А я сказал:
      - Мне очень жаль, что я рассердил этого парня. Господин Шатцхаузер пожал плечами.
      - Ничего не поделаешь. Ты хорошо сделал, что наплевал на запрет. Только как ты набрел на мое имя?
      - Просто оно мне понравилось, - объяснил я. - Вот же оно написано на табличке.
      - Так, так, - произнес господин Шатцхаузер, подходя к повозке. - А с чего это табличка так блестит?
      - Я ее протер, - отвечал я.
      Он надвинул шапку на лоб и некоторое время молчал.
      - Гопп, - сказал он вдруг неприветливо. - Сейчас сядем с тобой на козлы. - Он забрал у лошади торбу и подтянул подпругу.
      Мы тронулись.
      Это была, наверно, самая прекрасная поездка в моей жизни. Мы проехали небольшое расстояние в сторону Вайсензее, все время рысью, удирая от грозы, а ветер дул нам в спину, засыпая в уши и за воротник колючие песчинки, мимо домов цвета серы со свинцово-серыми окнами и дальше... а над нами сыплющие искрами электропровода и чирикающие стрижи, они сейчас летали очень низко, чтобы успеть до дождя поймать еще несколько мух.
      Доехав до садового кафе, мы остановились. Господия Шатцхаузер привязал лошадь так, чтобы мы могли ее видеть, сидя за столиком; потом мы прошли по скрипящему гравию и уселись.
      Господин Шатцхаузер заказал нам по кружке светлого пива с малиновым соком, и, пока кельнер их не принес, мы все время смотрели на улицу.
      Грозе приходилось трудно; было в воздухе что-то несовместимое с громом; всякий раз, как он хотел громыхнуть, что-то облачно-ватное душило его. И с молниями тоже не ладилось. В лучшем случае им удавалось высветить разрыв в тучах, но пробиться сквозь дождевую тучу они никак не могли. Туча плыла очень быстро, зависая над нами рваными клочьями. И вот уже первые капли дождя застучали по виноградным листьям, лезущим вверх по часто натянутым бечевкам.
      Люди на улице припустились бегом.
      - А ты боишься дождя? - спросил господин Шатцхаузер.
      - Я - как вы, - отвечал я.
      - Я люблю дождь, - сказал он.
      И мы остались снаружи.
      Крупные капли дождя черными чернильными кляксами расплывались на асфальте. Там, где мы сидели, среди цветочных ящиков с вьюнками, стало сумеречно и очень уютно.
      - Когда я был маленьким, - сказал господин Шатцхаузер, сняв свою клеенчатую шапку и подставив под дождь лысую голову, - я тоже всегда так делал. Пролезу на Конный рынок и смотрю, и плевать, запрещено это или нет.
      Я как раз пытался себе представить, как же мог тогда выглядеть господин Шатцхаузер - наверняка очень симпатично; тут зашуршал гравий, к нам подошел кельнер, неодобрительно покачав головой, поставил на стол две кружки и, прикрыв голову подносом, по которому тотчас забарабанил дождь, помчался обратно.
      - Твое здоровье! - сказал господин Шатцхаузер.
      Какое же это было блаженство - после пыли и жары пить холодное пиво. Я сделал большущий глоток, отер пену с губ и заглянул в кружку.
      Я думал, что умру со страху. Из кружки на меня разгневанно смотрел старомодный маленький мальчик, который был моим дедушкой. Всякий раз, когда в кружку попадали капли дождя, лицо его еще больше искажалось.
      Но я сразу понял, почему он сердится - ведь я забыл о нем, забыл пойти на кладбище и сорвать для отца листок плюща.
      - Что с тобой? - спросил господин Шатцхаузер. - Ты испугался собственного отражения?
      Я быстро взял себя в руки, но оттого, что сердце билось часто-часто, я едва мог дышать.
      - Там был не я, - с трудом выдавил я, - там был мой дедушка.
      Тут впервые над крышами без помех раскатисто ударил гром. Лошадь на улице беспокойно зафыркала.
