- Меня это радует, - раздался вдруг из темноты монотонный голос.
      Это оказался барон. Он сидел в клеенчатом кресле, положив ноги в сапогах на край стола, и при лунном свете дул себе на ногти.
      Отец испугался куда меньше моего. Он пожелал барону доброго утра и извинился за то, что мы в одних носках, просто мы не хотели шуметь.
      Барон предложил нам сесть. Он в последнее время страдает бессонницей.
      Отец сказал, что прекрасно его понимает.
      Они снова замолчали, а я клевал носом и прислушивался к металлическому тиканью стоячих часов; чувствовалось, как барон радуется, что мы воспользовались его приглашением.
      А не хотим ли мы взглянуть на его свиней, спросил вдруг барон.
      - С превеликим удовольствием, - отвечал отец.
      Барон подождал на кухне, покуда мы обуемся, потом накинул куртку, нахлобучил войлочную шляпу, и мы направились к свинарнику.
      Это и вправду оказались самые удивительные свиньи, каких нам когда-либо доводилось видеть. Все черные как смоль, некоторые, постарше, в деловитом свете голых лампочек отливали стальной синевой.
      - И все выведены мною! - прокричал барон в ухо отцу сквозь оглушительное хрюканье, которым его приветствовали свиньи.
      - Потрясающе! - крикнул отец в ответ.
      Но еще более потрясающей, на мой взгляд, была чистота в загонах. Всюду свежая солома, и животные тоже сверкали чистотой, наверняка их мыли несколько раз в неделю, а это кое-что да значит, ведь в свинарнике их было больше сотни.
      В среднем проходе появилась маленькая, бесформенно закутанная фигурка. Она придерживала на плече коромысло, на котором раскачивались два ведра, наполненные дымящимся давленым картофелем. Завидев ее, свиньи чуть ли не запели.
      - Добрая маленькая Свертла, - крикнул барон в ухо отцу, - если бы не она... - Вид у него внезапно стал мечтательным.
      - Вы хотите сказать, - крикнул отец, - что она здесь все делает одна?
      - Все! - закричал барон.
      Мы недоверчиво переглянулись, это было не просто достижение, это было чудо.
      Тут и Свертла заметила барона. Казалось, у нее вдруг выросли две левые ноги и руки, она косолапо побежала и, хихикнув, хлопнула себя по лбу красными детскими ладошками, уронила коромысло и уже в конце прохода юркнула в свою каморку.
      Барон недовольно вздернул бесцветные брови.
      - Вечно одно и то же. Вы думаете, мне хоть раз удалось сказать ей, как я ею доволен? Ни разу.
      Отец внезапно почувствовал странное облегчение. Наверняка, сказал он, когда мы снова вышли на холод, Свертла знает, что ею очень довольны.
      - Может быть, - согласился барон, - но так мало бывает поводов для благодарности, что просто грешно держать эту благодарность про себя.
      Отец молча поднял глаза к небу, ночная синева которого начинала постепенно светлеть.
      От конюшен к нам шел Брадек, ведя оседланную верховую лошадь. Метрах в пяти от барона он остановился, что-то ворча, снял шапку и отпустил лошадь.
      Барон вытащил из-за голенища хлыст и вскочил в седло.
      - До скорого свидания. - Он слегка коснулся полей своей войлочной шляпы, галопом выехал из смерчем взметнувшегося снежного фонтана и поскакал к воротам.
      Отец смотрел ему вслед, наморщив лоб. Как это Брадек не помог барону сесть на лошадь?
      - Потому что он - не желает иметь дела с нами, батраками, - сказал Брадек, как будто только и ждал этого вопроса, - очень уж он заносчивый.
      - Одинокий он, - раздраженно сказал отец, - но здесь этого никто не понимает.
      Брадек презрительно выплюнул на снег струю жевательного табака.
      - Ну, может, конечно, это мы виноваты, что он, вместо того чтобы заботиться о своих гостях, все время квохчет над этими зловредными свиньями.
