Вольфдитрих Шнурре
      ПОВОРОТ НАЗАД
      - Да говорю же: он узнал меня.
      - Какой-то мужчина остановил на тебе взгляд, ну и что.
      - Это был он. Иначе с какой бы стати он дважды возникал на моем пути в то дождливое утро, причем один раз - на территории завода.
      - В одних сборочных цехах более трех десятков греков. Они же все на одно лицо.
      - Он специально вернулся. Он чуть не задел меня. И потом этот взгляд. Даже шофер обратил внимание.
      - Померещилось. Ты просто слишком долго носишься с этим. Неудивительно, что в один прекрасный момент начинаются галлюцинации.
      - Могу поклясться: это сын того Патроклеса, предавшего бургомистра. У него физиономия - копия отца.
      - Я подолью тебе кофе. Будь добр, твою чашечку.
      - Уже в четырнадцать у нега был такой вот взгляд. Такими глазами он смотрел на меня, когда мы брали его отца.
      - Вахтер проверяет каждого входящего. У него, ты не справлялся?
      - Мне не требуется ничьих подтверждений. Я запомнил каждого из десяти; а поскольку брать их пришлось дома, то и ближайших родственников тоже.
      - Оставь. Воспоминание это отравляет тебе жизнь, я знаю. Но не начинай перебирать всех и каждого заново. Что было, то прошло. Это только доконает тебя. А твои нервы и так никуда не годятся.
      - "Нервы"!..
      - Тео! Господа из наблюдательного совета уже обращают внимание, как ты изменился. О коллегах из директората и говорить нечего.
      - Господам недолго осталось ломать себе головы: я опережу его, этого Патроклеса.
      - Ну вот, таким ты мне снова нравишься.
      - Пожалуйста, не строй иллюзий.
      - Пойми, ведь я способна, по крайней мере, ощутить всю вынужденность твоих поступков. Шла война. Ты обязан был принять ответные меры на взрыв моста. А что все должно было кончиться ужасно - расстрелом десятерых - это же яснее ясного.
      - У тебя трогательная манера называть вещи своими именами. Только позволю себе заметить: мне самому пришлось и отбирать обреченных.
      - Об этом ты никогда ни слова не говорил.
      - Какой же начальник сам признает, что кто-то из его людей отказался выполнить приказ.
      - Ты хочешь сказать, младшие командиры отказались собрать эту десятку?
      - Да, у меня был выбор: либо предать трибуналу лейтенанта, двух фельдфебелей, трех унтер-офицеров, либо самому понести наказание за невыполненную акцию возмездия.
      - Именно это я подразумеваю под "вынужденностью". Ты не мог поступить иначе.
      - Я смог бы, если бы временно отказался от некоторых принципов и взял ответственность на себя.
      - Сегодня легко так говорить. Разжалование в военное время, Тео, прескверная история. Такое и для гражданской карьеры не проходит даром. Уж отец тогда вряд ли бы взял тебя в дело.
      - Думаю, ты все еще недопонимаешь меня.
      - Да неужели? Разве кто-нибудь принял ближе к сердцу твои душевные терзания, чем я? Ты должен постоять за себя. Просто-напросто ради твоего же самосохранения. Я права?
      - Да. Только в другом смысле, чем ты думаешь.
      - Теперь я тебя действительно не совсем понимаю.
      - Гертруда, этой ночью я решился на труднейший шаг в жизни.
      - Звучит пугающе.
      - Да.
      - Зачем ты нагоняешь страх на меня?
      - Даже в мыслях этого нет.
      - У тебя рука дрожит.
      - Не могу больше. Я знал. Всегда знал: этот день должен настать. Все сроки вышли.
      - Вспомни: подобные искусы одолевали тебя частенько и прежде.
      - Этот - последний. И первый, от которого ты меня не отвратишь: я пойду с повинной.
      - Дай, пожалуйста, огня. Спасибо, милый, позволь я уточню. Ты персонифицируешь свое недомогание. Иначе говоря, капитулируешь перед каким-то пугалом.
      - Будь это Патроклес или кто другой - в следующий раз я сорвусь,
      - Ты это себе внушаешь. Логично: в подобной ситуации можно довести себя бог знает до какого состояния. Однако не менее логично, что его можно снять. При желании, разумеется.
