Шаркающие шаги. Дверь чуточку приоткрылась. И этого было достаточно, чтобы я увидел Ханну, ее большие ступни в разлезшихся пуантах. Она стояла в стареньком, коротком, тысячу раз штопанном трико.
      - Я занимаюсь, - резко сказала она. - Сегодня вечером я исполняю номер из сюиты "Щелкунчик".
      - У нас восемь минут времени, - поспешно прервал ее я. - Скоро они будут здесь!
      Она поняла меня сразу.
      - Входите.
      Я проследовал за ней в ярко освещенную комнату.
      - Раздевайтесь.
      Я ответил, что мне не до того.
      - Снимите пальто, - сказала Ханна. - Я хочу полюбоваться вашим красивым новым костюмом. Я торопливо стащил с себя пальто.
      Она наклонила голову набок и оценивающе прищурила один глаз.
      - Вам он очень идет. Вот только плечи слишком выделяются.
      - Я знаю, - ответил я. - Но продавец сказал, что в плечах я еще раздамся.
      - Наверняка, - сказала Ханна.
      Она принялась натягивать на себя свитера и юбки. Почему она не поинтересовалась о Максе и своем отце, спросил я.
      - Потому что вы сегодня стали мужчиной, - ответила Ханна. - Потому что я доверяю вам. Вы приведете меня к ним.
      Ее ноги все еще были обуты в пуанты. В них она прошаркала из комнаты. Я слышал, как она возится у плиты. Потом она вернулась с чашкой кофе и остановилась прямо передо мной.
      - Пейте!
      - Не знаю, - хрипло произнес я. - Может быть, нам сейчас лучше...
      - Вы не заметили, - сказала она. - Жаль.
      Я быстро схватил чашку и, дрожа, сделал несколько глотков.
      - Что не заметил?
      - Что я вам сделала подарок. Рождественский подарок. По сравнению с ним меркнут все подарки, которые вы получили или получите в будущем.
      Неуверенно моргая, я, поднял на нее глаза.
      Ее темные усики немного топорщились. Кажется, она впервые улыбнулась.
      - Время, - произнесла она. - Я дарю вам свое время. Самое дорогое, что у меня сейчас есть.
      Ровно пять ударов сердца она неподвижно стояла передо мной. Затем она выбежала, и я слышал, как она, чертыхаясь, надевала ботинки.
      Через каких-нибудь двадцать минут кондуктор автобуса бесцеремонно растолкал нас. На всякий случай мы прикинулись спящими и лишь иногда сквозь щелки век считали рождественские елки в окнах домов.
      Здесь Берлин кончался. В воздухе стоял резкий морозный запах старых капустных кочерыжек, доносившийся с полей орошения.
      Я нес оба чемодана. Они были уложены заранее и стояли в гардеробе. Сжав кулаки в карманах пальто, за мной шла Ханна.
      Через некоторое время мы увидели их. По хрустящему, твердому насту они шли навстречу нам. Никогда еще Макс не казался мне таким крохотным, как сейчас, на этом белом снегу. Не Макс, а маленький ребенок шагал теперь там.
      Какое-то мгновенье мы все, продрогшие, молча стояли вместе.
      - Может быть, - с трудом выговорил отец, - бал все-таки состоится. Думаю, вы не будете против, если мы попытаемся это сделать.
      Господин Леви с отсутствующим видом кивнул.
      - Конечно, праздник, который люди отмечают в эти дни, не ваш. Но мир на земле... Ведь это стоит поддержать.
      Отец сощурясь глянул вверх на морозно сверкавшие звезды.
      - Мне только не совсем понятно, при чем здесь благословенье в человецех.
      - Наверное, - тихо кашлянув, произнес Макс, - мы должны скорее искать его в нас самих, чем там, наверху.
      - Неплохая мысль, - сказал отец. - Посмотрим, что из этого получится.
      Мы пожали друг другу руки и, хотя они закоченели, долго не решались спрятать их снова в карманы.
      - Дорогу вы знаете, - сказал отец. - Мальхов, Блюмберг, Вернойхен. Оттуда поездом. Не пройдет и суток, как вы окажетесь на той стороне, в Польше.