      - Зловредными? - удивился отец. - Что вы имеете в виду?
      - Ясно что, - отвечал Брадек, - белые свиньи приносят счастье, выходит, черные должны приносить несчастье. Или...? - Он смерил нас всезнающим взглядом.
      - Но в этом есть большая доля суеверия, - вставил я.
      - Разрази тебя гром, - рассердился Брадек. - А как вы думаете, почему Калюнц впал в такое запустение? А?
      Отец склонил голову, как бы соглашаясь.
      - Не всем же сажать картофель и хлеб, кому-то надо и свиней разводить.
      - Пусть себе разводит, - сказал Брадек, - но ведь он же не продает это жаркое сатаны. Он ведь все делает точь-в-точь как его дед. А что тот натворил, вы, уж наверно, знаете.
      - Нет, - отвечал я, - а что?
      - Сначала конкурс, а потом конец. - Брадек решительно откусил новую порцию табака и яростно принялся жевать. - Просто повесился в охотничьем домике. Здорово, а?
      Отец зябко поднял воротник пиджака.
      - А куда он, собственно, поскакал?
      - Кто? - ошеломленно спросил Брадек.
      - Да барон же, - сказал я.
      Рот Брадека снова закрылся.
      - Ах, барон. Посмотреть, не найдет ли волчьего следа.
      Минуту отец задумчиво глодал заледенелый кончик своего уса.
      - И бывает, находит?
      - Да что он, дурак, что ли, - отвечал Брадек.
      Мы молча вернулись в дом. Было еще сумеречно, когда мы вошли в столовую. Но, кроме дантиста Лединека, о котором мы из его писем знали, что он любитель поспать, все уже собрались за столом.
      Отец в экзальтации хотел было обойти всех и каждому пожать руку, но я вовремя его удержал, а потом он и сам заметил: что-то висело в воздухе.
      Хердмуте, правда, тут же подала нам масло и мармелад, а граф Станислав, бездумно кроша свежеподжаренный ломтик белого хлеба, при свете гинденбургской горелки читал томик Рильке, прислоненный к сахарнице. Однако напряжение на лицах наших друзей не исчезло, казалось, все они чего-то ждут. Полковник даже часто прерывал свой разговор о борьбе с сельскохозяйственными вредителями, в который он втянул беспокойно ерзавшего на стуле господина Янкеля Фрейндлиха, и, чутко вслушиваясь, поднимал голову, а Рохус Фельгентрей сжимал в правом кулаке салфеточное кольцо, в левом - рюмку для яйца и неподвижным взглядом смотрел на край скатерти, борода его механически двигалась, когда он жевал. И при всем том в столовой было как-то по-старинному уютно, именно так мы себе все это и представляли. Древоточцы пощелкивали в старых стульях, аромат смолистых сосновых дров в печи мешался с ароматом кофе, а в вечно открытых глазах птичьих чучел, наверно, восьмидесятикратно отражался огонек гинденбургской горелки.
      Внезапно наверху зазвонил колокольчик.
      - Вот! - сказал граф Станислав и захлопнул томик Рильке. - Что я говорил: никогда нельзя спокойно позавтракать!
      - Тише, старина, тише... - Настоящий глаз Рохуса Фельгентрея сосредоточенно смотрел прямо перед собой, тогда как искусственный скучливо поглядывал в окно, где за сухой грушей в последний раз в этом году вставало бессильное солнце.
      - Она бегает взад-вперед! - сказала Хердмуте, которая, чтобы, наверное, лучше слышать, расколола одну из своих кос-баранок и, открыв рот, откинулась на спинку стула. - Она укладывается!
      - Бог даст, - проговорил полковник, - она опять захочет прокатиться на санях, как в прошлом году, тогда у нас, по крайней мере, будет полдня спокойных.
      - Шаги! - шепнул господин Янкель Фрейндлих. - Тихо!
      Но это оказалась всего лишь кухарка, она пришла узнать, кто хочет вечером блинчики с начинкой, а кто без.
      Мы соответственно подняли руки.
