Рольф Шнейдер
      ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ
      Рассказ
      Перевела с немецкого Е. Маркович.
      Рольф Шнейдер - молодой, но уже завоевавший известность немецкий писатель. Родился в 1932 году в г. Хемнице, получил филологическое образование, работал редактором в журнале "Ауфбау". С 1965 года полностью посвятил себя писательскому труду.
      Р. Шнейдер - автор целого ряда популярных в ГДР теле- и радиосценариев. Из прозаических его произведений следует назвать роман "Дни в городе В." (1962 г.), сборник рассказов "Мосты и решетки" (1965 г.), откуда и взят публикуемый ниже рассказ.
      В рассказе "Защитительная речь" писатель сатирически изображает уродливую буржуазную действительность.
      Да, конечно, то, что я совершил, должно казаться ужасным. Никто мне не сочувствует, все, на что я могу рассчитывать, - это та бесстрастная вежливость, какую выказывает мне мой тюремный надзиратель. Уже несколько недель он чуть ли не единственный человек, с которым я общаюсь, я вижу его ежедневно, вдыхаю исходящий от него запах свежего ржаного хлеба со смальцем, сдобренным жареным лучком, чуть подсоленным, с перчиком и лавровым листом, - еда, которую он явно предпочитает всем прочим. Я уже привык к его белому, пухлому лицу, с удовольствием слушаю тихий, бесцветный голос, каким он сообщает мне всевозможные пустяки, мелкие происшествия из жизни тюрьмы предварительного заключения; при этом он тактично избегает даже малейшего намека на то, почему я нахожусь здесь, под его надзором, но я не заблуждаюсь, он так же осуждает меня, как и все прочие. Вот и сейчас он сидит подле меня, взгляд выцветших карих глаз бездумно устремлен в бесконечность, а язык с легким присвистом выковыривает налипшие между зубами крошки ржаного хлеба со смальцем - теплая волна знакомого гниловатого запаха лезет мне в рот. Я и сейчас охотнее всего слушал бы его голос, но все помещение заполнено пламенной речью моего адвоката. Надзиратель ее не слушает, это не входит в его обязанности.
      Мне тоже нелегко следить за речью адвоката. Факты, которые он излагает, хорошо мне известны, ибо он говорит о моей собственной персоне, о событиях моей собственной жизни. Даже слушатели: судьи, адвокаты и все меня судящие - достаточно обо всем этом слышали за последние дни: при допросе свидетелей, при зачитывании обвинительных актов, - и в искусно построенных фразах моего защитника им трудно найти что-нибудь новенькое. Время от времени я тщетно пытаюсь уловить на обращенных ко мне лицах действие его пламенных формулировок. Меня не удивляет, что я не обнаруживаю ровно ничего.
      И пока мой защитник говорит (а говорит он весьма пространно), я воображаю некий умудренный жизнью трибунал, коему отдано на рассмотрение мое дело. Я ведь не киногерой какой-нибудь, мужественный и жестокий красавец, способный всколыхнуть тайные вожделения всех женщин в зале, и не затравленное чудовище, убийца-святоша из книг Достоевского. Внешность у меня скорее заурядная, мне под тридцать лет, лицо бритое, телосложение дряблое, тучноватое, как у всякого, кто ежедневно протирает конторское кресло. В общем, весьма схож с большинством сидящих в зале мужчин; пожелай они разобраться в моем деле, им пришлось бы признать, что и они могли бы совершить нечто подобное. Но вот этого они как раз и не желают.
      Придуманный мной трибунал не смутила бы моя внешность; прежде всего он отвел бы адвоката, подобного тому, который взял на себя мою защиту и все еще бормочет свою речь. Назначенный для того, чтобы вникнуть в суть дела, он втайне бесповоротно осудил меня, как и все, и его понимание моих побуждений не более чем профессиональное лицемерие, заученное притворство. Трибунал, о котором я мечтаю, предоставил бы мне самому сказать свою защитительную речь, и хоть я не мастак говорить, терпеливо внимал бы моим словам. Ведь раз он суд, то он и должен судить - по справедливости, которой - увы! - нет для меня на этом свете.
