На проспекте Пенья, в 38-м кафе, примыкающем к кинотеатру, по-вечернему многолюдно. Вот входит некто с тростью, в темных очках и берете и заказывает обычную «медиа» – большую чашку кофе с молоком. Следовательно, сейчас пять часов пятьдесят пять минут пополудни. Человек пьет кофе и вытирает губы рукавом залатанного пиджака. Где-то рядом по радио звучат слова молитвы «Ave Maria».
      Буфетчик Марио спрашивает Фирмино, парня, который готовит кофе:
      – Где же Бимбо? Ему пора заступать. Хочу пойти подкрепиться, а то ведь, знаешь, пустой мешок не стоит…
      Фирмино, открывавший и закрывавший краны громадного кофейника из белого металла с желтыми медными украшениями, – чтобы проверить, достаточно ли в нем воды, – разевает рот от удивления.
      – Разве вы еще ничего не знаете, Куика? Это все потому, что вы витаете в облаках…
      – Я уже повторял вам тысячу раз, что меня зовут Марио.
      – Не вижу никакой разницы, Куика. Так вот… Бимбо повздорил с хозяином из-за своей потаскушки, потребовал расчет, сунул в карман монеты и смотался… Сказал, что его нога никогда не переступит порога этого заведения…
      – Куда же он ушел?
      – Разве я знаю, приятель? Я не сыщик. Для меня чужая жизнь…
      Эта новость поразила Марио настолько, что он даже позеленел. Каково? Не потому ли Нисия, которую Бимбо пытался у него отбить, так старательно отшивала его, Марио? Он не находил другого объяснения. Фирмино, к этому времени наполнивший кофейник кипятком, счел себя обязанным поделиться новостью до конца.
      – Вместо Бимбо сеньор Леонардо нанял Бигоде, его недавно уволили из кафе Батисты, и он шлялся сюда в поисках работы. Вы помните его?… Да вот он… легок на помине… Поглядите…
      Бигоде, в превосходном костюме, с красивым галстуком, появился в дверях, заглянул внутрь, улыбнулся, снял шляпу и направился к кассе, украшенной коробками сигарет и конфетными обертками, где Леонардо казался пленником в клетке.
      – Добрый вечер, хозяин!
      Шеф поднял голову с тщательно зализанными к лысине редкими волосками и не замедлил откликнуться:
      – Пошел за стойку, бродяга!
      Бигоде, покачиваясь, прошел к стойке и шмыгнул в дверцу в углу. Повесив шляпу на вешалку, он сбросил пиджак, накинул его на спинку хромоногого стула, засучил рукава своей плохо выстиранной сорочки, надел белую куртку с номером кафе, вышитым красными нитками над верхним карманом, поправил берет, – он был готов поступить в распоряжение Фирмино, олицетворявшего верховную власть по эту сторону стойки. Бигоде проделал все механически, как автомат, словно уже давно служил здесь: сказывалась большая практика.
      Марио показал ему ряд кофейников, высотой в сорок сантиметров каждый, и квадратный котел с водой, – все это стояло на широкой электрической плите; алюминиевый бачок на краю цинковой стойки – в нем мыли посуду. Над погруженными в кипяток десятками чашек, блюдец и ложек поднимался пар.
      – Посуда ждет вас…
      Новый буфетчик пренебрежительно повел плечом, как бы желая сказать, что для него это пустяк. И, чтобы уверить своих новых коллег, что он в превосходном настроении, взял щипцы, ловко выхватил чашку с широкой каемкой и, демонстрируя ее присутствующим, засмеялся:
      – Да это просто забава!
      Фирмино понравилось, что новичок не растерялся, а Марио не обратил на это внимания: его мысли были заняты другим. Переодевшись, он юркнул в дверцу со скрипевшими петлями и оказался по другую сторону стойки. Бросив беглый взгляд на украшавшее стену зеркало, грязное от намалеванных на нем белилами скабрезных словечек, он увидел свое лицо, как ему показалось, – лицо преступника. Не оглядываясь, Марио поспешно вышел на улицу, где уже зажигались огни.
      – Но что же, в конце концов, замышляет этот бездельник Бимбо?…
      Марио шел по широкому тротуару и, сам того не замечая, останавливался перед афишами, машинально прочитывал названия фильмов и искаженные фамилии иностранных артистов. Он знал, что в этот час трамваи переполнены, а об автобусе нечего было и думать: у остановок толпилось множество людей, стать в очередь значило поздно добраться домой. Поэтому Марио, как он это часто делал, зашагал к церкви, где останавливался грузовик, перевозивший в часы «пик» многочисленных пассажиров.
      Темный, с брезентовым верхом, облепленный людьми, грузовик был виден еще издали. Марио ускорил шаг в надежде захватить место в кузове, уже заполненном пассажирами.
      Идти было недалеко. Марио прошел вдоль очереди на автобус, она тянулась до угла и заворачивала на соседнюю улицу – в ней стояло не меньше двухсот человек. Одни читали вечерние газеты – больше всего там привлекала уголовная хроника; этот отдел занимал немало места, так как не проходило и дня без происшествий, а когда оказывалось, что они недостаточно ужасающи, сообщения о преступлениях импортировались из-за границы, где они всегда были в избытке и на все вкусы. Другие, отупевшие от долгого ожидания, выглядели безучастными ко всему, они, казалось, спали с открытыми глазами. По улице с серыми от пыли чахлыми деревцами и рытвинами, наполненными зловонными отбросами, непрерывно двигалась разноликая толпа, выливавшаяся из фабрик, контор и учреждений. Кое-где она образовывала узкие потоки, которые, встречаясь, отталкивались друг от друга. Неожиданно послышались крики:
      – Вор! Держите вора!
      Толпа расступилась. В образовавшемся пустом пространстве открылись две фигуры: крестьянин, одетый в холщовую рубаху, с панамой на голове, и паренек со спадающими на лоб волосами, в синей куртке и рубашке спортивного покроя. Крестьянин цепко держал его за руку. Паренек отчаянно дрыгал ногами, стараясь вырваться.
      – Это не я! Ей-богу, не я! Обыщите! Может, это тот самый тип, что убежал. Да вон он идет, по той стороне улицы! Держите его!
      Марио подошел к толпе зевак. Среди них стоял старик с тростью, в берете и в темных очках. Это был посетитель 5.55; он пытался что-то сказать, но его никто не слушал. Опасаясь, что его могут привлечь в качестве свидетеля, Марио осторожно приблизился. Крестьянин кричал во весь голос:
      – Это он самый! Он сунул руку ко мне в карман и вытянул бумажник с двенадцатью конто. Я сам видел!.. Мои двенадцать конто! Весь урожай кукурузы!..