      - Что это с ней такое? - спросил полковник многозначительно, указывая израненным большим пальцем на потолок.
      - Окончательно свихнулась, - сказала кухарка. - Всю ночь примеряла платья и раз тридцать, наверно, мазалась, все по-разному; а уж про лак для ногтей и прочую белиберду и говорить нечего.
      - Бог ты мой! - Полковник со стоном откинулся назад. - Это ведь уже какое-то нечеловеческое упорство.
      - Да смилуется над нами господь, - сказал граф Станислав и со вздохом задул свою горелку.
      - Да смилуется он и над нею, - произнес отец во внезапно наступившей тишине.
      - Прошу прощения, господин доктор, - сказал Рохус Фельгентрей. - Что вы под этим подразумеваете?
      К счастью, тут вошла горничная и, зевая, положила на рояль стопку пожелтевших охотничьих журналов.
      - Вы это серьезно? - спросил полковник и схватился за сердце. - Вы действительно опять принесли нам для чтения эти древние подшивки "Дичи и собаки"?
      Горничная объяснила, что барон вчера вечером специально напомнил об этом.
      - Специально! - воскликнул Рохус Фельгентрей, и в его стеклянном глазу неожиданно отразилось утреннее солнце. - Вечно я слышу это "специально"! Вот уж сколько месяцев здесь ничего другого не добьешься, кроме этих заплесневелых лесных, полевых и луговых сплетен, а вы говорите "специально"! Может быть, ради праздника? Да?
      - Вероятно, - в изнеможении прохрипел полковник, - но уж сегодня-то он мог бы выдать нам несколько газет.
      - Он?! - воскликнула Хердмуте. - Когда это он интересовался нашими духовными запросами?! У него одни только свиньи на уме!
      Отец со звоном отодвинул свою чашку.
      - А разве это порочить его сердце?
      - Сердце, - презрительно фыркнула Хердмуте. - Когда я такое слышу...
      - Да, - кивнул отец, - теперь об этом не часто услышишь.
      - Чтобы о нем слышать, надо его иметь, - взволнованно проговорил господин Янкель Фрейндлих. Отец внимательно посмотрел на него.
      - Раньше вы другое говорили.
      - Мы все раньше другое говорили, - вздохнул граф Станислав.
      - Да, - перебил его Рохус Фельгентрей. - Раньше мы считали, что с нами в Калюнце обходятся по-человечески.
      - Ах, - произнес отец и сглотнул слюну. - А как, господин Фельгентрей, вы теперь считаете?
      Казалось, все в комнате вдруг затаили дыхание, даже древоточцы приумолкли.
      Рохус Фельгентрей разгоряченно оглаживал свою бороду, она угрожающе шуршала.
      - Теперь наоборот, доктор. Теперь мы считаем это издевательством.
      Я видел по отцову лицу, что представление, которое мы себе составили о наших друзьях, стремительно замутняется. Прежде чем ответить, он должен был несколько раз глубоко вдохнуть в себя воздух.
      - Я полагаю, - с трудом произнес он, - вам должно быть стыдно.
      После этих слов поднялась невообразимая суматоха.
      Хорошо ему с его двенадцатичасовым опытом говорить! Что он знает о том режиме террора, который здесь господствует! Разумеется, барон - угнетатель, душитель свободы! И они могут сказать отцу только одно: в новом году с игом барона будет покончено. За обедом он уже получил резолюцию, и достаточно категоричную! Вот теперь отец посмотрит, кто пойдет на уступки. Ничего не поделаешь, чаша переполнилась, в новом году они добьются перемен; довольно послушания, нет, теперь их лозунгом станет "свобода"!
      - Лучше бы вы своим девизом выбрали "достоинство"! - сердито вмешался отец в этот спектакль. - И подумайте хотя бы, что сегодня вы стоите не только у колыбели нового года, но и у смертного одра старого!
      Он еще не успел окончить фразы, как беззвучно распахнулась дверь и на пороге возникла старая баронесса.
