Если смотреть на вещи с точки зрения Доротеи, то он просто платит по счету, с его же точки зрения это взрыв душераздирающей страсти. А посему мне показалось разумным такое предложение: следует искать сближения с ней путем правдиво сформулированных обещаний исправиться, в конце концов теперь-то совершенно очевидно, что ее он ставит выше цветов. Да, вздохнул Бруно, теперь. Но когда она с ним, она настолько заполняет собой все пространство и время, что он видит и чувствует ее в каждом цветке, а потому и начинает испытывать к цветам столько нежности, что на прочее у него не остается ни малейших душевных сил. Да, отношения у них и в самом деле несколько сложно ваты.
      Ну вот, и Бегония удобрена. Может быть, теперь она будет хоть иногда цвести в знак признательности. Вообще-то ее следовало бы немного обрезать, но как раз в предназначенных для этого веточках пульсирует столько радостной жизни, что приблизиться к ним с ножницами было бы верхом вероломства. Лучше уж пустить их еще немного в бесполезный рост.
      Вот чего многие не понимают: что любить цветы нужно и как растения, а не только в букете. Любить лилию летом горазд всякий, а кому нужен ее пожухлый стебель осенней порой? А ведь любовь только тут и начинается. Сколько, например, бабушке пришлось выдержать баталий со своими сродниками, когда те пытались принудить ее расстаться с отцветшими цветами. Но бабушке и в голову не могло прийти выбрасывать цветок в перегнойную кучу только потому, что тот отцвел. "А как бы ты запела, голубушка, - сказала она раз одной из своих золовок, - если б муж тебя бросил, заявив, что ты, мол, отцвела?" С того дня бабушку оставили в покое.
      14 августа. Уж лучше бы Кактея не писала мне это странное словечко "хреновые!" Целыми днями ломаю себе голову, что ей на это ответить, не впадая в банальность. Нужно придумать такую фразу, чтобы в ней было выражено и братское утешение, и робкое признание, и такой в то же время жгучий вопрос, что его просто нельзя оставить без ответа, способствующего нашему сродству душ. Так и знал, фраза такая существует, вот она: "Вы любите цветы?"
      И все это на бумаге собственноручной бабушкиной выделки! И никаких больше слов, кроме скромной подписи "Альбин".
      15 августа. С письмом покончено. На сей раз я доверил его почтарю; судьба в прошлый раз ясно дала мне понять, что благоволит к моему эпистолярному пылу.
      Готово. Все девятнадцать цветочков-деточек пересажены и снабжены более чем обильной едой. Только Араукария отказалась от угощения. Бабушка избаловала ее разными деликатесами вроде гуано, к лошадиному удобрению она относится чуть ли не как к оскорблению.
      Теперь достать бы еще немножко солнечного света - хоть из-под полы!
      16 августа. Основные силы стрижей уже выступили в поход. В вечернем небе остался лишь их последний отряд - уборщики: громко крича охрипшими голосами, они снимают декорации с намалеванными облаками и "сдают в реквизитную износившиеся за лето костюмы. В духовке внутреннего, двора ночь уже замешала из тени свое тесто и дает попробовать его перед сном жмурящимся от усталости цветочкам-деточкам. Ах, какие дивные грезы залетают вдруг в голову! Наблюдать бы сейчас комариный танец в косом срезе золотящейся пыли над бабушкиной могилой на кладбище, валяться бы на траве, прислушиваясь к послеобеденному концерту стрекоз и кузнечиков и запечатлевая вмятинами тела свою сопричастность дышащей изумрудом лужайке; или прогуливаться бы вдоль садовых загородных участков, то раскланиваясь с заспанными Подсолнухами за оградой, то важно беседуя с Крокусами о зримых преимуществах старости.
      И вот как раз теперь ни одной пары ботинок!
      17 августа. Нужны ли счастью ботинки? Кактея вновь написала, хотя и куда более грубо, чем в прошлый раз, когда она меня заставила поломать голову над ответом. "Цветы? - пишет она и жирно подчеркивает глагол. - Я их ненавижу".
