Господин Янкель Фрейндлих быстро сказал, что он тоже просит позволения остаться при ней.
      Барон молча поклонился им и вместе с остальными вышел в столовую.
      Я в нерешительности отстал.
      Господин Янкель Фрейндлих поставил один из своих огарков возле отца, в изголовье, второй мерцал в ногах покойной. Они снова сели, и ни отец, ни господин Янкель Фрейндлих больше не шевелились, только их поникшие тени безумно метались по стене между чучелами птиц.
      - Вместе с этим годом, - сказал за стеною барон, - в Калюнце будет погребена последняя добродетель. - Голос его звучал так странно и ново, что я в волнении юркнул в столовую.
      На столе, нещадно коптя, стояла керосиновая лампа, над ее закопченным стеклом мягко покачивалась лента серпантина.
      - Я имею в виду невинность, - проговорил барон; он стоял, прислонясь к стене, под безглазой головой лося, - невинность, которую я просил сохранить, приглашая вас сюда, друзья мои.
      - Но ведь пока, - просипел граф Станислав, - ни кто из нас здесь ее не потерял.
      - Прошу прощения, граф. - Барон серьезно и с любовью взглянул на графа Станислава. - Разве вы не хотели контактов с миром?
      Тонкие пальцы графа Станислава сплелись на томике Рильке в неимоверно сложный узел.
      - Каприз, барон, мимолетное желание.
      - Это было не желание, - возразил барон, - это было требование.
      - Тогда я прошу вас, - поспешно произнес граф Станислав, - дать мне возможность в любой форме взять это требование назад.
      - Мне действительно очень жаль, граф. - Барон с прискорбием поднял плечи. - Кто хочет иметь контакт с миром, тот в душе уже его имеет. В новом году я велю поставить вам радио.
      - Но я, - полковник от волнения почти уже перешел на шепот, - но я-то могу отказаться от своей просьбы? Она была опрометчивой, не нужны нам никакие газеты.
      - Тем не менее, - барон кивнул, - тем не менее, господин полковник, газета нужна. Я уже много лет выписываю одну, в дальнейшем я буду присылать ее вам.
      - Без десяти двенадцать, - раздался из соседней комнаты педантический голос отца. - Господин барон, я должен напомнить вам о вашем обещании.
      - Очень вам благодарен, господин доктор, сейчас, - Барон повернулся к Рохусу Фельгентрею, борода которого вдруг задрожала, будто под нею работал мотор. - Вы оказались правы, дорогой мой.
      - Не нужно мне быть правым, - выдавил из себя Рохус Фельгентрей - мне нужен наш старый Калюнц.
      Оттопырив нижнюю губу, барон покачал головой.
      - И все-таки вы говорили, что мир нельзя безнаказанно замалчивать, я не ошибаюсь?
      - Дурацкое красноречие, господин барон. - В затуманенном искусственном глазу Рохуса Фельгентрея вспыхнул, словно бы заклиная, слабый отблеск керосиновой лампы. - Вы же знаете, как мало стоят подобные псевдоистины.
      - Не надо чересчур скромничать - сказал барон.
      Разве вы сами сегодня не убедились, что мир уже начал свои наказания?
      Хердмуте захныкала. И она еще лезла к барону со своими пожеланиями ходить в кино!
      - Я бы охотно их исполнил, - сказал барон, - но в данный момент, к сожалению, не рекомендуется покидать Калюнц.
      - Без пяти двенадцать, - без всякого выражения произнес в соседней комнате отец. - Господин барон, вы не держите ваше обещание.
      Барон поправил манжеты.
      - Нет, господин доктор, просто мне еще не все ясно с шафером.
      - С кем? - Хныканья Хердмуте как не бывало. Я услышал за стеной глубокий вздох отца.
      - Возьмите мальчика, он это поймет скорее других. Барон взглянул на меня так, словно от меня зависела его судьба.
      - Да? Ты согласен взять на себя эту обязанность? - спросил он.
      Глубоко взволнованный, я кивнул; не знаю почему, на глазах у меня вдруг навернулись слезы.
      - Хорошо, - сказал барон, - значит, теперь я могу просить вас пойти со мной.