      Макс с господином Леви подняли чемоданы и тронулись в путь. Мы стояли и смотрели им вслед; на бескрайней, занесенной снегом дороге эти трое и впрямь выглядели родителями с ребенком.
      ЛЕТОПИСЬ ОДНОДНЕВКИ
      00 час. 1 мин. 17, 7 сек.
      Сомнений нет, я живу. Потер лапки и попытался разобраться в их путанице. О, господи, ну как же ими двигать всеми сразу! Да еще эти дурацкие прозрачные штуки на спине! Что я - манекенщица?.. Нет, не могу утверждать, будто радуюсь факту своего существования - я же не просился. А впереди бесконечных двадцать четыре часа! Неужели мало двух или трех? Бог знает, за что дух Вселенной обрек меня на такие мучения. (Полагаю, ни за что.)
      01 час. 27 мин. 34, 4 сек.
      О, всевышний, я могу летать! Никак не приду в себя от этого открытия. Отныне мир принадлежит мне! Интересно, куда это я приземлился, и вообще: где я? Кажется, что-то вроде аэродрома; масса ночных бабочек - садятся, взлетают; вокруг копошится какой-то технический персонал. А надо мной сияет яркая звезда, наверное, Солнце. Пожалуй, стоит слетать на нее.
      02 час. 19 мин. 01, 2 сек.
      Только что облетел уделенный мне мир. Он квадратный и, откровенно говоря, оскорбительно мал. Думаю, что не буду слишком долго придерживаться установленных границ. Немного еще потренируюсь и... для чего, в конце концов, даны крылья! Так хочется все увидеть своими глазами.
      03 час. 31 мин. 04, 8 сек.
      Все кончено. Я погребен во мгле Вселенной. Не успел расправить крылья, как у самой границы рухнул в пустоту. И вот сижу в чернейшей ночи и жду конца. О, жалкий фарс существования! И все усилия ради какой-то крохи надежды; абсурд. А ведь сколько можно было бы дел переделать! Исследовать Солнце, открыть новые планеты, основать собственную авиалинию... Увы, дух Вселенной упивается бессилием своих созданий; он сотворяет нас, дабы увидеть, как мы терпим крушение. Мне стыдно за то, что я посвятил ему свои мечты.
      04 час. 14 мин. 33, 0 сек.
      Сижу и при свете моего Солнца листаю свой дневник. Наткнулся на запись от 03 час. 31 мин. 04, 8 сек. Каким же высокомерным я был тогда! Сверзился с письменного стола (который, оказалось, и был моим миром) и счел это невниманием духа Вселенной к его творениям; смехота. Ну и дерзкие же мы были в том возрасте! Летать... Узнавать мир... Наслаждаться жизнью... Боже мой: "мир"! Да где он, если не "во мне самом? А что значит - "наслаждаться"? Ведь это - ежесекундно ощущать, как в тебе к одному кристаллику опыта присоединяется другой кристаллик: мир - это Я; все, что вне меня, - одна лишь бутафория.
      05 час. 13 мин. 13, 3 сек.
      Случилось нечто ужасное. Только что погасло Солнце. У меня чуть сердце не остановилось. Что же будет, конец света? Неужели придется жить во мраке? Почему дух Вселенной больше не считает меня достойным света его милости? Может, я что-нибудь сделал не так (наверно, слишком возомнил о себе)? Во всяком случае, это пахнет возмездием; неприятно.
      06 час. 12 мин. 29, 7 сек.
      Какое все-таки уныние наводит темнота. Уже более пятидесяти минут дрожу в ночи, которой в наказание меня окутала Вселенная. Как слепой блуждаю под ее безжалостным покровом, нащупывая твердь лапками.
      Ей-богу, отдал бы свои крылья, если этой жертвой побудил бы звезду Солнце снова взойти.
      07 час. 22 мин, 17, 5 сект.