      Что ж теперь будет? Признаться, я в замешательстве.
      Во всяком случае, можно констатировать, что она более сложный человек, чем я думал.
      Портье организовал контрольную комиссию, которой поручено установить, не осталось ли у меня еще удобрение. По счастью, владельцы цветов взяли это дело в свои руки. Удобрение-то у меня, конечно, осталось, и я рассовал каждому из этих вынюхивателей по пакетику с просьбой передать поклон их цветам. Во всех окнах теперь видно, как они колдуют над горшочками с Геранью, препровождая к корневищам сих усохших созданий столь счастливо посланный дар. И глянь-ка (и понюхай-ка): аромат удобрения веет уже отовсюду, и никто больше из-за него не волнуется.
      18 августа. Не ложился всю ночь, шлифовал ответную строчку Кактее. Привожу ее с полным сознанием выполненного долга. "Но разве не цветут и Кактусы? - пишу я. - И даже самое мрачное старческое чело проясняется, стоит упасть на него солнечному лучу!" Подписываться не стал, чтобы не отвлекать ее от смысла сказанного.
      Так-то. А теперь мигом к сапожнику - потолковать насчет кредита. Пригласит меня Кактея, положим, на кофе - что ж мне к ней, в чулках, что ли, являться?
      При нужде, как я сейчас заметил, разверстые мысы можно прихватить и бечевкой. Прогуталинить только как следует, и не будет заметно. Придется, правда, вышагивать с особенной осторожностью, но куда мне торопиться?
      19 августа. С сапожником мне крепко повезло, оказалось, он поклонник альпийских фиалок. Сразу заспорили о новейших достижениях в их выращивании, да так увлеклись, что ему пришлось вывесить табличку на двери: "Закрыто по болезни". Он намерен, по его признанию, вернуть изнежившимся в условиях цивилизации экземплярам их сурово-первозданный альпийский вид. И то сказать, держит он свои фиалки сугубо по-спартански: в глиняных вазах, заполненных гравием и водруженных - на платяной шкаф в спальне, над которым висит альпийский пейзаж. Рядом полинявшее большое фото, запечатлевшее серебряную свадьбу сапожничьей четы. Сапожничиха меж тем и сама, как говорится, слиняла и получает в каждый узаконенный красный день по фиалке на могилу - из тех, что не вышли ростом. Она уже не раз, рассказывает сапожник, являлась ему во сне и горячо благодарила за фиалки. Думаю, ей важен символ, а не сами фиалки.
      А о ботинках своих я так и забыл и сапожнику не сказал ни слова! Придется завтра наносить визит фрау Бритцкувейт, укрепив их бечевкой.
      20 августа. Она была очаровательна, как всегда; разве что волосам, вообще-то седым, придала теперь зеленоватый оттенок, а не голубоватый, как прежде, но объясняется это не столько модой, сколько требованиями рекламы. Идя навстречу многочисленным пожеланиям, фрау Бритцкувейт расширила задачи своего института за счет помолвок на цветочной основе. Партнеры знакомятся, называя друг другу - под соколиным, поощрительным взором фрау Бритцкувейт, разумеется, - свои любимые цветы. Уместные в букете сочетания создают основу для дальнейших планов. Этот метод принес уже фрау Бритцкувейт четыре брака, один развод и двенадцать помолвок. Так что волосы ее недаром покрашены в цвет надежды.
      21 августа. Друг мой пастор опять совал ко мне свой вынюхивающий нос. Несказанно рад, говорит, моему увольнению, потому-де, что в великой выгоде от него окажется теперь моя душа. Так-то оно так, только без жалованья остался я, а не душа, ответил я.
