Преступная бесхозяйственность

В северодонецком совхозе № 23 Скотоводтреста на зимовку стало около 29 000 голов скота, преимущественно молодняка, закупленного в колхозах в 1931 году. К настоящему времени поголовье уменьшилось до 26 000. Чем объясняется такой чудовищный «отход»? Кто повинен в падеже столь огромного количества драгоценного молодняка? На эти вопросы можно получить ответ, рассмотрев те моменты «работы» по сохранению скота, которые практиковало правление Скотоводтреста.

Прежде всего, укомплектование совхозного стада было закончено лишь в декабре (последняя партия скота поступила 28 декабря 1931 г.). Правление Скотоводтреста, будучи осведомлено о том, что строительство на участках совхоза не обеспечивает помещениями всего наличия уже имевшегося в совхозе скота, проявило необъяснимое, граничащее с вредительством легкомыслие, предложив дирекции совхоза № 23 продолжать укомплектование стада, доведя поголовье до… 52 000, в то время как помещений хватало лишь на 7000 голов.

Рассчитывая на колхозные базы, дирекция продолжала укомплектование. На участки тысячными партиями прибывали телята, но оказывалось, что вблизи у колхозов нет лишних базов, и стада телят, уже по первозимью, стали странствовать по обширным степям Верхнедонья в поисках убежища.

Совхоз, собрав около 29 000 голов скота, 7000 разместил на своих базах, а остальной скот, врученный гуртовщикам, уже по глубокому снегу начал скитаться в степи, перегоняемый от хутора к хутору. Однажды стадо телят, застигнутое в степи снежным бураном, было брошено сопровождавшими его гуртовщиками. Гуртовщики ушли в хутор, а стадо буран согнал в лог. Там и простояло оно сутки, издрогнув на лютом ветру, почти занесенное снегом… 39 телят замерзли. В другой раз на левой стороне Дона партия скота трое суток простояла в степи без корма.

Перед дирекцией совхоза стала альтернатива: или поморозить скот, или хотя бы в отдаленных от участков местах найти базы. И базы нашли, разбросав стадо по семи административным районам Северо-Кавказского края, Центрально-Черноземной области и Нижней Волги, в местах, отстоящих от центральной усадьбы на… 200 километров и больше.

В Вешенском районе около тысячи телят за неимением базов разместили в землянках, где некогда жили выселенные кулаки. Разместили так плотно, что на один квадратный метр приходилось четыре теленка. Без притока свежего воздуха, рог с рогом стояли они в землянках (стоят и до сих пор), в оттепель затопляемые водой, в сухую погоду задыхаясь от собственных испарений… Мокрых от пара телят выгоняют на водопой, их охватывает зимним ветром, в результате — легочное заболевание, и телята дохнут пачками. При вскрытии неизменно обнаруживаются остатки сгнивших легких. Повсеместно среди уцелевших телят свирепствует короста. В хуторе Ясеновке Вешенского района от 400 телят осталось около 300, но и из них не будет прока: короста съела шерсть, и дикое зрелище являют уготованные на «нагул» телята — что ни телок, то сгорбленный, голый, как бубен, заморыш…

Создавшееся в совхозе тягчайшее положение усугубляется тем, что колхозы, в основном доставлявшие корм для совхозного скота, в настоящее время ставят 90% своего рабочего скота на откорм перед началом весенних полевых работ. (Во-время не подвезенный к совхозным базам корм находится в степи, в скирдах, на расстоянии от 4 до 15 километров.) А до выхода на подножный остается еще больше месяца. Возникает угроза дальнейшего продолжения падежа в совхозном стаде, — в том случае, если будут перебои в снабжении кормом.

По словам директора совхоза тов. Тарниченко, не менее 30% оставшегося поголовья крайне истощено и при могущем возникнуть от нехватки кормов недоедании, несомненно, падет. Но не одна беда ходит по совхозным базам: совхоз должен колхозам за подвозку фуража, базы и уход за скотом 400 000 рублей и 440 000 Союзпродкорму, у которого закуплен фураж. Под фураж были уплачены задатки, был он принят представителями совхоза по актам, но так как оплата не произведена полностью, работники Союзпродкорма не нашли иного выхода, как прекращение отпуска фуража задолжавшему совхозу. Скот подыхает с голоду, а вооруженная охрана Союзпродкорма не подпускает к скирдам приехавшие за кормом за 10—15 километров подводы совхоза. Более гнусное отношение к нуждам дела, служащего рабочему снабжению, трудно представить!

