Хозяйка бросится яростно оттирать ее тряпками и карболкой - напрасно: следы заразы смываются, но потом она с еще большей силой разрастается по гладкой поверхности стекла. А что самое страшное, и о чем всегда забывают пострадавшие: белые созвездия гнили имеют свое поле тяготения, человек попадает в его плен задолго до того, как начинает бороться с ними. Теперь уже в городе не сосчитать тех случаев, когда пораженные эпидемией жители, которым по постановлению городского совета следовало пришивать в случае заболевания на рукав звезду, стремились уклониться от выполнения этого указа, и их отправляли на специальные, отгороженные колючей проволокой площадки, где добровольцы насильно пришивали им этот символ заразы. Уничтожение его карается смертью. Но часто доведенные до отчаяния люди срывают звезду - ведь тех, кто ею отмечен, все сторонятся; и уже принято решение выделить в старом городе специальное место, где будут собраны больные, чтобы те, предоставленные сами себе, не были бы больше в тягость здоровым. А гниль тем временем разрастается все сильнее и сильнее. Ночью ее слизистый след тянется через весь город, и когда поднимается солнце, дома новых жертв оказываются отмечены убийственным украшением из перламутрового студня: вернейший признак того, что на окнах их скоро появится звезда плесени. Саму гниль не видел еще никто. Горстка порядочных людей, которая все уменьшается, считает, что никакой болезни вовсе и нет, что причина ее - не инфекция, а внушение, и направляет ее совет старейшин, добивающийся таким способом отстранения зараженных граждан от общественной жизни города. Доля истины в этом несомненно есть. Ведь от болезни не пострадал ни один незначительный в городских делах человек; а если кто-то осмелится зайти в одну из больниц, переполненных умирающими, чьи лица уже отмечены улыбкой небытия, тот легко утвердится в этом мнении, тат как врачам дано строжайшее распоряжение: лекарство назначать лишь в тех случаях, когда точно известно, что спасение уже невозможно. Недавно один из врачей попытался нарушить это правило. Болезнь он излечил, собственно, вовсе не медикаментами, а любовью и даже таким способом добился необыкновенного успеха. Но в тот же день за ним пришли, и он с тех пор исчез навсегда. Теперь открытие его, вероятно, забудется, ибо немногие, узнавшие о нем случайно, потеряли мужество любить. Равно как и бог утратил мужество укрывать этот мир своей любовью. Иначе почему же тогда слизистый след гнили петляет уже меж церквей и храмов? Только потому, что веры в них больше нет, а дыхание, олицетворением которого они являются, направлено не на землю, а в пустое пространство космоса и бессмысленно овевает голые черепа небесных звезд, в то время как внизу, на земле, правит чумная звезда гнили.
      ВЕРШИ
      Место было болотистое, и, когда он ступал, у него под ногами зыбилась почва. Она поросла мхом, осокой и камышом; выше человеческого роста поднялись заросли ивняка.
      Он хотел попытаться спустить на воду лодку и украдкой вытянуть пару-тройку вершей; так, из интереса, глянуть - и все. Домой он ее, рыбу, взять с собой не мог: иначе бы обнаружилось, что он прогулял уроки.
      Собственно, ему уже пора назад, конец до города приличный, а времени наверняка больше часа. Но тут было жилище фазанов, и он таился в засаде до тех пор, пока не послышалось их "пурр-пурр-пурр" и они не показались длиннохвостые, в переливающихся всеми цветами радуги воротничках - со свитой невзрачных, буроватых самочек, деловито работающих клювами. Тут были и опустевшие домики "улиток - они так и просились в руки; и прошлогодние гнезда камышовки на стеблях тростника; и вороний помет, приметный по ярко-красным резинкам, которые они, прожорливые твари, принимали за жилистое мясо.
      А напоследок остался, так сказать, гвоздь программы - лодка. Поблизости, сразу, как обойдешь камыши, в лес вдавалась протока, из которой торчали ольховые пни. Здесь и стояла лодка, прикрепленная цепью к пеньку. Замок-то, конечно, не отомкнуть, но штырь от кольца, которым цепь крепилась к лодке, штырь расшатался; может, его и удастся вытащить.