      Уже вторично причастные к разведению цветов соседи (их женская половина, надо полагать) тайком устроили мне овацию. Сначала пришла открытка: "Спасибо за удобрение! Двенадцать Гераней, вновь познавших радость жизни". А только что - я как раз выносил мусорное ведро - во двор посыпались изо всех окон аплодисменты в мою честь. Обстоятельство тем более примечательное, что аплодировавшая публика должна была прятаться за гардинами, чтобы не попасть на глаза противникам цветов. Счастье за счастьем! Снова открытка от Кактеи. Правда, смысл ее для меня слишком темен. "Кактусы, - пишет она, - цветут из вредности, цветы - от глупости. Или вы полагаете, что элегантность дьявола - плод всего-навсего хорошего воспитания, а невзрачность ангелов - только хитрость?"
      Если начистоту - все это попахивает уже оскорблением личности. Обдумаю, однако ж, все на досуге хорошенько, чтобы не отвечать с неприличным и поспешным энтузиазмом.
      22 августа. Мало того что она отвергла навоз как недостойную себя пищу, она же еще и надулась, будто ее обнесли. Это я про Араукарию. Ее счастье, что досталась мне от бабушки, не то бы давно указал ей, как следует себя вести. Конечно, дворянская гордость - великая вещь, но нужно ведь и с обстоятельствами считаться.
      Вот Бегония - дело другое. В народе ее называют Божьим глазом, а у нас, на задворках, она дает такие маленькие цветы, что сравнить их можно разве что со зрачком ангела.
      Постепенно до меня доходит, что разумела Кактея, понося кактусово племя. Она принимает их за циничных и грубых детей своего времени, эдаких вандалов, пересмешников, очернителей. Сколь ошибочно подобное заключение! Дикобраз колется - но означает ли это, что сердце его бесчувственно?
      23 августа. Нет, пора наконец посмотреть правде в глаза: цветочки-деточки попросту гибнут без света. И в неблагодарности их не заподозришь: они не скрывают, что сыты и ухожены. Да разве хлебом единым жива жизнь? Как прорваться к свету, когда со всех сторон обступает темнота? Пастор говорит: веруй. Ну, положим, я верую, что солнце могло бы избавить деточек моих от хвори, но разве этого достаточно, чтобы оно заглянуло к нам во двор?
      Наряду с абонементной затеей фрау Бритцкувейт следовало бы заняться еще распределением солнечных лучей. Бабушка просто умерла бы от горя, если б увидала, в какой кромешной тьме чахнут мои цветочки. Она была твердо убеждена, что тот, кому социальное положение не - обеспечивает сносной жизни, не вправе держать цветы, дабы не подвергать их лишениям и мытарствам. Но что прикажете делать? Отдать деточек в приют, в горный санаторий для принятия солнечных ванн?
      Передо мной ответное мое письмо Кактее. Постарался щадить ее и не слишком дурно указывать на заблуждения. Однако ж утаить их не позволила мне щепетильность, так что я написал: "Не является ли застенчивостью так называемая "вредность" цветущего кактуса? Ведь, в конце концов, нежность цветения одерживает верх над всей его воинственностью". Я бы мог добавить: "И не является ли скромностью так называемая "глупость" цветов?" (Ибо что еще остается делать на свете, как не цвести, коли судьбе угодно было сделать - тебя цветком?) Но я не хотел бы произвести на Кактею впечатления поучающего всезнайки, невыгодное с точки зрения псих... Стучат в дверь.
      Если это можно назвать стуком - едва не сорвав дверь с петель, - в комнату врывается Бруно. Он в отчаянном положении. Сад его в запустении, все поросло сорняком, обнаглевшие кролики топчут рабатки, а что до тыквенного (и все же прежде не лишенного некоторой приятности) лица его, то оно за последние недели точно подверглось оползням. А все оттого лишь, что Доротея упорно отказывается вернуться. Более того, она буквально брызжет ненавистью в его сторону; недавно полученная им анонимка - маргаритка с несуразным бантиком из конского волоса на стебле - лучшее тому доказательство. И все же: какая женщина станет пускаться на такие выходки, вроде с этой маргариткой, чтобы только позлить предмет своей бывшей любви. Сколь ни покажется мнение мое неожиданным, но я вижу тут скорее жгучую мстительность любви, все еще не остывшей. Бруно, разумеется, не разделил мою мысль. Но что может ведать чурбан о блеске на щеке топора?