      - Я хочу втолковать тебе, чего я, собственно, хочу: покоя, Гертруда, одною лишь покоя. Я дошел до точки; Патроклес дал мне это понять.
      - Ладно. Посмотрим на него с твоей колокольни. Что он может сделать? Обвинить тебя. Усугубить твое собственное сознание вины. И на то, и на другое есть контрдовод: ты вынужден был действовать так - ты выполнял приказ.
      - Любое принуждение извне утрачивает силу, спровоцировав внутреннее побуждение.
      - Думается, сущность приказов именно в том, чтобы исключать малейшее проявление подобных сомнений. Твою долю ответственности с тебя сняли. И снова взваливать ее на себя ты не можешь. Она больше не твоя.
      - Меня нельзя лишить чего-либо, с чем я не желаю расставаться.
      - Но зачем же забывать о роковых стечениях обстоятельств. Ты столкнулся с диверсией, чьи последствия были ясны с самого начала; тебе выпало на долю лишь привести неизбежное в исполнение.
      - Иногда мне хотелось, чтобы твой отец был зеленщиком, а не, генералом.
      - Не потому ли, что недюжинные способности штабиста вывели его на промышленную стезю; но тогда тебе не пришлось бы восседать в кресле управляющего алюминиевым акционерным обществом.
      - Кстати, одно из следствий моего решения в том, что для меня отпадет необходимость быть бесконечно благодарным твоему семейству за это место.
      - Нельзя ли яснее, Тео?
      - Я разговаривал с прокурором Хердегеном.
      - Откуда мне знакомо это имя?
      - Из газеты. Хердеген выступал обвинителем на нескольких процессах по расследованию преступлений в концлагерях.
      - Но почему ты обратился именно к нему?
      - Я же сказал тебе: хочу явиться с повинной.
      - Да ты спятил? Ты открылся ему?
      - Он затребует документацию через греческое консульство.
      - А как же фирма?!
      - Фирма интересует меня со вчерашнего дня лишь постольку поскольку.
      - Тебе лечиться пора, Тео.
      - Мне пора грехи искупать, если такое вообще возможно.
      - Ты уже искупил их. Нельзя сделать большего, чем стойко нести этакий крест.
      - Можно сделать больше, Гертруда. Вот увидишь.
      - Тридцать семь лет ты прожил с этим. Главных виновников, которые втянули тогда тебя и всех остальных, давно покарали. Мало тебе этого?
      - Меня никто не втягивал. В той проклятой войне я, выполнял свой офицерский долг и, увы, слишком поздно уяснил, что долг долгу рознь, иной бывает преступен. Вина прочих в этой связи меня мало волнует; мне надо о своей собственной побеспокоиться.
      - А что если бы "в этой связи" ты самую малость побеспокоился и обо мне?
      - Гертруда, тебе я обязан многим, а что до карьеры - то почти всем. Но тут я один. Тебя при сем не было. Это касается исключительно меня.
      - Может, мне и в самом деле напомнить, сколько раз ты вынуждал меня соучаствовать в той экзекуции? Сколько раз ты вскакивал в поту от ночных кошмаров? Сколько раз впадал в депрессию? Кто тогда возвращал тебя к жизни? Я. После того, как ты в тысячный раз расписывал малейшую подробность.
      - И это теперь прекратится,
      - Боюсь, я должна выразиться определеннее: постепенно я тоже начала видеть, как те десять валятся, скошенные очередью.
      - Тем более, мой долг перед тобой - покончить со всем этим.
      - "Покончить", - это правильно. Только никакому прокурору с этим не покончить. Все в твоих руках. Жаль только, ты слишком малодушен.
      - Выступаешь вдруг совсем не по существу.
      - С бОльшим основанием сие следует переадресовать Ты ведь еще ни, разу не сподобился описать все как было без эмоций.
      - Неужели? Ну так послушай. Стоял слепяще жаркий полдень. Останки только что взорванного моста слегка подрагивали. Лишь из оливковых рощиц доносилось уловимое дыхание ветерка: Я спросил тех десятерых, не хотят ли они пить. Они не ответили.