Со стороны Колхозцентра необходимы срочные указания райколхозсоюзам Верхнедонского и Вешенского районов Северо-Кавказского края, Кумылженского, Нехаевского, Алексеевского — Нижней Волги и Калачеевского и Петропавловского — Центрально-Черноземной области о том, чтобы колхозы этих районов выделили часть рабочего скота для бесперебойной подвозки фуража к базам совхоза. Не только 30% оставшегося поголовья, но ни одной головы не должно потерять совхозное стадо! Кроме этого, со стороны руководства Союзпродкорма требуется надлежащий нажим на своих усердных не по разуму представителей, запрещающих отпуск неоплаченных кормов.

Колхозная общественность возмущена творящимися безобразиями. Необходимо найти прямых и косвенных виновников падежа и сурово покарать их. Необходимо вмешательство наркомата, который до сих пор ничего не сделал для ликвидации этих безобразий.

Два слова о Союзпродкорме: колхозы в свое время сдавали излишки фуража райполеводсоюзам, те перепродавали его Союзпродкорму; путешествуя, фураж постепенно обрастал «накладными расходами» и, достигнув прямого назначения — базов скотоводческого совхоза, стоил по расценке Союзпродкорма почти наравне с зерном:

Степное сено — 7 р. 80 к. центнер

Луговое сено — 7 р. 20 к.

Пшеничн. солома — 3 р. 80 к.

Ржаная солома — 3 р. 70 к.

Комментарии к этому, как говорится, излишни…

1932

За честную работу писателя и критика

Многие из советских писателей (в том числе и автор этих строк) погрешны в злоупотреблении «местными речениями». Большинству из нас присущи, в той или иной мере, и другие литературные недостатки. Но утверждать за собою право плохо писать да еще поучать тому же молодых писателей — на это хватило «мужества» у одного лишь Ф. Панферова.

Общеизвестно, какой конфуз претерпел Панферов, выступивший с заключительным словом на дискуссии о «Брусках» и неосмотрительно утверждавший, что пишет он «языком миллионов». О Панферове, в достаточной мере разоблаченном А. М. Горьким, пожалуй, можно бы больше и не говорить, если б не было у него многочисленных последователей, загромождающих литературу антихудожественными, литературно-безграмотными и бесталанными произведениями, если б Панферов, присваивающий себе роль «литературного вождя», не пытался возглавить этот отряд литературных бракоделов, если б сам Панферов писал не по принципу «если из ста слов останется пять хороших, а девяносто пять будут плохими, и то хорошо».

А «Бруски» именно так и написаны. Для доказательства этого моего утверждения нет нужды умножать приведенные А. М. Горьким примеры проявленной Панферовым разительной литературной малограмотности, беззаботности в отношении слова и невежественности. Всякий может сделать это сам, внимательно перечитав три книги «Брусков».

Критический разбор произведений Панферова не входит в мои задачи, меня интересует другое: неужто до статьи Горького никто из критиков не видел тех недостатков, которыми — в большей мере, чем любое из ведущих произведений, — были перенасыщены «Бруски»? Как могло случиться, что писатель, широко известный у нас и за границей, выпускал книгу за книгой, и все со значительными литературными «огрехами»?

Несомненно, что критики недостатки видели, но, за редким исключением, говорили о них невнятно и глухо, в подавляющем же большинстве почти совсем не говорили, а взамен этого пели сплошные и неумные дифирамбы и, будучи не особенно изобретательными по части восхвалений, желая оглушить читателя и во что бы то ни стало убедить его в том, что «Бруски» преисполнены всяческих достоинств, шли по линии «остроумных» сравнений: Панферов — Бальзак, Панферов — Успенский и т. д.

