Из смежной комнаты появился Галдино, сел за письменный стол и приступил к делу. Секретарь Бонифасио водворился перед пишущей машинкой и выстукивал сведения об обвиняемых и свидетелях – это заняло добрых полчаса. Затем он встал и прочел написанное. Возражений со стороны присутствующих не последовало. После того как все принесли торжественную присягу говорить только правду, Галдино приступил к допросу Базана.
      – Сеньор, вам знаком кто-нибудь из присутствующих здесь обвиняемых?
      Оливио окинул взором сидевших на деревянной скамье и неторопливо ответил:
      – Я знаю Каролу и Себастьяну, которые служили у меня, и Просперо, которого я ставил в известность о том, что мой дом и имущество находятся под угрозой. Позднее я звонил ему по телефону, прося помощи, когда ожидаемое ограбление свершилось. Он немедленно явился.
      – А двое других – Марио Силва, по кличке Куика, и Жозе Примо, по кличке Сухарь?
      – Я не знаю их, не помню, чтобы когда-нибудь видел, – помедлив, ответил Оливио.
      Марио вздохнул с облегчением.
      Начальник полиции, перелистывая дело, продолжал допрос:
      – Можете ли вы сказать что-либо об этих двух женщинах?
      – Могу. Тьяна – прачка, и Карола – горничная, как я уже говорил об этом раньше, служили у меня короткое время. Я нанял их по объявлению. Вместе с ними был нанят повар Макале.
      – Все в одно время?
      – Все, так как Просперо Басселино, узнав, что моему дому угрожают неизвестные грабители, посоветовал срочно сменить домашнюю прислугу, что я и сделал. Однако у меня нет ни малейших подозрений в отношении этих двух женщин и повара. Они добросовестно выполняли свои обязанности и, как мне кажется, не причастны к ограблению.
      – Почему же они больше не работают в вашем доме?
      – Потому что, разорившись в результате этого несчастья, я решил продать дом, который был приобретен мной в рассрочку ценой жестоких лишений, уволить прислугу и жить с женой и двумя детьми в скормной, недорогой квартире, какую мне удалось подыскать.
      – Очень хорошо! А что вы скажете в отношении Просперо Басселино?
      – Немногое. Когда я обратился к нему, он принял меня так, как обычно принимают жалобщиков представители власти…
      Не имея ничего добавить, Оливио получил от секретаря протокол своих показаний и прочел его. Убедившись, что сказанное передано правильно, он подписал протокол.
      Когда Оливио снова сел на место, он встретился взглядом с Нисией. Блондиночка, до сих пор болезненно переживавшая потерю мебели, была ошарашена:
      – Следовательно, вы и есть тот самый? …
      – Да, или, вернее, был им.
      Сбитая с толку, в полном замешательстве, она опустила голову.
      Начальник полиции вызвал Бимбо. Агент был одет в нарядный, бросающийся в глаза костюм.
      – Сеньор Даниэл Батиста, известный под именем Бимбо, сообщите следствию, как был арестован Просперо Басселино.
      Бимбо начал рассказывать, как, находясь в кино, в обществе некой знакомой сеньоры, он…
      Нисия порывисто встала и обратилась к начальнику полиции:
      – Я плохо себя чувствую, сеньор! Может быть, вы разрешите мне удалиться?…
      – Сеньора собиралась сделать какое-нибудь заявление?
      – Нет, сеньор. Мне нечего сказать.
      – Не пожертвуете ли вы собой и не побудете ли здесь еще немного?
      Бимбо возобновил прерванный рассказ… Он услышал крики женщины. Она, выходя из туалета, заметила лежащего у стены человека. Позвала на помощь. Он бросился из зала. Опознал пострадавшего. Принял экстренные меры для обнаружения преступника.
      Начальник полиции обратился с вопросом к Просперо:
      – Вы знакомы с присутствующим здесь агентом Даниэлем Батиста, по прозвищу Бимбо?
      – Да, знаком. Он был моим помощником в полицейском участке. Осел, мошенник, человек без совести. Далеко пойдет…
      Сеньор Галдино позвонил в колокольчик. После минутного молчания:
      – Это он обнаружил вас в обморочном состоянии около уборной кинотеатра «Альгамбра»?