      На бегу раковины улиток у него в кармане негромко постукивали друг о друга. Дышал он ртом.
      Обежав камыши, он увидел мужчину. Мужчина стоял на коленях среди связок тростника, а его пальцы шарили по какому-то узлу.
      Вилли пригнулся и уперся ладонями в мох. Тут он увидел, что узел был человеком, женщиной, у которой дергались ноги. Но дергались они у нее недолго, еще чуть-чуть - и она замерла.
      Мужчина поднялся с колен, отряхнул брюки. Потом пхнул женщину ногой, но она не шевельнулась.
      Руки Вилли судорожно впились в мох, между пальцев проступила зеленоватая вода. Он никак не мог оторвать взгляда от женщины; даже после того, как мужчина, заметив Вилли, медленным шагом направился к нему.
      - Ну?.. - спросил он.
      Вилли поднял глаза:
      - Она мертвая?
      - Да, - ответил мужчина.
      - Ты почему ее убил?
      Мужчина нагнулся и, прищурясь, окинул взглядом заросли ивняка:
      - Ты тут один?
      - Да, - отозвался Вилли.
      Мужчина подошел ближе.
      Вилли смотрел мимо него, на женщину,
      - Она тебе не нравилась, да?
      - Угу.
      - А теперь как "же?
      - Ты чего здесь ищешь? - спросил мужчина.
      - Что? - переспросил Вилли.
      - Чего ты здесь ищешь?
      - У женщины были светлые волосы, она была в светлом пальто и туфлях на низких каблуках, на них налипла болотная жижа и вялые дубовые листья.
      - Я к лодке шел, - объяснил Вилли.
      - К какой еще лодке? - Мужчина сунул руки в карманы.
      - Вон к той.
      - Она на замке, - сказал мужчина.
      - Да там штырь расшатался.
      - Чепуха.
      - Да, да. Если по нему камнем постучать, он выскочит.
      - А лодка чья?
      - Рыбака одного.
      - И часто он сюда приходит? Сегодня, к примеру?..
      - Сегодня - не придет, как пить дать не придет.
      Мужчина повернулся и пошел назад, к женщине.
      - Поди-ка сюда!
      Вилли подошел.
      - Возьмешь ее за ноги, - велел мужчина. Он подхватил женщину под руки. - Ну, давай.
      Вилли ухватился за ноги, и они поволокли женщину к лодке.
      - Сумку забыли, - сказал мужчина.
      Вилли вернулся и поднял сумку.
      Мужчина выбил штырь, потом втащил женщину в лодку; ее ноги свешивались за борт.
      - Весла где?
      - Я принесу, - сказал Вилли.
      - Где вес-ла?
      - Спрятаны. Вон там, под кучей листьев.
      Когда мужчина прибежал назад, дыхание у него было прерывистым, а весла прыгали по плечам туда-сюда.
      - Ты слышал?!
      - Что? - спросил Вилли.
      Они прислушались.
      - Там, - показал мужчина; указательный палец у него дрожал.
      - Ах, это, это - канюк.
      - Ка... кто?
      - Канюк, - повторил Вилли. - Он так кричит.
      - Похоже, ты здесь все излазил?
      - Спрашиваешь.
      Они плыли вплотную к опоясывающим берег камышам. Мужчина греб, Вилли, как рулем, правил крышкой от ящика для рыбы. Там, где протока впадала в озеро, они сбросили мертвую в воду. Юбка на ней вздулась пузырем, и мужчина надавил на нее веслом, чтобы вышел воздух.
      - Так, - сказал он.
      - Сумка, - напомнил Вилли. - Сумку забыли.
      - Давай сюда.
      Вилли встал и протянул ему сумку. Мужчина тоже поднялся. Он быстрым движением оглянулся по сторонам и стремительно шагнул к Вилли. Лодка закачалась. Вилли пошатнулся - мужчина, схватил его и стиснул в руках.
      - Порядок, - сказал Вилли.