      - Вот, пожалуйста.
      - Не понимаю.
      - Разреши, я тебе помогу. Ты поэтизируешь преступление.
      - Я не совершал преступления!
      - В таком случае, почему ты рвешься на скамью подсудимых?
      - Не могу так жить больше. Я приказал расстрелять десять человек за один взорванный мост. Я не могу вернуть к жизни хоть одного из десяти. Но попытаться искупить вину за содеянное - могу.
      - В тюрьме. В исправительном учреждении. Еще бы!
      - Допустим, мои рабочие кабинеты менее подходят для этой цели.
      - Чего бы я никогда не взялась утверждать. Все целиком зависит от тебя. Правда, если для пущей сосредоточенности тебе потребны ограниченное пространство и решетки на окнах, это значит - еще не время. Ведь камера суть насилие. А искупление возможно при свободном решении.
      - Как можно быть свободным, если ты убивал!
      - Стало быть твое понимание искупления ложно.
      - Для тебя ложно. Мне сейчас любая воля ни к чему, мне нужна неволя.
      - Чего же ты добьешься, покорившись ей? Только того, что когда-нибудь сможешь сказать себе: с прожитых лет вина снята. За эту прописную истину ты расплатишься самыми дорогими годами жизни.
      - Годы за жизни - я не столь самонадеян, чтобы думать, будто это взаимно уравниваемые величины.
      - В чем же тогда смысл этого "искупления", если даже не подвергается пересмотру сам прецедент?
      - В том, что покаюсь, а что получу по заслугам, приму как должное.
      - Твое бессилие тщится взять свое. Грустный торг.
      - Есть исход, и есть предел. Силы мои на исходе, я хочу сделать последний шаг к своему пределу и уже оттуда попытаться обрести новые силы.
      - Но почему этот путь должны указать чужие люди, когда единственно верное - найти его в себе самом?
      - Знаю! Его надо разделить на отрезки. Каждому - свой черед. Я бы слишком поторопился. Я бы неоправданно поспешил!
      - Какая все-таки польза от пяти или десяти лет, если их якобы очистительное воздействие благотворно скажется на тебе лишь после их окончания. Кому вообще дано судить - изменился ты или нет, когда до сих пор в этом было отказано твоим близким? Этому Хердегену? Да он о тебе ни малейшего представления не имеет.
      - Хердеген всего-навсего страж. Он стоит у врат закона. А я хочу вовнутрь.
      - Тебе надо не в статьи, закона влезать. Тебе отстраниться надо. Отстраниться от этого дела и - от самого себя.
      - Я не отступлюсь от задуманного, ты меня не разубедишь.
      - То, что ты задумал, я вовсе не ставлю под сомнение, речь идет лишь об инстанции. Суд не наделен чуткостью. Тут нужен судья, который знает тебя. Ну, кто же подходит для этой роли, Тео, больше, чем я?
      - Ты не беспристрастна. Развивайся события по-твоему, так Патроклес должен был бы снять охранника, и делу конец.
      - Нет скажи, я беру несколько шире. Ведь здесь не одно наше имя поставлено на карту, но и пайщики общества. О реакции моей семьи лучше вовсе не говорить.
      - Не забывай, мне обеспечена помощь юриста.
      - Тогда, Тео, остается еще такая возможность. Мы обращаемся к профессору Дормейеру. Ты знаешь, сколь причастен он к судьбе фирмы. Он сразу назначит тебе перемену климата да к тому же обоснует это должным образом. Сложить чемоданы дело нехитрое.
      - Сожалею, Гертруда: бегство это не выход.
      - Но, милый! Кто говорит - о бегстве? Твое здоровье подорвано. На заводе все догадываются: у тебя сильное нервное расстройство. Передышка нужна тебе как воздух. Я уж и забыла, когда мы последний раз отдыхали на Майорке. А сейчас это прямо-таки идеальный вариант.
      - Если бы мне предстояло все обдумать - возможно. Но что обдумывать? Я знаю, как должен поступить.
      - В теперешнем состоянии ты не выдержишь такого процесса, который потребует всех душевных и физических сил.
      - Выдержу.