      Мы поспешили за ним в сени. Почти в ту же минуту, запыхавшись, со следами мыльной пены на красном лице по лестнице сбежал дантист Лединек.
      - Вот те на! - воскликнул он. - Да вы все в сборе! - Он сорвал с крюка свое ружье и присоединился к нам.
      Мои предчувствия оправдались: барон вел нас к свинарнику.
      На дворе похолодало. Луна теперь стояла так высоко, что ее серебристо-голубое сияние уже едва достигало Калюнца. На гумне играли уанстеп и слышны были шаркающие шаги танцующих. В конюшне и в свинарнике все было тихо.
      - Собака, - сказал вдруг граф Станислав, томиком Рильке указывая в сторону ворот.
      Мы все увидели ее. Поджав хвост, она стояла на кривых лапах и принюхивалась к запахам, шедшим от помещичьего дома.
      - Прошу всех поторопиться, - крикнул барон, уже дожидавшийся нас в ярком квадрате света у входа в свинарник.
      Мы подбежали к нему, и он повел нас вперед по среднему проходу. К свиньям опять вернулась жизнь. Чавкая, стояли они перед только что наполненными кормушками и благодарно крутили хвостиками - ни дать ни взять пропеллеры.
      У двери в каморку Свертлы мы остановились. Рядом, на гумне, музыканты грянули новогодний туш.
      - Пожалуйста, - хрипло проговорил барон.
      Я вдруг совершенно успокоился.
      - Да, конечно, - ответил я, согнул указательный палец и постучал.
      - Войдите, - произнес сдавленный детский голос.
      Я открыл дверь и вошел.
      Свертла стояла посреди комнаты. На ней было синее, выцветшее, ситцевое платье, торчавшее во все стороны, точно палатка, и доходившее ей почти до самых башмаков. В рыжем ежике ее волос застряло несколько конфетти, а зеленые глаза без всякого любопытства уставились на меня.
      Я отвесил ей поклон и попросил ее выйти со мной.
      Она, казалось, ничего не имела против. Тогда я взял ее за руку, и мы переступили порог.
      Туш на гумне смолк.
      Я откашлялся.
      - Дорогие друзья! - сказал я. - Позвольте мне сейчас представить вам фрейлейн Свертлу, невесту господина барона.
      - Новому году - ура! - рявкнул чей-то трубный глас, и тут же громом раскатился выстрел в потолок. Свиньи прекратили жевать, подняли головы и попытались выглянуть из-под своих вислых ушей.
      - Спасибо за внимание, кузен Губертус, - сказал барон. - Ты будешь хорошим солдатом.
      Дантист Лединек широко улыбнулся.
      РАССКАЗЫ
      Из сборников:
      BARFUBGESCHOPFE 1958
      EINE RECHNUNG DIE NIGHT AUFGEHT 1958
      MAN SOLLTE DAGEGEN SEIN 1959
      DAS LOS UNSERER STADT 1959
      DIE BLUMEN DES HERRN ALBIN. AUS DEM BUCH EINES SANFTMDTIGEN 1963
      OHNE EINSATZ KEIN SPIEL 1964
      WAS ICH FUR MEIN LEBEN GERN TUE 1968
      ICH BRAUCHE DICH 1976
      ВЫСТУПЛЕНИЕ
      В шесть они построились.
      Было еще темно.
      Они стояли напротив ящика. На нем было расстелено знамя. На знамени лежало распятие. Рядом с распятием - книга.
      Светили прожекторы.
      Стоящие в строю терли глаза и жмурились. Некоторые прислонились друг к другу и досыпали стоя.
      Винтовки они держали в руках; они еще не научились составлять их в козлы.
      Снаружи, за воротами, стояли матери; молча.
      Часовой ходил взад и вперед. На голове у него поблескивал стальной шлем. Моросил дождь. Во дворах стоял туман.
      В казарме горел свет. Унтер-офицеры бегали по спальням и подгоняли тех, кто задержался. Заспанные, с винтовкой в одной руке и со своими куклами и медвежатами - в другой, спускались они на заплетающихся ногах по лестнице.