      Высокий трибунал! - так примерно я начал бы свою речь. - Я стою перед тобой, обвиненный в деянии, которое ужасает, ибо речь идет о крови, пролита кровь, а кровь всегда ужасает непосвященных. Я ни от чего не отрекаюсь, я добровольно признаю свое деяние. Перед всеми судами мира такое признание свидетельствует в пользу обвиняемого. Но прошу я вовсе не о смягчении приговора - приговор мне сейчас безразличен, - высокий трибунал, я молю только о том, чтобы меня поняли.
      На допросе я дал лишь скудные сведения о себе и о своей жизни. Защитительная речь предоставляет неоценимую возможность еще раз подробно осветить всю жизнь обвиняемого, следовательно, в данном конкретном случае мою. Как известно, я родился и провел свои юные годы в скромной семье статистика. Мой отец, рьяный, ожесточенный жизнью служака, был кошмаром моих детских лет. Когда вечером он возвращался домой, измотанный девятичасовым жонглированием цифрами, мерами и весами, при виде меня загорались его белесые глаза, которые перешли ко мне по наследству. Белесая голубизна впивалась в свое подобие, вспыхивала лихорадочным огнем, затягивала и росла, росла, утверждая себя, больший возвышался над меньшим, безмолвно высасывая из него признание во всех грехах, содеянных или только замышленных. Огненный луч пронизывал мутно-белесую глубину отцовских глаз, приоткрывал губы, и оттуда с шипением вылетали клубы бранчливой злобы и ругани, подавляемые в течение девятичасового рабства; рука хватает трость паника, погоня, грохот опрокидываемых стульев; попытка улизнуть в подвал, побои, рыдания. Теперь я многое ему прощаю, я и сам изведал, что такое девятичасовая отсидка в конторе под колпаком молчания; тогда я еще ничего об этом не знал, а если бы знал, это знание было бы ни к чему: пока сам не подрастешь, не поваришься в жизненном котле, все бесполезно; так или иначе ежевечерние муки не стали бы для меня от этого легче.
      Отец мой был страстным любителем природы, стремился к разрядке и обрел ее в коллекционировании жуков, уплощенных, выпуклых, усачей, жужелиц; он запихивал их в коробки, а после обеда накалывал на булавки и помещал под стеклом, снабжая каждый экспонат по-бухгалтерски аккуратненькой этикеткой. Я сопровождал отца в его походах; быстрый шаг, поиск, ловля усмиряли его бешеную вспыльчивость; воскресные дни были бы мирными, если бы не память и не затаившееся ожидание.
      Мои воспоминания о матери гораздо более радостного свойства. Уже глаза ее были другими: огромные, нежные, карие, осененные длинными черными ресницами на чуть смугловатом, молочно-бархатистом и молочно-нежном, гладком, украшенном ямочками лице. Я обожал мать, и еще сегодня тогдашний ее облик умиляет меня. Была она высокой, пышной, округлой и мягкой, никогда не носила жестких туфель на стучащих каблуках, а только мягкие домашние башмачки, и ее теплая плоть легко колыхалась от каждого шага. Ходила она легкими, бархатными, молочно-бархатными шажками, если можно так выразиться.