      Меня охватило чувство удивительного благоговения. Над письменным столом делается все светлее и светлее, этот поток света проникает через окно. Ночные бабочки ворчат; начинается день, утверждают они. Я этому не верю, ведь день мой начался уже несколько часов назад. Нет, там, за окном, может быть только дух Вселенной, это он спускается сюда, чтобы вновь зажечь звезду Солнце. Хорошо, что я не пожертвовал ему свои крылья, как некогда опрометчиво пообещал.
      09 час. 49 мин. 26, 6 сек.
      Ну и попал же я впросак. То, что я принял за звезду Солнце, оказалось настольной лампой. И вообще при этом дневном свете чувствуешь себя отвратительно. Совершенно некуда укрыться; по всей комнате жужжат хлопотливые осы и назойливые мухи; в колышащихся сетях затаились коварные пауки. А над моим миром склонилось какое-то существо и читает газету; перевернет страницу и меня чуть не в преисподнюю сдувает... Куда ни глянь всюду опасность. И это называется жизнью? Решил не огорчаться, но на всякий случай заполз под лежавшую на столе налоговую декларацию; буду здесь работать над собой, пока не стану зрелым. О, господи, скорее бы наступила ночь!
      11 час. 28 мин. 12, 9 сек.
      Сильное волнение охватило. Не могу отделаться от чувства, будто упущено нечто огромное. Минуту назад мимо меня прошествовали рука об руку две комнатные мухи (он и она). Неужели это и есть то самое, что переполнило меня волнением? Как тяжко на душе!
      12 час. 19 мин. 15, 0 сек.
      Я в трепете. Только что сделал брачное предложение одной очаровательной мушке-поденке.
      Однако не повезло: это наивное существо выпросило целых двадцать четыре часа на обдумывание, а у меня не хватило мужества развеять ее иллюзии.
      14 час. 54 мин. 27, 2 сек.
      От души позабавился, прочитав в своей записи от 12 час. 19 мин. 15, 0 сек. о том, как я тогда носился с планами женитьбы! Это я-то, с моим богатейшим опытом! Гротеск.
      15 час. 36 мин. 39, 7 сек.
      Первый сигнал старости: тяжело поднимать крылья. Да и зачем; главное, чтобы не опустились крылья духа.
      16 час. 20 мин. 1, 5 сек.
      Лишь два качества стоят того, чтобы к ним стремиться: спокойствие и снисходительность; все прочее - мнимые добродетели.
      18 час. 58 мин. 19, 8 сек.
      У меня слабеет зрение; в мозгу вечереет; скоро взойдут созвездия старости. Предвкушаю чудесные прогулки под их холодным сиянием; без желаний, без цели.
      19 час. 29 мин. 7, 9 сек.
      Странно: как только мне начало заволакивать глаза, так и за окном тоже стало смеркаться. Наверно, дух Вселенной не рассчитывает на мою зрелость и хочет облегчить мне жизнь.
      20 час. 41 мин. 8, 1 сек.
      Меня окутала ночь; глаза еще какое-то время улавливали неверный свет, но вскоре фитиль моего зрения вовсе угас. Вокруг слышится бархатный шелест ночных бабочек. Они бьются о настольную лампу, которую по наивности тоже считают Солнцем. Не буду их разубеждать; нет ничего хуже, чем преждевременно расшатывать старое, но привычное представление о мире. Верно оно или нет, главное - утешает.
      21 час. 26 мин. 12, 4 сек.
      Какой все-таки богатой была моя жизнь; я переполнен воспоминаниями (мне даже кажется, - правда, туманно, - что некогда я плавал личинкой в пруду). Писать все труднее и труднее. Да и прочтут ли когда-нибудь мои записки? Удивительно, даже я не могу преодолеть фатального тщеславия: хочется, чтобы написанное тобой пережило тебя.
      22 час. 30 мин. 3, 8 сек.
      В голове все время тихо звенит, словно кто-то пиликает на скрипке, повторяя одну и ту же высокую ноту.
      Одолевает усталость: душа потягивается и протирает глаза; ей пора в путь.
      23 час. 17 мин. 31, 9 сек.