      Посетитель 5.55 в надвинутом на лоб берете и в очках, которые придавали ему важный вид, опираясь на трость, приводил веские аргументы в защиту паренька:
      – Вы заблуждаетесь, мой друг, могу вас уверить. Я случайно оказался сзади и все видел. Мальчуган шел рядом с вами и, должно быть, думал совсем о другом. А жулик, вытаскивая бумажник, толкнул на вас этого малого, чтобы вы, сеньор, заподозрили его. Именно так и действуют эти мошенники… Поняли?
      Говоря, он вытягивал вперед правую руку, как-то необычайно выворачивая ее. Вначале этот жест удивил Марио, но потом он решил, что это следствие какой-то болезни или увечья.
      Выслушав все эти доводы, потрясенный крестьянин отпустил паренька, который, почувствовав себя на свободе, стал всхлипывать и делать вид, будто вытирает слезы. Вокруг толпились прохожие, оживленно – кто с недоверием, кто с насмешкой – обсуждавшие происшествие. Девушка, стоявшая рядом со стариком, отошла прочь, проворчав:
      – Никто теперь не может жить в безопасности: карманники совершенно обнаглели!
      Какая-то молодящаяся сеньора преклонных лет с крашеными волосами присоединилась к мнению старика:
      – Бедный мальчик, он тут ни при чем!
      Сеньор с хорошими манерами, стыдливо лизавший эскимо, в знак одобрения закивал головой, показывая, что сн полностью разделяет мнение почтенной сеньоры.
      В это самое время какой-то коренастый негр с детским выражением лица пробрался через толпу зевак и спросил, что случилось. На нем был серый костюм, винного цвета башмаки и надетая набекрень коричневая шляпа; широкий кожаный пояс стягивал начинающий расти живот. Сзади, справа, угадывался револьвер. Подойдя ближе, он заговорил тонким голоском ученика начальной школы, никак не соответствовавшим его огромному росту:
      – Где вор? Вон тот проходимец? Новая личность в нашем районе… Ну и свирепая у него физиономия!.. А ты, простофиля, чего уши развесил? – обратился он к крестьянину. – Я уже понял, в чем дело… Приплелся из провинции, продал муку, положил выручку в бумажник и по наивности не спрятал его как следует… А ловкач выследил, и… пропали твои денежки!
      Он расхохотался, показав свои красивые зубы. Его веселый смех был подхвачен зеваками. Затем он перевел взгляд на старика в очках.
      – А это что за птица с лицом грызуна? На чью мельницу воду льете?
      – Я… Я был рядом и все видел…
      – Свидетель? Вот и расскажете об этом прямехонько самому начальнику…
      Старик заупрямился, но агент полиции не был сторонником полумер. Он решительно схватил паренька за руку, и все его попытки освободиться от железной хватки негра оказались безуспешными – бедняга вынужден был подчиниться. Жертва и свидетель волей-неволей последовали за агентом полиции. Только когда они скрылись из виду, Марио вспомнил, куда и зачем направлялся, и ускорил шаг. Через несколько минут он был у церкви. Грузовик уже ушел, набитый до отказа. Другой, еще пустой, стоял У тротуара. Марио бегом бросился к машине. К ней уже со всех сторон устремлялись люди, Посадка превратилась в настоящий штурм, подходили все новые и новые пассажиры. Марио схватился рукой за задний борт, ступил на подвесную ступеньку и впрыгнул в кузов. Грузовик, как всегда, переполненный, подбрасывая и сотрясая свою жалкую человеческую поклажу, вез ее в новый район города, возникавший на месте старого захолустья. Марио прижали к боковому борту. Сдавленный людьми, швыряемый из стороны в сторону, он спрашивал самого себя: «Подлый бездельник!.. Что этот Бимбо замышляет?…»
      Не обращая внимания на то, что его толкают, наступают на ноги, в этой темной и скрипучей коробке, набитой людьми, Марио думал о ней, о Нисии…

      Уже много месяцев Марио работал в кафе, расположенном между захудалым кинотеатром и жилым домом с магазинами в первом этаже. В это кафе обычно заходили после сеанса, здесь же бывали модисточки *из трех-четырех ателье мод ближайших кварталов.
      Раньше, обслуживая этих веселых посетительниц, упиравшихся острыми локотками в цинковую стойку, буфетчик рисовал в своем воображении идиллические картины, какие видел вокруг себя, мечтал о том, как бы завести интрижку с одной из этих девиц. Однако впоследствии Марио пришел к выводу, что он ничтожный человек, попираемый всеми, и не смеет даже думать о чем-нибудь подобном.
      Марио не обладал никакими талантами; его внешность вызывала у окружающих только улыбку, поэтому, всегда небритый и неряшливый, он был неразговорчив, сторонился людей. Он ненавидел тех, кто пытался сблизиться с ним. Кроме того, это прозвище «Куика» мешало ему жить. Почему? Ему казалось, будто на лацкан его пиджака привесили зеленую тыковку. С подобным «брелоком», раскачивающимся на груди, Марио видел себя вечным неудачником. Разве мог он завоевать женскую любовь? В глубине его сознания таилась твердая уверенность, что рискни он вымолвить хоть одно нежное словечко, его избранница презрительно засмеется ему в лицо. Она даже может встретить его такой убийственной фразой: «Не забывайся! Ничтожество!.. Куика… Поди прочь…»
      Страшась рисовавшихся в его воображении возможных последствий такого необдуманного шага, Марио продолжал швырять на цинковый прилавок блюдца с дымящимися на них чашками кофе и, почти не глядя, разрывал и бросал желтые бумажные жетончики, которые посетители получали в кассе у Леонардо.
      Самое большее, на что он осмеливался, была загадочная фраза, которую он изредка выкрикивал громким голосом:
      – А кассочка-то пуста!.. А кассочка-то пуста!..
      Он имел в виду блюдце на стойке, предназначенное для чаевых, где лежали три-четыре монетки по десять сентаво. По воскресеньям Фирмино бросал туда серебряную монету в одно крузейро и предупреждал:
      – Не забывайте, что это моя монета. Я положил ее туда для приманки… Вот так-то!
      Хозяин кафе Леонардо казался только выпирающей из клетушки частью кассового аппарата. Он притворялся рассеянным, но время от времени отпускал замечания вроде:
      – Куика, сахарница слева пуста!..