      Высокий трибунал, ты, верно, уже отметил, как часто и, казалось бы, неуместно я употребляю в своей речи слово "молочный". В самом деле, мое самое раннее и блаженное воспоминание о матери - это то, как она кормит меня своим молоком. Мне известно, высокий трибунал, что психологи упорно отрицают способность к воспоминаниям в столь нежном возрасте, так сказать, на стадии" непосредственно послеродовой. Но я, со своей стороны, на этом настаиваю. Грудь моей матери, брызжущая молоком, пышная, мягкая, щедрая, была вовсе не похожа на те женские грудки, которые сейчас у нас в моде и повсюду выставляются напоказ: остренькие, тугие, торчащие вперед, натертые всевозможной косметикой, взнузданные массажем, они явно чужды своему исконному назначению - я их терпеть не могу. Нет, высокий трибунал, грудь моей матери, и мягкая и упругая в одно и то же время, сразу давала понять, зачем она создана; словно вся сотканная из молока, она была грудью кормилицы, удобно выгибалась навстречу и щедро дарила то, что всегда обещала. Мои младенческие губы обхватывали розовую плоть, мягко смыкались вокруг сосков, из которых обильно и свободно вытекала белая эмульсия, теплая, как сама эта плоть, и содержащая в растворенном виде жиры, витамины и кальций - все, что способствует усиленному росту и развитию сосунка; семь месяцев я впивал эту живительную влагу по нескольку раз в день, никакие предрассудки психологов не замутят этих теплых, нежных и добрых воспоминаний, прекраснейших в моей жизни. В результате подобной заботы я сделался образцовым, великолепным младенцем, впрочем, мое фото в полугодовалом возрасте, господа судьи, хорошо вам известно.
      В детстве я был, как говорится в сказках, кровь с молоком. Уже мой младенческий вид вызывает в памяти эти слова: кровь с молоком, именно в том смысле, в каком они употребляются в сказках. Но и молоко и кровь присутствовали в моей жизни также и в ином, в самом прямом смысле слова. Постарайтесь, господа судьи, наглядно представить себе мои детские ощущения: аромат теплого молока, наполняющий комнату, сладковатый, летучий, - он исходит от уже описанной мною материнской груди и, пройдя через пышущее здоровьем тельце младенца, придает приятный сладковато-ореховый запах даже замаранным мной пеленкам. А рядом с этим была кровь: она капельками выступала под иглой шприца, которую вводила в мое тело стерильная, насухо вытертая рука врача на стерильно белой, накрахмаленной простынке. Коробки, в которые отец впоследствии заставлял меня укладывать пойманных жуков - жужелиц, усачей, уплощенных и выпуклых, - пропахли молочными препаратами Дюделера, ибо отец служил статистиком на его предприятии. В воскресенье после обеда жуков накалывали на булавки, и их черная кровь брызгала на клеенку кухонного стола; длинные булавки с цветными головками, похожие на иглы шприцев, от которых проливалась моя кровь, с треском протыкали хитин на крыльях жука. Сладкие сбитые сливки, приготовленные к обеду нежными руками матери, и вечерние побои отца, оставлявшие кроваво-красные подтеки на моей коже. Молоко и кровь. Сказочное блаженство и сказочные кошмары.
      Нечто сходное содержали и мои грезы, на которых я, подрастая, вплывал в жизнь. С ранних лет привыкнув к природе, я стремился к. ней и в одиночку бродил, смотрел вокруг, включаясь в сумятицу птичьих криков, вдыхая запахи смол, вглядываясь в проплывающие картины из облаков, в сплетения корней и мха. На встречных букашек я не покушался - пусть ползают без помехи, живут своей букашечьей жизнью вдали от смертоносных игл. Меня привлекали растения, не все, а лишь некоторые, например, одуванчик, - и вовсе не из-за хитроумного устройства его семян, маленьких, пушистых парашютиков, летающих по ветру, а затем садящихся и жадно внедряющихся в плодородную землю, гораздо больше меня интересовал стебель одуванчика, из которого, если его сломать, выступало белое молочко. Я слизывал его, оно горчило на вкус. Мне было известно, что одуванчик даже полезен. Из молодых его побегов можно приготовить недурной салат для тощих мясоненавистников. Были и другие растения, из которых текло похожее молочко, - молочай: длинный стебель с узкими игольчатыми листьями. Я знал, что он ядовит и пасущийся скот его обходит. И среди грибов был один такой, называвшийся ложным рыжиком, пластинчатый гриб - если его сломаешь, тоже сочится аппетитное, на деле же ядовитое и горькое молочко, а на съедобном собрате этого гриба в аналогичном случае выступает "кровь" - остропряная жидкость очень приятного вкуса. Я с удивлением наблюдал это, лежа в зарослях кислицы, среди нагретых солнцем камней, и в голове у меня текли покойные летние мысли, смешиваясь с теплыми летними запахами: понятия путались, добро и зло менялись обличьями, кровь была доброй, молоко ядовитым, брезжила сказка. Тогда я обращал свои взгляды в мир высших животных - млекопитающих, одно название уже притягивало меня с необоримой и таинственной силой; у этих все было близко и родственно - понятия обретали привычные границы, я с умилением смотрел на кошку, кормящую котят, на жеребят, сосущих кобылу, и снова погружался в свои ранние младенческие воспоминания: мать, молоко, мираж, слова на "м"; язык на "м", милый, напевный; теплый, питающий, сберегающий мир "м".