      Все хорошо; ни о чем не скорблю, со смирением жду конца. Может быть, мне суждено вернуться сюда пылинкой в солнечных лучах; тогда я опущусь на этот письменный стол и сгорю от восторга, в благодарность ему за то, что он научил меня познанию границ моего бытия.
      24 час. 49 мин. 9, 5 сек.
      Монотонный звон в голове превратился в концерт. Я сижу в центре оркестра и жду сигнала к вступлению. На каком же инструменте мне придется играть? Еще не знаю.
      24 час. 59 мин. 57, 3 сек.
      Одну девятнадцатую часть секунды назад вокруг меня воцарилась тишина. Тишина прощания. А с кем я должен проститься? С собой? Но себя я беру с собой. С миром? Но он есть и там. С жизнью? Но она же не прекращается. Значит, я уйду, словно не приходил совсем, или, что то же самое: я как бы остаюсь, хотя сию секунду ухожу.
      Прощайте.
      ИЗ ЗАПИСОК ЗАЯДЛОГО ПУДЕЛИСТА
      Других собак держат; но пудель - это гость. Имея дело 6 этим чудесным существом, никак не можешь справиться с ощущением, будто под диваном спрятан его чемоданчик со складными крыльями, и в одно прекрасное утро это существо, с сожалением пожав плечами, объявит, что ему настала пора приниматься за выполнение своих ангельских обязанностей. Где оно им обучалось - не знаю, уж, наверное, не на нашей грешной земле. Может быть, есть специально отведенные для пуделей райские, кущи; может быть, пудель - предварительный набросок обитателя грядущего мира; может быть, в этом мире он служит только семнадцать лет из отведенной ему тысячи? В любом случае обращаться с ним рекомендуется подобающим образом.
      Ведь и правда, нет другой собаки, хвост которой образовывал бы такой же резкий угол с метафизикой нашего существования, как кисточка хвоста классически остриженного пуделя. Не случайно его шелковистые кудряшки похожи на свежезавитое кучевое облако; не случайно пуделя так часто можно увидеть в состоянии медитации; невидимая пуповина еще связывает его непосредственно с мировым духом подобно телефонному кабелю.
      Гете наверняка ни разу не удосужился заглянуть пуделю в глаза; в противном случае он никогда не допустил бы такой бестактности, как приписать перевоплощение в пуделя именно дьяволу.
      Шопенгауэр имел гораздо более точные сведения о пуделях, ведь у него их было два. Но и он не безупречен: пудель якобы обращается к человеку, вместо того чтобы общаться с ним. А ведь это явная недооценка пуделя. Действительно, пудели с давних пор были филантропами. Не то, чтобы они стремились нас переделать; скорее, просто усовершенствовать. Пудель мечтатель. Он не просто верит в нас, ой верит еще и в то, что своим примером способен сделать нас мягче и терпимее. И правда, ему удалось - как я заметил по себе, поскольку год от году становился все больше похож на своего пуделя, - добиться на этой стезе замечательных успехов.
      Конечно, у пуделя есть и враги. Они считают его слишком изнеженным; это не собака, утверждают они, во всяком случае, не более как продукт скрещивания, и годится он лишь на то, чтобы выставлять его на витрине. У этих бедняг еще не развился орган, позволяющий заметить тонкий ум пуделя. А ведь кажется, до чего просто его распознать. Как это часто бывает, он проявляется прежде всего в особой любезности и в умении очаровывать.
      Что же касается столь часто подвергаемой нападкам (классической) наготы задних частей тела пуделя, то это не более, чем результат излишней приверженности традиции в одежде: разве не очевидно, что украшать следует в первую очередь голову - вместилище разума, затем грудь - в ней бьется сердце, а наименее почетные части тела можно и вовсе не прикрывать? В чем лучше проявляется душевное превосходство, как не здесь, в классической французской стрижке пуделя?
      А есть ли что более грациозное, чем лапа пуделя сразу после стрижки? Глядя на нее, всегда думаешь, что она вот-вот превратится в изящный фарфор цвета фламинго.
      Что ни говорите, а пудели - принцессы собачьего племени; даже крохотная горошина человеческой несуразности под матрацем их душевного спокойствия заставляет их не спать ночи напролет.