Образчиком такой недобросовестной критики смело может послужить статья Васильковского («Литературный критик», № 4 за 1933 год). Автор статьи обуреваем стремлением выдать Панферову паспорт на литературное бессмертие. Ему нет дела до того, что читатель, ознакомившийся с его статьей, так и не поймет, что же в третьей книге «Брусков» хорошо и что плохо, в чем Панферов силен, а в чем слаб. И создается такое впечатление, будто статья эта писана не для читателя, а для одного Панферова. Этакий мадригал в прозе!

Васильковский не стремится и к тому, чтобы помочь Панферову преодолеть свойственные ему недостатки. Неблагополучие у Панферова с языком? Васильковский смело утешает:

«Говорят, что у Панферова тяжелый язык. Что ж, таков язык волжских крестьян. Было бы смешно, если бы Никита Гурьянов заговорил стилизованной прозой».

Какая непревзойденная наивность! Как будто речь идет только о языке панферовских героев.

Неблагополучно у Панферова с сюжетом? И здесь услужливый Васильковский забегает вперед, чтобы заслонить собою автора «Брусков»:

«Сюжетности, если можно так выразиться, в книге мало. Но это и минус и плюс. Прочитайте „Крестьян“ Бальзака. Там тоже почти нет сюжета».

Дальше, говоря о том, что Панферов иногда поступает так же, как его герой Никита Гурьянов, который, как известно, захватил лавку из нардома: «Пригодится посидеть… аль что…», Васильковский пишет:

«Панферов тоже иногда тащит к себе в книгу на всякий случай множество фактов, утяжеляющих ее».

Вы думаете, что это упрек придирчивого критика? Успокойтесь. Тремя строчками ниже Васильковский не только оправдает такую крестьянскую рачительность, но и «базу» подведет под это оправдание:

«И опять сошлемся на Гейне. „Величайшая заслуга Гёте, — писал Гейне, — заключается именно в законченности всего им изображаемого. У него нет соединения подробностей вполне хороших со слабыми, полно законченными в рисунке — с легким наброском, нет никакой робости… Каждое лицо в своих драмах и романах он обрисовывает с такой полнотой, как если бы оно было главное. То же самое и у Гомера, то же и у Шекспира“.

Здорово сделано? Вот тут и поговори, что критика наша еще несовершенна…

Хотя в некоторой доле «объективности» Васильковскому отказать нельзя. На стр. 54 он пишет:

«Еще и еще раз перелистывая третью книгу „Брусков“, будущий критик к ней, несомненно, подойдет по-другому, а может, и… строже».

Но «другой подход» оставлен для будущего критика, а сам Васильковский, утверждая в конце своей статьи, что «Бруски» — строящийся монументальный памятник нашей великой революционной эпохи, ничтоже сумняшеся, заканчивает:

«Панферов работает над четвертой книгой. И еще многие тома (15—20 томов — это не фантазия критика) он должен будет создать, чтобы коллективизация получила свою „Человеческую комедию“.

Ну, что касается памятника, то памятники, как известно, разные бывают. Статья Васильковского, по моему глубочайшему убеждению, тоже останется для будущих поколений монументальным памятником о тех временах, когда критики еще писали безответственные статьи. Высказывать всяческие пожелания, разумеется, никому не возбранено, но по обязанности критика Васильковский должен был прямо и честно предупредить Панферова о том, что если он осуществит пожелание его — Васильковского — и напишет еще 15—20 томов так, как написал первые три тома «Брусков», то это событие будет уже не предметом для литературной дискуссии, а целым стихийным бедствием.

В том же номере «Литературного критика» напечатана статья К. Зелинского «Интересы профессии». Скорбя по поводу того, что действительность постигается критиками больше из газет, Зелинский пишет:

«Разве можно, например, по-настоящему написать об „Энергии“ Гладкова и не знать Днепровского строительства? Очень не трудно предложить Гладкову ряд языковых советов. Но действие художественного образа, его идейно-воспитательная, политическая, наконец, роль в массе читателей, может быть полностью установлена только после того, как созданный образ будет поставлен в связь с действительностью».

И дальше:

«Вот вышла третья книга „Брусков“ Панферова. Дегустатору и оценщику нечего будет с ней делать. Надо знать колхозное движение, знать деревню и колхозника, знать партию и ее работу в деревне, чтобы иметь право писать об этой книге. Много ли среди критиков-профессионалов найдется таких универсально-образованных людей?»