      Когда стойку окружали посетители, Марио оборачивался назад, хватал один из кофейников, которые Фирмино выстраивал в линию на плите, и с высоты наполнял чашку за чашкой, изредка проливая немного кофе на блюдце, а иногда и на праздничный костюм щеголеватого клиента, главным образом из числа футбольных знаменитостей местного спортивного клуба, приходивших в кафе в надежде встретиться с какой-нибудь Лавинией, Кармелой или Консейсаной. Это было со стороны Марио своеобразной местью. Он испытывал наслаждение, когда эти молодцы, удрученные, умоляли дать тряпку, чтобы вытереть облитый кофе рукав…
      Однажды вечером – это произошло несколько месяцев тому назад – две женщины, выйдя из кинотеатра, зашли в кафе. Обе были более или менее известны в квартале: Людмила, перезрелая незамужняя женщина из ателье «Моды Ривьеры», увешанная безделушками из ракушек, и вторая, блондиночка, немного застенчивая, как показалось Марио после нескольких брошенных в ее сторону незаметных взглядов, очевидно, сбившаяся с пути под влиянием подруги.
      Разглядывая посетительниц, Марио снова почувствовал, будто на его груди раскачивается невидимая тыковка – символ его ничтожества; он часто испытывал подобное ощущение, когда начинал всматриваться в клиенток. Однако на этот раз, наполняя чашки с необычайной осторожностью, чтобы не пролить кофе и не обрызгать платья посетительниц, Марио заметил, что взор Нисии (так звала Людмила свою подружку) неотступно возвращается к его жалкой фигуре. Первой мыслью Марио было: «Похоже, что она восхищается моей тыковкой».
      Когда же их глаза встретились, он подумал, что этот многообещающий взгляд предназначен другому.
      И, желая убедиться в этом, Марио обернулся назад; Бимбо, который слыл неотразимым покорителем женщин, в этот момент вышел, а Фирмино, наливавший молоко в бак, вовсе к таким не относился. Будь там Бимбо, бесспорно, взгляд посетительницы предназначался бы ему.
      Марио не без оснований опасался Бимбо – румяного весельчака с бархатными глазами, иссиня-черными, тщательно причесанными волосами и коротенькими усиками., В довершение всего он носил расстегнутую на груди спортивную рубашку и кожаную куртку, что делало его похожим на летчика. Одним словом, Бимбо был украшением кафе. Чтобы показать свою золотую коронку, он много и заразительно смеялся. Его разговор со всеми без исключения женщинами был сплошным излиянием восторгов. Он умел пленять их своим красноречием, и не одна брюнетка, благоухающая мускусом, уже выпив свой кофе, задерживалась, у стойки, как бы ощупывая красавца-буфетчика жадными глазами.
      Однако на этот раз дело было не в Бимбо. Обманув хозяина, он должно быть, стоял теперь на углу у церкви и своим нежным, как флейта, голосом беспечно болтал с вдовой, жившей на третьем этаже. Но и тут, когда Марио понял, что нежный взгляд девушки относится именно к нему, жалкий, маленький человечек, таившийся в нем, продолжал думать о тыковке, не верил собственным глазам. Может ли случиться что-нибудь подобное? Нет, это исключено! Разве найдется женщина, которой понравится человек с зеленой тыковкой, подвешенной к лацкану пиджака, там, где другие прикалывают розу, гвоздику или букетик фиалок?
      Тремя днями позже, когда в соседнем кинотеатре показывали новый фильм, по окончании восьмичасового сеанса обе женщины снова зашли в кафе. В этот час в заведении было многолюдно, и лысина Леонардо, казалось, излучала сияние. Посетители заключали между собой пари в связи с предстоящим футбольным матчем, в котором участвовала команда «Коринтианс», выпивали чашечку кофе и уходили. Влюбленные, которые словно собирались тут же свить себе гнездышко, кокотки, ищущие богача с собственной машиной «Шкода», футбольные знаменитости из местного спортивного клуба, не занятые на дежурстве агенты полиции и занятые своей работой воры, выискивающие глазами ротозея, чтобы стянуть у него бумажник, – все они казались старыми знакомыми. Только и слышалось:
      – Алло, дружище!
      – А где возлюбленная?
      – Послушайте, старина, вам везет в любви!..
      В этом шуме, который дополнялся ревом радио, комментировавшего события дня, черные, с длинными ресницами, нежные глаза Нисии вновь настойчиво остановились на покрытом щетиной лице Марио. Наклонившись над стойкой, он ловко, словно жонглер, кидал чашки на блюдца и швырял в них сахар. Этот взгляд был так приятен, что, выхватывая щипцами чашку из чана с кипятком, Марио нашел в себе смелость спросить:
      – Хотите, я остужу чашку?…
      – Да. Благодарю. Вы очень предупредительны.
      Людмила, видя, какой «угрожающий» оборот принимает разговор, поспешила удалиться и, пройдя к телефону, в другой конец зала, в течение нескольких долгих минут с кем-то разговаривала. Она объяснялась на самом примитивном, предельно обедненном языке, состоявшем всего из трех слов. Однако тон ее голоса варьировал их до бесконечности:
      – Дорогуша!.. Колоссально!.. Дорогуша!.. Кошмар!.. Дорогуша!.. Колоссально!.. Дорогуша!.. Кошмар!..
      Пока толстушка без умолку болтала по телефону, как треснувшая пластинка, повторяющая одно и то же, Марио, сделав над собой усилие, решился и робким голосом спросил:
      – Вы придете сюда завтра?
      Нисии он показался глупым, более того, воплощением глупости, и у нее даже пробудилось к нему чувство жалости.
      – Зачем мне приходить, Куика? Лучше вы ждите меня ровно в шесть у ателье «Моды Ривьеры». Знаете, где это?…
      Взволнованная, с раскрасневшимися щеками, вернулась Людмила и поспешила поделиться с подругой своими опасениями:
      – Нисия… К сожалению, я говорила громко о совершенно безумных вещах… Наверное, кто-нибудь слышал, о чем я говорила?…
      И обе женщины направились к выходу, провожаемые жадными взглядами посетителей, смотревших на них глазами ковбоев из боевиков Голливуда.
      На следующий день, в час вечерней молитвы, когда по радио запускали пластинку с «Angelus», буфетчик Марио, надев шляпу и серый пиджак, отправился на свидание. Он попытался незаметно прошмыгнуть через служебную дверцу, однако Фирмино, который не носил глаз в кармане, съязвил:
      – Приятель, вы сегодня просто неотразимы!