      - Тихо, Блесси! - прикрикнул на нее господин Шатцхаузер. Высоко вздернув густые черные брови, на которых повисли переливающиеся всеми цветами радуги дождевые капли, он задумчиво смотрел на меня.
      - Дедушка?..
      - Да, но еще маленький, - отвечал я, - я ведь знаю его только по одной фотографии.
      - Ах, вот оно что, - сказал господин Шатцхаузер. - И он тебя, видно, разбранил, раз ты так перепугался?
      - Да, - сказал я, - разбранил.
      - Ну и дела! - сказал господин Шатц+аузер.
      - Я про него забыл, - объяснил я. - В лугах, на газовом заводе, в поселке - везде я о нем думал. Только на Конном рынке забыл.
      - А может, он тоже был там с тобой? - предположил господин Шатцхаузер.
      - Нет, - отвечал я, - я ведь о нем уже не думал.
      - А почему, спрашивается, он должен дожидаться у ворот, если ты о нем не думаешь? - спросил господин Шатцхаузер.
      - Должен, - сказал я, - а почему - не знаю.
      Господин Шатцхаузер молча смотрел на рекламу "Берлинского Детского", где из пивной кружки выглядывал белокурый малыш.
      - И поэтому, ты полагаешь, он так рассердился?
      - Не только поэтому; - сказал я, - в первую очередь потому, что я не взял листок плюща с его могилы.
      - А это еще зачем? - спросил господин Шатцхаузер.
      - У отца пропали часы, - объяснил я, - а старый листок был в них.
      - Ага, - произнес господин Шатцхаузер. Он опять замолчал, мы пили пиво и слушали дождь. Он был уже не такой сильный, гроза уходила, далеко, над Панков-Хейнерсдорфом, уже появилась светлая полоса, из которой, точно убежавшее молоко, все больше разливалась светлота.
      - Одного я не пойму, - сказал господин Шатцхаузер, - при чем тут могила, если этот мальчуган, о котором ты толкуешь, живехонек?
      Странно, этого я еще как-то и себе не уяснил.
      - Это могила твоего дедушки, - сказал господин Шатцхаузер, - ладно.
      - Но этот мальчик и есть мой дедушка, - сказал я.
      - Мальчик позднее стал твоим дедушкой, - упрямо произнес господин Шатцхаузер.
      - Но тогда, значит, это и его могила.
      - Ты рассуждаешь неправильно, - сказал господин Шатцхаузер. - Кто там похоронен, взрослый мужчина или мальчик?
      - Взрослый, - отвечал я.
      - Ага!
      - А как же мальчик? - в волнении спросил я. Господин Шатцхаузер пожал плечами.
      - А что мальчик? Он же не умер, значит, должен быть еще жив.
      Я думал так напряженно, что у меня разболелась голова. И я счел, что господин Шатцхаузер прав.
      - Но другой дедушка, - допытывался я, - тот, что по правде лежит там, он мертвый?
      - Постольку, поскольку его умертвили, - сказал господин Шатцхаузер.
      - Отец его умертвил? - в ужасе воскликнул я.
      Господин Шатцхаузер выдвинул вперед нижнюю губу и развел руками.
      - Мне не хотелось бы никого обвинять, но зачем ему понадобился листок с могилы его отца?
      - Он говорит, что листок помогает ему о нем думать, - объяснил я.
      Господин Шатцхаузер нетерпеливо передернул плечами.
      - Но в лучшем случае это поможет ему думать о смерти отца.
      Я был уже окончательно сбит с толку.
      - Но тогда выходит, что если бы я принес отцу этот листок с могилы, я бы тоже помог умертвить дедушку!
      - Верно, - строго сказал господин Шатцхаузер. - Я тоже так считаю,
      В полном отупении я посмотрел сквозь мокрые вьюнки на улицу. Над Вайсензее тоже начинало светлеть.
      В умытом асфальте отражались просветы в облаках, такие синие, что глазам было больно. Я не знал, что теперь делать, я вдруг испугался этой могилы; долго вспоминал я, как отец уходил от меня по лугам, и я увидел его раздвоившимся и подумал: он мог бы идти там вместе с дедушкой. Мне больше не хотелось на кладбище, мне хотелось домой.