      24 августа. Уж хоть бы пошел дождь, чтобы сие светило за окном не дразнило моих деточек, нарочно раздаривая свой свет кому попало и без всякого толку. Ну, на что нужно солнце - возьмем самый кричащий пример газгольдеру, который весь день купается в его лучах?
      И что всего печальнее: ни в ком не видно ни малейшего стремления изменить позорный порядок вещей, положить конец несправедливости. Для чего вообще существуют все эти партии?
      Только что пришло срочное письмо от Кактеи; кажется, она сердится на меня. "С каких это пор, - желает она знать, - воинственность выдает себя за скромность? Вы ведь не будете утверждать, что трусливая беззащитность цветка - необходимое условие для его спокойного самосознания? На чем, в конце концов, зиждется кактусова гордыня? Разве не на уверенности в том, что он не подвергнется нападению?"
      Чу! Нужно только вслушаться - и от внимательного слуха не укроется вся глубина сомнения, если не сказать отчаяния, одушевляющая сии строки. Самое лучшее теперь - на всякий случай смиренно попросить у нее прощения, а развеять ее воинственный пыл время еще найдется.
      25 августа. А какие хитрости нужны, чтобы цветочки-деточки смирились с тем, что они обречены на вечную тень? У Пеларгоний уже такие прозрачные, бледные шейки, как у больных фламинго. При малейшем дуновении ветерка так и ждешь, что они вот-вот хрустнут и переломятся. Нельзя ли - раз уж врра не помогает - на чем-нибудь вывезти цветочки на прогулку и хоть так напомнить о них солнцу?
      Что-то нужно придумать, пока не кончилось лето. Если бы посоветоваться на сей счет с фрау Бритцкувейт! Но у меня никогда не достанет духу описать ей мрачный вид моей мансарды; ведь она, умея ценить обходительность, до сих пор держала меня за человека из приличного общества, и что еще важнее: ее мнение и меня поднимало, иной раз очень кстати, в собственных глазах. Отказаться от всего этого в будущем было бы невосполнимой утратой.
      Не зная, что предпринять, я все же извлек пользу из этого состояния: ответил Кактее. "Равносильно ли нежелание защищаться, - пишу я, - признанию в слабости либо даже трусости? Не может ли оно происходить из блаженной отрешенности от мира насилия? Разумеется, - тут же добавил я, спохватившись, - воинственный пыл кактусов - это тоже возможный путь. Но куда приведет он? - не удержался я, чтобы не добавить: разве не проистекает постоянное ощущение опасности от обремененности излишним оружием, будь то даже шипы и колючки?" На сей раз мне показалось уместным поставить внизу: "С сердечным приветом. Ваш Альбин".
      26 августа. План выехать с цветочками-деточками на солнце неожиданно приобретает конкретные очертания. У пастора в подвале сохранилась - якобы от прежней экономки - старая детская коляска. Говорит, ужасно скрипит и одно колесо чуть держится, но катить можно, а это главное. В доме все принимают живейшее участие в моей затее. Хулители цветов насажали в горшки всяких сорняков и подсунули к моей двери с запиской: мол, эти растения тоже хотят на солнце. Оставляю эти выпады без внимания.
      Конечно, я совершил ошибку - не следовало заговаривать с сапожником о фиалках. Теперь всякий раз, когда я пытаюсь перевести разговор на ботинки, он перебивает меня очередным рассуждением на тему о фиалках. И что скверно: не могу отмолчаться - он просто-таки требует возражений. Нынче, к примеру, мы битых три часа проспорили о наилучшей почве для альпийских фиалок, причем он опять настаивал на своем ужасающем тезисе: чем каменистее - тем здоровее. Взирая на его бедные создания, на эти более чем скромные достижения прусской теории закалки, я, разумеется, не мог сдержаться и стал открыто укорять его огорчительными последствиями, как то: обессиленные стебли, вянущие цветочки, чахлые побеги. Он только крякал, поглаживая свою черную, как смоль, бороду, покуда я живописал ему мытарства сих рекрутов-фиалок.