      – Не знаю. Я пришел в себя только на койке в больнице.
      – А кто на вас напал?
      – Тоже не знаю. Помню только, что, направившись в туалет, я пробыл там две-три минуты. Когда я возвращался обратно в зал, неизвестный, шедший мне навстречу, задел меня локтем. Я обругал его… и больше ничего не помню…
      Про себя он подумал: «С Макале, у которого спрятаны деньги, я, может быть, когда-нибудь договорюсь, но с полицией – никогда!»
      Сеньор Галдино спросил:
      – Вы знаете кого-либо из присутствующих здесь свидетелей?
      – Всех, более или менее. В частности, эту девушку. Она обошлась мне не помню во сколько конто. Эта та самая, которая…
      Вновь прозвучал колокольчик. Просперо умолк.
      Оливио Базан вполголоса спросил Нисию:
      – Это он и есть?
      – Да. Грубая скотина, даже не заплатил за мебель…
      – О!..
      Допрос продолжался.
      – Обвиняемый Марио Силва!
      Куика поднялся с места.
      – Расскажите полиции о себе. Где работаете, где живете, на какие средства?…
      – Сеньор начальник, – начал Марио, – я служил буфетчиком в 38-м кафе, на проспекте, около церкви… Однажды познакомился с одной девушкой, портнихой…
      Нисия снова встала:
      – Сеньор, я прошу вас, умоляю…
      – Если вы действительно чувствуете себя так плохо, разрешаю вам удалиться.
      Нисия направилась к выходу. Оливио успел насмешливым тоном спросить ее:
      – Он тоже один из ваших принцев?
      – Лучший из всех. Представьте себе, каковы остальные!..
      – Черт возьми, вы не женщина, вы трамвай, в котором всегда найдется место еще для одного пассажира!..
      Удалявшаяся Нисия не расслышала его слов.
      А допрос тянулся медленно. Он продолжался еще несколько часов.

      В камере было жарко, как в пекле. Нечем было дышать. По всему помещению распространялось зловоние, от которого выворачивало наизнанку желудок. Здесь было одно-единственное оконце, и то загороженное решеткой. Поэтому в камере темнело очень рано. Вернее, в ней всегда царил полумрак.
      В четыре часа пополудни, когда солнце уже покидало окошко, наступала темнота. Насвистывая, приходил тюремщик и поворачивал выключатель – под потолком загоралась двухсотсвечовая лампочка; при ее ярком свете и обстановка камеры и сами заключенные являли собой еще более страшную картину.
      В этот вечер, в обычный час, цербер пришел включить свет. Кабан, наблюдавший за ним через решетку, вступил в разговор:
      – Дай немного света, приятель, а то здесь весь этот сброд сходит с ума…
      Однако лампочка не загоралась. Узники искали глазами стеклянный шарик, подвешенный к потолку, и не видели его. Как бы оправдываясь, тюремщик воскликнул:
      – Тьфу ты черт, не зажигается, каналья!
      – Ну и дьявол с ней! – равнодушно заметил кабан. В камере было около сорока человек. Некоторые попали сюда накануне, другие несколько раньше, на прошлой неделе, а были и такие, что находились здесь неизвестно с какого времени… Этих уже нельзя было выпускать на свободу: почти голые, с отросшими слипшимися волосами и всклоченными, грязными бородами, скрывавшими черные, давно немытые лица, они выглядели ужасно. Марио не видел их в темноте, но представлял, как они стоят или сидят в самых необычных позах. Нельзя было сделать и шагу, чтобы не наткнуться на соседа. Несчастные, которым нужно было отыскать отхожее место, откуда через верх лилась вода, растекаясь по цементному полу, или те, кто пробирался к крану, чтобы напиться из пригоршни, тратили на это немало времени и сил.
      На каждом шагу они на кого-нибудь наступали, и в ответ раздавались стоны и ругань; им угрожали ножом или кинжалом, не замеченным во время обыска в полиции.
      Среди последней партии арестованных было много босяков, захваченных в облаве у ночных притонов. В темной камере босяки орали, пели и изрыгали проклятия. И так как никто не мог ни лечь, ни тем более заснуть, то камера в ночные часы превращалась в сумасшедший дом.