      Надобно сказать, что я не был хорошим учеником. В намерения моего тяжелого на руку отца входило непременно вывести меня в люди: я должен был достичь чего-то большего, чем положение простого статистика у Дюделера, и мое противодействие этим намерениям бесило отца и толкало его на все новые акты жестокости. Было и нечто другое в моей юности, не связанное ни с молоком, ни с кровью, - постоянные разговоры о Дюделерах. Речь шла о Дюделере-отце, Дюделере-сыне и внуке, о фирме Дюделер с ее оборотами, об их счетах, которые мой отец обрабатывал как статистик. Кроме того, если разговор обращался ко мне, фигурировала некая сберегательная книжка загадочная величина и мощная сила, предназначенная защитить меня, заведенная на мое имя! Я долгое время не знал, откуда она взялась, да и не интересовался, знал только, что завели ее не мои родители, и сделано это было с единственной целью - вывести меня в люди, помочь мне сделать карьеру, но поскольку я обнаружил несостоятельность уже в самом начале этой карьеры, что же будет, думал я, со сберегательной книжкой?
      Так я рос, господа судьи. Квартира моих родителей помещалась в одном из стандартных домов фирмы Дюделер, поблизости от реки, где воздух всегда сырой, а весной и осенью, когда начинается половодье, вода угрожающе подступает к домам. Наш сосед, высокий, дюжий человек, всегда оглушительно смеявшийся и в несметном количестве потреблявший пиво, работал тогда упаковщиком в цеху готовой продукции Дюделера; у него была дочь, Марион, чье хныканье я слышал еще ребенком через тонкие стенные перегородки, а на соседнем балконе постоянно сушились ее рубашечки, трусики и юбчонки, и на пол балкона с них капали звонкие капли. Визгливое, перемазанное, красноносое существо, которого я всячески сторонился, - такой предстает она в моих самых ранних воспоминаниях. Правда, к тому времени, о котором я сейчас поведу речь, она существенно изменилась.