      Завтра праздник: друг мой пастор выкатывает свою коляску, и путешествие за солнцем начинается. Колесница, правда, грозит развалиться, а скрип колес напоминает поросячий визг; но разве могут такие пустяки удержать меня от исполнения намерения? Здесь не просто семейный выход - здесь целая демонстрация: цветы с задворок тоже стремятся - пусть хоть на колесах - к солнцу. Только бы небо не подкачало.
      27 августа. И будьте любезны: идет дождь. Уж лучше бы я не рассказывал деточкам столько о солнце. Теперь получается, что плел небылицы. А пастор еще собирался помолиться за нас. Опять видно, сколь мало они там, наверху, расположены обращать внимание на нас тут, внизу. Уж лучше останусь при самых земных своих желаниях и схожу-ка к сапожнику.
      Так я и думал: у сапожника за плечами добрых четырнадцать лет фельдфебельства. Правда, он и в армии ведал подметками и подобной материей, однако ж общий принцип притеснений да ограничений, лежащий в основе казарменной дисциплины, не мог, конечно, не отразиться на его жизненном стиле - что теперь и приходится расхлебывать бедным альпийским фиалкам. 'Но в одном он, кажется, заколебался: мое указание на то, что его представление о качестве почвы отвечает скорее потребностям плаца, а не произрастания комнатных растений, сильно его озадачило. К сему добавилось, что и почившая супруга его неожиданно взяла мою сторону. Явившись ему во сне, она призналась, что только потому никогда не жаловалась на скудость выделяемых им фиалок, что дареному коню в, зубы не смотрят. Но теперь она не хочет скрывать от него: всякий раз после того как он оставлял на ее могиле очередную спартанку-фиалку, приходил кладбищенский сторож и, бормоча что-то про "осквернение могилы", выбрасывал ее на помойку. Учитывая вышеизложенное, можно квалифицировать намерение сапожника предоставить своим фиалкам несколько более плодородную землю, не отрекаясь при этом от общего прусского духа своих воспитательных устремлений, конечно же, не как отпадение от методики солдатской муштры, а как принятие ее более гуманной формы. (Если вообще позволительно сопрягать такие понятия, как "солдатский" и "гуманный".) Но какой же состав почвы я мог бы ему посоветовать, спросил он. Каюсь, я не скрыл от него существования лазейки в кладбищенской ограде, которой в тот памятный день воспользовалась Кактея, наполнившая свой рюкзак компостом.
      А до просящих каши ботинок речь, по обыкновению, не дошла. Придется повязать их завтра двойной бечевкой.
      28 августа. Возможно, друг мой пастор ошибся датой в своей молитве, нынче, во всяком случае, выдалась солнечная погода.
      Итак: под аплодисменты той части жильцов, что была наделена удобрением (от них не укрылся демонстративный аспект предприятия), усаживаю цветочки в коляску. На улице, как мне передали, уже собрались толпы сочувствующих. Правда, посреди оваций раздалось и несколько свистков. Но это ничего - любая демонстрация многое теряет, если не вызывает протеста. (К тому же колеса так скрипят, что свиста все равно не слышно.)
      Ну, вот и все; Араукарии тоже нашлось место, и вылазку на природу можно начинать.
      Не чудо ли: я лежу на лужайке за городской чертой и слушаю пение стрекоз. Сказка, дивный сон. Цветочки-деточки столпились вокруг; солнце против ожидания смилостивилось, осыпав нас с головы до ног золотой канителью. Поначалу малышки робели и с непривычки чувствовали себя неуютно в слишком больших летних платьях, но потом освоились, расшалились, стали меняться платьицами, шушукаться и смеяться.
      Даже в унылых фонариках Фуксии зажглись солнечные огоньки и светят теперь как-то уж очень по-столичному, с чувством своего превосходства над всеми этими деревенскими травками вроде Щавеля и Иван-чая. Примулы, кто бы мог ожидать, кокетничают вовсю. Уперли морщинистые листья-ладошки в бока и плавно раскачиваются на ветру. Лишь Бегония не решается пошевелить остекленевшими членами, боясь разбиться, и ее чахлые цветочки с большой опаской взирают на голубую безбрежность неба, словно с минуты на минуту ожидая оттуда большой неприятности.