      Мужчина отпустил его и швырнул сумку в камыши.
      - Поехали.
      На обратном пути им встретился поплавок от верши.
      Вилли встал на колени на носу лодки.
      - Вон верша стоит.
      Мужчина перестал насвистывать.
      - Где?
      - Вон там.
      - Может, заглянем?..
      - Я и хотел.
      - Давай.
      Они подгребли к поплавку.
      - Левее, - сказал Вилли, - еще левее. Так. Теперь чуть вправо. Хорош. Он встал и перегнулся через борт.
      - Ну?.. - Мужчина вытянул шею.
      - Лини, - сказал Вилли. Он опустил вершу в воду и оттолкнул лодку от ольхового пня. - Ерундовая рыба.
      Мужчина опять налег на весла. Он снова засвистел,
      - А я знаю, где еще есть.
      - Что-что?
      - Я знаю, где есть еще.
      - Ну и где?
      - Вон, напротив. - Вилли кивнул на противоположный берег.
      - Отлично, - сказал мужчина.
      - Недавно в одну лысуха угодила.
      - Ишь ты!
      - Вот смехота, правда? Это потому, что они ныряют. А один раз водяная крыса попалась.
      - А ты что, здесь живешь? - поинтересовался мужчина.
      - Хорош, - сказал Вилли. Он сощурил глаза и перегнулся через борт.
      - Ну?..
      - Пустая. Раньше в нее всегда кто-нибудь да попадался.
      - Может, она дырявая?
      - Не-е. Она лежит неправильно - она набок завалилась.
      - А рыбам-то не все равно?
      - Рыбам?! Ну, в этом деле ты не кумекаешь. Как бы не так.
      Мужчина снова заработал веслами.
      - Не-е, в городе. Правее забирай, еще правее. Так, хорошо. Э, друг, да она ходуном ходит. Вот увидишь, неспроста это, поспорить могу.
      Мужчина поднялся со скамьи, он смотрел на Вилли.
      - Окуни. Ты посмотри, посмотри сюда: полно окуней.
      - Красивая рыба.
      - А то? - Вилли снова погрузил вершу в воду..
      - Что ж ты, себе так ни одной и не возьмешь?
      - Нашел дурака. Чтобы дома заметили!
      Мужчина налег на весла.
      - Что заметили?
      - Ты никому не скажешь?
      - Ну, слушай!..
      - Дружище, я же прогуливаю.
      - А-а! И правда - рыба тебя выдаст.
      Они подгребли к берегу и причалили.
      В камышах хрипло кричала чомга,
      - Давай шевелись, - сказал мужчина.
      - Погоди, надо штырь приладить. - Вилли вдавил его в углубление на борту. Потом отнес на место весла.
      - Пошли, пошли.
      - Да иду уже.
      Тропинками они вышли к шоссе. Как раз в тот момент, когда они подошли к обочине, показались два велосипедиста.
      - Что я еще хотел у тебя спросить, - громко сказал мужчина, - может, ты морских свинок любишь?
      - Э, брось,- - отмахнулся - Вилли, - у меня у самого три штуки. - Они немного прошли вдоль шоссе. Сквозь листья берез на опушке леса просвечивали солнечные лучи; прямо из-под ног у них вспорхнула Сорока. Показался какой-то прохожий.
      Мужчина остановился и посмотрел, на часы.
      - Ого!
      - Поздно уже?
      - Ровно четыре.
      - Ого, дружище! Обалдеть можно. - Вилли протянул мужчине руку. - Или вместе пробежимся?
      - Да нет.
      - Ну, тогда - всего.
      - Тебе тоже.
      На повороте Вилли оглянулся. Мужчина все еще стоял на шоссе.
      - Ты чего? - крикнул он. - Ты точно меня не продашь?
      - Как это?
      - Да что я прогулял.
      - Не беспокойся.
      - Ну, тогда порядок. Привет!
      Мужчина поднял руку.
