаз ярко блестели на его темном лице. - А где наш поцелуй на ночь?
      Хэл понял, что его планы провалились. Он сначала подошел к матери. Она на миг прижала его к массивным склонам груди, и он почувствовал, что ее челюсти уже готовы жевать. Жевала она беспрерывно, днем и ночью. Она поцеловала Хэла липкими и сладкими губами. Хэл повернулся к отцу. Тот обнял его с притворно-дружеской грубостью, прижал колючий подбородок к щеке Хэла и зашептал страшные слова:
      - Они ждут тебя наверху, я видел их.
      Хэл бросил взгляд на мать, мысленно умоляя ее услышать слова отца, но она с хмурой сосредоточенностью выбирала второй кусок кекса. Когда-то, вспомнил он, она, казалось, верила ему, когда он рассказывал, что говорит отец, и поднимался страшный скандал, но теперь ее мысли где-то витали, и Хэл перестал ей жаловаться.
      - Спокойной ночи, Хэл.
      Мисс Пельгрейв улыбалась, и ему так хотелось, чтобы она взяла его с собой.
      - Спокойной ночи.
      Он медленно вышел и стал подниматься наверх, в свою комнату. В ней было темно, и только с лестничной площадки доходил слабый свет. Хэл снова пропел новое стихотворение, подбежал к постели и забился под простыни.
      Комната выглядела уютно в тусклом оранжевом свете, но Хэл насторожил уши и через несколько секунд услышал хорошо знакомый звук внизу: отец вышел из гостиной и пошел через холл, выключая свет. Свет на площадке мигнул, и комната наполнилась тьмой. Хэл не издал ни звука, не пытался включить лампу у постели - он слишком хорошо знал, какое наказание полагается мальчикам, которые боятся темноты.
      Он натянул простыню на голову, и тут же услышал слабый, шипящий, булькающий звук, говорящий о том, что они собрались у его постели: безголовые мужчины и женщины, вышедшие из стен.
      Они были реальны, Хэл знал это. Они все стояли вокруг него. Их одежда была пропитана кровью, бьющей из трубок в их шеях. Когда они впервые вышли из стен, Хэл подумал, что это страшный сон, и рассказал отцу, ища поддержки. Лицо отца стало угрюмым, обвиняющим.
      - Мальчиков, рожденных в грехе, - сказал он, - безголовые люди окружают каждую ночь. Это наказание за грех.
      И с тех пор Хэл слышал их, даже когда не спал, и понимал, что он, наверное, и впрямь большой грешник.
      Однажды днем, когда военные новости были плохими - в первый раз сиккенский управляемый снаряд пробился через защитные экраны Федерации и взорвал планету, - отец напился, целовал Хэла и говорил, рыдая, что безголовые люди - всего лишь дурной сон. Но потом Хэл слышал другое...
      Свернувшись клубочком под простыней, он чувствовал, что ужасные фигуры снова толпятся у его кровати, и спасся тем, что снова вызвал защитника.
      Мак занимал удивительно двусмысленное положение в схеме существования Хэла. Он был так же реален, как и безголовые, но и нереален, потому что его можно было вызвать или удалить по желанию; он был отдельной личностью, но временами он и Хэл были одним. Мак был черноволосый, серьезный, очень сильный, его руки были почти такой же толщины, как тело Хэла, и он решительно ничего не боялся в мире, не боялся даже сиккенов, даже ночных посетителей.
      Безголовые могли приходить в комнату, но больше ничего не могли делать, потому что Мак-Хэл принес странное ружье с толстым барабаном, которое никогда не промахивалось, даже если Мак бежал и одной рукой стрелял, а другой тащил Хэла для безопасности.
      Удовлетворенный, насколько это было для него возможно, Хэл погрузился в беспокойный сон.
      Он проснулся от прикосновения холодных пальцев, обхвативших его и поднимавших из теплой постели.
      - Я передумал, - закричал Хэл, отбиваясь, - я не хочу никакого...
      - Чего - никакого?
      - Мороже... - Хэл замолчал, когда узнал голос матери.
      Смутно ощущая, что он только что избежал страшной опасности, он позволил ей надеть на него белье и прочую одежду, а сам в это время зевал, жмурился и пытался вылезти, как бабочка из кокона, в другой день.
      - Ты слабо завязываешь туфли, я сам завяжу.
      - Хорошо, сынок, но поторопись.
      Услышав что-то необычное в голосе матери, Хэл внимательно поглядел на нее. Жирное лицо было бледнее обычного, глаза красные. Внезапно, встревоженно, он взглянул на часы: чуть больше шести.
      - Лисса!
      - Да, сынок?
      - В чем дело?
      - Ничего. Твоя тетя Бетия останется у нас на некоторое время. Правда, мило?
      - Да, пожалуй, - неуверенно сказал он. Бетия была на четыре года старше его, и он злился, что у нее взрослый титул - тетя. Он встречался с ней в среднем раз в год и не имел особенного желания увидеть ее снова. Но у него были подозрения, что случилось что-то неладное.