      - Живей, живей! - крикнул фельдфебель. Он был стар.
      Они побежали.
      - Рассчитайсь! - крикнул фельдфебель.
      Приказ рассыпался по строю, как молоточек ксилофона; казалось, что кто-то пальцами постукивает по рюмкам, так нежно звучали голоса.
      - Ну? - крикнул фельдфебель. Расчет застопорился.
      - Нам ведь только четыре, - сказал номер первый, - мы еще не умеем считать.
      - Этого не хватало, - буркнул фельдфебель.
      Вынул карандаш; Пробежал по рядам. Посчитал сам.
      - Поправь противогаз, - сказал он одному из них.
      За трибуной, в темноте, сияла дверца топки полевой кухни. Крышка была закрыта. Вентиль шипел.
      Из казармы вышли унтер-офицеры. Отдав честь, они встали на левом фланге. Матери у ворот неотрывно смотрели сквозь решетку.
      - Хайни, малыш! - крикнула одна из них.
      Туман начал светлеть. Уже можно было различить очертания уборных.
      Появился капитан. Он был на протезах. Борода его светилась.
      - Смир-на! - крикнул фельдфебель.
      Возле кухни повар загремел своим половником. Дети прижали к себе своих медвежат и кукол и серьезно уставились прямо перед собой.
      - Равнение напра-во!
      В первой шеренге на землю упал клоун.
      - Доложите капитану!
      Фельдфебель подбежал к офицеру и вытянулся, щелкнув каблуками:
      - Детский батальон номер шестьсот восемьдесят для выступления построен!
      - Благодарю! - сказал капитан. Пошел вдоль фронта.
      "Клик" - щелкала деревянная нога, когда он наступал на нее; "кляк" щелкала она, когда он ее поднимал.
      - Дайте команду "вольно".
      - Вольно, - скомандовал фельдфебель.
      - Воль-на!
      Капитан облокотился на помост; без опоры стоять он не мог.
      - Здравствуйте, дети!
      - Здравия желаем, дядя! - прокричали дети. Кое-кто хотел выбежать из шеренги, чтобы пожать ему руку. Но другие удержали.
      Дождь набирал силу.
      Сквозь мглу просачивался рассвет.
      В гладком булыжнике, которым был вымощен плац, отражались прожекторы.
      - Сегодня вы отправляетесь в поход.
      - Да, дядя, - отозвались дети.
      - Для вас это великий день.
      - Да, дядя.
      - Надеюсь, вы проявите себя достойно и храбро, как ваши отцы, павшие на поле чести.
      - Да, дядя, - сказали дети.
      - Вы - последние, - сказал капитан.
      - Да, дядя, - ответили дети.
      - Родина готова увенчать вас лаврами.
      - Кому твой лавровый лист нужен?! - рявкнул повар на своего помощника. - Я же у тебя соль просил.
      - ...лаврами, - сказал капитан.
      - Да, - ответили дети.
      Пришел священник.
      - Господин капитан, поп прибыл, - доложил фельдфебель.
      Священник отдал честь. Одет он был в форму. На шее висела серебряная цепь с крестом. От него пахло духами. Сапоги из мягкой кожи блестели.
      - Наглядно, коротко, возвышенно, - распорядился капитан.
      Священник отдал честь:
      - Слушаюсь, господин капитан.
      Он поднялся на трибуну, пружинистый, легкий.
      - Возлюбленные чада мои, - произнес священник и начал покачивать серебряную цепь с крестом, продев в нее указательный палец.
      Дети подняли на него глаза.
      - Сейчас вы отправитесь на врага, чтобы отомстить за поруганный герб нашей славной родины.
      - Да, - ответили дети.
      - Ах, - произнес священник и улыбнулся, - ах, возлюбленные мои дети, знаете ли вы, что есть на свете Некто, кто защитит вас там, в злой и далекой стране нашего жестокого врага?
      - Нет, - ответили дети.
      - Ах, возлюбленные мои дети, но вам следовало бы это знать!
      - Да, - ответили дети.
      - Так знайте же, - - сказал священник и раскрутил серебряную цепь с крестом на пальце, - что это владыка и верховный командующий всех наших славных войск...