      Казалось, господин Шатцхаузер умеет читать чужие мысли.
      - Где находится могила, как ее узнать и где ты живешь?
      Я все ему рассказал.
      - Брось, - сказал он, - не стоит тебе идти туда. На Конном рынке ты видел жизнь, этого довольно. Кладбище от тебя не уйдет.
      - А отец?! - воскликнул я. - Он же твердо рассчитывает, что я принесу ему листок!
      Господин Шатцхаузер прищурил глаза и оглянулся.
      - Я предложу тебе компромисс, - сказал он. - Видишь ты вон ту стену?
      - Зеленую?
      Господин Шатцхаузер кивнул.
      - Она вся заросла плющом...
      Лошадь на улице отряхнулась, так что забренчала сбруя.
      Мне пришлось прислониться к столу, сердце, казалось, выскочит у меня из груди.
      - Значит, я обману отца!
      - Со словом "обман" надо обращаться осторожнее, - серьезно проговорил господин Шатцхаузер. - Вспомни ту уродливую лошадь. Что плохого с ней произошло, оттого что я ее выставил красавицей? Ничего. Даже наоборот, ее купили.
      - А при чем тут листок? - спросил я.
      - Очень даже при чем, - отвечал господин Шатцхаузер. - Или ты предпочитаешь вообще ничего не принести своему отцу?
      - Нет, - поспешил сказать я.
      Господин Шатцхаузер кивнул.
      - Итак, он должен получить свой листок, хорошо. А будет он теперь, глядя на него, вспоминать своего отца или нет?
      - Будет, - сказал я.
      - Ну и...? - проговорил господин Шатцхаузер, подняв ладони кверху. Разве этого мало? Почему же этот листок плюща непременно должен быть листком с могилы? Почему ты должен идти к этой могиле и приносить ему листок? Почему он посылает своего сына к мертвым?!
      Господин Шатцхаузер вдруг пришел в страшное возбуждение. Меня очень смутило, что отец как-то виноват передо мной.
      - Но он же ничего плохого не думал, - пробормотал я.
      - Конечно, нет, - согласился господин Шатцхаузер. - И все-таки: оставайся в жизни. Возьми этот листок тоже у жизни. Можешь быть уверен: кладбищенский плющ далеко не такой красивый.
      - Правда, - сказал я, - теперь мне это ясно.
      - Вот и хорошо. - Господин Шатцхаузер промокнул платком мокрую от дождя голову и снова надел клеенчатую шапку. - Тогда беги скорей к той стене и сорви лист.
      - Сейчас, - сказал я, - а вы здесь подождете?
      Господин Шатцхаузер не ответил, взял свою кружку и стал пить.
      Я помчался во весь дух.
      Я выбрал для отца очень красивый лист, во всяком случае, из тех, до которых я мог дотянуться, он был самым лучшим. Осторожно держа его, я помчался назад.
      Еще издали я увидел, что повозка господина Шатцхаузера исчезла. Как жалко, ведь я не успел поблагодарить его за пиво. Я вошел в кафе и спросил, не велел ли господин Шатцхаузер что-нибудь мне передать.
      - Не-а, - отвечал кельнер.
      - А вы случайно не можете одолжить мне пустую сигаретную коробку? спросил я его.
      С нарочито недовольным видом он долго шарил под стойкой, наконец отыскал одну и протянул мне. Я вложил в нее листок плюща. Это был действительно красивый лист, светло-зеленый, нежный, до блеска промытый дождем. Осторожненько закрыв коробку, я вышел и бегом бросился вниз по улице, по направлению к дому.
      Сначала я упорно думал, что мне следует быть печальным, и я хотел быть печальным. Но мало-помалу я понял, что это невозможно, ничего у меня не выходит, особенно когда вспоминал господина Шатцхаузера. У меня было так хорошо на душе оттого, что после дождя все вокруг сверкало свежестью и чистотой! От асфальта пахло летом и дегтем, тротуар был как новенький, и во всех окнах отражалось солнце. Оно начинало багроветь, и рабочие на стройке, что на Антонплатп, уже мыли руки, а сторож расставлял фонари вокруг разрытого участка мостовой.
      Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме". Оказалось, "Кровная месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле конечной остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и выхлопными газами, потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился бежать, сначала по Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.
      В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор, оно забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я два раза останавливался.
      Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.
      Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного. Почему это я так поздно явился?
      Я пробормотал, что "встретил Хайни и помог ему сделать уроки", и украдкой взглянул на отца, который, стоя у кухонного окна, наблюдал за стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей отец все как было или нет.
      Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.
      - Так, - произнесла она, - значит, шляться невесть где называется "встретить Хайни"?
      - Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил, он для меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?
      - Ясное дело! - хрипло сказал я.
      - Собрание, - глухо проговорила Фрида, - было в два часа, сейчас половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов, чтобы сходить на кладбище?
      - Ты только подумай, - сказал отец, - ведь он шел из Панков-Хейнерсдорфа.
      Фрида невозмутимо смотрела на отца.
      - Ну и что?
      - Ведь это в первый раз он один выполнял столь важное поручение, сказал отец. - Его честолюбие требовало, чтобы он все сделал как можно лучше.
      - Совсем как ты... - протянула Фрида.
      - Что ты имеешь в виду? - резко спросил отец.
      - Фокус с твоими часами.
      - Прошу прощения. - Отец выпрямился, теперь его торс строго вертикально выделялся на фоне вечернего неба, испещренного стрижами. - Может, ты будешь так любезна и уточнишь свои слова.
      - Уточню. Ты слыхал что-нибудь о ломбарде? Часы там, как правило, берут с удовольствием. Отец задохнулся.
      - И ты осмелишься утверждать...
      - Об "осмелиться" не может быть и речи: я утверждаю. Я утверждаю, что своей выдумкой про кражу часов ты хочешь дискредитировать Хейнерсдорфскую коммуну и что часы твои лежат в ломбарде.
      - Бруно, - убито простонал отец. - Бруно, мальчик мой, ты слышишь?
      - У меня просто нет слов, - сказал я.
      - Это ты хорошо придумал, а то сразу все почуют, как от тебя разит спиртным. У отца задергалось левое веко.
      - Бога ради, что ты сейчас сказала?
      Фрида сорвала с крючка свою куртку и нахлобучила на голову берет.
      - Сегодня днем у вас ведь не было ни гроша? Правда?
      - Да, - прохрипел отец.
      - Логично. - Фрида открыла дверь. - Ты же ничего не зарабатываешь. Она повысила голос. - Тогда, может, ты соизволишь мне объяснить, на какие шиши твой сын пьет пиво?
      - Пиво? - заикаясь, пробормотал отец. - Пиво?..
      - Вы притворщики! - закричала вдруг Фрида. - Вы поделили деньги, которые получили за часы, и тайком их пропиваете!
      Она хлопнула сначала кухонной, а потом и входной дверью, затем мы услышали, как она с проклятиями идет через двор и хлопает калиткой.
      - Мы еще должны радоваться, - слабым голосом проговорил отец, - что парадная дверь запирается сама собой. - Он опустился на кухонный стул и бессмысленным взглядом уставился на кран.
      Начинало смеркаться, меж заводских труб засияли две звезды. Из Индра-парка доносились звуки шарманки и чей-то визг.
      - По поводу Фриды, - вздохнув, сказал отец немного погодя, - скажу только одно: ее утверждения абсолютно необоснованны, и это моя вина, что она их выдвинула. Я не должен был ей рассказывать. Как я тебе уже говорил, этого просто не может быть, чтобы на рабочем собрании украли часы.
      Он умолк, и я заметил, что он пытается отодвинуть от себя всю эту повседневность. Сердце у меня теперь стучало так громко, что я подумал, отец, наверно, тоже это слышит.
      Может быть, он и слышал; голос его вдруг смягчился.