      Мгновенно в комнате воцарилась мертвая тишина, и словно по чьей-то неслышной команде все разом поднялись и очумело уставились на старую даму.
      Она производила впечатление одновременно пугающее и величественное. Истончившийся до состояния паутины дорожный плед облегал ее сгорбленное, костлявое тело. Из-под бархатной юбки виднелись похожие на стручки акации шнурованные полусапожки и черные хвостики траченного молью горностаевого палантина. Тяжело дыша, она опиралась на утыканный спортивными значками альпеншток и всех нас по очереди с нескрываемым отвращением осматривала своими подернутыми фиолетовой пленкой совиными глазами.
      Когда ее ледяной взгляд встретился со взглядом отца, он поклонился:
      - Доброе утро, госпожа баронесса.
      Она смерила его презрительным взглядом.
      - Вы тот самый чучельник?..
      - Да, - отвечал отец. - А вот это, госпожа - баронесса, Бруно, мой сын.
      - Еще и сын. - Ее совиный взгляд на долю секунды впился в кончик моего носа. - Ну, мне все равно, - проскрипела она потом, - так или иначе, я все-таки с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь.
      - Идеальный срок для подобного решения, - вежливо произнес граф Станислав.
      Баронесса насмешливо скривила губы.
      - Только не торжествуйте раньше времени!
      - Что вы, что вы! - воскликнул Рохус Фельгентрей.
      - Кто тут говорит о каком-то торжестве, сударыня!
      - Я, милейший, я. - Она постучала себя в грудь крюком альпенштока, отчего разразилась хриплым кашлем. - И не скрою от вас почему. Я оставила барону письмо, письмо с ультиматумом. - Она сильно стукнула по полу железным наконечником своей палки. - Ему дано время на размышления, до полуночи. Если он до тех пор не решится отослать вас всех по домам и забрать меня из охотничьего домика, ноги моей больше не будет в этом доме, где все кишит дармоедами. А теперь я прошу отвести меня к саням.
      Никогда я еще не видел, чтобы четверо мужчин так поспешно бросились к старой даме. Рохус Фельгентрей и полковник чуть ли не рвали ее друг у друга из рук.
      - Госпожа баронесса, - сказал отец, который не трогался с места, позвольте избавить вас от этого натиска. - Коротко извинившись, он отодвинул полковника в сторону и предложил баронессе руку.
      На какую-то долю секунды что-то вроде растроганности промелькнуло на ее набеленном лице.
      - Вы очень любезны.
      Она взяла отца под руку, и мимо смущенно покашливавшего господина Янкеля Фрейндлиха и озадаченно уставившегося в пол графа Станислава мы вывели старую даму во двор.
      Как ни странно, двор вдруг показался мне совсем чужим и неуютным, меня охватила такая тоска по Берлину, что, казалось, сердце разорвется. Дверь в свинарник была приоткрыта, и в темноте за нею можно было разглядеть закутанное детское личико Свертлы; она невозмутимо смотрела на баронессу.
      Брадек уже запряг лошадей и стоял, сохраняя дистанцию преданности, в пяти метрах от саней, перемалывая челюстями жевательный табак.
      - Госпожа баронесса, - произнес отец таким умоляющим тоном, что старуха и вправду воззрилась на него - прошу вас, останьтесь. С вами Калюнц утратит и свою душу.
      Платок на ее голове несколько съехал, и видно стало, что на седых кудерьках у нее надета корона; когда-то, вероятно, она была серебряной, а теперь стала почти черной.
      - Весьма сожалею. - Она смотрела на отца как сомнамбула, потом отпустила его руку и решительно направилась к саням.
      Мы последовали за ней со слезами на глазах. Тут вышла горничная, принесла одеяла, овчины и шитую бисером дорожную сумку баронессы. Помедлив, отец все же помог старой даме сесть на козлы, а горничная закутала ее.
      - Ей-богу, госпожа баронесса, я страшно корю себя за то, что отпускаю вас... - Отец в растерянности подоткнул ей под укутанные ноги подушку и озабоченно взглянул на нее.