Неужто в понимании Зелинского язык художественного произведения столь маловажный предмет, что писать только о языке ниже достоинства серьезного критика? Короткая, деловая и — на первый взгляд — «однобокая» статья во много раз важнее для писателя и читателя, нежели какой-нибудь многословный, «всеобъемлющий» и, зачастую, псевдоученый «труд». Это во-первых. Во-вторых, в наше время давно пора перестать рассматривать книгу как личное дело писателя, а работу критика — как работу некоего посредника, ничего не приобретающего и не теряющего ни от успеха книги, ни от провала ее. Я склонен по-иному рассматривать работу критика, не принадлежащего к разряду «универсально-образованных». Слов нет, было бы гораздо лучше, если бы знал он действительность и воочию видел жизнь. Но коли нет у него этих знаний — пусть хоть о языке пишет, пусть хоть этим поможет писателю сделать книгу более полноценной и звучащей.

А писатель будет и за эту помощь благодарен. И благодарен будет вовсе не потому, что принято считать полезным получить «с паршивой овцы хоть шерсти клок», а потому, что в преобладающем большинстве мы, писатели, всё еще далеки от совершенства во владении языком. Да и с книгой у нас сейчас, как на строительстве: никому стоять в стороне без дела нельзя, тем более — критику. Не имеешь должных знаний — учись, а пока, если не способен на большее, — подноси хоть кирпич!

Одной из основных причин увеличения литературного брака является отсутствие добросовестной, серьезной, отвечающей за свое слово критики. Давно бы надо ей усвоить эти необходимейшие качества и поднять на свои плечи хоть часть той ответственности, которую должен нести писатель за недоброкачественную продукцию. Только при преступном попустительстве критики плохая книга выдерживает многочисленные издания да еще служит руководством для начинающих писателей.

Второй из причин, способствующих расширению литературного брака, является процветающая и после постановления ЦК от 23 апреля групповщина. И Панферову, не устающему до сей поры лягать ликвидированную РАПП, не мешало бы всерьез пересмотреть вопрос о творческой группировке, которую сам он возглавляет. Если бы «самокритика» в этой группе не шла по линии «кукушка хвалит петуха, а петух кукушку», то и «Бруски» были бы на несравненно высшем художественном уровне; во всяком случае, не было бы тех «описок», на которые справедливо указал Панферову Алексей Максимович.

Статья А. С. Серафимовича «О писателях „облизанных“ и „необлизанных“, исполненная настойчивого желания оправдать плохую работу Панферова, получила заслуженную оценку и в редакционной статье „Литературной газеты“ и в открытом письме А. М. Горького. Не может не вызвать недоумения восхищение А. С. Серафимовича образом из третьей книги „Брусков“, взятым для подтверждения той пресловутой „мужичьей силы“, которая, по словам А. С. Серафимовича, сидит в Панферове:

«Да там, брат, у тебя у забора на заду лошадь сидит и жует забор». Вдумайтесь в смысл этого образа. Как здесь много сказано и до какой степени сжато! На заду лошадь сидит? Да ведь этого не забудешь никогда, и это жутко!» — восклицает А. С. Серафимович.

Жутко не это, а сам образ жуток по своей надуманности, неправдоподобной и элементарной безграмотности. Ведь истощенная лошадь не садится, а ложится, в сидячем положении (в котором, кстати, бывает она лишь тогда, когда пытается встать) не кормится, а в том случае, если сама она не в состоянии подняться и стоять — ее поднимают, затем подвешивают. Это ж не образ, а очередная «описка»… Точно так же непонятно, как может лошадь «жевать» забор. Пожалуй, понятно это будет только тому, кто не видит различия между словами «грызет» и «жует».

Тысячу раз прав Алексей Максимович, когда он пишет:

«Кто-то редактирует, кто-то издает обильнейший словесный брак, какие-то безответственные люди хвалят эту продукцию безответственных бракоделов, хвалят, очевидно, по невежеству и по личным симпатиям к автору».

Думаю, что не личные, а групповые симпатии заставили Александра Серафимовича оправдывать и хвалить плохую работу Панферова. Покривил он на старости лет душой. А не надо бы!