      Леонардо, заворачивавший столбики серебряных монет, чтобы потом обменять их, поднял свою лысую голову. Марио не оставалось ничего иного, как срочно придумать уважительную причину своего преждевременного ухода:
      – Сеньор Леонардо, я хотел бы уйти сегодня чуть раньше: мне необходимо купить дегтярную микстуру…
      – От кашля?
      – О нет, сеньор, от перхоти.
      И он опрометью выбежал на улицу, где столкнулся лицом к лицу со стариком в берете и очках по прозвищу 5.55. Бедняга тащил на спине шарманку и клетку для попугая.
      Увидев его, Марио вернулся назад и попросил Фирмино:
      – Не в службу, а в дружбу, намажьте старику побольше маргарину, он душевный человек. Хорошо, Фирмино?
      Старик ровно в 5 часов 55 минут вошел в кафе, прислонил в углу свою необычную ношу и с приторно сладкой улыбкой обратился к буфетчику:
      – Спасибочко, Куика!
      Фирмино рассеянно спросил:
      – А где же попугай?
      – Издох, бедняга, такова судьба…
      Марио посочувствовал:
      – Как же теперь?…
      – Теперь обучаю другого, но он совсем безмозглый, никак не может вызубрить урок. Чтобы пройти весь курс, понадобится много времени, и пока эта тварь не станет гадалкой, мне придется довольствоваться чашкой кофе да стаканом воды.
      И старик отрывисто засмеялся. Его покрытый прыщами нос загибался к заросшему щетиной подбородку. Посетители хохотали. Леонардо закашлялся, и те, кто не знал, что в кассе сидит хозяин, подумали, что даже кассовый аппарат отозвался на слова шарманщика.
      Марио выбежал из кафе и исчез в наступивших сумерках. Подойдя к ателье «Моды Ривьеры», он услышал голос уличного певца, распевавшего что-то на немецком языке. Марио остановился на углу.
      Первой из ателье вышла Людмила. За ней попарно стали появляться девушки, без умолку щебеча и громко хихикая. Пройдя вместе несколько шагов, они прощались и расходились в разные стороны.
      Немного спустя показалась Нисия. Нагнувшись, она выскользнула из двери и огляделась по сторонам. Увидев Марио, который стоял у столба, она задорно улыбнулась и решительно направилась к нему. Однако сразу же поняла, что у бедняги не было практики покорителя сердец. Буфетчик выглядел настолько оробевшим и растерянным, что ей пришлось ободрять незадачливого кавалера, взять его под руку. Однако и это не подействовало, он был просто невыносим. После неловкого молчания Марио пригласил свою новую знакомую зайти в кино – там показывали голливудский фильм самого низкого пошиба – или в одну из ближайших кондитерских, где они смогут поговорить.
      – Послушайте, бросьте прикидываться наивным!
      – Что вы хотите этим сказать, моя дорогая?
      – Я не из тех, которые выдают себя за святош… понимаете?
      И без всякого стеснения Нисия пригласила его проводить ее домой, она жила где-то на задворках одной из окраинных улиц. Они шли пешком, нежно взявшись за Руки, и щебетали друг другу всякие глупости.
      Так они наконец добрались до цели. Прошли по коридору с цементным полом, где дети с дурными наклонностями рассматривали детективные книжки с картинками и упражнялись в стрельбе из самодельных пистолетов. Нисия отыскала в кармане ключ, открыла дверь, и они вошли в комнату, убранство которой выглядело каким-то ненастоящим. Только кровать была самая обычная, что же касается остальной мебели: табуреток, стола, даже маленькой книжной полки с лежавшими на ней журналами мод, – вся она состояла из ящиков, покрытых дешевой узорчатой тканью.
      Нисия зажгла единственную лампочку и открыла единственное окно, чтобы проветрить комнату, где пахло плесенью и дешевыми духами, купленными у бродячего торговца.
      Сновавшие по коридору соседки едва не просовывали головы в дверь, желая смутить Нисию и ее гостя.
      Сели поболтать. Нисия с дымящейся сигаретой, зажатой в губках, накрашенных сердечком, бесстрастными и обдуманными словами рассказывала Марио, что она вовсе не из тех девочек, что убегают из приютов, а хуже, гораздо хуже…
      – А много у вас было мужчин?
      – В моей жизни встречались только принцы!
      – А!.. – выдавил униженный Марио.
      – Однако, – пояснила она, – в последний раз меня постигло горькое разочарование, и теперь я ищу честного, трудолюбивого человека, пусть он даже не из аристократов. Человека, способного понять, что в глубине моей души скрыты несметные сокровища ласки.
      – Жизнь в одиночестве все равно, что могила, не так ли?
      – Именно. Вы даже не представляете себе, мой дорогой!
      Марио встал, чтобы закрыть окно.

      На следующий день буфетчик Марио приобрел пару ночных туфель зеленого цвета и поставил их рядом с желтыми шлепанцами Нисии. Тем самым была провозглашена Республика Соединенных Штатов Любви.
      Воспользовавшись обеденным перерывом, Марио отправился на поиски чемодана из прессованного картона, который выглядел бы так, словно он из настоящей кожи. Возвратившись из маленького пансиона, где он до сих пор жил, Марио поставил свои вещи под кровать швеи, – они там целиком и уместились. Пути к отступлению не было. С этого момента их жизни были соединены, подобно паре подметок.
      В шесть часов Марио просыпался и уходил на работу: кафе открывалось рано. Немного спустя, около восьми, он бросался к двери и стоял, не отрывая взгляда от угла, чтобы увидеть Нисию, направлявшуюся в ателье. Издали они обменивались знаками.
      В полдень они поджидали друг друга и вместе шли домой. Там они съедали завтрак, приготовленный соседкой в маленькой кастрюльке, рассчитанной на одного человека. После работы встречались у ателье и шли обедать в дешевый ресторанчик, заказывали там то порцию фасоли, то порцию трески с картошкой и делили ее на двоих. Обеды, даже в дешевом ресторанчике, – дело дорогое, ко при такой системе они обходились дешево.
      После обеда, в дни, когда Марио работал вечером, он провожал свою подругу домой, где она занималась шитьем и штопкой или, лежа на кровати с журналом, изучала новейшие моды прошлого сезона, само собой разумеется, не для себя, а для других сеньор, счастливых жен.
      – Ах! Вот Людмиле действительно на этот раз повезло! Пивелли, владелец винокуренного завода, знаешь его?… Он купил ей платье… Колоссально!..
      Марио прикидывался непонимающим, целовал ее в золотой затылок и убегал на работу. Через день он оставался в кафе до полуночи. Тогда Нисия облачалась в плащ, сохранившийся от лучших времен, и шла поджидать его у входа.