      - А знаешь, я ведь долго еще смотрел тебе вслед.
      - Когда? - испугался я.
      - Когда мы расстались. Я так долго смотрел на тебя, пока ты не стал двоиться в солнечном свете. Знаешь, что я тогда думал?
      - Нет, - выдохнул я, хотя знал это совершенно точно.
      - Ты помнишь дедушкину фотографию, он там еще маленький?
      - По-моему, да, - еле выдавил я.
      Кажется, отец улыбался, но в сумерках я не мог хорошенько разглядеть.
      - Вот они идут вдвоем, два мальчика, - старый и малый. Смешно, правда? Нет, подумал я. И сказал:
      - Да, очень. - Я попробовал засмеяться, но это звучало страшно.
      Минуту отец рассеянно смотрел во двор, где было почти совсем темно. Потом сказал:
      - Сначала я корил себя, но когда увидел, что вы, так сказать, вдвоем идете на кладбище, мне стало легче.
      Он замолчал, я понял, он ждет, что я скажу, но я не доверял себе, боялся, что голос мой прозвучит слишком резко.
      - Конечно, - помедлив, сказал отец, - для тебя это все-таки было непросто.
      - Ничего, - услышал я свой голос, и так как он прозвучал более или менее нормально, я продолжал: - Ведь это же была не его могила.
      - Какая прекрасная мысль! - обрадовался отец. - Ты считаешь, дедушка, как маленький мальчик, не умер?
      - Может быть, - сказал я, - и тот, другой дедушка, тоже не совсем еще умер. - Непонятно, что вдруг на меня наехало, я заговорил совсем иначе, чем обычно.
      Отец был поражен.
      - Что ты хочешь этим сказать? - спросил он, немного помедлив, наклонился вперед и в темной кухне попытался заглянуть мне в лицо.
      - Каждый человек мертв настолько, насколько его умертвили, - произнес я. Теперь я знал, откуда у меня такие мысли, - это были слова господина Шатцхаузера. Я вдруг разозлился на него. Он виноват, что я как упрямый осел сижу тут и причиняю боль своему отцу.
      Но отец ничего не хотел замечать.
      - Я не думаю, - сказал он спокойно, - что если человек умер, к этому можно что-то еще прибавить. В лучшем случае можно попытаться что-то еще взвалить на себя.
      Это было уж слишком, я весь дрожал. Полез в карман, вытащил коробку из-под сигарет, подошел к отцу и положил ее на стол перед ним.
      - Вот, - сказал я, глотая слезы, - он тут.
      - Ты действительно его принес! - Отец вдруг перешел на шепот. Наверно, это самый лучший подарок, который ты мне когда-либо делал! - Он осторожно открыл коробку, с величайшей бережностью вытащил листок и включил свет.
      Возможно, все повернулось бы по-другому, если бы мы остались в темноте. Но я вдруг увидел его лицо, и это было выше моих сил.
      Я ударился в такой рев, что поперхнулся и закашлялся. Отец взял меня на руки, похлопывал по спине, носил взад-вперед по кухне и, чтобы меня отвлечь, тоже слегка покашливал.
      Когда худшее было позади и я уже только беззвучно всхлипывал, отец отнес меня в спальню и положил на кровать, а сам подошел к окну и стал смотреть во двор.
      Слышно было, как далеко, в Индра-парке, шарманка играла "Ла палома", а где-то в доме кто-то тихонько ей подсвистывал. Уже совсем стемнело, спальню на мгновение вырвал из тьмы косой дрожащий четырехугольник - отсвет лестничного освещения в доме напротив - и снова погас; теперь можно было различить только большой белый гардероб с разбитым Фридиным велосипедом наверху да еще силуэт отца - черный, с опущенными плечами, он выделялся на фоне темно-синего ночного неба.
      Я еще несколько раз всхлипнул и подумал: взять мне все на себя или свалить на господина Шатцхаузера, и вдруг я понял - это отец свистит.
      Не знаю почему мне это было больно.
      - Ты свистишь? - хрипло спросил я.
      - Я утешаю тебя и себя, - сказал отец.