      - Ну, тогда хоть обратись сначала в инстанцию предварительного разбирательства: обратись ко мне.
      - Полгода назад я б еще, пожалуй, уверовал в полезность перемены образа мыслей, но ты всегда относилась этому как к безнадежной затее, всегда умоляла меня вставить прошлое "в покое".
      - Я начинаю сознавать, что то было ошибкой, Тео. Нам следовало бы обсудить все терпеливо, на отдыхе.
      - Так ты говоришь сегодня. А что запоешь завтра, вздумай я поймать тебя на слове? Старые песни.
      - Милый, я тоже сделала кое-какие выводы. Теперь я знаю, что поставлено на карту. Сам - видишь: я уж и этого Патроклеса принимаю всерьез.
      - А только что ты мне опять советовала: раз я не могу прошлое забыть, то мне нужно заставить себя отстраниться от него.
      - Обещаю: на Майорке у нас будет вдоволь времени поговорить о том, что постепенное изживание эффективнее насильственного отстранения.
      - И тебе не захочется меня разубеждать? И на все хватит терпения?
      - О чем ты говоришь? Что в данный момент для тебя самое главное? Да одно единственное: воспользоваться шансом стать другим человеком.
      - Стать другим без наказания?..
      - Будь справедлив: вспомни ночные кошмары, депрессию.
      - А что если нам отправиться в Грецию - в ту деревушку?
      - Не хочешь ли, чтобы родственники погибших поднесли тебе стаканчик вина с козьим сыром в знак прощения?
      - По их поведению я бы определил, есть ли у меня на самом деле внутреннее право на амнистию.
      - Право есть у каждого.
      - Но я хотел бы доказать этим и кое-что другое.
      - Что ты не боишься мести; ну, допустим. Но ведь мужество - это одно, а потребность в преображении - совсем другое. Твое появление может стать для них последней каплей. Оно может спровоцировать деревенский самосуд. Камнепад, одинокую пулю.
      - Аргументируешь удивительно проникновенно.
      - Потому что мне хочется вызвать в тебе иное бесстрашие: перед самим собой.
      - А кто поручится, что этот путь правильнее?
      - Мое неприятие, в противовес твоему чувству вины. Ибо ему чужд объективный подход.
      - Это вовсе не одно лишь чувство вины; с ним - еще можно прожить. А то, что оно смыкается с совестью. Совесть выворачивает душу. Против вины у нее иммунитет.
      - Ты ее слишком высоко ставишь. Совесть - дело более или менее точной памяти. Старый снимок блекнет, выполнив свои функции; и тут не надо прибегать к ретуши.
      - А если в самый последний миг перед тем, как поблекнуть, - и, может, именно потому, - возникает безумное отчаяние?
      - Пусть возникает; если его ждешь, то его надо подавить еще в' зародыше.
      - А если в нем заключена такая сила, которая толкает на самопожертвование и смерть?
      - Желанная катастрофа - что общего у нее с искуплением? В твоем понимании?
      - Ты еще никогда так со мной не говорила.
      - Ты тоже еще никогда не собирался обратиться по заведомо ложному адресу.
      - Ради бога, как же мне теперь выпутаться из всего этого?!
      - Позволь действовать мне.
      - Что ты сделаешь?
      - Отправлюсь с тобой к профессору Дормейеру. Он признает - временно, что у тебя сильно угнетена психика и ты не вполне вменяем. Мы объясним это потрясением, пережитым на войне. Тебе пришлось однажды быть свидетелем казни; травма и сегодня все еще бередит.
      - Но нам нужно срочно звонить Хердегену!
      - Теперь предоставь это лучше Дормейеру. Но аппарат тем не менее можешь принести.
      - Кому ты хочешь звонить?
      - Начальнику заводской охраны. Ты абсолютно прав: если твой Патроклес существует, он будет схвачен не позднее чем через час. А выдворить нежелательного иностранца, наверное, не такая уж большая проблема.
      - Ты прямо вдыхаешь в меня жизнь.
      - Насчет Майорки мы договорились?
      - Летим завтра утром. Я сейчас же отдам прислуге распоряжение насчет билетов.
      - Ты настоящее сокровище.