      Это было послевоенное время. Я забыл сказать, что мой отец был призван в армию, воевал два года и "пал смертью храбрых". Мать состарилась, увяла, она жила теперь на вдовью пенсию и немного подрабатывала штопкой и переделкой старых вещей; своими мягкими башмачками она неслышно нажимала на педаль швейной машины. Отец же Марион не только вернулся с войны живым и здоровым, но и вновь стал работать у Дюделера и, как все служащие фирмы, получал на работе банки с дюделеровскими продуктами, главным образом с "Солдатским питанием". Возможно, он еще и крал их: в цеху готовой продукции это было вовсе не трудно. Марион выросла, расцвела, из мокроносой писклявки превратилась в ладную девицу, вызывающе гремела банками дюделеровского "Солдатского питания", которые таскала с собой в сумке, смеялась, сверкая белыми зубами, перебирала свои светлые косы, заплетенные так туго, что они легонько потрескивали, и от ее белой кожи разило чистотой и хозяйственным мылом. Все лето она носила хлопчатобумажные, до хруста накрахмаленные белые блузки, топорщившиеся, как белые халаты врачей, которые приходят делать уколы; спереди блузка заметным образом округлялась. Я был покорен этим треском, и блеском, и смехом. Я встречал ее, заговаривал с ней, делал круг и встречал ее снова, шел рядом один-два квартала и прощался, чтобы назавтра проводить ее еще дальше и побыть с ней еще дольше. Я виделся с ней и в течение дня и по вечерам, спускался с ней в подвал нашего общего дома. Подвал этот постепенно подтачивала и разрушала сырость с реки; там пахло подмокшими угольными брикетами, куски размокшей штукатурки с потолка хлопались на отсыревшие каменные ступени, от широких деревянных полок несло гнилью, пустые пыльные банки подмигивали, как слепцы, а бледные картофельные ростки, торчавшие сквозь решетчатые дверцы, напоминали пальцы мертвецов. Здесь мы были совсем одни, откуда-то из-под земли до нас доносился глухой рокот реки. Марион смеялась, сверкая белыми зубами, и протягивала мне банку с дюделеровскими "Сгущенными сливками", я всегда был голоден - разве могли в те годы прокормить жалкая вдовья пенсия и доходы от штопки; я был жаден и нетерпелив, пытался пробить дыру в хлюпающей банке сначала осколком кирпича, который крошился у меня в руках, затем ржавым гвоздем, по неловкости засаживая его себе в палец, а Марион смеялась и сверкала зубами. Наконец я все-таки достигал цели и присасывался к одному из двух отверстий. Жидкость была сахаристой, жирной и теплой, согретой девическим телом Марион, и она согревала меня. Блаженно чавкая, я сидел на корточках, спрятанный за разъеденной сыростью подвальной стеной, на которой подрагивали серебристо-серые чешуйницы; сочащаяся сырость обостряла ощущения, желания бурно росли, как в теплице: теплый молочный запах, теплая, мягкая Марион, снова мир на "м", уже не мать, а Марион, в своей топорщившейся блузке, белоснежной, как халаты врачей; блузка потрескивает, тугие косы потрескивают, моя рука сначала осторожно гладит косу, ползет по ней вверх, затем вниз, огибает плечо и подбирается все ближе к открытому вырезу блузки, к теплой коже, к соблазнительной округлости, меньшей, чем та, памятная мне из дней детства, более упругой и чуть покачивающейся от легкого дыхания; моя ладонь не знает покоя, она поглаживает, массирует все бессознательно, кончик моего указательного пальца пружинит на кончике соска, который становится торчком и тоже пружинит, это вызывает сладострастное попискиванье Марион, но, увы, ничего более существенного, на что я смутно надеялся; разочарованный, я отстраняюсь и бегу вон из подвала, из душной сырости, из царства чешуйниц, от раскисшей штукатурки, от ожиданий и разочарований, но нажим моего пальца надолго застревает в памяти Марион, она не может освободиться от этого ощущения и, хотя я долгое время ее избегаю, упорно меня преследует.
      За четыре года я с грехом пополам одолел два класса реального училища. План вывести меня в люди был отставлен, к тому же в живых не было того, кто более всех на нем настаивал; да и сберегательная книжка, эта прежде мощная сила, обессилела, обесценилась, потеряла свою мощь в результате инфляции. К счастью, фирма Дюделер, обуреваемая социально-филантропическими идеями, взяла меня на работу как сына своего погибшего служащего, и я занял место отца или какого-то другого выбывшего из строя статистика.