      - Мне вдруг стало страшно идти на кладбище, - признался я.
      Стоя у окна, отец досвистел песню до конца, потом присел на краешек моей кровати.
      - Откуда же лист?
      - Со стены одного дома, - сказал я, вконец подавленный.
      - Это очень важный для меня лист, - прошептал отец немного погодя, - и я хочу его сохранить. - Он встал и откашлялся. - Ты голодный?
      - Нет, - отвечал я.
      - Тогда спи.
      - Хорошо.
      Я и вправду заснул, слишком я был разбит. Но проспал не очень долго, когда я проснулся, издалека все еще доносились звуки шарманки, а ведь в десять Индра-парк закрывается.
      Я стал раздумывать, а отчего это я проснулся. Мне показалось, во сне я слышал голоса; но значит я и теперь еще сплю - рядом, в кухне, действительно раздавались голоса. Я узнал глубокий, спокойный голос отца, он говорил очень приглушенно, а другой мужской голос, тоже тихий, говорил что-то очень поспешно, он показался мне странно знакомым.
      Я сел в постели и прислушался. И тут я узнал его - это был голос господина Шатцхаузера. Я услышал слова отца:
      - Так вот откуда запах пива.
      - Я просто хотел выразить ему свою признательность, - объяснял господин Шатцхаузер, - теперь вы меня понимаете?
      - Я очень хорошо вас понимаю, - сказал отец, - но только за что признательность?
      - Тут есть причина как внутренняя, так и внешняя. Внешняя довольно банальная. Он помог мне продать лошадь.
      - Бруно? - изумился отец.
      - Вы, правда, послали его на кладбище, - сказал господин Шатцхаузер, но он предпочел сделать вылазку в жизнь, а Конный рынок тоже относится к жизни.
      Раздался тихий шлепок, видимо, отец хлопнул себя ладонью по лбу.
      - Правильно! Я же сам сказал ему, что он выйдет к Конному рынку. - Он возбужденно откашлялся. - А вторая причина?
      Мгновение господин Шатцхаузер молчал.
      - Тут вам нелегко придется, причина очень сентиментальная.
      - Тогда я безусловно ее пойму.
      Теперь стал откашливаться господин Шатцхаузер.
      - У меня на повозке висит табличка с моим именем...
      - Допустим, - сказал отец, - да, ну и что?..
      - Она была довольно-таки заляпана грязью.
      - Предположим...
      - Он начистил ее до блеска, - сказал господин Шатцхаузер, - начистил, потому что ему понравилось имя на ней.
      Теперь они оба замолчали. Слышно было, как несколько раз звякнула чашка, отец, видимо, вскипятил чай.
      - Все время, пока мы ехали от Конного рынка до пивной, - сказал господин Шатцхаузер, - я думал, как бы мне его отблагодарить.
      - Боюсь, что на вашем месте со мной происходило бы то же самое.
      - Вы добрый и очень отзывчивый человек, - вздохнул господин Шатцхаузер.
      - Вопрос только в том, - сказал отец, - придумал ли бы я то же, что и вы.
      - Выяснилось, - проговорил господин Шатцхаузер, - что я панически боюсь могил. И когда я представил себе мальчика на кладбище и заметил, что он чувствует себя виноватым оттого, что на какую-то минуту забыл о дедушке, я сказал себе: лучше всего будет, Арон, если ты избавишь мальчонку от этого и покажешь ему, что жизнь куда важнее смерти.
      - Тут вы совершенно правы. - Голос отца слегка дрожал.
      - Я прав по отношению к мальчику, - сказал господин Шатцхаузер, - но по отношению к нам я не прав. И потому-то я, как видите, пришел сюда.
      - К нам?.. - удивился отец. - Но кто это мы?
      - Мы с вами, - серьезно ответил господин Шатцхаузер. - Вы и я.
      - Я пытаюсь следить за вашей мыслью, - сказал отец.
      - Мы с вами очень похожи, - заявил господин Шатцхаузер.
      Слышно было, как отодвинули стул, очевидно, отец поклонился.