      НАМЕРЕНИЕ, ОСТАВШЕЕСЯ НЕВЫПОЛНЕННЫМ
      Нельзя сказать, что Лозе был человеком бессердечным; он подавал нищим, - если у него была мелочь, - подавал даже тогда, когда сумерки сгущались, и уж никто этого не видел. Но если говорить о Херригеле, тут, считал Лозе, от него требуют невозможного.
      Да, они дружили с Херригелем в школе. Херригель ни разу не забыл поздравить Лозе с днем рождения, и, хоть он и подделал документы, Лозе и впредь бы сохранил к нему доверие. Но чтобы из-за этого пойти к нему на свидание в тюрьму? И как такое могло прийти в голову этой мадам Херригель!
      Нашла дурака; Херригель - человек с характером. Наведайся к нему Лозе, он, пожалуй, слегка смутится, и только. Нет, Лозе предпочел бы подождать, пока Херригель отсидит свой пять лет, а уж потом вести себя так, словно ничего не было; так поступают джентльмены. Но фрау Лозе думала иначе и мнение свое не преминула высказать довольно резко, а потому в один воскресный день, хотя было пасмурно, Лозе надел темные очки, надвинул на глаза шляпу и выехал за город. Выражение "выехал за город" он счел самым подходящим, хотя, по сути дела, ему не пришлось покинуть город; трамвай остановился у тупикового бруса, насыпь вокруг которого поросла ромашкой и дикой редькой; чуть поодаль дорогу перерезала грязная речушка, из нее похожие на остов выброшенного на берег кита выглядывали обломки взорванного моста; кругом простиралось поле, а справа, за горами ржавых консервных банок, высился прямоугольник тюрьмы.
      Несколько раздраженный тем, что между другими посетителями тюрьмы установился тесный контакт, Лозе подождал, пока последний из них не свернул на ухабистую тропинку; лишь тогда он огляделся и скрепя сердце примкнул к общему потоку.
      Он попытался разобраться в своих чувствах. По натуре Лозе принадлежал именно к той категории людей, которым это удается с неизменным успехом. Но сегодня он испытывал непривычное затруднение. На душе у него было скверно. Однако из того мучительного состояния, в котором он находился, каким-то непостижимым образом родилось приятно щекочущее возбужденна. Скверно ему оттого, думал Лозе, что он, чья репутация по воле случая осталась незапятнанной, лицом к лицу сталкивается с человеком, чья репутация по воле случая запятнана; эта мысль пришла к нему еще дома, и потому он надел самый заношенный костюм. А ощущение щекотки появилось только что, и он никак не мог понять, чем оно вызвано. Ну, во всяком случае, он будет начеку; ничто не вызывало у него большей ненависти, чем неконтролируемые разумом чувства.
      У главных ворот тюрьмы Лозе ожидала церемония, едва не заставившая его, повернуть назад. Сторож с лоснящейся физиономией потребовал назвать (с этим Лозе еще готов был согласиться) не только фамилию заключенного, но и фамилию посетителя (согласиться с чем Лозе уже никак не мог); сторож был либо туг на ухо, либо Лозе ему не понравился, поэтому свою фамилию Лозе пришлось повторить так громко, что все окружающие прекрасно расслышали ее. В этом была и своя положительная сторона, теперь он, по крайней мере, решился снять темные очки и нормально надеть шляпу: уже в трамвае эта маскировка лишила его уверенности в себе.
      Но вот сторож отворил ворота, и Лозе увидел покрытый лужами хозяйственный двор. Со стороны главного корпуса, позванивая связками ключей, гурьбой шли надзиратели, у всех был такой же нездоровый цвет лица, как и у сторожа; Лозе возненавидел их с первого взгляда, но в ту же минуту признался себе в том, что его отвращение, в сущности, относится не к самим надзирателям, а к обществу, которое взрастило подобную породу служителей.