      Высокий трибунал! Я достиг того пункта моего повествования, когда необходимость настоятельно требует подробнее рассказать о Дюделерах, чье имя столь часто здесь упоминалось. Дюделеры были энергичным, крепким и предприимчивым кланом. Когда-то они сошли с гор, покинули пастбища и долины - племя альпийских пастухов, издавна привыкшее иметь дело с молочными и пищевыми продуктами. Говоря "крепкий", я имею в виду прежде всего старика Дюделера, основателя фирмы, который, по рассказам, в лучшие свои годы был грубым, закаленным непогодой мужланом с огромными ручищами и сквернословил, как извозчик. В ту пору, когда я его узнал, он уже превратился в противного, наполовину парализованного старикашку; время от времени его прокатывали в кресле по коридорам административного корпуса, и по пути он злобно бранил служащих и щипал молоденьких секретарш. Дюделер-сын только частично перенял физическую силу старика, а внуку от нее уже вовсе ничего не досталось, зато оба они, и сын и внук, унаследовали от основателя фирмы заметную слабость глаз, прогрессировавшую от поколения к поколению; младший Дюделер, мой ровесник, носил круглые очки с толстыми стеклами в черной оправе - от них глаза его казались слезящимися и выпученными, как у совы, к тому же лицо его отливало желтизной, а кожа была жирной и прыщеватой.
      Душой дела, несомненно, был средний Дюделер, сын основателя фирмы и бессменный руководитель всего предприятия. Старик в свое время ограничился тем, что организовал широкую закупку молока у окрестных крестьян; позже он пытался наладить маслодельный промысел, но потерпел неудачу; больший успех имела сыроварня. Но только средний Дюделер, вступив в дело в качестве младшего шефа, придал предприятию особый стиль и размах. После нескольких провалившихся попыток начать изготовление мясных консервов, из-за чего он на несколько лет рассорился с отцом, ему посчастливилось напасть на идею дюделеровского консервированного молока и сгущенных сливок, широко доступных по цене, и они имели успех. После этого он получил возможность расширить фирму, стал выпускать еще и "Сладкие сгущенные сливки Дюделера". Предприятие росло, но ему не хватало завершающего успеха.
      Такого успеха удалось достигнуть с выпуском дюделеровского "Порошкового молока для новорожденных" - эти круглые голубые банки и целлофановые пакеты, на которых изображена головка розового смеющегося младенца, до сегодняшнего дня выставлены на прилавке каждой уважающей себя аптеки и бакалейной лавчонки. Именно этот продукт сделал Дюделеров богачами, фирма выросла неизмеримо, в ней были заняты теперь сотни рабочих и служащих, открывались новые лаборатории, в которых трудились дипломированные специалисты-пищевики: молоко взбалтывали в пробирках, подвергали действию различных реактивов, испытывали все новые смеси, идеи которых рождались в деятельном мозгу среднего Дюделера.
      Во время войны Дюделер быстро переключил свое предприятие на снабжение армии. "Сливочный шоколад Дюделера" пользовался особым спросом в авиации: прежде чем взмыть в облака за победой или смертью, пилоты-истребители в большом количестве поедали укрепляющие нервную систему плитки этого шоколада. Для наземных боевых частей предназначалось дюделеровское "Солдатское питание" следующих трех разновидностей: сладкое концентрированная, витаминизированная, обогащенная углеродами молочная каша; особо питательное - свинина с макаронами в сметанном соусе с тертым сыром; смешанное - наиболее популярный сорт консервов, большая банка с тремя отделениями, перегороженными фольгой, в которых помещались сладкий молочный суп, гуляш в сметане и сладкий сливочный пудинг с ванилью. До последнего дня войны производство этих консервов шло полным ходом, так что когда замолкли пушки, склады оказались набитыми битком; как я уже упоминал, фирма долгое время распределяла солдатские консервы среди своего персонала, чья преданность от этого возросла беспредельно, - после войны, в период самой острой нехватки рабочей силы, Дюделеры отнюдь не страдали от недостатка рабочих. Я забыл упомянуть, что в упаковку всех продуктов, начиная от "Сливочного шоколада" и кончая тремя разновидностями "Солдатского питания", обязательно вкладывалась маленькая рекламная картинка. Нет, не фотография красотки, какой-нибудь белокурой секс-бомбы дюделеровские методы рекламы были гораздо утонченнее. На картинке была изображена головка того самого смеющегося младенца, что красовался на голубых пачках дюделеровского детского порошкового молока, и таким образом под серыми шинелями незаметно поселялась тоска по родине, по семье, по зачатию таких вот младенцев, и она подспудно грызла солдат до тех пор, пока не стало наконец возможно снова без помехи зачинать детей и откармливать их дюделеровским порошковым молоком до таких вот роскошных экземпляров, как младенец с рекламной картинки.