      - Вы мне льстите.
      - Вовсе нет, - пылко заверил его господин Шатцхаузер. - Ведь мы оба не бываем на могилах наших отцов.
      Отец молчал; я чувствовал, что он пребывает в нерешительности.
      - Да, да, - настаивал господин Шатцхаузер, - это правда.
      - Хорошо, - подавленно сказал отец, - а почему?.. Потому что мы слишком любим своих отцов.
      - По видимости так, - ответил господин Шатцхаузер, - но разве свидетельствует о любви то, что мы забросили отцовские могилы?
      - Прошу прощения, - сказал отец, растягивая слова, - но, по-моему, вы сейчас сами себе противоречите. Вы же как раз объясняли мальчику, что каждый умерший мертв настолько, насколько его считают мертвым.
      - Верно, - - согласился господин Шатцхаузер. - Но я же вам говорю: это была версия для ребенка.
      - А какова же тогда версия для нас? - спросил отец. Господин Шатцхаузер вздохнул.
      - Это я узнал только сегодня.
      - Озарение?.. - недоверчиво спросил отец.
      - Нет. Прозрение, если вам будет угодно.
      - Я сгораю от любопытства, - холодно сказал отец.
      Господин Шатцхаузер говорил теперь - так осторожно, словно боялся разбить какое-нибудь из своих слов.
      - Вы утверждали, что наша сыновняя любовь умаляется, если мы сохраняем для себя только вещественную память?
      - Вы полагаете, - озадаченно спросил отец, - что мы должны примириться с могилами?
      - Обязательно, - серьезно сказал господин Шатцхаузер.
      - Но разве это не значит, - в волнении вскричал отец, - примириться с бренностью?
      - Именно так, - сказал господин Шатцхаузер.
      - A любовь к предкам? - возмущенно воскликнул отец. - Как быть с нею?
      - А все очень хорошо получается, - спокойно проговорил господин Шатцхаузер, - она только выиграет при этом.
      - Выиграет? - смутился отец. - Она выиграет?
      - Ну, конечно, - сказал господин Шатцхаузер. - Теперь она наконец сможет, забыв оболочку наших предков, видеть их духовным взором.
      - Боже правый, - после довольно долгой паузы вымолвил отец. - Кто же вы такой, дружище, что приходите к подобным умозаключениям?
      - Всего лишь конноторговец Арон Шатцхаузер.
      Опять отодвинули стул. Очевидно, господин Шатцхаузер встал, и уж наверняка он поклонился отцу. В голосе отца снова послышалось недоверие.
      - И вы говорите, у вас только сегодня было это... прозрение?
      - Я обязан им встрече с вашим сыном, - сказал господин Шатцхаузер.
      - При чем тут опять Бруно? - в изнеможении воскликнул отец.
      - Только благодаря ему, - спокойно отвечал господин Шатцхаузер, - я вообще додумался пойти на кладбище. Тут уже отец двинул стулом.
      - Вы... вы были на могиле моего отца? - почти шепотом спросил он.
      - Сперва я побывал на нашем кладбище, - сказал господин Шатцхаузер. Первый раз за двадцать лет, можете себе представить? Потом пошел на ваше. Разница между могилами вашего и моего отца очень невелика. На вашей растет плющ и бурьян, а на моей - самшит и трава.
      - Ладно, - выдавил из себя отец, - вы пошли на могилу вашего уважаемого батюшки, что я могу понять, но моего... Почему?
      Голос господина Шатцхаузера вдруг зазвучал так же неприветливо, как у Конного рынка, когда он велел мне садиться на козлы.
      - Мне хотелось исправить свою ошибку, у меня совесть была нечиста.
      - Бога ради, - воскликнул отец, - и в этом опять виноват Бруно?
      - Я в этом виноват, - строго проговорил господин Шатцхаузер. - В конце концов ведь это же моя идея, что он должен принести вам фальшивый листок.
      - Наверное, я во многом виноват перед ним, и это следует исправить, сказал отец.
      - А я - перед вами. - Господин Шатцхаузер обстоятельно прокашлялся. Вот, возьмите, пожалуйста.