Пришла пора говорить о литературе настоящим, мужественным языком и вещи называть их собственными именами. Нам нужны и доподлинно новые слова, созданные революцией, и новаторство в литературной форме, и новые книги, рисующие величайшую из эпох в истории человечества. Но только тогда сумеем мы — писатели — создать такие произведения, которые будут стоять на одном уровне с эпохой, когда научимся и новые слова тащить в литературу и книги писать не по панферовскому рецепту, а наоборот: чтобы девяносто пять слов были отличными, а остальные пять хорошими; когда новаторство будет шагать дальше незамысловатого переименования глав в «залпы», «звенья», «подкрылки» и т. п.

Когда критика наша прекратит либеральное сюсюканье и покровительственно-родственное отношение к писателю («хоть сопливое, да мое»); когда станет она подлинно революционной, беспощадной, суровой и не закрывающей перед правдой глаза, — тогда перестанут групповые зазывалы кричать на литературных перекрестках, расхваливать «своих» писателей и порочить «инаковерующих».

Только при этих условиях выполним те многочисленные, широковещательные обещания, которые давали мы советской общественности. Иначе же так и останемся «честными болтунами» и творцами посредственных произведений.

1934

Английским читателям

(Предисловие для английского издания «Тихого Дона»)

Я рад тому, что мой роман «Тихий Дон» тепло встречен английским читателем и прессой. Особенно рад потому, что Англия — родина крупнейших писателей, вложивших в сокровищницу мировой литературы немало ценностей и способствовавших своим бессмертным творчеством воспитанию вкусов читателей англичан.

Меня несколько смущает то обстоятельство, что роман воспринимается в Англии как «экзотическое» произведение. Я был бы счастлив, если бы за описанием чуждой для европейцев жизни донских казаков читатель англичанин рассмотрел и другое: те колоссальные сдвиги в быту, жизни и человеческой психологии, которые произошли в результате войны и революции.

В мою задачу входит не только показать различные социальные слои населения на Дону за время двух войн и революции; не только проследить за трагической судьбой отдельных людей, попавших в мощный водоворот событий, происходивших в 1914—1921 годах, но и показать людей в годы мирного строительства при советской власти. Этой задаче и посвящена моя последняя книга — «Поднятая целина».

В заключение мне хочется сказать следующее: в отзывах английской прессы я часто слышу упрек в «жестоком» показе действительности. Некоторые критики говорили и вообще о «жестокости русских нравов».

Что касается первого, то, принимая этот упрек, я думаю, что плох был бы тот писатель, который прикрашивал бы действительность в прямой ущерб правде и щадил бы чувствительность читателя из ложного желания приспособиться к нему. Книга моя не принадлежит к тому разряду книг, которые читают после обеда и единственная задача которых состоит в способствовании мирному пищеварению.

А жестокость русских нравов едва ли превосходит жестокость нравов любой другой нации… И не более ли жестоки и бесчеловечны были те культурные нации, которые в 1918—1920 годах посылали свои войска на мою измученную родину и пытались вооруженной рукой навязать свою волю русскому народу?

1934

Литература — часть общепролетарского дела

(Из речи на собрании ударников Лензавода и железнодорожного узла в Ростове-на-Дону)

Прежде всего, товарищи, разрешите от имени Союза советских писателей передать сердечный привет пролетариям Лензавода и Ростовского узла, вписавших одну из замечательнейших страниц в историю революционной борьбы за освобождение России.

Сегодня, на встрече со старыми кадровыми рабочими Лензавода, мне пришла на память одна из замечательных мыслей товарища Ленина, высказанная некогда в форме пожелания, что «литература должна стать частью общепролетарского дела». Это пожелание в настоящее время осуществляется. И ярчайшей иллюстрацией этого положения является то колоссальное внимание, с которым рабочий класс отнесся, в частности, к творческой дискуссии о языке, поднятой статьей А. М. Горького. Еще более наглядным доказательством того, что литература в наше время, в нашу эпоху, стала частью общепролетарского дела, является то огромнейшее внимание, которое рабочий класс, вся советская общественность уделили Всесоюзному съезду писателей, происходившему месяц тому назад.

Мне кажется, что показатель культурного роста читателей нашего Союза должен определяться не только ростом тиражей наших книг, которые для писателей-иностранцев, присутствовавших на съезде, кажутся совершенно сказочными тиражами.