      Зима стояла сухая, погожая, но очень холодная. Ночи походили на голубые глетчеры. Под колючим ветром лицо и руки Нисии становились фиолетовыми.
      Служащие кафе уже привыкли к ней. Когда эта продрогшая фигурка прохаживалась по тротуару и, улыбаясь, поглядывала в сторону стойки, Фирмино выбирал удобный момент и плутовски подмигивал ей. Когда же случалось, что он дремал, первым замечал Нисию Бимбо, этот Розовощекий фат с черными, по-модному коротко подстриженными усиками. Он тут же бросал работу и бежал к двери:
      – Добрый вечер, принцесса!
      Нисии нравилось такое ухаживание, и, пока Марио собирался, она охотно болтала с красавцем Бимбо.
      – Принцесса, зайдите выпить чашечку кофе…
      – А кто будет платить?
      – Э, я устрою все бесплатно.
      Покачивая бедрами, она входила в кафе, прислонялась к цинковой стойке и принималась растирать озябшие руки. Посетители, одни с явным неудовольствием, другие же наоборот, радуясь появлению молодой женщины, ждали, пока Бимбо с подчеркнутой вежливостью обслужит «принцессу». Нисия показывала в сторону клетки, где, словно на нашесте, восседал хозяин, и спрашивала:
      – А если Леонардо будет ругаться?
      – Я с ним расправлюсь!
      Нисия находила, что Бимбо чертовски привлекательный мужчина. Все, что говорил этот буфетчик, было остроумно и вызывало взрывы хохота. Когда из внутреннего помещения появлялся Марио, закончивший работу, она покорно повисала на его руке. Бимбо, приплясывая, чтобы покрасоваться, провожал их до самой двери. Когда же парочка выходила на улицу, он, желая досадить Марио, долго стоял у входа и смотрел им вслед. Через несколько шагов женщина оборачивалась, чтобы полюбоваться ломаньем этого ловеласа.
      Фирмино, любивший все уточнять, спрашивал:
      – Уже скрылась за углом?
      – Увы!
      То, что Нисию покорил Куика, именно Куика, Бимбо рассматривал как личное оскорбление. Это было невероятно… Он не мог этого понять… У Марио не было ни денег, ни положения, ни умения поддерживать разговор, буквально ничего… Тщеславие Бимбо особенно было задето, когда в один из таких вечеров Фирмино, видя, как буфетчик в раздумье возвращается к стойке, оскалив зубы, сказал:
      – Все страдаете? Ни к чему! Она хороша, да не по зубам косточка!
      Бимбо позеленел от злости, и земля заколебалась у него под ногами. Он почувствовал себя так, будто Фирмино плюнул ему в душу.
      – Послушайте, стоит мне только захотеть!..
      И тогда между красавчиком и его коллегой было заключено молчаливое пари. На следующий день парикмахеры из салона «Синяя борода» единодушно заявили, что они ставят на Бимбо, только маникюрша со злости «болела» за Куику…
      Нисия и Марио переезжали с места на место. Им довелось пожить и в бараках Татуапё и в лачугах Мооки, перенести немало лишений. Случалось, что у молодой женщины неделями не было губной помады, крема для лица и лака для ногтей. И бедняжка стала упрекать своего сожителя:
      – Куика, я живу, как мученица. Если бы вы меня любили, то устроили бы нашу жизнь по-настоящему. Другие ведь имеют возможность жениться. Гражданский брак обходится всего в двести крузейро, а церковный можно отложить до лучших времен. Не так ли?
      Однако буфетчик в своей постоянной беготне от стойки к жилью и обратно был далек от того, чтобы думать о таких глупостях.
      – Послушайте, Нисия, женитьба для бедняка – недоступная роскошь. Пусть этим занимаются богатые, которым жениться или разойтись – все равно что сменить белье. Я ведь не какой-нибудь халиф!
      После таких слов Нисия перестала верить в искренность чувств своего возлюбленного, считая его эгоистом, неспособным поддержать ее в этой трудной жизни. Если раньше в ссорах они ограничивались колкостями, то теперь самая обычная просьба, вроде «дайте мне десять крузейро», или же безобидный ответ «вы думаете, что я сберегательная касса», вызывали целые потоки брани. «Ах вы такой… Ах вы эдакий…» «Ах так, в таком случае, вот вы какая!..»
      После подобных сцен Нисия становилась угрюмой, а Марио поникал головой, снова ощущая у себя в петлице тыковку, испытывая младенческий страх перед миром.
      Именно в это время им вновь пришлось освободить комнату, свалить весь свой скарб в кучу и оставить его на улице. И только через пару дней Марио и Нисия устроились в одной из предназначенных к сносу лачуг, на окраине города. Они будут жить здесь, не имея никаких гарантий на будущее, пока не появятся архитекторы и не прикажут снести хижины, на месте которых будет построена кондитерская фабрика; где-то в глубине страны уже засаживались обширные фруктовые плантации, чтобы обеспечить ее сырьем.
      В этой хижине Марио и Нисии пришлось еще труднее: почти все, что им удавалось зарабатывать, уходило на дорогой транспорт, к тому же езда отнимала много времени. Подгоняемый страхом опоздать на работу, Марио торопливо завтракал в какой-нибудь закусочной…
      Марио не нужно было смотреть на стенные часы, чтобы узнать, сколько остается до конца работы. Часами ему служил знакомый шарманщик. Он был пунктуален, как кредитор. Ровно в 5 часов 55 минут он появлялся в кафе и подходил к стойке. Буфетчик обслуживал его очень внимательно, ибо знал, что этот человек беден, стар и точен, как хронометр. Иногда Марио удавалось незаметно сунуть старику вместо одного два кусочка хлеба и намазать их маргарином; все это он делал только из человеколюбия, так как посетитель чаевых не давал.
      Когда Марио работал до поздней ночи, Нисия, как и прежде, приходила к кафе в половине двенадцатого, возвращаясь из кино или от Людмилы, а то и просто после прогулки. Частенько за последнее время она старалась уязвить Марио, сказать ему что-нибудь неприятное:
      – Знаете, Куика? К нам приходил Бимбо. Просил одолжить патефон, но я засмеялась ему в лицо… Ведь патефон – достояние порядочных людей, а кто я такая, чтобы иметь патефон? Будь он у нас, я бы давно его продала!
      – Но почему же этот проходимец не попросил меня об этом в кафе?