      Лозе попал к совсем молоденькому надзирателю, фуражка держалась у него на левом ухе, голенища сапог были начищены до зеркального блеска. Старик с седой бородой признал в Лозе непосвященного и, пока они шли по двору, объяснил ему, что справа за стеной - женское отделение, а с левой стороны виднеется отделение со строгим режимом. Услышав это название, Лозе вновь ощутил уже знакомое, непонятно отчего возникающее возбуждение; он сердито велел старику прекратить свои наставления, в глубине души сознавая, что сердится не на старика, а на самого себя, от этого его гнев лишь усилился, и только в главном здании, поднимаясь по плохо освещенной металлической лестнице, он забыл о нем.
      На полпути им встретилась группа заключенных. Лозе был весьма разочарован, не обнаружив на их лицах ни жажды бунта, ни невольничьей тоски по свободе; у них были заурядные лица обывателей, какие можно увидеть в окошечке любого почтамта.
      Молоденький надзиратель привел свою группу посетителей в скудно освещенное помещение, частая решетка делила его на две половины. Во рту у Лозе вдруг появился привкус меди, как будто он лизнул ее, с некоторым удивлением он отметил, что пульс у него учащается.
      Казалось, причиной тому было не столько предстоящее свидание с Херригелем, сколько нечеловеческая обстановка помещения, которому, кроме двух плевательниц и выстроенных в ряд неопрятных табуретов, похвастаться было нечем. Нечеловеческим был в нем и запах. Самым же нечеловеческим, по мнению Лозе, была решетка от пола до самого потолка. При мысли о том, что решетка, которой обычно огораживают земельные участки, предназначена здесь для того, чтобы отделить так называемых честных людей от так называемых нечестных, его охватил жгучий стыд, вызвавший нестерпимый зуд в голове. Лозе понял, что должен попытаться уйти от этих мыслей, иначе ему грозит опасность сбиться с тона.
      Другие посетители производили впечатление людей менее восприимчивых. Несколько человек, напевая или тихонько насвистывая, расхаживали по помещению, другие, собравшись группками, что-то обсуждали, а один, поставив табурет под лампочку, читал газету. Но вот снаружи забренчали ключи, распахнулась дверь, и один за другим вошли заключенные. У Лозе вспотели ладони, он плотно сжал губы и, набычившись, словно капризный ребенок, уставился на ржавый гвоздь, торчащий за решеткой из противоположной стены.
      Помещение сразу наполнилось шумом и смехом, посетители и заключенные обступили решетку, и, тогда как первые вели себя с наигранной непринужденностью, что в самое сердце поразило Лозе, вторые пытались скрыть свое смущение под напускной веселостью.
      Еще до того Лозе уличил себя в мысли, что ему хотелось бы, чтобы Херригель был болен или на худой конец не захотел выйти на свидание с ним, и, по всей видимости, его желанию суждено было сбыться: заперев дверь, надзиратель направился к нему. Он сказал, что Херригель лежит в тюремной больнице, пусть Лозе немного обождет, его туда отведут.
      Презрительный тон, которым надзиратель говорил о Херригеле, привел Лозе в бешенство. Усилием воли он заставил себя удержаться от резкости, и, когда другой надзиратель в светло-серой тиковой форме громко выкрикнул фамилию Лозе, он даже забыл рассердиться из-за очередного раскрытия своего инкогнито: все его душевные силы были направлены на то, чтобы показать первому надзирателю всю глубину своего возмущения. Но тот уже не обращал на Лозе ни малейшего внимания, и Лозе ничего не оставалось, как последовать за своим новым провожатым.
      Пройдя по сумеречным переходам, спустившись вниз по лестнице и наконец вновь оказавшись во дворе, они подошли к стоящему поодаль зданию тюремной больницы, и Лозе спросил, вызвав тем самым гримасу недовольства на безучастном лице надзирателя, что же, собственно, с Херригелем. Да что с ним будет, отозвался тот. У Лозе зачесались руки, он сжал губы и ухватился за галстук.
      Но его гнев мгновенно испарился и перешел в замешательство, едва только они миновали пропахший хлоркой коридор, и надзиратель отпер одну из дверей: на единственной занятой кровати Лозе увидел Херригеля; если бы у него спросили, как будет выглядеть пятидесятилетний Херригель в семьдесят лет, такого он не смог бы вообразить. Щеки у него ввалились, костлявый подбородок оброс грязно-серой бородой, бледный лоб казался хрупким как японский фарфор, и, если бы у него слегка не подергивались веки, Лозе не усомнился бы в том, что стоит перед смертным одром Херригеля.