      Но она уже натянула поводья, и ее совиные глаза смотрели прямо вперед.
      - С дороги! - хрипло крикнула она Брадеку.
      - Госпожа баронесса! - Кончики усов у отца дрожали.
      - Все, - сказала она властно, - я уезжаю.
      - Да здравствует Новый год! - раздался вдруг чей-то трубный голос, и тут же грянул выстрел, лошади прижали уши и, таща за собою сани, - помчались со двора.
      - Вот она и укатила! - воскликнул дантист Лединек и засмеялся. Он перезарядил свое ружье и с сияющим лицом подошел к нам. У него был вид отлично выспавшегося человека. - Как приятно, что вы здесь.
      Отец неподвижно смотрел мимо протянутой ему руки.
      - Мне очень жаль, что я не могу вам ответить тем же.
      - Ого! - Дантист Лединек, подбоченясь, дважды обошел вокруг нас. Очень красиво, - сказал он.
      Из дому высыпали все остальные, казалось, выстрел опять придал им бодрости, на их лицах не было и следа прежнего смущения. Закоченевшие и оглушенные, мы дождались, покуда дантист Лединек не присоединился к ним, и всей гурьбой, шумя и похлопывая его по плечу, они вернулись в дом. Потом мы взяли свои пальто и молча пошли прогуляться вдоль Преппе.
      Мы надеялись, а вдруг нам повезет увидеть зимородка, о котором в предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей. Но мы его не увидели, и от ходьбы нам не стали легче, потому что глаз нельзя было поднять, вокруг, куда ни глянь - бескрайняя снежная равнина.
      На последнем из трех высоких деревянных мостиков через Преппе мы остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас немного успокоило.
      - Н-да! - произнес отец спустя несколько минут.
      - Вопрос в том, - сказал я, - действительно ли у нее заскок, или она это всерьез.
      - Пусть даже будет заскок, - отвечал отец, - но как ты в таком случае расцениваешь поведение остальных?
      Я молчал.
      - Правильно, - сказал отец. - Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них ошиблись.
      Меня знобило, я думал о всех тех милых людях, которые остались в Берлине, и прежде всего о Фриде.
      - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал отец. - Но мы не можем быть неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.
      - Кто? - спросил я.
      - Но будь же справедлив, - с усилием выговорил отец, - в конце концов, этот дантист - не правило.
      - Но и не исключение.
      - Нет, - сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.
      - Может быть, - начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, - может быть; зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.
      Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.
      - Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.
      - Никто не смог бы ее удержать, - сказал я, - даже барон.
      - Бруно! - взволнованно прошептал отец. - Вон он сидит, внизу!
      - Господи, - сказал я, - кто?
      - Зимородок, - шепнул отец.
      Не дыша, я перегнулся через перила. Да, он сидел там. Сжавшись в комочек, он сидел на блестящей от мороза ивовой ветке и черными глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня в голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в этой снежной пустыне. Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой бросился в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве и полетел, низко и совершенно прямо вдоль Преппе, сверкающий голубизною драгоценный камень.
      - На запад, - вздохнул я, - в сторону Берлина. Отец втянул носом воздух.
      - Он хотел сказать нам совсем другое.
      - А что?
      - Что и здесь можно выдержать.
      Когда мы вернулись, в доме носился удивительно вкусный запах каплуна. За это время здесь воцарилось поистине праздничное настроение. По-моему, отец не ошибся, когда сказал, что в этом виноват прежде всего дантист Лединек; то и дело его смех громыхал по дому. Полковника он определил мастерить бумажные колпаки, для чего тот в жажде мести использовал репродукции из старых охотничьих журналов. Господин Янкель Фрейндлих дыроколом делал из цветных промокашек конфетти, а в кухне Рохус Фельгентрей при помощи молотка и топора разрубал бесконечно длинную свинцовую трубку на кусочки, которые можно будет расплавить в столовой ложке. Но дальше всего приготовления к Новому году зашли в столовой. Там граф Станислав и Хердмуте уже набрасывали серпантин на шеи птичьих чучел, и даже шаткие рога на голове лося были украшены.