      Когда я занял кресло статистика в дюделеровском административном корпусе, было еще голодное послевоенное время. Я сделался регулярным потребителем дюделеровского "Солдатского питания", предпочитая вопреки распространенному вкусу банки со сладкой его разновидностью. Кстати, в то же время соседская девица Марион тоже начала свою работу у Дюделеров в качестве младшей секретарши - заведующей картотекой складов. Дюделер выпускал тогда дюделеровские "Обезжиренные молочные таблетки" и дюделеровский "Заменитель какао", продукты не столь калорийные, но пользовавшиеся огромным спросом: в некоторых районах страны они выдавались лишь по специальным талонам продовольственных карточек. На каждом дюделеровском продукте была все та же головка смеющегося младенца довольно-таки нелогично, ибо детское питание было здесь ни при чем, к тому же младенец смеялся теперь на весьма низкосортной серой бумаге, из которой выпирали опилки, а печать с грубым растром искажала его черты; но Дюделер в своей рекламе смотрел далеко вперед, и время, безусловно, подтвердило его правоту.
      Через год после моего вступления в должность статистика в деятельности фирмы произошла значительная перестройка. Откуда-то вынырнули и замелькали на прилавках знакомые голубые банки и пакеты, извлеченные то ли из запасов отдельных бакалейщиков, то ли с главного склада фирмы - ввиду изменения экономической конъюнктуры. Все это были товары многолетней давности, но ведь при правильном хранении срок дюделеровского "Молока для новорожденных" поистине безграничен, и родители, на чьи души неприметно влияли рекламные картинки дюделеровского "Солдатского питания" и грубые растровые изображения послевоенных времен, как и следовало ожидать, покупали его с величайшим энтузиазмом. А лаборатории уже полным ходом работали над созданием совершенно новых, невиданных дюделеровских продуктов. Остатки "Солдатского питания" раздавались теперь бесплатно в сборных пунктах для возвращающихся на родину военнопленных, за что Дюделеров превозносила пресса. С тех пор и пошли толковать о прогрессивных социальных устремлениях фирмы, и еще сейчас, когда предприятие посещают специалисты по производственной психологии, тамошний психологический климат - пресловутая атмосфера, - признается образцовым.
      Из меня вышел, могу сказать без преувеличения, вполне толковый статистик, в последующие годы я сдал все обязательные экзамены и на шестой год своей деятельности, хоть мне минуло всего лишь двадцать лет, был назначен заместителем старшего статистика фирмы, причем мне был поручен статистический контроль за всем сбытом, растущим из месяца в месяц. Приблизительно тогда же приступил к делам младший Дюделер, внук старика, ему отвели кабинет во втором этаже административного корпуса. С глазами навыкате, с лоснящимся от жира лицом, восседал он за новомодным письменным столом, и Марион, дочь нашего соседа, по его личному желанию, была назначена его секретаршей. Именно в это время на рынок были выброшены новые дюделеровские продукты, разработанные в наших лабораториях, расхваленные отделом рекламы и с обычным тщанием изготовленные на наших предприятиях: "Детское порошковое молоко Дюделера", предназначенное для младенцев, вышедших из грудного возраста, "Цитрусовое порошковое молоко Дюделера" чуть подкисленная молочная смесь для младенцев, находящихся на искусственном питании, и, наконец, поистине бесконечная серия дюделеровских "Детских овощных пюре", куда входили все мыслимые виды овощей - от моркови до шпината - с добавлением печенки и куриного мяса или без них. Головка смеющегося младенца на этикетке гарантировала постоянный спрос и самое восторженное отношение матерей.