      Привлеченный диким гулом тюремщик ничего не мог рассмотреть в глазок. Желая узнать, что же происходит, он выкрикнул:
      – Кабан!
      Ответа не последовало.
      – Кабан! Тебя что, удавили?…
      Среди рева послышалось что-то, похожее на рычание, и вскоре у решетки появилось чье-то заросшее лицо. Тюремщик направил на него карманный фонарь. Узнав доносчика, он распорядился:
      – Кончай с этой кутерьмой!..
      Лицо исчезло. Тут же шум голосов усилился, смешиваясь с какими-то странными звуками – то сыпались кулачные удары, пинки и оплеухи. Глухой гул потревоженного осиного гнезда нарастал. Доносчик был избит охваченными бешенством босяками. Такова была обстановка в камере, когда машина с новым грузом бродяг и подозрительных личностей остановилась перед зданием участка.
      В числе других арестованных с этой машиной был доставлен хилый парнишка, схваченный на окраине города внезапно нагрянувшим нарядом полиции в тот момент, когда на длинной кирпичной стене фабрики он писал слово «Мир».
      Вновь прибывших повели в камеру. Тюремный надзиратель открыл тяжелую железную дверь, и полицейские пинками и подзатыльниками загнали несчастных в погруженную во мрак, переполненную яму.
      В камере некуда было ступить, и их встретили с ненавистью. Закрывая дверь за новыми арестантами и слыша доносившуюся оттуда брань, тюремщик злобно расхохотался:
      – Хоть пожрали бы друг друга, не велика потеря…
      Он вернулся в дежурку, где дремали усталые агенты. Сел за стол, закурил сигарету, недовольно прислушиваясь к реву, который сотрясал камеру, где задыхались люди.
      – К утру, когда станет прохладнее, эта кутерьма прекратится…
      Парнишка, арестованный за то, что писал на стене слово «Мир», сделал в темноте два шага и остановился: идти дальше в этом хаосе было невозможно. Неожиданно он спокойно, негромко сказал:
      – Я электромонтер!
      Никто не услышал его. Он повторил:
      – Я электромонтер!
      Кто-то из стоявших рядом расслышал эти слова:
      – Не будь ослом! Кому до этого дело?
      Электромонтер воспользовался тем, что с ним заговорили:
      – Вы что, не понимаете? Ведь я могу исправить электричество!
      Другая тень засмеялась во мраке:
      – Слушай тут каждого… Лампочка на потолке, одному не достать…
      – Двое достанут.
      – Двоих мало.
      – Так трое!
      Люди перестали посмеиваться над парнишкой. Судя по доброжелательности их глухих голосов, они даже были склонны помочь ему.
      – А где лампочка? – спросил электромонтер.
      – Как раз в середине камеры, – ответил первый голос.
      – Проводите меня туда.
      – Только приблизительно…
      – Я не верю в такую затею, – заметил второй.
      Подталкивая друг друга в спину, эти трое пытались протиснуться вперед. Сначала это казалось невозможным; они вынуждены были отступить. Тени кричали, тени угрожали. Тени упорствовали. Пришлось пустить в ход башмаки и кулаки. Но камера была набита людьми, и старания троих арестованных оставались тщетными. Тогда снова заговорил электромонтер:
      – Вы ослы! Ведь мы для вас же стараемся, или вы предпочитаете оставаться в таком аду?
      Рев усилился, но паренек подождал, когда он чуть утихнет, и продолжал:
      – Бунтовать надо не против нас – мы такие же арестованные, как вы, – а против тех, кто запер нас здесь!
      Одни его поняли, другие нет. Вдруг резкий голос спросил:
      – Ты знаешь, кто я?
      – Знаю. Такой же несчастный, как и мы все, – простодушно ответил паренек.
      – Я – кабан!
      – В таком случае ты еще несчастнее. Помоги нам, кабан!
      – Черта с два! Я сейчас позову тюремщика!
      Электромонтер попытался было убедить его, что надзирателя звать незачем, но в этом уже не было необходимости: удар… стон… и… Кабан умолк. Наступила тишина.