      – Да потому, Куика, что этот ловелас старается застать меня дома одну…
      Другой на месте Марио свел бы счеты с соперником, поссорился со своей подругой и учинил скандал. Другой, но не Марио, которому опять почудилась тыковка в петлице, где другие носят камелию. Он в драку не лезет и благодарит бога, если его не замечают. Правда, еще никто не знает о его позоре, но может случиться, что скоро уличные мальчишки будут кричать ему вслед:
      – Куика! Где твоя тыковка?
      Он терпеливо переносил ухаживания Бимбо за своей возлюбленной. «Какой смысл бороться?» – спрашивал он себя. Мог ли он, несчастный, соперничать с красавцем Бимбо, перед щегольскими усиками которого не в силах была устоять ни одна женщина? Униженный Марио уже смирился с неизбежностью потери подруги и с болезненным отчаянием горько смеялся над своей злосчастной долей.
      Однажды ночью они возвращались трамваем домой. Нисия была печальна и почти не разговаривала с Марио. Он попытался узнать причину ее настроения. Она ответила:
      – Я не могу быть с вами счастлива… А я имею право на счастье. Я стремлюсь к нему. Но скажите, какое может быть счастье, если у меня нет квартиры с собственной мебелью?…
      Марио был потрясен: сбывались его самые дурные предчувствия. Начиная с этой ночи, он, подобно мальчишке, взобравшемуся на забор футбольного стадиона, стал только зрителем финала своей любовной связи, единственной отрады в его убогой жизни.
      Несколькими днями позже Нисия рассказала ему:
      – Вы знаете? Бимбо уверяет, что вы не любите меня… Он клянется в этом.
      – Где вы его встретили?
      – На пикнике общества взаимопомощи в то воскресенье, когда вы из ревности не захотели поехать со мной…
      – Ах вот как!..
      А потом однажды вечером:
      – Вы знаете, Куика, Бимбо сказал, что я заслуживаю большего внимания, чем вы мне уделяете.
      – Вы опять его встретили?
      – Да, сегодня утром на вокзале. Я прощалась с Людмилой, она уезжала с Пивелли в Рио. В это время подошел Бимбо. Он сказал, что пришел купить билет в… Я уже не помню куда…
      Все это Марио вспоминал, трясясь в грузовике по дороге домой. Вдруг машина остановилась: поперек улицы застряла повозка. От толчка пассажиры попадали друг на друга. Марио словно проснулся. Кстати, он уже подъезжал к своей остановке. Пробравшись к заднему борту, он оперся о него рукой и спрыгнул. Повозку отодвинули с дороги, и грузовик медленно повез дальше около тридцати изнуренных, измученных людей.

      Сойдя с грузовика, Марио вошел в бар, битком набитый посетителями, которые слушали репортаж по радио со стадиона «Пакаембу». Счет был 1: 0 в пользу хозяев поля. Диктор захлебывался:
      – Минготе отбивает Пиндуке. Марекко бьет угловой. Кашаса ударяет по мячу, тот взлетает и падает у ног Футрика… который…
      Рев возбужденной толпы на время заглушает голос диктора. Но вот он перекрывает вопли болельщиков и тянет до бесконечности:
      – Г-о-о-о-о-о-о-о~о~о-л!
      Судья дает свисток. Стадион превращается в базар: все кричат одновременно. Среди всеобщего шума явственно слышится наконец голос радиокомментатора:
      – Зрители врываются на поле! Где судья? Судья сбежал! Держи вора!
      Так обстояло дело не только на стадионе «Пакаембу».
      Беспорядки охватили всю Бразилию. Там, где оказывалось два болельщика, сильный хватал за горло слабого. И здесь, в баре, слушатели разделились на две неистово кричащие группы.
      Марио, далекий от всего происходящего, проталкиваясь сквозь толпу обезумевших болельщиков, добрался до стойки и попросил порцию мороженого.
      Буфетчик, решивший, что это неуместная шутка, окинул Марио убийственным взглядом и стал соображать, стоит ли запустить бутылку, которая была у него в руке, в голову этого посетителя.
      – Вам какого мороженого, приятель?
      – Смородинного.
      После такого ответа буфетчик понял, что перед ним сумасшедший, только этим и можно было объяснить его равнодушие к игре. К тому же, будь этот посетитель болельщиком команды-победительницы, против которой держал пари буфетчик, он никогда не заказал бы такой дешевый сорт мороженого. После столь глубокомысленного вывода, буфетчик попытался изобразить улыбку и принялся обслуживать посетителя.
      Нисии нравилось смородинное мороженое, и не потому, что оно вкуснее, – она любила розовый цвет. Этот скромный подарок, который Марио преподносил ей, возвращаясь после работы домой, вошел в обычай еще с добрых старых времен. Пробираясь по узкой, поросшей травой уличке, обходя лужи, которые остались после прошедшего накануне дождя, Марио нес мороженое, держа его кончиками пальцев, как нежное воспоминание, как любимый цветок. Оно начало таять и испачкало ему руки. Наступил вечер, радиоприемники выкрикивали проклятия по адресу того самого «заслуженного» судьи, который не засчитал гол.
      Марио шел и шел по улицам, на которых было светло, несмотря на отсутствие освещения. Наконец он остановился перед домом № 107. Отсюда начинался четвертый проезд, прежде замощенный цементом, теперь же изрытый ямами, которые живописно тянулись одна за другой. Впереди над дверью дома тускло мерцала двадцатипятисвечовая лампочка, при свете которой ничего нельзя было разобрать. Марио показалось, что он на выставке современной живописи.
      Маленькие, позеленевшие от плесени домишки, зияющие оконными проемами и рамами без стекол, являли собой удручающее зрелище.
      Марио подошел к четвертой лачуге справа, служившей пристанищем для него и Нисии. Она казалась мрачнее и заброшеннее других. На пороге, у двери, он нашел кастрюльку, дотронулся до нее тыльной стороной руки – кастрюлька была еще теплой. Почему же Нисия не внесла ее в комнату? Нет сомнения, соседский мальчик принес обед, постучал и, когда никто не ответил, поставил кастрюльку и ушел. К тому же ему не давали на чай…
      Марио положил мороженое рядом с кастрюлей и стал искать ключ. «Нисия что-то долго гуляет», – подумал он.