      Он повесил свою трость в изножье кровати, зацепив ее за железный цветок на спинке, и склонился над больным.
      - Херригель, дружище!
      Херригель едва заметно улыбнулся и слабым движением - исхудалой руки, приоткрыв при этом бинты на запястье, что механически отметил Лозе, пригласил его сесть.
      - Во имя всего святого, что произошло? - охрипшим голосом спросил Лозе и присел на самый краешек кровати.
      Херригель с трудом поднял руку. Другое запястье тоже было забинтовано.
      - Они пришли на две минуты раньше, - произнес Херригель, и оттого, что при этом у него на лице появилось подобие улыбки, Лозе понял его далеко не сразу.
      Он откашлялся.
      - Кто пришел на две минуты раньше?
      Тут надзиратель обернулся и объявил, что им пора закругляться, остальных посетителей уже провожают к выходу.
      - Но я и пяти минут здесь не сижу, - воскликнул Лозе, потеряв наконец самообладание.
      Ему-то что за дело, отвечал надзиратель; он подошел к двери и отпер ее - как видно, своего распоряжения он отменять не собирался.
      Лозе побледнел; с негнущейся спиной он поднялся и потянулся за тростью. Ее набалдашник зацепился за железный цветок на спинке, и чуть не полминуты Лозе пришлось потратить на то, чтобы высвободить его. Он не отважился дотронуться до хрупкой руки Херригеля; прижав локти к туловищу, он только неуклюже наклонился над ним и хрипло сказал, что в следующее воскресенье придет опять. Херригель, казалось, не понял его, он посмотрел куда-то мимо и невнятно поблагодарил Лозе за его приход.
      Лозе хотел было ответить, но услышал нетерпеливое покашливание надзирателя, и слова застряли у него в горле. Он выпрямился и пошел к двери, голова у него раскалывалась от боли.
      Он оказался не последним; прислонившись к стене в сторонке от толпы посетителей и утирая со лба пот, он увидел еще одну группу, пересекающую двор под конвоем надзирателей. Вероятно, они и были последними, потому что сторож уже нетерпеливо бренчал ключами. Посреди двора надзиратели остановились, подождали, пока их группа присоединится к остальным, и скрылись за главным зданием; сторож открыл ворота, и посетители устремились наружу.
      Лозе хотелось пропустить всех вперед, воспаленными глазами он обводил двор. И вдруг увидел: за край усыпанной битым стеклом стены между отделением строгого режима и хозяйственным двором уцепились две руки, показалась наголо остриженная голова, туловище в тиковой куртке, нога, затем заключенный перевалился через стену и приземлился на щербатые плиты хозяйственного двора.
      Словно стартующий спринтер, он на мгновение застыл на месте, потом подался вперед, два-три гребка руками - и он прорвался сквозь толпящихся на выходе. Вслед за тем раздался вой сирены, и Лозе увидел, что толпа посетителей за воротами пришла в движение казалось, невидимая волна подняла их и понесла вслед за беглецом; то было движение, перед магически притягательной силой которого не смог устоять и Лозе, и, прежде чем он дал себе отчет в том, что с ним происходит, глубинное течение затянуло его и вынесло за ворота, где очертя голову он кинулся в поток преследователей; влекомый учащенным дыханием массы, подстегиваемый ее ревом, подгоняемый топотом ног, чуть не до потери рассудка взвинченный воем сирены, он оставил позади множество преследователей, вырвался далеко вперед и, наконец, запыхавшийся, но с безумным победным кличем, оказался в ведущей группе.
      Лозе и не подозревал, что в свои сорок четыре года он окажется таким отличным бегуном, он всегда считал себя человеком неспортивным; однако и в группе лидеров преимущество оказалось на его стороне. Вот он уже возглавил их, уже оставил позади, и к постепенно затихающему топоту за спиной вдруг примешивается новый, вызывающий волнение звук: прерывистое дыхание беглеца.