      Повар отвинтил крышку котла; из-под нее вырвался пар.
      - Дерьмо! - заорал он своему помощнику. - Все переварилось!
      - Тот, кто светлым оком взирает на вас, своих храбрых сыновей, коим он передает свое благословение через меня, своего служителя. - Священник простер руки.
      - Аминь, - произнес фельдфебель.
      Капитан взглянул на часы.
      - Еще минуточку, господин капитан, - сказал священник, не опуская рук.
      - И я благословляю вас, - продолжал он, - и ваше непобедимое оружие именем бога, всемогущего владыки всех угодных ему сражений.
      - Разливай кофе! - проорал повар.
      Священник опустил руки.
      - Аминь, - сказал он.
      Голос его дрогнул.
      - Так, - сказал капитан, - и с этим мы покончили. Пусть получают кофе.
      Фельдфебель взял под козырек:
      - Есть кофе получать!
      Священник надул щеки и пружинистым шагом сошел с трибуны.
      - Берите кофе! - крикнул фельдфебель.
      Дети отвязали котелки и бросились к кухне. На репине у них подпрыгивали школьные ранцы.
      Стало совсем светло. Уже ясно можно было увидеть матерей, стоящих у ворот. В руках они держали большие кульки, красные, зеленые и синие, заклеенные сверху папиросной бумагой, какие дарят обычно первоклассникам. Они махали руками. За ними, на дороге, старики строили противотанковые заграждения.
      У кухни дети выстроились в очередь. Несколько ребятишек носились взад и вперед - играли в салочки.
      - Живей, живей! - крикнул фельдфебель. - Пошевеливайтесь!
      Те, кто выпил кофе, снова построились в походный порядок.
      Когда все были в строю, фельдфебель отдал приказ взять винтовки на плечо.
      - Только смотрите не теряйте своих медвежат!
      - Нет, дядя, - ответили дети.
      - Милые, храбрые ребята, - сказал священник и засунул Библию в задний карман брюк.
      - Да, - сказал капитан, - родина может не стыдиться за них.
      Подошел ординарец.
      - Завтрак подан, господин капитан.
      - Наконец-то, - сказал капитан. - Отдайте приказ о выступлении.
      - Есть выступать, - отдал честь фельдфебель. - Унтер-офицеры, ко мне!
      Унтер-офицеры заковыляли через лужи. Большинство было на костылях. Все - старше шестидесяти.
      Часовой распахнул ворота. Матери оказались отодвинутыми их решетчатыми створками в сторону.
      - Хайни, малыш! - крикнула одна из них.
      Туман поредел. Он застрял только в кронах придорожных деревьев. Дождь перестал.
      - Смиррна! - скомандовал фельдфебель. - В ногу, шагом - марш!
      - До свидания, дядя! - крикнули дети. Капитан помахал им рукой. Ординарец раскрыл зонт и держал его над капитаном.
      - Песню! - проорал фельдфебель.
      - В лесу родилась елочка! - крикнули дети. Первые ряды затянули.
      - Три, - скомандовал фельдфебель, - четыре!
      Дети запели. Это был хор ясных и чистых голосов, басы унтер-офицеров скоро смолкли. С песней отряд прошел через ворота; с песней, не оглядываясь на матерей, вышел на дорогу. Старики у противотанкового укрытия подняли головы, и глаза их чуть не выскочили из орбит.
      - Хайни, малыш! - крикнула одна из женщин.
      - ...под самый корешок! - пели дети.
      На полях рылись старухи в поисках оставшихся в бороздах картофелин. Мешки их были пусты.
      Стаи ворон бросались навстречу порывам ветра. На окраине города дымили оружейные заводы.
      Асфальт был скользким. По нему растекались радужные маслянистые пятна. В этих пятнах отражалось небо. Небо было серым.
      ПИСЬМО ВОДИТЕЛЯ ТАКСИ ЕПИСКОПУ
      Глубокоуважаемый господин дивизионный пастор!