      Мы с отцом сели в сторонке; вдобавок ко всему еще так волнующе пахло жареным каплуном, что эта внезапная бурная деятельность в сравнении с ультиматумом старой баронессы показалась нам несколько зловещей.
      Ровно в час во двор влетел барон верхом на лошади. Дверь свинарника приоткрылась, и оттуда выглянуло закутанное детское личико Свертлы; широко раскрытыми глазами смотрела она на барона.
      - Ну, конечно, - огорченно сказал отец.
      - Сегодня утром ты был настроен против нее, - заметил я, - а собственно, почему, ее упрекнуть, не в чем.
      - Она - ребенок, - отвечал отец, - и к тому же очень работящий.
      - Да, ну и что?
      Сдвинув брови, отец жевал ус.
      - Ничего не могу с собой поделать, старая дама понравилась мне больше.
      - Послушай, - удивился я, - но какое же может быть сравнение...
      От конюшни к нам шел барон, на ходу стягивая перчатки, ноги его еще кривились от долгого сидения в седле. Отец смотрел на него отсутствующим взглядом.
      - В данный момент это самое подходящее сравнение, если вспомнить, что баронесса и Свертла единственные женщины, которые его здесь интересуют.
      И тут под вопль "Ааааааа!" и под гром аплодисментов кухарка внесла жаркое. Это оказалась и вправду на редкость аппетитная, поджаристая птица, даже у отца блеснули глаза. Мы думали, что надо подождать барона. Но все уже сидели за столом. Тогда подсели и мы.
      Рохус Фельгентрей, как биолог, взялся нарезать жаркое.
      - А что, - обратился к нему отец, - вы теперь наверняка пересмотрите свою резолюцию недовольства?
      - Как вам такое могло в голову прийти? - спросил Рохус Фельгентрей, не прекращая разрезать птицу.
      Отец объяснил: он просто подумал, что рядом с таким свидетельством истинного гостеприимства, каким является этот каплун, все их жалобы могут выглядеть несколько странно.
      - Странно, - нараспев повторил дантист Лединек, - странно здесь выглядит совсем другое.
      - Да, - согласился отец, и его усы немножко оттопырились, что бывало в очень редких случаях, - здесь многое может показаться странным.
      Возникла насыщенная электричеством пауза; лишь нож Рохуса Фельгентрея продолжал нежно резать жаркое.
      - Например? - Дантист Лединек любезно наклонился вперед.
      - Например, - сказал отец, - тот факт, что все вы здесь не подозреваете, как хорошо вам живется.
      - Только еще недоставало, - скорбно произнес господин Янкель Фрейндлих, - чтобы вы нам доказывали, будто мы живем в раю.
      Отец вздохнул.
      - Не дай вам бог заметить это, лишь когда вас оттуда изгонят.
      Распахнулась дверь, и так, словно теперь была его реплика, вошел барон. Его грушевидная голова все еще оставалась красной от верховой езды, а соломенно-желтый хохолок был примят войлочной шляпой. Тихонько позвякивая шпорами, он прошел к столу, сел, держусь очень прямо, на председательское место, поднял к потолку ничего не выражающий взгляд и выпил стакан минеральной воды. Потом сказал:
      - Приятного аппетита!
      Трапеза проходила в полном молчании. И нельзя было толком понять, связано это с замечанием отца или с тем, что каждый сосредоточился на каплуне. Барон его не ел. Он сложил руки под подбородком, поставив локти на стол, и рассеянно смотрел на пыльную, украшенную серпантином лосиную голову, которая с противоположной стены пустыми глазницами изучала комнату. То и дело барон отламывал кусочек подсушенного хлеба или прихлебывал из стакана минеральную воду.
      Отца это страшно смущало. Хотя видно было, что он с удовольствием съел бы еще каплуна, он вскоре энергично отодвинул тарелку и теперь сидел точно так же, как барон, только вид у него был не такой отсутствующий, и он раздраженным взглядом обводил занятую едой компанию.