      Вот-вот Лозе поравняется с ним, вот-вот настигнет его. Лицо у него пылает, он дышит с присвистом, галстук хлещет его по голове, из его груди вырывается хриплый, нечленораздельный крик, он взмахивает тростью, набалдашник трости попадает между ног беглеца, Лозе ощущает толчок в плечо, беглец спотыкается, Лозе тоже ударяется головой о камень, и на мгновение его поглощает мрак, потом слышатся шаги, рев мотора, голоса; Лозе чувствует, что его поднимают, он приоткрывает веки, осматривается.
      Он стоял среди поля. Стая ворон у него перед глазами медленно поднималась в воздух. Все пространство вплоть до тюрьмы кишело людьми, они запрудили и всю дорогу: надзиратели, полицейские, посетители тюрьмы. По сторонам дороги Лозе увидел облетевшие вязы. Под ними, там, где беглец рухнул наземь, в крапиве лежал мотоцикл, переднее колесо у него еще крутилось. По всей вероятности, на нем приехали из тюрьмы врач и директор; из окружающих они были единственными, кто не запыхался. Тюремный врач взял стетоскоп, опустился на колени и, призывая к тишине, поднял руку.
      Заключенный лежал ничком, руки у него были в крови, вероятно, он поранился, перелезая через стену. Рядом стоял директор. Во всяком случае, Лозе, в мозгу которого окружающее запечатлевалось сейчас с фотографической точностью, считал, что он директор тюрьмы. Это был невысокий седой мужчина с нервным ртом и подергивающимися бровями, он протирал очки и, помаргивая, смотрел на врача.
      Только сейчас Лозе заметил, что его поддерживают два надзирателя; он высвободился из их рук, но почувствовал себя до того опустошенным, что даже зашатался. Надзиратели вновь подхватили его под руки. На этот раз Лозе не противился; затаив дыхание он неотрывно смотрел на спину врача. Спина у него была широкая, надежная; Лозе подумал, что на него, пожалуй, можно положиться. Но тут врач поднял голову.
      - Разрыв сердца, - пожав плечами, сказал он.
      МАНЕВРЫ
      Вскоре адъютант смог доложить командованию, что в запретной зоне не осталось ни одного живого существа. Генерал тем не менее приказал произвести выборочную проверку, но - его опасения оказались напрасными: все намеченные крестьянские дворы были пусты; учения можно было начинать. Возглавили марш вездеходы руководителей маневров, за ними следовали джипы многочисленных делегаций. Замыкал колонну санитарный автомобиль.
      День сиял. Два сарыча кружили в лучах солнца, над полем висели жаворонки, в кустарнике у дороги то и дело попадались сорокопуты или вдруг вспархивали золотисто-сверкающие стаи овсянок.
      Господа офицеры пребывали в прекрасном настроении. Им не пришлось ехать особенно долго - всего минут сорок пять; тут машина генерала, сопровождаемая кортежем остальных, свернула с дороги и остановилась у подножья небольшой гряды холмов, поросших дроком. Здесь уже все было приготовлено. Жерло походной кухни испускало боевой дым, распространяя запахи гуляша, разложили товары маркитанты, были протянуты кабели полевой связи, расставлены походные стулья, подготовлены бинокли для обозрения дальних полей.
      Сначала генерал сделал краткий обзор плана учений; предполагалось использовать преимущественно танковые и пехотные части. Генерал был еще молод - пожалуй, под пятьдесят, - он говорил отрывисто, тоном несколько презрительным и ироничным; ему хотелось дать понять, что он не принимает эти маневры всерьез: что за маневры без авиации?
      Зона учений ограничивалась с севера обширным сосновым заповедником, с юга - высохшим торфяным болотом. На востоке мерцали в легком мареве степные дали. Нетрудно было заметить, что заросли можжевельника и многочисленные холмы и низины, поросшие вереском и дроком, не обещают танкам легкой жизни, к тому же разбросанные тут и там хутора были, как выразился адъютант, буквально предназначены для узлов ПТО.