      – Вот здесь середина камеры.
      Другой голос добавил:
      – Стало быть, лампочка как раз над нами.
      – Если дело в патроне, я мигом исправлю, – сказал паренек. – Кто из вас самый сильный?
      – Я свалил кабана… – и невидимый в темноте силач рассмеялся.
      – Хорошо! Станьте здесь.
      Произошло какое-то движение.
      – Теперь пусть кто-нибудь станет вам на плечи.
      В напряженной тишине слышалось тяжелое дыхание людей, выполнявших указания паренька.
      – А как ты сам влезешь, господин электрик?
      – Погоди, приятель…
      Паренек ловко взобрался на плечи первому, затем второму и оказался на вершине этой человеческой пирамиды, основание которой поддерживали несколько человек.
      – Но ведь это опасно, монтер!
      – Не важно, приятель. Свет-то зажечь надо!..
      Снова послышался голос кабана, еще более резкий, – он пришел в себя:
      – Я сейчас свалю все это! Ишь что придумали!
      Кто-то предложил:
      – Давайте возьмемся за руки, защитим ребят, которые налаживают свет. А гадов, которые попытаются им мешать, – по зубам! Для себя я уже нашел подходящее оружие: обломок унитаза…
      Во мраке слышалось только прерывистое дыхание тех, кто пытался починить электричество и кто составлял вокруг них стену. Люди стояли, сжимая друг другу руки, образовав железную цепь. В центре кольца высилась живая пирамида из трех человек, а вокруг, ничего не видя перед собой, толпились остальные арестанты. Одни из любопытства, другие потому, что поняли, как нужен свет, третьи потому, что невозможно было лечь, уснуть, чем-нибудь заняться.
      В это время кабану, после отчаянных усилий, удалось пробраться к двери, и он, припав к окошечку, закричал:
      – Надзиратель! Надзиратель!
      И снова тишина. Послышались торопливые шаги полицейских, а вслед за ними – мелкие шаги тюремщика, который спешил на зов кабана. Подойдя к двери, он направил свет фонарика на окошечко, за решеткой которого снова появилось заросшее лицо доносчика.
      – В чем дело, приятель?
      – Они… эти… – И кабан внезапно умолк.
      На пол упал тяжелый фаянсовый обломок унитаза и раскололся. Физиономия исчезла из освещенного фонариком окошка. Грузное дряблое тело бесформенной грудой рухнуло у двери.
      Голос тюремщика:
      – Кабан!
      Две минуты спустя:
      – Кабан, ты что, язык проглотил?
      …Наконец монтеру удалось в полной темноте нащупать под потолком лампочку. Она не перегорела, а просто в патрон забилась пыль.
      Он вывернул лампочку, обдул цоколь, вытер его рукавом и снова вставил в патрон. Ад осветился потоком веселого, яркого света. Люди разбрелись по своим местам и начали кое-как устраиваться на лохмотьях.
      Через полчаса тюремщик, не понимая, почему в камере зажегся свет и среди арестованных царит мир и согласие, открыл железную дверь и вошел:
      – Какой ловкач зажег свет?
      Никто не отвечал.
      – Кто этот вшивый, что включил свет?
      Из глубины камеры чей-то голос ответил:
      – Говорят, это сделал кабан. Взобрался кому-то на хребет, зажег свет и слетел макушкой вниз. Так и остался лежать. Похоже, ему крышка!
      Тюремщик за ногу выволок кабана в коридор и запер за собой дверь. Объяснение было явно неправдоподобным, но стоило ли затевать расследование среди этого сброда?…
      В этой истории почти нет имен. Так и в жизни несчастных. Так и в борьбе, которая ведется во мраке ради того, чтобы над землей зажегся свет.

      Находясь в тюрьме предварительного заключения, Просперо продолжал обращаться с надзирателями и охраной так, словно он все еще был помощником комиссара полиции. Еду ему присылал пройдоха Тонекас, владелец доходных домов на улице Сан-Каэтано, богатевший на том, что снабжал состоятельных арестованных завтраками и обедами, правда, без ножа и вилки.