      Лают пудели по-древнефранцузски; но на их мировоззрение гораздо больше повлиял Будда, чем французские моралисты. Однако в один прекрасный день они начнут понимать сразу все языки, и тогда немецкий пудель станет за завтраком цитировать Эйхендорфа, в обед - Жана Поля, а вечером - графа Бобби.
      Пудель умеет смеяться. Ни у кого не видел я в лице такого единства выражения неземного веселья и сияющей невинности. Впрочем, один раз видел: на лице ангелочка в стиле рококо.
      Пудель не просто ест, он вкушает. Я всегда удивляюсь, что не находил до сих пор в его меню спаржи; высокая эстетика обряда ее поглощения - пожалуй, я не знаю другой церемонии потребления пищи, которая лучше соответствовала бы натуре этой породы. Может быть, только когда едят рис палочками.
      Если пудель побежал, что я говорю: если он заспешил куда-то, то уши его начинают похлопывать по покрытой шерстью голове. Однажды мне привиделось: Али, мой покойный пудель, парит в сутане цвета морской волны, уши его разрослись до огромных размеров и величественно движутся вверх и вниз, подобно крыльям орла. Наверное, то был пуделиный рай; шелковистые, напоенные то запахом лаванды, то жареных сосисок воздуся были заселены сонмами других пуделей, все они, улыбаясь и блаженно сложив на груди лапы, передвигались тем же способом, что и Али.
      Кстати, я при всем своем желании не могу назвать действительно подходящего для пуделя транспортного средства; пожалуй, годится только паланкин.
      Невинность пуделя сравнима лишь с невинностью Люцифера до его падения. Однако пудель - что нетрудно заметить по его глазам - от рождения владеет тем знанием, которое Люцифер приобрел лишь во время падения.
      Сколько ни думай, а для пуделя есть всего два достойных наряда: ночная рубашка и балетная пачка.
      Пуделиного бога можно представить себе восседающим на розовом облаке где-то в районе острова Бали. Он очень толст, очень весел и очень похож на японского борца вольного стиля.
      Дерево пуделя - сосна, его птица - колибри; его любимые цвета - синий, зеленый, золотой; его духи - лаванда, его цветок - лилия, его герб - очки в тонкой оправе, сверху корона, обрамленная клубящимися облаками.
      Непосредственно перед тем, как превратиться в людей, пудели, так мне представляется, будут заниматься преимущественно тремя вещами: играть на спинете, рисовать японской тушью и вышивать на пяльцах.
      Что же касается разума и образа мыслей пуделя, то мне пока трудно описать их достаточно определенно. Фраза типа "Пудели умны" не говорит абсолютно ни о чем. Есть умные люди, которые именно благодаря своему уму оказываются совершенно несносны. "Ум" пуделя есть нечто такое деликатное и ненавязчивое, что только можно себе вообразить. Он охватывает основные черты ласковой игривости блаженного плюшевого мишки и наивно-невинной ртутной подвижности королька. Но есть в нем что-то и от первобытной мудрости младенца, которая у последнего, правда, улетучивается с пугающей быстротой. И все-таки есть в пуделе еще нечто волнующе неопределимое, сказочно нереальное. И это то самое, из чего однажды, когда придет срок и с пуделя падут колдовские чары, восстанет новый человек - человек с душой пуделя.
      НОВЫЙ НОЙ
      Когда-то я хотел написать сказку, которая начиналась бы так: "И наступил вечер, и отправился Ной в зоопарк, где из тысяч животных выбрал он семь ближайших сердцу своему". Сказка была бы современная, у Ноя вместо ковчега был бы просто плот размером не больше купе в электричке, вот и пришлось ему так ограничить свой выбор. "Из чего же, - спрашиваю я себя, мог он исходить, принимая то или другое решение?" Думаю, что предпочтение он отдавал бы всегда завзятым одиночкам перед теми животными, которые бегают стадами. Ведь, в конце концов, чего на нашей земле так не хватает? Прежде всего индивидуальностей. А что надоело до одури? Толпы, массы, стаи и орды. Чтобы сразу приступить к исключениям, следующая фраза сказки должна была звучать так: "И вот Ной пришел прежде всего к своему любимому зверю, к Гиене, и дал ей один из семи билетов на плот, и сказал:
      - Влезай на палубу, тебе суждено выжить".