      Ну вот, началось: прямо перед моим носом тяжко бухнулся шмель, весь перепачканный цветочной пыльцой. На тощую Бегонию он даже не взглянул. Сам заметно под мухой, горланит что-то, лапки заплетаются, а все лезет на раскачивающийся стебель Шалфея. Забрался наконец, залез в один из его лазурно-голубых бутончиков, буянит там. Поведеньице у этого бродяги! Впрочем, Шалфею на роду написано терпеть такие выходки, его цветочки уже осыпали гуляку своей нежной пудрой, пусть теперь опустится на другой Шалфей да там побуянит - и проблема потомства решится для цветка сама собой.
      Зато мотыльки - кавалеры, я всегда это знал. Вся лужайка к услугам этого капустника в белом костюме, а с кем он изволит проводить время? С самой чахлой из Примул, бедняжка чуть в обморок не падает от смущения. И Гортензия не оставлена без внимания, по ее стеблю карабкается муравей. Тут, впрочем, возможно недоразумение: тля, которой он, судя по всему, вознамерился попотчеваться, собралась нынче на Тысячелистнике. Подсунул ему мост из соломинки, и он туда перебрался. Запоздалый жаворонок прислонил к облаку свою дребезжащую лестницу, с ее верхней ступеньки он спешит в последний раз, пока не кончилось лето, исполнить свой репертуар всеблагому. Но вот не только там, в синей дали, но и с нами, внизу, его дыхание веет над Тысячелистником, который почтительно склонил перед ним свои зонтики, и тля кланяется вместе с ними.
      Новое дело: даже здесь не оставляют в покое. С обочины сворачивает автомобиль, направляясь прямо к нашему луговому царству. То есть "автомобиль" - это сильно сказано, даже в лучшем настроении, чем теперь, я не мог бы определить сей предмет иначе, как корыто или ящик. Развевающийся над ним балдахин в сине-белую полоску придает ему вид какого-то допотопного велосипеда под парусом.
      Так я и думал: колымага сия остановилась, беспардонно и угрожающе выпустив газ в небо, кузов со вздохом наклонился набок, обнаружившаяся в нем дверца открылась, и из нее, с трудом протискиваясь, выбралась довольно сдобная дама в ошеломляюще коротком, хотя и отделанном цветочками, ситцевом платье, в огромной, как гнездо аиста, соломенной шляпе на голове. Так, что еще уготовила нам судьба? Прошло с полчаса. Распугав и заглушив своими воплями всех стрекоз, она поначалу набросилась на Щавель.. а изрядно им закусив, примостилась, сняв шляпу, на корточках перед дрожащим стебельком Шалфея, который - судя по очкам на носу и блокноту на коленях - намерена запечатлеть на бумаге.
      О, небо, я чихнул!!!
      Так и есть - она меня обнаружила... Мигом сдернула очки (с такими-то габаритами, а туда же, фасонит), нахлобучила аистово гнездо на свою голову-подсолнух и шагает прямо сюда, повергая в дрожь лужайку и мое сердце.
      Прощайте, цветочки любимые!
      И на солнце есть пятна родимые!
      Только что очнулся. Смеркается; цветочки, деточки мои, уже собрали свои пляжные принадлежности и потихоньку позевывают. Хульда лежит со мной рядом, она еще спит, и в оплывших чертах ее до ужаса достоверно отражается кукольно-детская невинность.
      Как все это могло случиться?
      Пытаюсь вспомнить...
      Началось все, кажется, с разговора, в котором выяснилось, что она модистка (специализация: украшения для шляп и искусственные цветы).
      Что же потом?