      А я не видел оснований отодвигать тарелку; кто знает, когда еще в новом году доведется есть такую птицу! Я ел и ел, пока от жажды уже не мог проглотить и куска.
      К счастью, кухарка как раз поставила перед каждым прибором серебряную мисочку с водой; вода оказалась тепловатой, но все же это лучше, чем ничего. Выпив ее, я удивился, с чего это все так насмешливо смотрят на меня. Полковник даже обмакнул пальцы в свою мисочку, так, чтобы это бросилось мне в глаза. Я вопросительно взглянул на отца. Вид у него был подавленный; я никак не мог сообразить, в чем дело.
      Вдруг барон налил в свою серебряную мисочку минеральной воды, чокнулся со мной и одним глотком осушил ее.
      У полковника уши налились кровью.
      - Прошу прощения, - сказал ему отец. Он встал и поклонился барону. Тот благодарно кивнул.
      - Странные нравы, - проговорил граф Станислав, отходя от стола.
      - Странные?.. - Под бородой Рохуса Фельгентрея что-то шевелилось. - Я бы назвал это провокацией.
      Теперь напряжение уже достигло предела, казалось, вот-вот разразится гроза. Господин Янкель Фрейндлих невольно даже втянул голову в плечи.
      Барон мизинцем подобрал с тарелки крошки подсушенного хлеба и заинтересованно стал его рассматривать.
      - Будьте добры, десерт, - сказал он немного погодя.
      Хердмуте, вся дрожа, внесла десерт. Это было желе; дрожь Хердмуте передалась и ему, эта дрожь передавалась каждому, кому Хердмуте его предлагала, вместе с порцией желе дрожь шлепалась на тарелку, а с тарелки на ложку: мы ели не десерт, а ложками поглощали волнение.
      - Нет, - раздался вдруг хриплый голос, сперва нельзя было даже поверить, что он принадлежит господину Янкелю Фрейндлиху.
      - Нет? - бесцветные брови барона медленно поползли вверх, до середины лба. - К чему относится это "нет"?
      Стук ложек смолк.
      - К этому обхождению, - с усилием проговорил граф Станислав.
      - К какому? - осведомился барон.
      Дантист Лединек на мгновение перестал ковырять в зубах.
      - А ты угадай, кузен.
      - Я не люблю загадок, - отвечал барон, - на свете и так довольно необъяснимых вещей, зачем же еще увеличивать их число?
      - Совершенно с вами согласен, - неожиданно вставил отец.
      Тут в стеклянном глазу Рохуса Фельгентрея сверкнула молния.
      - Прекрасно, - выдавил он, - итак, значит, ясность. - Он сделал глубокий вдох. - Нет, трижды нет тому притеснению, которому вы с давних пор подвергаете нас!
      - Четырежды нет! - в изнеможении простонал полковник. - И прежде всего... - Он в смущении схватился за сердце и продолжал беззвучно шевелить губами.
      Барон с треском разломил у себя на тарелке кусочек подсушенного хлеба.
      - Я понимаю.
      - Браво! - громко произнес дантист Лединек.
      Барон пропустил это мимо ушей.
      - Вы чувствуете себя стесненными. - Так монотонно его голос еще никогда не звучал.
      - Стесненными! - страстно проговорил господин Янкель Фрейндлих, пряча глаза за своим запотевшим пейсне, - стесненными, это может быть не совсем верно, оторванными, сказал бы я.
      - Оторванными от чего? - Меж бесцветных бровей барона пролегла глубокая вертикальная складка.
      - От... от... - Господин Янкель Фрейндлих внезапно потерял нить и беспокойно ерзал на стуле.
      - От мира, - сказал граф Станислав и, точно принося клятву, ткнул длинным, тонким указательным пальцем в томик Рильке.
      Тут уж отец больше не выдержал.
      - Мир! - гневно выкрикнул он. - Бросьте вы наконец эти туманные формулировки! Мир! Да что это в самом деле?