      Конечно, сразу понять причину такой симпатии Ноя нелегко. Красавицей Гиену уж точно не назовешь. Слишком явно указывают жилистая шея, мощная грудь и покатый зад с покорно поджатым хвостом на любимое ее занятие: соревноваться с шакалами и стервятниками в том, кто скорее вырвет внутренности у сдохших животных. Да, мы с прискорбием вынуждены признать: она - пожирательница падали, эта любимая подруга Ноя. Но ведь мы не имеем предубеждения к тем скромным служителям санитарии, которые, вооружившись совками и метлами, стоят на страже чистоты наших улиц, так и предвзятое отношение к Гиене, заставляющее называть ее отвратительной, должно быть побеждено голосом рассудка: Что случилось бы с обонятельными органами жителей пустыни, если бы им на каждом шагу пришлось вдыхать ароматы разлагающегося прошлого? Гиена же сводит все к короткой операции. Там укусит, здесь рванет - вот следов смерти и не осталось. Посмотрим же повнимательнее на лик этого зверя. Какое безмерное знание скрыто в его чертах! Вы не обнаружите ничего, что напоминало бы сатанинское вожделение, жажду к извращенному наслаждению. В них затаилась лишь печаль и безмерная кротость, как бы погруженность в нирвану, на них отсвет небесных видений, предвещающих избавление. Или возьмите эти нежные будто лепестки каллы уши, этот чувственный рот с изгибом в уголках: что тут найдешь от дьявольской маски? Ничего. И выбор Ноя подтверждает наше мнение: это черты невинно падшего ангела.
      Вторым пассажиром Ной пригласил бы на свой плот Марабу. Ведь Марабу птица философская до чрезвычайности. А поскольку человеческой мудрости хватило лишь на то, чтобы устроить хорошо организованное взаимное уничтожение, то, может быть, в возрожденном мире птичья философия и имеет шанс выжить. Во всяком случае, Марабу выглядит так, будто в безысходную меланхолию его повергло именно общение с нашими философскими теориями. Лысый череп птицы, украшенный лишь на затылке жалким пучком перьев, неумолимо вытянут вперед покрытым рубцами клювом, клюв этот уж наверняка никогда не боялся произнести слова правды. Шеи у Марабу практически нет, поэтому он выглядит сутулым. Зато на ногах его - белые гамаши из собственного помета, ибо свое презренное земное жилище он использует одновременно и в качестве туалета. Но дабы напомнить о том положении, которого по справедливости заслуживает этот представитель пернатых, природа снабдила его длинной редкой бородкой, похожей на ту, что часто украшает лица азиатских священнослужителей. Глаза Марабу полны благодарной задумчивости, как у погруженного в медитацию ламы; голубизна их почти пугает. Когда же он их закрывает, они затягиваются слоем морщинистых век, их бугристая поверхность напоминает застывшую лаву, так что чудится, будто он не открывал их несколько тысячелетий.
      Третьим пассажиром Ной выбрал бы Тамби, солнечного медвежонка с острова Борнео. Ростом он не больше трехлетнего ребенка и так очарователен своей расчетливой неуклюжестью, что заставляет веселиться наши перекормленные прагматизмом и рассудочностью души, возвращая их наконец к райской бездумности и неизъяснимой игривости. Любимая забава Тамби - деревянный чурбан; медвежонок часами катает его по полу клетки, и в иссиня-черной шерстке зверька поблескивают на солнце золотистые опилки. Движениями своими, когда он бегает на задних лапах, покачиваясь и топая свернутыми внутрь ступнями, Тамби напоминает добродушного деревенского дурачка, ненароком заскочившего на предвыборное собрание, откуда он теперь удаляется смущенно и неуклюже. Но сам солнечный медвежонок при этом вовсе и не смущается. Ведь у него на груди - символ победы, священная буква V, с которой начинается слово "victoria". Ее светящийся белый цвет наводит на мысль, что это и вправду след, оставленный солнцем. Но Тамби безразлично все; он с аппетитом грызет тонко отполированные ноготки на лапе и с медвежьим лукавством косится в сторону своей обгрызенной игрушки, чурбана; деревяшку Ною приходится, конечно, тоже забрать с собой.