      Наступил полдень. Едва ординарцы собрали походные тарелки, из которых кушали господа офицеры, и над холмом повисли в неподвижном воздухе голубые облака сигаретного дыма, как в песню жаворонков и монотонное верещание цикад влился приглушенный скрежет гусениц и астматическое дыхание моторов приближающихся танков. Одновременно повсюду на поле возникли двигающиеся кусты, то и дело замирающие и сливающиеся с местностью. Только тревожно вспархивавшие стайки овсянок позволяли догадываться, что там заняла позиции пехота.
      Прошло, пожалуй, с полчаса, и из основного заповедника показались различаемые лишь в бинокли первые танки, вплотную сопровождающие небольшие незамаскированные пехотные подразделения; вскоре можно было увидеть и глубоко эшелонированный строй танков, приближающийся со "стороны болота. Воздух дрожал; грохот заглушил песню жаворонков, и можно было лишь догадываться, что она продолжает звучать, потому что птички все еще висели в небе, как и прежде. Замаскированная пехота между тем окапывалась, а возле хуторов, в местах, где проходила линия ПТО, солдаты и вовсе исчезли, скрытые маскировочными сетями.
      Теперь и офицерам, которые до сих пор оставались в какой-то мере безучастными, пришлось тоже поднять бинокли к глазам, потому что танки открыли огонь. Правда, вначале они беспорядочно обстреливали местность, но когда и с юга обозначилось движение танкового строя, предполагавшее клещеобразное соединение с северными, все больше и больше разрывов возникало на самом учебном поле.
      Окопавшиеся пехотные подразделения пропускали танки над собой. Они ждали, пока пройдет основная часть танков, а затем, отделение за отделением, поддерживаемые противотанковой артиллерией, вступали в бой с сопровождающей танки пехотой и нападали на отдельные танки, оборонявшиеся упорно, хотя и несколько неуклюже. Теперь бой был в самом разгаре.
      Но, к несчастью, налетел ветер и пригнал облака пыли и порохового дыма на холм, где расположилось командование, на некоторое время лишив офицеров видимости. Тем временем в кусты дрока со всех сторон слетались испуганные птицы: щеглы, овсянки, сорокопуты. Страх делал их доверчивыми, они принимали офицеров за стаю таких же обитателей полей, пострадавших вместе с ними от грохота боя. Генералу приходилось сдерживаться, чтобы его раздражение осталось незамеченным. Это удавалось ему с трудом. Его приводило в ярость, что ветер посмел ему перечить. Неожиданно шум боя затих, и, когда в какой-то момент порыв ветра разорвал пелену дыма, глазам офицеров открылась, странная картина. Все учебное поле, сжатое клещеобразным построением танков почти до квадратного километра, кишело овцами, которые, по-видимому, гонимые смертельным страхом, беспорядочно метались между танками, сталкиваясь друг с другом. Машины остановились и, чтобы еще больше не запугать животных, заглушили моторы. Противотанковые орудия тоже молчали, и в бинокли можно было наблюдать, как тут и там, в окнах близлежащих домов, появлялись любопытные лица солдат, привлеченных редкостным зрелищем. Открылись и башенные люки танков, из которых непременно выглядывали две-три замасленные физиономии, и внезапно воздух, еще только что сотрясаемый грохотом сражения, наполнился лишь топотом многих тысяч овечьих копыт по высохшей земле, звучавшим подобно мощной грозно бушующей барабанной дроби, в которую время от времени врывалось приглушенное блеяние. Лицо разгневанного генерала покрылось пятнами ярости; он поискал глазами адъютанта, которому была поручена эвакуация территории.
      Тот побледнел и лепетал беспомощные извинения, с трудом оправдываясь лишь тем, что, по его уверениям, овцы могли проникнуть только с внешней стороны учебного поля.
      Присутствие гостей заставило генерала сдержаться; он позвонил на командный пункт. "Овцы, - приказал он с дрожью в голосе, - должны немедленно исчезнуть; ответственные лица обязаны тотчас же отдать соответствующие распоряжения".