Еще более ярким показателем того, что культурный рост нашего читателя высок, является постоянная, каждодневная связь между читателями и нами — писателями. На собственном примере должен сказать, что нет такого дня, когда бы я не получал десятка писем от своих читателей, разбирающих «Поднятую целину» и типы, выведенные там. Среди этих писем есть такие, которые мне как писателю, в какой-то мере уже познавшему литературное ремесло, дали значительно больше, чем литературно-критические статьи заведомо признанных критиков.

В свое время в практике моей работы над «Тихим Доном» я был крепко связан с Ленинградским областным союзом металлистов, и отзывы рабочих-металлистов, которые я получал сотнями, очень много помогли мне в усвоении и преодолении тех ошибок, что были свойственны первым моим книгам. Я считаю, что связь между рабочими читателями и писателями Советской страны — нерушимый залог того, что наша советская литература и впредь будет ведущей литературой мира, какой она является на нынешний день.

Я не хочу ограничиться пересказом того, что происходило на съезде писателей, полагая, что многие из вас, во всяком случае — большинство, внимательно следили за работой съезда и наверняка знакомы с основными докладами, которые были сделаны на съезде. Мне хочется, поскольку литература стала частью общепролетарского дела, говорить о литературе. На вашем заводе, в Ростовском железнодорожном узле имеется огромная армия рабкоров — что-то, кажется, около 600 человек. Из них большое число пишет. И я глубочайше убежден, что из этих кадров рабочих, призванных в литературу, тоже пером — рабкоровским пером помогающих промышленности, вашему заводу и железной дороге изживать недостатки, выйдут десятки незаурядных писателей и поэтов, таких писателей и поэтов, которые наверняка перешагнут нас.

Дискуссия, развернувшаяся перед съездом по вопросу о языке, показала, что рабочий читатель неизмеримо вырос даже по сравнению с недавними годами, например с 1926—1927 годами, что вкусы его, потребности возросли в огромных размерах, что, зачастую, мы, писатели, отстаем в удовлетворении этих потребностей. По этому поводу мне хочется сказать, что, сколь культурный уровень рабочего класса неизмеримо возрос, что, сколь перед нами, писателями, рабочие в своих выступлениях, в письмах к нам, в критических статьях, которые присылаются в журналы, ставят, как краеугольный камень, проблему повышения качества, — я считаю, что вопрос обсуждения литературных дел — и не вообще, а конкретно, по произведениям, которые в настоящий момент являются ведущими произведениями советской литературы, — даст чрезвычайно много, в частности, иным писателям, и вам, как нашим читателям.

Всесоюзный съезд советских писателей, проходивший в обстановке исключительного внимания советской общественности и мировой рабочей общественности, подвел итоги тем достижениям, которые мы имеем на сегодняшний день. Надо прямо сказать, что на съезде с особой четкостью выяснился водораздел, разделяющий литературу мира. С особой рельефностью выяснилась линия все более растущего подъема нашей советской литературы и линия упадка буржуазной литературы, линия, которую единодушно отмечали делегаты западноевропейских стран. Мне не хочется приводить примеры того, насколько падает искусство на Западе, так как эти примеры вы можете черпать ежедневно из нашей печати. Вы знаете о том, что в фашистских странах книги сжигают, что новый закон австрийского правительства уничтожает 10 тысяч книг, в том числе все переводные книги советских писателей. Вы знаете, со слов выступавшей на съезде китайской писательницы, о том, что китайские революционные писатели, призывающие рабоче-крестьянские массы Китая на борьбу с поработителями огромной страны древнейшей культуры, что эти писатели подвергаются не только наказанию, в виде изъятия их книг из библиотек, но эти писатели заточаются в тюрьмы и кончают свою жизнь на плахе.

Этот водораздел, который ярко проявился на съезде, показывает два мира, ставших и в области искусства друг против друга. И совершенно очевидно уже сейчас, что наше советское искусство побеждает во всем мире. Об этом свидетельствовали выступления западноевропейских писателей, в частности, немецкого писателя-коммуниста Вайскопфа. Вайскопф заявил, что по произведениям советских писателей немецкий пролетариат, который находится под тягчайшим игом фашизма, узнает доподлинно, что такое классовая борьба, как нужно бороться с врагами, чтобы мировая революция, великие идеи коммунизма торжествовали во всем мире. Вайскопф говорил, что по произведениям советских писателей, посвященных крестьянской тематике, немецкий читатель узнает, как боролись наша партия, наш рабочий класс и передовая часть крестьянства за то, чтобы от звериных форм единоличного хозяйства наше крестьянство перешло на рельсы крупного коллективного хозяйства.