      Клейкими от мороженого пальцами Марио долго шарил в карманах пиджака и брюк, пока нашел ключ. Тогда он распахнул широкую створку двери, и перед ним предстала душная, темная комната. Где же Нисия? Он раскрыл настежь окно, зажег лампу, подвешенную на проволоке над столом, и мутный свет, проникнув через запыленное стекло, заполнил почти пустую каморку с голыми стенами. Всю обстановку ее составлял неуклюжий стол и три плетеных стула. Марио вернулся к двери, взял вафельный стаканчик с мороженым, уже превратившимся в розовую жижицу, и стал искать блюдце. На клетчатой скатерти стояла ваза для цветов из толстого стекла и две кофейных чашки. «Уж не заходил ли сюда Бимбо прощаться?…»
      Все еще находясь в состоянии меланхолического созерцания, Марио машинально взглянул на лежавший под пустой алюминиевой сахарницей листок. Он был исписан каракулями, выведенными тем толстым карандашом, которым Нисия обычно подрисовывала брови и родимое пятнышко около рта, придававшее особую прелесть ее улыбке. Дрожащими руками Марио взял листок и начал читать.

      «Куика, вы холодный человек! Вы эгоист! Вы не любите и никогда не любили меня. Поэтому я ухожу с Бимбо, который умолял меня об этом на коленях и сделает все, чтобы я была счастлива. Он хочет жениться на мне, понимаете?… Мы идем в кафе: он непременно хочет проститься с Фирмино. Не ищите меня и не вздумайте преследовать. Не попадайтесь мне на глаза. Если вы посмеете это сделать, я устрою скандал. Слышите?
       Нисия».

      Марио продолжал смотреть на мороженое. Вафельный стаканчик раскис, мороженое растеклось по столу. Он швырнул стаканчик в окно, словно выбрасывал прошлое, непоправимое.
      Руки у него были мокрые. Он их вытер о край скатерти. Еще хуже – руки стали липкими. Он не знал, что с ними делать.
      Он попытался рассмеяться, подобно паяцу, но рот его искривился в судорожной гримасе. Лицо исказилось и стало похожим на идиотскую маску человека, впервые плачущего в зрелом возрасте.
      Растерянный, Марио вышел из комнаты. Вытирая платком руки, он размышлял: благодаря Нисии он перестал чувствовать свою никчемность. Позабыл о тыковке, которая виделась ему в петлице. Стал важным господином: начал читать газеты, верил их передовым статьям, прогнозам погоды и телеграммам с театра военных действий. Наконец стал таким, как все. Но сейчас, пораженный неожиданным ударом, он не мог себя сдержать. Все кончено, разбитое сердце универсальным клеем не склеишь.
      А тут еще этот липкий налет сахара на пальцах! Ни за что нельзя взяться! Все прилипает, все пристает… Какая досада!
      Марио покинул пустой, настежь раскрытый дом другим человеком.
      Он снова ощущал у себя в петлице тыковку… Она покачивалась из стороны в сторону и снова делала его несчастным и униженным. Он решил не бороться, отдаться на волю судьбы и… будь что будет!..
      Марио не вернулся в свое кафе. Он не хотел встречаться с сослуживцами, ибо Бимбо, как писала в записке Нисия, поспешил продемонстрировать им свою новую подругу, как вещественное доказательство одержанной победы. И какое прекрасное доказательство! Марио не вернулся ни в кафе, ни на тот проспект, ни даже в захудалые таверны, где обычно обедал с Нисией. Он был словно письмо без адреса, которое кто-то по рассеянности опустил в уличный почтовый ящик.
      Марио исчез бесследно.
      Он не забыл Нисию, но забыл самого себя.
      Никто из знакомых нигде не встречал его, а если бы случайно и встретил, то не узнал бы: настолько Марио изменился.
      Рубашка засалена, рваные ботинки покрыты грязью, из пиджака торчат куски подкладки, брюки протерлись на коленях. Пристанищем ему. служили грязные притоны; там среди бродяг всех мастей он стал своим человеком. Вместе с ними пил, вместе с ними напивался до потери сознания и вместе с ними, спустя несколько месяцев, был доставлен в полицию по обвинению в бродяжничестве.
      Некоторые из арестованных, в том числе и Марио, полиции еще не были известны. Их собрали в дежурной комнате. Сидя на корточках в темном углу, Марио наблюдал за входящими и выходящими людьми. Появился агент. Его черные волосы были настолько напомажены и надушены, что, казалось, служили рекламой парфюмерии. Он сел на стул, широко расставил ноги и закурил сигарету. Случайно Марио бросил взгляд в его сторону.
      – Бимбо!
      Тот поднялся и удивленно посмотрел на человека, назвавшего его по имени. С трудом узнал Марио.
      – Это вы, Куика! Так опустились, а!
      Долгое время, глядя в упор друг на друга, они молчали, не зная, о чем говорить. Наконец Марио встал и невесело засмеялся:
      – Вас тоже… задержали?
      – Меня… задержали? Хорошенькое дело! Я сам задерживаю! Я не из тех скотов…
      – А… значит, вы теперь шпик?
      – Да… В полиции хорошо платят и нет Леонардо.
      – А Нисия? – после некоторого колебания спросил Марио.
      – Теперь она живет, прекрасно. Вы были шляпой, Куика! Такая женщина – это целое состояние! Правда, нужно уметь им управлять. Понимаете?… Она не для всякого…
      Танцующей походкой вошел помощник комиссара Просперо и направился к Бимбо.
      – Как хорошо, что я вас встретил… Разрешение подписано, можете отправляться на поиски. Для быстроты выезжайте ночью вместе со всеми.
      – Нисия велела пригласить вас к себе. У нее сегодня кокада.
      Оба понимающе улыбнулись, затем Бимбо скрылся за дверью, ведущей в коридор. Просперо приступил к допросу задержанных. Лампа освещала его гладкую, словно головка сыра, лысину. Он долго смотрел на Марио, как бы стараясь опознать его.
      – Первый раз здесь?
      – Да, сеньор!
      – Где-нибудь работали?
      – Буфетчиком в 38-м кафе.
      – Почему так опустились?
      – Не знаю. Думаю, что из-за тыковки.
      Просперо, ничего не понимая, решил, что перед ним сумасшедший. Он сделал движение рукой, из которого можно было заключить, что напрасно здесь людей не держат. Затем вызвал надзирателя Домингоса и приказал ему:
      – Этого вшивого отпустить!
      И Марио последовал за надзирателем. Однако, сделав несколько шагов, остановился и обернулся назад: правда ли это?
      Просперо продолжал смотреть на него.
      – Пошел вон, идиот! И никогда больше не попадай сюда!.. Слышишь?

      Однажды ночью бывший буфетчик 38-го кафе дремал у подъезда банка. Неожиданно из-за угла показался большой черный закрытый автомобиль. Остановился. Из него выскочили трое и подбежали к бродяге. Один из них схватил бродягу за руку:
      – Идемте со мной!