      - А дед Гренобль тоже приедет?
      - Нет.
      Слово было почти рыданием, и Хэл неожиданно понял, что случилось.
      - Он умер?
      - Да.
      Хэл вспомнил далекую и непонятную фигуру деда.
      - Кто его убил?
      - Хэл! - Мать взяла его за руку. - Люди могут умереть и без того, чтобы их кто-нибудь убивал.
      - Могут?
      Хэл бегло рассмотрел эту идею, но отбросил ее, как явное вранье, на чем, похоже, держится вся структура общества взрослых. Он знал, что жизнь бесконечна, если какая-нибудь сила не оборвет ее. Темная сила. Хэл позволил отвести себя вниз, где ему дали горячего молока и пирожков. Отца не было. Через несколько минут армейский лимузин с заспанным солдатом за рулем подъехал к дому.
      Хэл сел с матерью на заднее сиденье, и они поехали, не дав никаких указаний шоферу. Хэл занялся механикой движения, громоздкой и бессмысленной механикой развивающегося мира. Он прижался к матери и следил, как заря гасит лунные обломки, пока машина мчалась на север, к Центру.
      Внезапно с ним оказался Мак - или он сам стал Маком, - Хэл не знал этого точно и удивился, потому что здесь не было опасности. Затем он вспомнил, что Мак в последнее время стал появляться чаще, и каждый раз было ощущение, что важное, большое дело осталось несделанным. От Мака Хэл и научился называть мать Лиссой - так он думал о ней, когда был Хэлом-Маком, но называл ее так нечасто, потому что это имя, казалось, пугало и расстраивало ее.
      На этот раз присутствие Мака ощущалось сильнее, чем раньше, и Хэл сделал так, как советовал доктор Шроутер, когда Хэл в последний раз был в клинике: он постарался приблизиться к Маку, погрузиться полностью в его мозг до тех пор, пока мысли Мака не станут как бы его собственными. Первое, что он узнал, - Мак видел мать совсем другой. Она была гораздо тоньше, чем на самом деле, глаза ее были живыми и она умела смеяться.
      Был также намек на любовь более чувственную, чем мог понять Хэл.
      Очарованный, он погружался все глубже. Он начал чувствовать, как сила Мака вливается в его вены. Умственные горизонты колыхались и отступали, облачаясь в доспехи тайн и чудес Вселенной. Хэл-Мак возбужденно и неровно дышал, проникая дальше. Он видел космические корабли с черными крыльями, погибающих в сражении людей, затем пришло воспоминание о боли, и Хэл в страхе отступил...
      Знакомое ощущение горячей мочи, текущей по ногам, вернуло его к действительности. Он пытался удержать поток, но не сладил с ним и вздрогнул, когда напряжение ушло из его тела.
      - О, Хэл! - тревожно произнесла мать. - Ты опять обмочился?
      - Оставь меня в покое. Все в порядке.
      Он знал, что она обнаружит ложь, когда осмотрит гигроскопическое белье, но все что угодно лучше, чем бесполезная дискуссия. Мать решала любые проблемы, предлагая конфету. Хэл хмыкнул, заметив, что она лезет в карман своего пальто.
      - Вот, сынок. Ты любишь шоколадные батоны? Ты не успел как следует позавтракать.
      - Спасибо. - Он машинально взял подарок.
      - Твой дедушка был стар и болен, Хэл. Он не хотел бы, чтобы ты расстраивался...
      - Я вовсе не расстроен! - с жаром сказал Хэл. - Меня это мало беспокоит.
      - Хэл! Так нельзя говорить!
      - Но это правда. Раз он был таким старым и больным, для него самое лучшее...
      - Хватит!
      Хэл пожал плечами, когда шоколадный батон был выхвачен из его несопротивляющихся пальцев, и через секунду услышал шуршание: мать сдирала с батона обертку.
      Мальчик прижался к толстой обивке лимузина и закрыл глаза.
      Шофер подвез их к заднему фасаду большого шестиугольного дома и остановил машину у входа в частные апартаменты. Несмотря на ранний час, дом был полон света и движения. Хэл вышел из машины и остановился, дрожа на холодном пронизывающем ветру, пока мать тихо говорила что-то шоферу. Хэлу страшно не нравилась резиденция Администратора, и он обычно пользовался любыми уловками, чтобы избежать ее посещения.
      - Миссис Фаррел! - В дверях появился один из людей, работавших у деда. - Прежде всего, позвольте мне принести вам соболезнования от меня лично и от всего штата.
      - Спасибо. Мой муж сказал, что это произошло...
      - Внезапно. Во сне, так что он не страдал. Я послал тахиограмму Президенту Гугу. И мы надеемся...