      Не сердитесь, что обращаюсь к Вам по Вашему старому званию, я слишком хорошо помню, как Вы в свое время неоднократно пытались вдохнуть в, нас боевой пыл, а мы, после очередного отдыха в тылу, проведенного не самым благочестивым образом, опустошенные и, уж конечно, не похожие на - как это тогда называлось - доблестных солдат Германии, стояли перед отправкой на линию фронта в колонне по трое у Вашей кафедры, сколоченной из ящиков для патронов. Длинноватое у меня получилось предложение, да и маловразумительное; но в нем сосредоточено все, что касается прошлого, и я надеюсь, Вы поймете меня правильно.
      Вчера Вы взяли мою машину. Вам предстояло сделать доклад на открытой дискуссии в евангелистской консистории на тему "Христос перед выбором". А я всегда так поступаю, когда происходит что-то для меня интересное и это не слишком дорого и вообще не ерунда какая-нибудь - я имею в виду, если мне приходится туда кого-нибудь везти, то я тоже захожу и слушаю. Надо только успеть вернуться в машину, когда первые слушатели начнут расходиться.
      Так вот, вчера я Вас вез. От консистории к Силезскому вокзалу. Через весь Берлин. Вы курили и читали газету. Узнал я Вас не сразу, прошло много времени, пока я понял, что это - Вы; я долго украдкой изучал отражение Вашего лица в зеркальце заднего обзора и в ветровом стекле; и в отражении через Ваше лицо несся разрушенный Берлин, господин пастор. Пока мы ехали, мне все представлялось, что я пишу Вам письмо, конечно, только мысленно, прямо на Вашем лице, маячившем в ветровом стекле. Нет, не старайтесь вспомнить, господин пастор; Майер или Шульце, Шмидт или Леман - какое значение имеет мое имя. С таким же успехом я мог быть Смитом, Дюбуа или Ивановым. Пожалуй, можете называть меня Икс, рядовой Икс, не все ли равно. Не Ваша же вина, что благословляли Вы нас тогда оптом. В конце концов Вам так было проще. Гораздо легче смотреть в глаза тысячам людей, чем одному. Ведь у тысяч - Вы это замечали? - глаз-то вовсе нет, у тысяч нет даже лиц, только тазы, овальные, бледно-серые, потертые, запыленные эмалированные тазы. А часто даже и этого нет. Часто видишь только шапки, шлемы, фуражки, пилотки, шляпы - а под ними тени, отрадные, благостные, многочисленные тени. Один человек - совсем не такой. Один опасен. У него есть глаза, лоб, щеки, уши. Один может задать вопрос. Один может сказать "нет". А тысячи - они никогда не скажут "нет". Они могут стоять по стойке смирно, маршировать, петь, бежать, поворачивать и ложиться по команде; а сказать "нет" они не могут. Сказать "нет" может всегда только один.
      Но вернемся к главному; извините, что отвлекся. Вчера, во время дискуссии, Вы дрались, как лев, я восхищался Вами. Вы так разложили того умника, что просто мое почтение: действительно, вот так, с ходу, дать три разных толкования одной и той же заповеди - это кое-что значит. Конечно, Вы и сами знаете, как Вы умеете захватывать слушателей. Вы понимаете, что органные пасторали сейчас не в моде. Вы говорите языком современного человека, человека, живущего в руинах, потерявшего всякие иллюзии; человека... человека? Господи, сколько раз я повторил уже это слово; а ведь еще в самом начале своего письма, господин пастор, в самом его начале, хотел я Вас спросить: а говорите ли Вы вообще языком человека?
      Конечно, нет, ответите Вы. В своей проповеди христова учения я говорю не на языке человека; ведь язык человека - это кровь, грех, разврат, мерзость. А язык Христа - это любовь, поклонение, прощение и святость. Господин дивизионный пастор, отдаю должное Вашему диалектическому уму. Но теперь давайте ненадолго отложим диалектику в сторону и будем честны. Взгляните на меня: у меня нет ничего, ни догматов, ни диалектики, я не прикрываюсь даже хоть каким-то мировоззрением. Я наг, каким меня создал тот, от чьего имени, как Вы пытаетесь всех убедить, вещаете Вы, каким был Адам в начале своей жизни и Каин - в конце, таким я и предстаю перед Вами. И спрашиваю. Спрашиваю Вас, господин дивизионный пастор: а не говорите ли Вы языком дьявола?