      Дальше на плот получает билет еще одна птица; на сей раз это Страус. Ной выбрал бы его за удивительную невзыскательность и выносливость; две добродетели - хоть они и забыты - явились бы настоящей золотой жилой после всемирного потопа. Пока, во всяком случае, Страус вовсе не похож на существо состоятельное. Более того, сейчас он скорее производит впечатление птицы безнадежно устаревшей и даже заброшенной. Но виноват в этом не столько он сам, сколько поколение наших прабабушек, проявлявшее такой жгучий интерес к его перьям, что он выходил за пределы визуального восприятия. Теперь ни в чем не повинная птица расплачивается за скоротечность моды всякий раз, когда раскланивается перед публикой. Но в песок Страус голову не прячет ни в коем случае. Нет; спокойно изогнув свою змееподобную шею в виде буквы "S", шагает он на своих мощных двупалых лапах по клетке, склевывает костлявым клювом там крошку хлеба, тут апельсиновое зернышко и, подставляя под солнечные лучи свой древний, осененный жидким пушком младенческий череп, размышляет о тех временах, когда мир назывался еще бескрайним, а не тюрьмой.
      А потом Ной сделал бы нечто на грани невероятного. Он пригласил бы взойти на свой плот Бородавочника. Ведь идеальная красота ненадежна; слишком уже легко она обращается в свою противоположность. Безобразию же достаточно вступить в соединение с очарованием или с умом, и вот оно уже получает возможность преобразиться в красоту изнутри. Однако если судить исключительно по внешности, то вряд ли кто-нибудь согласился бы дать Бородавочнику хотя бы возможность такого преображения. Голова его безусловно относится к самым загадочным творениям, которые когда-либо измысливала природа. Морда его напоминает пылесос, а дырочки ноздрей похожи на розетку, и при этом она еще украшена четырьмя огромными желтыми клыками. За бесконечной длины морщинистым рылом справа и слева, рядом с ушами, нанесены похожие на бородавки шишки, назначение которых остается совершенно загадочным. Но самое фантастическое впечатление производят рогообразные, загнутые вверх наросты под глазами; они напоминают ручки, предназначенные для какого-нибудь циркача, которому пришла на ум нечестивая мысль сделать стойку вверх ногами на задумчивом лике этого животного. Но есть у Бородавочника и свое украшение. Он носит удивительную кустистую прическу с пробором, которая спускается от самого лба к меланхолически покачивающемуся, будто из плотной резины, хвосту; ее редкие пряди обрамляют его жуткую физиономию, так что дегенеративно-интеллектуальное начало, скрытое в чертах этого интраверта, подчеркивается с волнующей скромностью. Также и короткая, а la Рихард Вагнер, бородка, торчащая под голым подбородком, придает его внешности дополнительный оттенок одухотворенной зрелости, к которой у Бородавочника имеется явная тенденция. Но самая большая неожиданность произойдет, если он повернется к вам спиной. У него самый изысканный зад, какой только можно себе вообразить; розовато-желтая нежность его никак не сочетается с шишковатой таранообразной головой. И та странная уязвленно-деликатная манера, с которой Бородавочник ставит свои изящные ноги, показывает - если по-прежнему смотреть, на него со спины - совершенно однозначно, что в данном случае Ной имеет дело с существом на редкость ранимым, безобразие которого - только средство защитить необыкновенную душевную красоту от напора будничной действительности.