      Хэла не интересовал этот разговор. Он поднялся в дом, позволил себе усесться в большое кресло, где его разглядывали с различной степенью интереса и доброжелательности разные безымянные люди, в то время, как его мать ушла с другими. Никто не предложил ему снять пальто, из чего он заключил, что его визит в большой дом должен быть коротким. Мать вернулась и опустилась на колени у кресла, глядя на сына усталыми глазами.
      - Твой отец велел кому-то остаться дома с тобой и Бетией, так что он сейчас отвезет вас домой.
      Хэл кивнул и сполз с кресла, направился было к двери, через которую вошел, но мать повернула его в противоположную сторону, к главному входу. Насколько он помнил, он никогда не бывал в холле главного входа, и поэтому удивился, что холл показался ему очень знакомым, но каким-то пугающим. Он оглядел мраморную колоннаду.
      В заднем конце холла открылась дверь и появилась его тетка Бетия с чемоданчиком. Она показалось Хэлу слишком высокой и самостоятельной для ее десяти лет.
      Волосы, строго зачесанные назад, выглядели гладкими, как лед. Она подошла к Хэлу, и ее глаза сверкнули обжигающим светом. Он подумал, что не хочет оставаться с ней.
      - Хэлло, Бетия! - Хэл с изумлением услышал слова, выходящие из его рта, - их говорил Мак.
      Рядом с ним открылась дверь. Появился отец, почти заполнивший проем своей высокой фигурой. В маленькой темной комнате позади него ничего не было видно, кроме стола, обожженного по краям сигаретами. Хэл почувствовал, что его мочевой пузырь снова открывается. Он всхлипнул и бросился через главную дверь в густой серый воздух. У крыльца стояла желтая машина отца. Он вскочил в нее одним головокружительным прыжком, захлопнул дверцу и сгорбился на заднем сиденье. Отрывочные образы закружились в его мозгу. Он услышал, как отец вежливо извиняется перед группой безымянных людей.
      Через минуту отец открыл дверцу, подсадил Бетию и сел за руль.
      - Здорово вышло. - Отец завел машину. Глаза его сверкали в зеркальце заднего обзора.
      Хэл молчал. Его растянувшийся пузырь болезненно сокращался. Он искоса взглянул на Бетию, думая, что и она доставит ему унижение, но ее лицо выражало сострадание.
      - Молчишь, а? - сквозь зубы продолжал отец. - Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя, когда проведешь в постели весь день.
      Хэл вызывающе кивнул, но сердце его сжалось при мысли о последующих дне и ночи в темной комнате в окружении терпеливых булькающих фигур в промокшем от крови одеянии. Он закрыл лицо руками. Мучительное рыдание вырвалось из его горла, но тут рука Бетии просунулась между пуговицами его пальто. Хэл застыл в неподвижности, когда осторожные пальцы прошли под рубашкой До кожи его живота и без колебаний поползли вниз, под мокрые штанишки.
      Секунда давления - и пальцы ушли, оставив за собой тепло, силу и безопасность. Хэл повернул голову и молча уставился на сказочно-идеальный профиль.
      Когда машина подъехала к дому, Хэл спал.
      Глава 3
      В ожидании завтрака Хэл выдернул лист текущих новостей из факс-машины. Лист был сырым и прилипал к пальцам. Осторожно держа его, Хэл вернулся на кухню, разложил лист на столе и принялся читать.
      Почти всю страницу заполняли военные сообщения и связанные с этим темы. Хэлу казалось, что на протяжении всей его восемнадцатилетней жизни известия неуклонно ухудшаются, и за последнее время пессимизм распространился повсюду. Когда Хэл ездил в Центр, в свой библейский класс, он чувствовал отчаяние, мятущееся по улицам, как черный ветер.
      Все знали, что шестидесятипятилетний конфликт близится к концу и что человеческий род отмечен печатью исчезновения. Пропагандистская машина Федерации все еще функционировала в отрицательном смысле, так что никто не знал, сколько колонизированных миров осталось от первоначальной сотни, но точное их количество не имело значения. Простые люди читали свою судьбу в предзнаменованиях, считавшихся древними еще во времена Гомера. Продукты питания дорожали и стали менее разнообразными, вещи машинного производства - либо жалкими, либо вообще недоступными. Экстремисты всех мастей широко использовали митинги и ночные шествия.
      Хэлу было неприятно читать военные известия: они вызывали у него ощущение, что какая-то большая и важная работа осталась невыполненной, и ощущение это достигло невыносимых пределов. Однако он постоянно просматривал газеты и телепередачи. Названия незнакомых планет вызывали обрывки воспоминаний. Иногда эти обрывки складывались в изображения чуждых ландшафтов, и всегда в этих случаях навязчивое ощущение важности, необходимости возрастало до того, что его череп готов был лопнуть. Но природа этого ощущения требовала от него оставаться в тени. Он должен был вступить в армию, но его забраковали по многим причинам, включая слабое зрение и безнадежно малый вес при его шестифутовом с лишним росте.