      Не отмахивайтесь в ужасе распятием; спрячьте Вашу Библию; идемте, я покажу Вам кресты, совсем не похожие на безделушку из слоновой кости, висящую у Вас на шее, на крест, золотом отпечатанный на обложке Вашей Библии. Я покажу Вам кресты, сделанные из сосновых досок и из обломков прикладов; с кривыми, угловатыми, полустершимися, неразборчивыми надписями под касками, проржавевшими касками, в которых свистит ветер. Ветер Африки. Ветер России, Польши, Норвегии; Франции, Голландии, Украины, Германии. Ветер, ветер, господин пастор, а кроме ветра - ничего. Ветер, который уносит все вопросы. Ветер, который уносит стоны. Ветер, который уносит правду теперь и навсегда. Навсегда, господин дивизионный пастор, но вправду ли навсегда? Два года - это еще не всегда, нет. И даже двадцать лет, и тридцать. Конечно, Вам придется согласиться со мной, в этом: "всегда" когда-нибудь да кончается; когда-нибудь с Вами начнут разговор те тысячи солдат, которых Вы благословляли на бой и которые лежат теперь под деревянными крестами. Все, кто стоял тогда строем перед Вами; их взводы, роты, батальоны, полки, дивизии, армии. И голоса их хлынут на Вас. Охватят Вас, как пожар, обрушатся на Вас, как буря; затопят Вас, как наводнение, господин пастор. Они прорвут церковные ворота. И прорвут Ваше сердце. Они поглотят Вашу проповедь, а Ваша умиротворенность исчезнет, как исчезает мыльный пузырь в воронке. И кафедра Ваша закачается под напором этих голосов, а страницы Вашей Библии бумажными корабликами поплывут над рядами церковных лавок, и Ваши прихожане, господин дивизионный пастор, - матери, отцы, дети, братья, сестры и жены тех, чьи голоса донесутся до Вас, - Ваши прихожане вскочат со своих мест и воскликнут:
      - Господин пастор, что это?
      Господин дивизионный пастор! Вы, кто только вчера утверждал, что пятую заповедь, "не убий", можно толковать, по крайней мере, тремя разными способами; Вы, кто не удержал ни одного из нас, когда нас затягивала кровавая мясорубка смерти; Вы, кто самого господа бога заставил служить немецкому национализму (ведь у нас на пряжках было выбито "С нами бог"); Вы, кто сегодня, как и прежде, без тени сомнения взбирается на церковную кафедру, - господин дивизионный пастор, что ответите Вы своим прихожанам тогда?
      Не придется ли Вам признаться, что Вы были не более чем лжесвидетелем? Что Вы не подозревали, каким ужасным искушениям подвергает господь своих служителей, чтобы проверить их? Не придется ли Вам сделать страшное признание, что вместо христова слова Вы проповедовали слово искусителя, слово дьявола? И не придется ли Вам рухнуть на колени и вознести к последнему из Ваших прихожан мольбу - признать и за Вами право на покаяние?
      Да, придется Вам пройти через все это, господин дивизионный пастор. Придется, иначе Вы снова впадете в грех, но теперь уже без надежды на покаяние. Придется, ибо иначе Вам надо будет признать, что бога нет. Поэтому выбора у Вас не будет. Останется только одно: одно - это покаяние. Но только полное, господин пастор, полное. И Вы будете наги, господин пастор. Без догматов. Без диалектики.
      Поэтому бросьте-ка лучше свою на деле сомнительную самоуверенность, свое красноречие. Распрощайтесь с ощущением своей безопасности, оно досталось Вам не по праву, оно убого, гной Вашей души виден насквозь. Слезайте с кафедры, господин дивизионный пастор. Спускайтесь, спускайтесь; ведь каятся не на тронах и кафедрах, каятся стоя на земле, среди людей и грешников, от их греховности и потерянности Вы не отделены ничем.