      Шестым билет от Ноя получит Филин. Ведь в мире, который превратится еще неизвестно во что, надо иметь оружие и против ночи; а кроме Филина, никто с этим не справится. Его фосфоресцирующие глаза не предназначены для дня, на солнце он презрительно щурится. Но крика ужаса, который издает неожиданно столкнувшийся с ним в расщелине скалы черный дрозд, достаточно, чтобы беззвучно включились медового цвета прожекторообразные глаза Филина. И тут же начинают работу его покрытые перьями ушные локаторы; мохнатые пучки перьев угрожающе топорщатся и подрагивают, ловя пролетающие звуки. Если же Филин опять отключится и - вслед за лениво закрывающимися веками вновь погрузится в самосозерцание, то в своих желтых фланелевых шароварах, если бросить поверхностный взгляд, станет похож на выжившую из ума старую даму. Но, присмотревшись повнимательнее, убеждаешься, что взгляд его простирается в бесконечность, в неведомые дали, к истокам мирового духа, откуда он черпает мужество, чтобы и впредь грудью встречать силы мглы.
      Так Ной собрал бы всех, кто ему нужен. Обезьян он бы не взял; ведь никогда нельзя быть уверенным в том, что они в один прекрасный день не вспомнят о Дарвине и не начнут развиваться в людей. Что же касается рыб, то всемирный потоп для них безвреден. Возможно, госпожа Ной захотела бы прихватить с собой гривастого тюленя, если бы ей приглянулся его профиль, напоминающий известного кинодеятеля Орсона Веллеса; несомненный интерес вызвали бы у Ноя и тапир, и ленивец, и муравьед. Но по указанию свыше последний билет следовало бы отдать существу, которое было бы олицетворением женского начала в самом чистом виде. По моей сказке Ной долго бы колебался в выборе. В конце концов, остались бы лишь две претендентки: остромордая самка носорога Аруша и львица Бланка. Но разрез глаз Бланки, вероятно, слишком сильно напомнил бы Ною о расчетливом искусстве обольщения, идущем от Евы, которое однажды уже довело дело до потопа.
      Поэтому выбор Ноя пал бы на представительницу прекрасной части носорожьего племени - на Арушу. Причина состоит в том, что эротическое чутье Аруши практически равно нулю, а что касается ее глаз, то они скорее наводят на мысль о допотопном ящере, чем о новопотопной дочери Евы. Что, однако, вовсе не надо понимать так, будто Аруша - существо неженственное; наоборот. Но очарование ее стыдливо; она вовсе не провоцирует взгляды своих почитателей. Благонравно, но одновременно и претенциозно ставит она свои трехпалые ноги и бродит так по открытому вольеру, вороша подвижной верхней губой опилки и листья. Аруша ничем не прикрыта; лишь ее вызывающий легкую усмешку хвост редькой и чувствительные острые ушки тронуты скудным волосяным пушком. Но даже нагота Аруши исполнена скромности; она излучает ту эстетическую деловитость, какая свойственна еще разве что особенно законченным по форме автомобилям. Самое элегантное в ней - складки. Употребим это слово вместо обычного "морщины". В отличие от головы Аруши, где особенно вокруг ушей и ноздрей, напоминающих бычьи глаза, их можно обнаружить несколько десятков, на всем остальном теле, если присмотреться повнимательнее, их всего четыре: две поперечные, на каждой передней ноге, и две продольные, проходящие вдоль бедер. Эти складки предназначены для ходьбы, они в местах сгибов; и трудно представить себе другое приспособление в такой же мере эстетически безупречное, как и прекрасно приспособленное функционально. Нет, мой сказочный Ной мог испытывать полное удовлетворение. Мадемуазель Аруша являлась именно тем существом, которое ему бьшо поручено разыскать по приказу сверху; существом, выражающим самую суть женщины настолько свободной от эротики, насколько это возможно. Итак, восшествие на ковчег можно было бы начинать.
      ВЕРНУТЬ ЛЮБИМОМУ СВОБОДУ
      Житейских правил у отца было немного, но одно из тех немногих гласило: к животным следует относиться по-доброму. Он никогда с ними не нежничал, да, кстати говоря, и звери не были к тому особо расположены; и животные, и отец скорее проявляли своего рода обоюдную терпимость; смерив друг друга скептическими взглядами, пожав плечами, они давали понять, что вовсе не прочь поладить.