      Когда бывший помощник комиссара в полицейской машине был доставлен в тюрьму, он симулировал припадок и был направлен в лазарет, где его поместили вместе с двумя другими важными преступниками, тоже сказавшимися больными. Все трое легко нашли общий язык. Эта уступчивость тюремного начальства вызвала протесты, ибо, в то время как привилегированные арестанты спали на кроватях с простынями и одеялами, несколько туберкулезных больных ожидали приговора, находясь в карцере без воздуха и света.
      В тюрьме Просперо предоставили полную свободу. Одетый в зеленый комбинезон, он беспрепятственно слонялся по камерам и коридорам. Пользовался телефоном, соединялся со старыми коллегами из полиции, а изредка в кабинете начальника тюрьмы даже принимал посетителей. В таких случаях он одевался по-праздничному и становился очень элегантным, казалось, у ворот тюрьмы ожидает машина, чтобы отвезти его в фешенебельную кондитерскую. Просперо провожал посетителя до двери, прощался с ним и, вернувшись в лазарет, снова надевал комбинезон. Во время прогулок по тюремному двору он нередко встречал заключенных, которых сам же когда-то арестовал. Но те не питали к нему злобы. В конце концов Просперо был их товарищем, как и любой другой. Дело его не было из ряда вон выходящим: полицейская летопись заполнена именами преступников, которые тем или иным способом поднимались по служебной лестнице на значительно более высокие должности, чем незаметный помощник комиссара полиции. В каждой эпохе есть свой король Пенакор, а в наш век их множество. Просперо повезло, он был счастлив, но он находился между молотом и наковальней: будучи полицейским, он оставался преступником, как и все остальные…
      Однажды Просперо увидел Сухаря, выходившего из машины в сопровождении двух полицейских. Когда Сухарь проходил по двору, он подошел к нему и сказал:
      – Нам нужно поговорить, слышишь?
      Паренек отвернулся.
      – Ты меня выслушаешь, иначе тебе будет плохо!
      Сухарь рассмеялся.
      – Где ты это спрятал?…
      Только теперь оба они обратили внимание на человека огромного роста, с веснушчатым лицом и волосатыми руками – опираясь на метлу, он наблюдал за ними. Это был прославленный бандит по кличке Спиртяга, о котором много писали газеты. Сейчас он считался «президентом» арестантов, и этот пост не был плодом фантазии: в тюрьме предварительного заключения, как и в Катете, президенты сменяют один другого… Развязной походкой он подошел к ним и со смехом, подобным треску бьющегося стекла, сказал:
      – Не становитесь мне поперек дороги, Просперо, этот молодой петушок мой!
      И он ущипнул Сухаря за руку. Паренек, потеряв самообладание, готов был впиться в него зубами. Но Спиртяга не рассердился, а, наоборот, заулыбался:
      – Я велю Лысому поместить тебя в мою камеру! Идет? – И отошел прочь, делая вид, что подметает двор.
      Просперо прекрасно знал обычаи тюрьмы и понял, какая тяжелая участь уготована этому худенькому пареньку. Вскоре, словно в подтверждение его догадки, в тюрьме поднялся шум. Заключенные четвертой камеры, соседи Спиртяги, словно сошли с ума: кричали, хохотали, стучали по решетке двери, колотили кулаками в стену, швыряли в нее тяжелые предметы. Через некоторое время шум прекратился, но только для того, чтобы возобновиться с еще большей силой. Спиртяга и его приятели заранее ликовали…
      Когда стемнело, прозвонил колокол, и арестантов, которые по той или иной причине еще были во дворе, загнали в камеры. Надзиратель с двумя полицейскими провели по коридору Сухаря, намереваясь водворить его в одну из менее переполненных камер. Спиртяга и его друзья, прильнув к решетке, начали кричать:
      – Сюда, Лысый!
      – Нет, Спиртяга, он назначен в восьмую.
      – А я говорю, сюда, в четвертую! Не заставляй меня повторять это дважды! Иначе пожалеешь…
      Надзиратель заколебался. Спиртяга был вожаком и никому ничего не прощал. Ему было многое известно, и его побаивалось даже тюремное начальство. Надзиратель остановился, открыл решетчатую дверь четвертой камеры и, втолкнув Сухаря, закрыл ее на замок. Обитатели других камер сгорали от любопытства и, выглядывая из-за решеток, вопили:
      – Спиртяга, у тебя сегодня праздник?