Будет очень неплохо, если мы на этой первой встрече, которая, надеюсь, не будет последней, установим некоторые взаимоотношения читательско-писательского порядка и поможем друг другу уяснить некоторые вопросы, которые до настоящего времени остаются неразрешенными.

Дискуссия о литературном языке, развернувшаяся вокруг «Брусков» Панферова, со всей наглядностью показала наши слабые стороны, обнаружила, что мы, писатели, в погоне за актуальной тематикой, желая отобразить нашу ярчайшую эпоху, зачастую пренебрегаем качеством наших произведений и даем недоброкачественную продукцию. Горький совершенно справедливо спрашивал: почему если рабочий какого-либо предприятия работает плохо и дает бракованную продукцию, то это считается у нас преступлением, это клеймится в печати, порицается общественностью, почему же в отношении писателя, который выпускает продукцию плохого качества, мы ограничиваемся легкими критическими розгами — этаким наказанием, которое вообще для писателя является не особенно ощутимым?! Почему в отношении такого писателя, который может, но не хочет работать тщательно, мы не применяем более мощных средств воздействия?

А что такое мощные средства воздействия? Это ваш читательский полновесный голос, который будет заставлять писателя продумать тысячу раз один и тот же вопрос, думать над каждым оборотом фразы, думать над идеей и построением повести, романа, стараться, чтобы его произведение звучало во много раз сильнее, и будило, и звало на борьбу, и вдохновляло бы на дело доблести, чести и геройства. Я думаю, что ваш голос, рабочих читателей, будет, несомненно, решающим голосом в таких делах.

Теперь еще замечание в порядке разговора о литературе. У нас с некоторых пор существует такое читательское убеждение, которое, по существу, является неверным и неправильно ориентирует писателей. Вы читаете то или иное произведение, допустим — «Ведущую ось» Ильенкова. Неплохой роман, который пытается показать жизнь крупнейшего коллектива паровозостроительного завода. Роман, правда, с недостатками, на которые указывал Ильенкову Горький, роман, вокруг которого развернулась некогда горячая дискуссия в литературных кругах и, пожалуй, еще недостаточно оцененный всей советской читательской общественностью, — читаете и говорите, что вот замечательно: нашелся такой писатель, который показал нас — рабочих паровозостроительного завода, показал ячейку, старого рабочего в его быту и в семье, на производстве у станка, но как же он обошел молчанием взаимосвязь города с деревней? И примерно с таким критерием норовят многие читатели и критики подойти к каждому произведению. Если это о колхозной деревне, то тоже говорят, что хорошо, мол, показал ячейку, деятельность комсомола, партии, рост женщины, но как же мог упустить кооперацию?

Надо все-таки иметь в виду, что существует такая хорошая поговорка: самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет, и есть другая поговорка: нельзя объять необъятное. А зачастую к писателям подходят с несоразмерными требованиями, забывая, что, пожалуй, ни один писатель не в силах охватить во всей многогранности все события, все переломы, все видоизменения, которые происходят в нашей стране каждодневно, ежечасно. Если завод сегодня представляет одну картину, то через год этот завод уже трудно узнать. Всякий пишущий может оказаться в положении кинорежиссера Эйзенштейна, который взялся снимать картину под названием «Генеральная линия». В то время (в 1928—1929 гг.) партия прилагала все усилия к тому, чтобы сколотить единоличные крестьянские хозяйства в карликовые колхозы. На это дело затрачивались средства, отпускались кредиты, создавались товарищества по совместной обработке земли, или ТОЗы, которые существовали, правда, еще единицами. На определенном этапе это была «генеральная линия». Но когда Эйзенштейн доснимал до 1930 года, то в 1930 году произошла сплошная коллективизация, — и из картины Эйзенштейна генеральной линии не получилось.