      Я слышал о священниках, которые пошли в концлагеря. Я знал одного священника, который работал санитаром и, впав в отчаяние, сам бросился на минное поле. Я слышал о священнике, который перебежал к русским и работал в лагере для военнопленных. Еще я слышал об одном, который стал подпольщиком и был казнен. Я лично знал священника, который отказался выполнить приказ и, спасая жизнь двадцати человек, сначала выстрелил в офицера, а потом - в себя. Вот только пять возможных путей из тысячи. Хотя настоящим выходом не был ни один. Но каждый из них в тысячу раз последовательнее и честнее по сравнению с тем, чем занимаетесь Вы. Потому что каждый из них начинался искренним покаянием, начинался покаянием души, а не покаянием ума.
      Пожалуйста, не воображайте только, что это господь бог избрал Вас посредником между собой и нами. Ваше прошлое и то пренебрежение, с которым Вы хотите отмахнуться от него или с которым Вы оправдали себя, доказывают: Вы сами поставили себя в это положение, кажущееся таким отличным от положения простых смертных; Вы, кому сейчас остается только одно: каяться. Нет, Вам не придется умирать, как умирали те, кому Вы давали свое убийственное благословение. Смерть - не искупление; она тоже только выход; а Вам надо жить. Жить, как живет самый беззащитный, самый отверженный, как один из нас. Может быть, - и, честно говоря, вспоминая Ваше лицо в ветровом стекле, я в этом твердо уверен, - пробежав глазами первые строчки моего письма, Вы отложите его, пожав плечами, в сторону или же с самого начала постараетесь подавить в себе всякое чувство, которое может быть им задето. Что ж, тогда эти слова, обращенные к Вам, оказались напрасными. Но все-таки: если это и вправду так, если Вы и теперь не понимаете, в какое страшное искушение Вы впали, как подчинились ему, - хуже того - как ежедневно поддаетесь ему, тогда, господин епископ, мне страшно и за церковь, и за ее глашатаев. Конечно, это страх человека со стороны, мирянина. Но кому же Христос и нес свое учение, как не нам: шоферам, дворникам, кондукторам? Разве не смеем мы выразить своего страха за них? Простите незнакомцу, простите мне, безымянному таксисту, мою прямоту.
      ВИЗИТ ТОРГОВОГО АГЕНТА
      С вашего позволения я хотел бы порекомендовать вам наш порошок, новое патентованное средство. Изготовляется оно из копыта северного оленя, смешанного с пометом лемминга и частиц тундровой почвы. Но основную силу придает ему целый набор входящих в его состав элементов, перечисление всех их не .входит в мои обязанности. Скажу только, что речь идет о веществах, связывать которые может лишь кровь снежного сокола, то есть, как видно из сказанного, обладающих летучестью, граничащей с невесомостью, а в связи с этим своим свойством они позволяют проникать в такие сферы, куда никогда не поднимется обычный земной прах. В этом-то заключается действие рекомендуемого мною порошка. Предположим, вы принимаете его ежедневно; он стимулирует ваш дух с такой силой, что вы все больше и больше будете освобождаться от своей телесной оболочки, и примерно ко времени приема двенадцатой упаковки нашего средства всякая связь ее с телом прекратится. Раньше подобный процесс - в вульгарном представлении толпы он именовался смертью - связывался с полной потерей личности. Но теперь он изменился коренным образом. "Интегран" (патентное название нашей продукции, охраняемое законом) позволяет преобразовать сознание в духовный эфир, так что разделение этих двух субстанций становится невозможным. Короче говоря: "Интегран" позволяет индивидууму пережить самого себя, он сделает вас бессмертным - в практическом смысле этого слова. Если вы примете во внимание, как смехотворно дешево стоит одна упаковка, то легко согласитесь со мной, что фирма наша не преследует никакой корыстной цели, она лишь стремится из соображений гуманности обеспечить дальнейшее существование вашей личности; но ваша личность, освобожденная от плотского смысла, который свойствен ей изначально, поднимается одновременно как фиксированное и духовное