      Ах да: она удивилась моим цветочкам и стала расспрашивать, для чего они здесь. Я объяснил, и она так растрогалась, что разрыдалась, и, всхлипывая, называла меня мучеником и цветочным Парцифалем, а я пытался ее успокоить уверял, что все не так скверно. А потом? Нет смысла и напрягаться, совершенно выскочило из головы. Может, позже вспомню... Ужасная догадка закрадывается в душу: только что Хульда, засовывая во сне руку под щеку, одними губами прошептала фатальное слово "милый". Неужели сие означает, что... Тсс! Просыпается...
      Ночь. Я снова сижу в мансарде, уставив взгляд поверх сонных головок моих деточек во двор. Ветер тихо играет в стеклянные цацки бабушкиной люстры. Всеблагой бог, кажется, что-то потерял и шарит фонариком по облакам, натыкается на разбросанный ангелами мусор и тогда сотрясает небо раскатами гнева.
      Сбылись даже оказались превзойденными самые худшие мои опасения: Хульда утверждает, что я как нельзя лучше соответствую ее типу мужчины.
      Что же делать?
      Как-то даже не хочется взвешивать все "за" и "против", тем более что я прямо огорошен признанием, а в Хульде мне также многое нравится, особенно ее безоговорочное восхищение цветами. Но как совместить эту симпатию (в которой, кстати, нет ничего двусмысленного) с чувством к Кактее? Боюсь, мне предстоят трудные времена.
      29 августа. Уже началось. Письмецо от Хульды, густо пахнущее фиалками: каждый искусственный цветок, который она сплетает, напоминает ей теперь обо мне. Только бы это не отразилось пагубно на ее работе!
      Удар за ударом. Чудовище портье заявил, что дни мои в доме сочтены, ежели срочно не уплачу за август. Позиция, в высшей степени характерная для такого хулителя цветов, как он. Что ж, на сей раз придется бабушкиному столику для шитья стать украшением ломбарда. Только где же я буду держать маргарин? Сплошные ограничения.
      30 августа. Но и кое-какие знаки одобрения также выпадают на мою долю. Владельцы цветов в нашем доме (каковые устроили давеча бурю оваций при моем возвращении) прикололи на черной доске в подъезде бумагу, в которой прославляют меня как пионера движения за освобождение цветов от тени и осыпают охулками противников цветов, эти асфальтовые души.
      Поистине, цветочки, деточки мои, зримо воспряли после прогулки. Примулы покрылись веснушками, а фонарики Фуксии смогут еще несколько недель светить заемным солнечным светом. Даже Пеларгонии несколько зарумянились, и теперь можно надеяться, что они еще продержатся. Жаль, что пастор использует коляску свою под картофель, а то бы я и сегодня не преминул еще разочек выбраться с детишками на прогулку.
      31 августа. Бруно начинает внушать мне серьезные опасения. После памятной угрозы посредством удушения конским волосом он ходит только с перевязанным горлом и стал настолько пуглив, что сам всех пугает. Так, он может вскочить посреди разговора, распахнуть дверцу шкафа и закричать: "Выходи, я тебя вижу!" Этого не выдерживают со временем и самые постоянные его клиенты, так что он уже остался с кольраби на руках. Что могло случиться с Кактеей? Могут быть две причины, по которым от нее ничего нет: обиделась на мою критику кактусов - либо судьба разгневалась за мою привязанность к Хульде и наказывает меня молчанием Кактеи. Но почему Хульдина погремушка остановилась тогда как раз возле моей лужайки? Такие вещи не бывают случайными.
      1 сентября. Итак, свершилось. Отнес бабушкин столик в ломбард. Владелец его, по обыкновению, вознамерился снизить объективную стоимость предмета до смехотворных размеров. На сей раз я не поддался его уничижительному запалу и твердо указал на то, что цветочные гирлянды в нижней части стола собственноручно выпилены пратеткой моей бабушки и что одно это каменной плитой ложится на чашу весов. Необходимая в подобном деле выдержка обнаружилась у меня в преизбытке и увенчалась происшествием, видимо, небывалым во всей истории ломбардного искусства: и стол остался при мне, деньги за него были получены. Произошло это так.