      Оглядываясь назад, а не могу припомнить каких-либо значительных событий частного характера, происшедших со мною в те годы. Слишком уж тесно была моя личная судьба связана с судьбой фирмы Дюделер: каждый новый продукт я встречал страстным интересом, с замиранием сердца следил за его путями на рынке продуктов питания и ощущал огромную радость и облегчение, когда мог установить по счетам, что смеющийся младенец на голубом фоне вновь одержал решительную победу над конкурентами. По вечерам я посещал дюделеровские курсы повышения квалификации, чтобы углубить свои профессиональные знания и расширить общий, непрофессиональный кругозор. Два вечера в неделю я пел партию баритона в хоре дюделеровских служащих. Любовь к природе, унаследованную от отца, я бескорыстно поставил на службу фирме, основав и поначалу даже возглавив дгоделеровскую секцию туризма; впоследствии некий орнитолог-любитель из отдела рекламы обошел меня благодаря более солидным специальным познаниям, тем не менее в роскошно изданной "Истории фирмы Дюделер", вышедшей ко дню ее сорокалетия, черным по белому стояло, что именно я являюсь основателем секции. Все прочие формы общения между людьми мне претили. Несколько раз под давлением двух теноров из хора, я посетил вместе с ними сомнительное заведение, которых немало и в нашем городе. Сидя на высоком табурете у стойки бара, я давился, глотая водку, и надрывно кашлял от непривычного мне сигаретного дыма. Музыкальные автоматы дико орали. Напившись, я каждый раз уходил с какой-нибудь доступной девицей во мрак ночного города, но размалеванные девицы, от которых несло дешевым одеколоном, грубо меня осмеивали, находя, что я слишком уж усердно шарю у них под блузкой, а в остальном мои мужские аппетиты весьма умеренны.
      Следует упомянуть, что отпуска я проводил в излюбленных туристами странах: Австрии, Швейцарии и Италии, - пользуясь услугами специального дюделеровского бюро путешествий. Разморенный, я жарился там на пляжах и жадно разглядывал южных женщин, которые лицом и телосложением смутно напоминали мне мою мать. Обычно я бывал рад, когда снова возвращался домой, входил через проходную на территорию фирмы и вдыхал знакомый сладковатый запах молочного порошка. Так текло время. Я был поистине идеальным членом дюделеровской общины, себе во благо внося свой вклад в достохвальную атмосферу предприятия.
      Двадцати шести лет я женился. Женой моей стала Марион, дочь нашего соседа, того, который оглушительно смеялся и пил несметное количество пива. Честно говоря, я и теперь не понимаю, что побудило меня к этому. Почему я женился на Марион? Вел я себя по отношению к ней так, что мог бы и не жениться. Как же это произошло? Правда, Марион запомнила нажим моего пальца с той самой встречи в подвале; тайно и упорно она стремилась вновь ощутить его, пока не добилась своего. Короче, в двадцать шесть лет я женился. Скоро - увы слишком скоро после нашей свадьбы - у Марион случились преждевременные роды: она упала с подоконника - до сих пор толком не знаю, зачем ей понадобилось на него лезть, я так никогда и не спросил у нее об этом; из соседней комнаты я услышал грохот и крик, она лежала на полу, бледная, скрючившись и вся дрожа, и с громким стоном старалась вытолкнуть из себя плод. Что мне оставалось делать? Я бросился сломя голову к ближайшему телефону-автомату; ожидание, вой сирены, больничная карета, двое мужчин в стерильных халатах, а меж ними носилки, покрытые стерильной же простыней; вверх по лестнице, вниз по лестнице, на обратном пути на носилках дергается сплошной клубок стонов, закрытый белою простынею, меня игнорируют. Снова вой сирены, потом тишина, мне осталось только пустить в ход ведро и тряпки. Так кровь снова вошла в мою жизнь, долгое время омывавшуюся одним только молоком, пусть сухим порошковым молоком фирмы Дюделер. Пожалуй, во мне должно было проснуться недоверие? Этого не случилось.