      - Конверт? - удивился отец. - Ну и ну.
      - Только ради всего святого, вскройте его, когда я уйду, - взмолился господин Шатцхаузер.
      Я услышал, как он торопливо идет к двери.
      - Но, милостивый государь, я ведь еще не поблагодарил вас...
      Отец не успел докончить фразу, как господин Шатцхаузер уже мчался по коридору, и вскоре открылась дверь квартиры.
      Я выскочил из постели и бросился к окну.
      Рядом, из кухонного окна, высунулся отец. Свет он погасил, но я отчетливо видел у него в руках вскрытый конверт.
      - Что там внутри? - спросил я не дыша.
      Прежде чем ответить, отец несколько раз шмыгнул носом; таким благорастворенным я никогда еще его не видел.
      - Настоящий листок.
      Теперь внизу открылась входная дверь. Видимо, господин Шатцхаузер не нащупал выключателя на лестнице, и, когда он вышел, за ним было темно, только раз блеснула его потертая клеенчатая шапка. Втянув голову в плечи, он очень быстро пробежал через двор.
      - Огромное вам спасибо! - хрипло крикнул отец. Но в ответ только хлопнула калитка.
      ДЯДЯ АЛУЧО, НЕКОТОРЫЕ ПТИЦЫ, ВРЕМЯ
      Иногда к нам заявлялся брат отца, Алучо, и говорил, что ему во что бы то ни стало нужна моя помощь, он как раз пишет новый научный труд, а с глазами у него настолько плохо, что в тех необходимых наблюдениях, которые должны предшествовать его работе, он гораздо больше может положиться на мои глаза.
      Отец очень неохотно одалживал меня дяде Алучо. Потому что один раз глаза дяди Алучо оказались зоркими, как у сокола, а единственным местом, которое всерьез интересовалось дядиными научными работами, был тогда ветхий пыльный чемодан, стоявший на гардеробе, в его спальне.
      Но поскольку дядя Алучо по-настоящему счастлив бывал лишь когда имел возможность писать свои научные труды или, вернее, когда погрязал в подготовительных исследованиях, отец очень скоро уступал, ведь он ни в коем случае не хотел, чтобы его брат был несчастлив.
      Специальностью дяди Алучо была орнитология.
      Он любил невероятное множество птиц. Но особенно тех, что поселились в больших городах. Это были ничем не примечательные птицы, в лесах и на торфяных болотах наверняка есть куда более интересные. Но дело было вот в чем: эти городские птицы, так сказать, повернулись спиной к природе и, не имея возможности рассуждать здраво, последовали за человеком. За это решение и любил их дядя Алучо.
      Но дольше всего он занимался сапсанами. Как раз тогда дядя Алучо начал отращивать бороду. Он носил длинные, завитые волосы и открытый воротник а ля Шиллер, так как ему нравилось и внешне быть похожим на ученого.
      Труд, в который надо было вносить наблюдения над соколами, был как всегда написан от руки, заглавие он вывел кривыми печатными буквами: "Питание наших дневных хищных птиц".
      Сапсан обосновался на Гедэхтнис-кирхе возле зоопарка. Он сидел прямо под крестом, и мы частенько видели, как он там, наверху, высоко над потоком автомобилей терзает только что убитого голубя, и белые перышки плавно, точно послание небес, падают на балку, на которой висит колокол, потом, покружившись еще немного, летят вдоль Курфюрстендамм или Тауентцинштрассе и медленно ложатся наземь.
      Мы были знакомы с полицейским, который тут регулировал движение. Обычно мы не очень-то жаловали полицейских, но этот просто был нам нужен. Та восторженность, с какой дядя Алучо говорил о сапсанах, подействовала и на полицейского, и он безусловно много раз на дню рисковал своей жизнью и местом, потому что то и дело, обычно в самой гуще транспорта, задирал голову и с понимающей улыбкой глядел на верхушку церковной башни, над которой, под пронзительные любовные уверения, нежно-бранчливо кружила парочка сапсанов.