начало. Если мне удалось достаточно убедительно продемонстрировать вам необходимость приобретения нашего средства, - а необходимость эта вытекает из уникальности его воздействия, - - то я попрошу вас взглянуть на условия совершения покупки. Видите, тут содержится одна-единственная фраза: "Оплата должна производиться в срок". Это положение, если позволите, я вам объясню, поскольку мы, разумеется, предоставляем право кредита. Дело в том, что приходится слишком много времени дожидаться полного преобразования покупателя под действием нашего "Интеграна", для чего необходимо принять все двенадцать упаковок. Поэтому наша фирма приняла решение, в соответствии с которым взносы производятся с интервалами, последовательно возрастающими вдвое: за первую упаковку вы платите влечение первого года, за вторую через два, за третью - через четыре года и так далее. Факт, что при такой, системе оплаты - если рассматривать его теоретически с точки зрения будущего - вы оказываетесь должны внести фирме плату за шестую упаковку через тридцать два года, а за двенадцатую - через две тысячи сорок восемь лет, мог бы вызвать с вашей стороны некоторое беспокойство, если бы вы были обязаны произвести полный взнос уже в период прохождения курса. Но окончательная оплата происходит лишь после успешного его завершения. Вы согласитесь, что по сравнению с ожидающей вас вечностью до смешного скромной представляется сумма оплаты за первые сорок восемь лет использования "Интеграна", которую фирма, идя вам навстречу, предполагает взимать сразу при покупке; таким образом период вашей задолженности составит в общей сложности только следующие две тысячи лет. Думаю, что за столь низкую цену вам не скоро опять предложат бессмертие.
      ПОЖАР
      За спиной у меня горит лес; мне приходится бросить свою поклажу, иначе огонь настигнет меня. Я вытряхиваю вещи из мешка, мое прошлое летит в пыль; надо покончить с ним, избавиться от тяжести, избавиться, ведь речь идет о жизни. Олени с дымящейся шерстью вырываются из зарослей, зайцы и лисы мчатся мимо меня, стаи ворон, соек и черных дроздов взмывают над вершинами деревьев в облаке дыма. Треск пламени приближается; сил у меня уже нет, колени подгибаются: огненная стена нагоняет меня, звери давно скрылись из вида. Моя рубашка уже занялась, кожа на спине вздувается и лопается, но тут я замечаю перед собой поваленное дерево. Покрытые землей корни защитят меня, яма, которую они вырвали в почве, заполнена водой. Я прыгаю туда. Вал жара прокатывается надо мной, вода вскипает, все вокруг горит, горит, и я кричу, сознание покидает меня, я падаю, снова прихожу в себя: идет дождь. Стволы деревьев чернее ночи, лес обуглен. Тлеющая зола, зыбкие колонны дыма, пустыня, безжалостная, бескрайняя. Выбравшись наверх, я пытаюсь найти что-нибудь живое. Но искать можно хоть всю жизнь: ничего не осталось. Лишь один я уцелел. Почему именно я? Чего от меня хотят? Как мне бороться с этой пустотой?. Я гол, и кожа моя покрыта волдырями. Сил у меня нет, вещи пропали. Зачем только я бросил их тогда? Теперь я пуст; у меня ничего нет, я ничего не знаю, я беззащитен. Вчера? Вчера выгорело, вчера - убито. А сегодня? Сегодня - это сейчас, "сейчас" - это "ничто". А завтра? "Завтра" следует за "сейчас". Но "сейчас" - ничто, и за "ничто" следует только "ничто": завтра опять ничего не будет. Такой ответ пугает меня. И зачем только бросил я свои вещи: я никогда не подумал бы так, если бы они остались при мне. Я хотел обогнать огонь; да, теперь я понимаю, что хотел обогнать пожар, обогнать смерть и судьбу, потому-то и бросил вещи в пыль, избавился от них. Но вот я настиг свое время, меня окружает вечность, а конец вновь смыкается с началом; кто бы мог подумать?
      ГНИЛЬ
      Город поразила гниль. Давно ее не было; но вот она снова здесь. Припадая к стенам домов, она крадется по улицам и ртом прижимается к окнам. От этого на стеклах остается лишь едва заметная муть - след ее дыхания, но со временем контур его проявится, и вот уже на этом месте лучами разбегается звезда белой плесени.