      – Такого петушка Спиртяге мало!
      – Прибереги мне косточку, Спиртяга!
      Сухарь впервые попал в тюрьму – все это было ему незнакомо. Правда, в свое время товарищи рассказывали ему о тюремных нравах, но он не верил им. Поэтому, войдя в камеру, Сухарь спокойно направился в угол. Снаружи крики не прекращались; внутри камеры, обжигая юношу горячим дыханием, на него стали надвигаться тени. Спиртяга – он узнал бандита по росту, мускулистым и волосатым рукам – подходил все ближе, все ближе…
      Когда начальник тюрьмы уже вызвал машину и надевал шляпу, намереваясь уходить, перед ним появился надзиратель.
      – В чем дело? Что, бунтуют?
      – Это на них луна влияет. С самого вечера буйствуют. Но, должно быть, скоро успокоятся.
      На следующее утро в тюрьме предварительного заключения царила суматоха. Пришел врач, недовольный столь ранним вызовом. Вскоре из четвертой камеры вынесли носилки, на которых лежало завернутое в простыню истерзанное тело; его внесли в машину скорой помощи. Врач распорядился:
      – В клинический госпиталь!
      Машина выехала, ворота закрылись, и часовые неподвижно застыли на своих местах…
      С тех пор как Марио оказался в заключении, он был озабочен только одним: как бы связаться с Каролой, которую отправили в тюрьму одновременно с ним. В первый день ничего не удалось сделать. На второй и третий – тоже. Он надеялся найти часового или надзирателя, который согласился бы только за одну его благодарность отнести арестованной записку. Но в тюрьме такая монета не была в ходу. Марио был очень удручен этой неудачей… Однажды кто-то, прильнув к решетке, окликнул его:
      – Куика!
      – Это вы, Бимбо? – с радостью откликнулся уже было отчаявшийся Марио.
      – Карола в женской тюрьме. Она просила передать эту записочку…
      – Как я вам благодарен!
      – Вам везет. Карола – это неисчерпаемый источник наслаждения, вакханка!
      – Разве вам не нравилась Нисия?
      – Что Нисия? Это не то, о чем я мечтал. Я разочаровался в ней.
      – Как она теперь?
      – Ясное дело, шляется ко мне в полицию, обивает пороги…
      Бимбо отошел. Марио прочитал записку. В ней говорилось об одиночестве, тоске и надеждах на будущее. Она была написана карандашом на клочке бумаги, вырванном из тетрадки, но для Марио эта записка имела большую ценность, чем неизвестно кем украденная шкатулка Базана.
      В конце письма девушка предлагала, чтобы в случае их оправдания и освобождения из этого ада тот, кто будет выпущен первым, ждал другого у ворот тюрьмы. Марио улыбнулся. Закончив при скудном свете, проникавшем через железные прутья, чтение этой помятой и грязной бумажки, он впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему счастливым.
      Против Каролы не было улик, и никто не собирался заставлять ее признаться в преступлении. В тюрьме она встретила Тьяну. После перенесенных мучений прачка выглядела совсем другой; она выплакала все слезы, и глаза ее были сухими. Немало дней провела она в тюрьме. Ее пытали каленым железом. Ожоги от сигарет, которые палачи прикладывали ей к шее, превратились в черные волдыри, похожие на оспенные гнойники. Спина была исполосована – электрические провода провели по ней глубокие, переплетающиеся между собой фиолетовые рубцы, на месте которых, когда отпадала корка, обнажалось живое мясо. При одном воспоминании об электрическом токе – этой наиболее изощренной и мучительной пытке, доводящей жертву до безумия, – у Себастьяны волосы вставали дыбом. И даже после того, как ее перевели в тюрьму предварительного заключения, у нее все еще продолжались припадки панического страха. Общение с Каролой оказало на Тьяну благотворное влияние.