      Владелец ломбарда (по всем признакам близкий к истерике) вручил мне наконец, - верно, чтоб только отделаться, - сумму, чуть меньшую запрашиваемой. Бабушкина честь, однако же, обязывала настаивать на своем. Последствием было то, что кладовщик распахнул дверь и вышвырнул меня вместе с закладываемым предметом на улицу. В результате у меня шатается зуб, а у столика ножка, но тем самым мы приведены в обладание не пустячной суммой в тридцать семь марок с полтиной; соизмеряя ее с упомянутыми убытками, следует признать, что добыта она путем отнюдь не неправедным.
      2 сентября. Что-то грохнулось перед моей дверью, и я испугался. Подумал, что ломбардщик затеял какую-то месть, оказалось, почтарь достал из сумки письмо Хульды и, потонув в фиалковом облаке, упал в обморок. Обещал ему уговорить Хульду впредь сократить дозу. Она тоскует, как явствует из письма, по душевной беседе на цветочную тему, не испытываю ли и я того же? Само собой, да чавкающие ботинки начинают меня заметно стеснять. Как бы крепко ни стягивал я верх и низ бечевкой, до конца они все равно не смыкаются. А уж о дырявых подметках лучше и не вспоминать.
      Обретающиеся в доме хулители цветов оправились и нанесли ответный удар. Вывесили на черной доске листок с программой в девятнадцать пунктов, в каковых учтено все, что они терпят по нашей вине. Начиная от мошек, поощряемых сыростью, до падения горшочков с цветами во двор - - а уж это случается так редко! Моя афера с удобрением удостоилась отдельного издевательского абзаца, что и понятно при столь низменном характере аргументации в целом.
      Со всех сторон меня теперь просят разработать и наш манифест. Снабдил его будоражащим заголовком "Почему мы разводим цветы?". Начал с тезиса о врожденной тяге к земле, которая может либо вытесняться, либо принимать форму наполнения землей цветочных горшков. Изложить основы вопроса в кратких словах просто невозможно.
      3 сентября. Вот оно - письмо от Кактеи. Она в бешенстве, как я и предвидел. Что я о себе воображаю, может, считаю себя ангелом, который только пожимает плечиком, закутавшись в ночную рубашку, когда угрожает опасность? "Признайте сначала необходимость защищаться, - пишет она, прежде чем воспринимать иглы кактуса как провокацию!" И ни привета, ни подписи.
      Кто ж мог думать, что она, выходит, держит глухую оборону за своими кактусами? А кто посягает на ее колючую крепость? Жизнь? Или кто-то конкретный?
      Ежели б только не она сама была тем врагом, которого ей, по ее уверениям, надлежит опасаться! Не только красавкин взор ее, но и письма допускают подобное подозрение. Не уместнее ли всего было бы - а, плевать на неподобающую обувь! - нанести ей визит?
      Фрау Бритцкувейт, которой я доверился, советует сначала послать ей кактус с любезным сопровождением; а там уж будет видно, что делать. - Но Кактея могла бы счесть это за беспринципность с моей стороны. А если послать ей цветущий кактус? Нет, все это слишком бы смахивало на готовность пойти на компромисс.
      Придумал: приглашу ее прогуляться по Ботаническому саду в следующее воскресенье. Местом встречи назову - вежливость обязывает - кактусовый отдел. (В цветочные можно будет заглянуть и после.)
      5 сентября. Хульда была у меня. И что же она предлагает, невинно глядя своими цветочно-кукольными глазами? Прогуляться по Ботаническому саду. Конечно, говорит, вы можете поступать как вам будет угодно, но в следующее воскресенье она там рисует, и если б я пожелал составить ей компанию... Она теперь в кактусовом отделе чаще всего.
      В следующее воскресение! Теперь не хватает только, чтобы Кактея согласилась.
      Все же Хульда, надо отдать ей справедливость, была мила. Только искусственные цветы на шляпе немного сбивают с толку. Но и к этому можно привыкнуть. Она взяла с собой веник, совок, тряпку, фартук и, пока я гулял, привела мансарду в порядок.