      - Это то, - строго проговорил Рохус Фельгентрей, - что впредь нельзя безнаказанно замалчивать.
      Все остальные взволнованно закивали.
      Барон рассеянно смотрел на них из-под низко опущенных век.
      - Вы хотите контактов. Понимаю.
      - Контакты! - Отец как-то неопределенно помахал рукой в воздухе. - С чего на земле началось все зло? С того, что Ева пожелала контактов!
      - Смех да и только, - прокряхтел полковник, - газету господь бог наверняка бы ей позволил.
      - Газета... - Морщинка на лбу барона стала еще глубже. - Дальше.
      - Давайте выпишем толстые журналы, - предложил дантист Лединек, - тогда каждому будет что читать.
      - Радио, - расхрабрился граф Станислав, - радио было бы еще лучше. Его массивный подбородок слегка дрожал, он неуверенно смотрел на барона.
      - Я слушаю, - сказал тот, - дальше.
      - Иногда можно было бы сходить в кино в городе, - робко высказалась Хердмуте.
      Брови барона устало опустились.
      - Дальше. Какие у вас есть пожелания к Новому году?
      - Больше никаких, - поспешил сказать Рохус Фельгентрей и в смущении опустил глаза на скелет каплуна; ясно было, что от такой предупредительности даже Рохус Фельгентрей чувствует себя не в своей тарелке. Напрасно барон понимает все так буквально, это, так сказать, паллиативы. На самом же деле для них важнее всего в новом году, это... ничего нет проще... ээ... некоторое расширение кругозора.
      - Это вам обеспечено. - Барон обстоятельно сложил салфетку и встал. - И боюсь, что очень скоро.
      - Боитесь? - Отец тоже встал, его левое веко слегка подергивалось. - Вы что-нибудь видели, когда ездили верхом?..
      - Да, - отвечал барон, - совершенно верно, я обнаружил волчьи следы.
      На какую-то секунду стало так тихо, что слышно было только древоточца да металлическое тиканье часов в соседней комнате.
      - Боже праведный! - выговорил отец. - И много?..
      - Несчетное множество. - Барон посмотрел на свет бутылку минеральной воды и, увидев, что в ней еще что-то осталось, налил себе. - Я не знаю, чем объяснить подобное их скопление. Волки - индивидуалисты, они охотятся в лучшем случае парами. - Стакан с минеральной водой немного дрожал, когда он подносил его ко рту.
      Отец безумным взглядом обвел сидевших за столом.
      - Да, а господину барону так никто ничего и не сказал?
      Барон со звоном опустил стакан на стол; его крепкое грушевидное лицо вдруг обмякло.
      - Что-нибудь с бабушкой?..
      Отец сжал губы и молча кивнул.
      - Говорите! - воскликнул барон.
      - Она уехала к охотничьему домику, - с трудом проговорил отец, стараясь при этом не смотреть на остальных, - мы, как могли, пытались ее удержать.
      - Это вы пытались! - выдавил господин Янкель Фрейндлих. - Никто из нас и - пальцем не пошевелил, чтобы ее удержать. Нет, никто! - крикнул он и вынужден был опереться о край стола, так как его трясло. - И я в том числе. Я тоже буду виноват, если с ней что-нибудь случится.
      - Ерунда. - Дантист Лединек беспокойно рвал указательным пальцем отложной воротник своей рубашки. - Кто велел закладывать сани, мы или она?
      - Ее упряжка! - закричала вдруг Хердмуте. - Вот ее упряжка!
      Мы бросились к окну. Лошади галопом мчались вокруг гумна; Брадек и еще несколько батраков, размахивая руками, бежали им навстречу. Одна постромка была порвана, пустые сани мотались то вправо, то влево, с грохотом ударяя лошадей по задним ногам. Наконец Брадек их догнал, он бросился им наперерез и сумел ухватить повод. Лошади еще немного проволокли Брадека за собой, но потом встали, все в мыле, тяжело дыша.