      В женском отделении содержалась также некая Глоринья, искренне сочувствовавшая горю Тьяны. У Глориньи было доброе сердце. Она ухаживала за Тьяной, как преданная сиделка. В тюрьме она находилась в ожидании приговора за то, что, как говорили, пыталась задушить хозяина дома, выселившего ее из комнаты.
      Эти три женщины провели здесь в мучительной неизвестности – между свободой и осуждением – долгие месяцы. Наконец наступил радостный день: все трое – Тьяна, Глоринья и Карола – были оправданы. И освобождение не заставило себя ждать.
      На следующий день, когда Карола с узелком под мышкой вышла из ворот тюрьмы, она увидела человека, курившего под деревом…
      – Куика, любимый!
      Они нежно обнялись.
      – Что теперь? – спросила Карола.
      – Отправимся в Жундиаи, я подыскал там работу в баре…
      – Смотри, как бы ты не пожалел! Едва только вышел из тюрьмы и опять собираешься на такое несолидное место!
      – Я выклянчил кое-что у дяди… Немного, но на дорогу хватит. А там видно будет…
      – Не беспокойся. У меня ведь в ломбарде заложены кое-какие вещи матери. Мы можем их продать…
      Оживленно беседуя, Марио и Карола шли под руку по направлению к вокзалу. Лучи заходящего солнца играли на желтых листьях деревьев, на фарах машин.
      – Зеркала лучших марок! Серьги, браслеты, пряжки из малахита! Элегантно! Дешево! Красиво! Можете убедиться! – послышался голос уличного торговца.
      Марио остановился.
      – Карола, хочешь несколько бриллиантов?…
      – Я? Эти глупые безделушки никогда больше не будут меня интересовать. Никогда, слышишь?…
      И они, смеясь, пошли дальше.
      Когда Тьяну вызвали в кабинет начальника тюрьмы, она стала кричать, что ни за что не пойдет… Глоринье, уже связывавшей в узел свои вещи, пришлось долго и терпеливо убеждать подругу последовать за полицейским. Подобным образом бедняжку уже вызывали много раз, и она всегда возвращалась измученной, истерзанной…
      Вскоре обе женщины, очень возбужденные, весело шагали по двору тюрьмы, прощаясь с товарками:
      – Всего наилучшего, Филомена! Передам ему твое поручение! Жинота! Как только смогу, пришлю сигареты!.. Пока!..
      Они направились к воротам, которые в этот закатный час казались позолоченными. Часовой пошел к ним навстречу, но они еще издали показали ему пропуска…
      Подруги вышли на улицу. Это была свобода, это была жизнь. Их никто не ждал. У них не было ни одежды, чтобы переодеться, ни денег, ничего… Но это была свобода…
      Глоринья держала под мышкой завернутый в газету сверток, Себастьяна шла с пустыми руками. У нее кружилась голова и подкашивались ноги. Когда ее арестовали в доме хозяев, в праздничный вечер, на ней было хорошее, нарядное платье, но теперь оно уже стало грязным, потрепанным и дурно пахло. Она почувствовала себя бродяжкой, без денег, без теплой одежды, и ее радостное возбуждение стало рассеиваться. Внезапно Глоринья остановилась:
      – Послушай, Тьяна!.. Надень-ка мой жакет…
      Она раскрыла сверток, бросила бумагу в канаву, протянула подруге жакет и помогла надеть его.
      – Готово. Сшит словно на тебя! Просто мечта!
      И обе женщины – Глоринья в черном жакете, Тьяна в жакете лимонного цвета – уверенно пошли дальше.
      Однако на одном из поворотов прачка замедлила шаг: ей некуда было идти.
      – Ничего у меня нет. Наняли на работу, а потом выбросили на улицу. Так вот и живешь… – Она готова была расплакаться.
      Глоринья посочувствовала ей:
      – Перестань быть простофилей, подружка! Найдется тебе работенка. Понятно?
      Но Тьяна не понимала, и Глоринье пришлось объяснить ей:
      – Не беспокойся, устроишься. Я знаю одну старушку, сводницу. Она добрая. Такие, как мы, находят у нее в доме приют, пока не встанут на ноги. Теперь понимаешь?… В городе немало богатых господ, которые не прочь побаловаться с девушками… А у нее есть их телефоны… Ну, теперь поняла?…