      – Куда?
      – В «Эспланаду», куда же еще!
      Это была полицейская машина. В ней уже находилось много задержанных бродяг всякого рода. Появление Марио было встречено приветственными возгласами и взрывом хохота. Буйствовавший, в дым пьяный нищий проявил к вновь прибывшему такое расположение, что Марио пришлось угостить его несколькими оплеухами.
      Огромная черная машина, набитая шумливыми босяками, сделала еще несколько кругов по улицам квартала, вылавливая подозрительных, и наконец подкатила к зданию полиции. У входа, при свете стосвечовой лампы агенты рассказывали друг другу сальные анекдоты. Арестованных встретили грубой бранью и подзатыльниками.
      На этот раз Домингос даже не счел нужным представить задержанных начальству. Понукая бродяг тумаками, надзиратель спустил их в подвал и, словно баранов, загнал в камеру, где было уже немало арестантов. Многие спали, кое-кто соскребал с себя черными от грязи ногтями растревоженных насекомых. Появление новой группы арестованных было встречено враждебно: старые обитатели камеры разразились бранью, насмешками и оскорблениями. С трудом продвигаясь в темноте, где всюду были враги, вновь прибывшие старались кое-как устроиться на грязном полу; никто из них не знал, сколько дней придется здесь провести.
      Местное начальство не подвергает таких арестованных Допросам, тюремный надзиратель не требует с них мзды, а защитники не просят для них снисхождения. Однако в редких случаях они все же предстают перед судом. Правосудие интересуется ими, если они профессиональные нищие или воры. Тогда их, как преступников, переводят в тюрьму предварительного заключения, где они и находятся до вынесения приговора. Те же несчастные, преступление которых состоит только в бродяжничестве, остаются гнить забытыми в этой наполненной смрадом нечистот яме. Поэтому честные парни, оказавшись в такой обстановке, стараются «получить повышение»: входят сюда бродягами, а выходят ворами.
      Тюремная камера при полиции для некоторых, однако, служила убежищем. Голодные имели возможность, получая консервную банку фасоли, питаться два раза в день. Сибариты в первый день, правда, отказывались от завтрака и обеда, но зато на следующий, не в силах бороться c голодом, старательно вылизывали жестянку до дна. Безработные, которые неделями не имели пристанища – им негде было примоститься, подложив под голову хотя бы булыжник, и они сонные бродили по улицам, – попав наконец в полицейский участок, засыпали мертвецким сном, храпя и свистя на все лады.
      Так же было и с Марио, бывшим буфетчиком кафе. Задержанный ночью вместе с дюжиной других бродяг, он лег в углу камеры и уснул. Утром тюремщик, открыв железную дверь, выплеснул внутрь несколько ведер ледяной воды. Раздались бешеные крики, но надзирателя они только забавляли.
      Марио проснулся испуганный. Его пронизывал холод, с лохмотьев стекала вода. Вокруг него в таком же отчаянии, прижавшись к мокрым стенам и ежась от холода, стояли арестанты с взлохмаченными грязными волосами, в их глазах отражалось страдание.
      Немного спустя принесли жестяной бачок из-под керосина с какой-то темной бурдой, выдаваемой за кофе, и большой пакет черствых хлебных корок – ими снабжала тюрьму ближайшая пекарня. Следует сказать, что со временем арестованные привыкали к такой жизни.
      За долгие дни своего пребывания в камере Марио познакомился со всеми ее обитателями, кроме тех, кто прятался по темным углам, их не было видно, оттуда слышались только вздохи. У одних были имена, у других – клички, самые неожиданные. Он услышал немало печальных рассказов арестантов о своей жизни, после чего решил про себя, что не так страшен черт, как его малюют.
      Арестованные спали на мокром и скользком от грязи цементном полу. Соседями Марио оказались два вора, ожидавшие перевода в тюрьму предварительного заключения. Сосед справа, называвший себя итальянцем «из самого Рима», был человек средних лет, весельчак, обжора и скандалист. Услаждая свое тщеславие, он любил называть себя Наполеоном. Однако все звали его Напо, всего лишь Напо, – такова уж человеческая натура. Он хвастался тем, что не желает работать на богатых и предпочитает вести свой излюбленный образ жизни: есть, пить и бродяжничать, а время от времени влюбляться. «Не так уж плохо, черт возьми!» – приговаривал он. Напо иногда даже любил пофилософствовать. «В тот день, когда будет разграблен весь мир, – разглагольствовал он, – установится новое справедливое распределение богатства». В нескончаемые часы ожидания он развлекал приятелей анекдотами…
      Как-то раз Напо проник в дом, обитатели которого, по его расчетам, должны были в это время находиться на кухне. Переходя из комнаты в комнату, он правой рукой открывал и закрывал шкафы, извлекал оттуда костюмы и платья и перекидывал все это на левую руку. Нагрузившись, он собирался дать тягу, но, спускаясь по лестнице, столкнулся нос к носу с хозяином дома, здоровенным детиной с толстущей палкой в руке, У Напо душа ушла в пятки, и он уже подумывал бросить награбленную одежду на пол и плача просить прошения либо бежать без оглядки… Но хозяин, улыбнувшись, поздоровался с ним и промолвил:
      – Можете приходить каждую неделю, одежда для чистки всегда найдется.
      Вспоминая эту сцену, Напо корчился от смеха:
      – Чудак подумал, что я красильщик.
      Соседом Марио слева был молодой человек, имя которого, Пауло Агрисио, часто встречалось на страницах газет в уголовной хронике. Он выдавал себя за чиновника префектуры, агента полиции, лейтенанта, репортера, собирателя пожертвований на богадельни, словом не гнушался ничем: любая дрянь, что попадала в сеть, все же была рыбкой…
      Но однажды случилось так, что в жизнь его вошла любовь. Этот красивый молодой человек с хорошими манерами в один прекрасный день решил жениться. Он представлял себе, как этому будут радоваться его друзья, какой шум поднимут репортеры. Мысленно он уже читал крупные заголовки: «Пауло Агрисио женится! Он клянется, что станет другим человеком!»
      Пауло хотел поймать в свою сеть рыбку покрупнее. Он должен жить в своем особняке, иметь автомобиль и быть принятым в высшем обществе. Все это, с точки зрения мошенника, очень важные вещи. Вскоре после одного крупного ограбления, о нем много писали газеты, Пауло Агрисио заказал три костюма отличного покроя, приобрел шелковые сорочки, носки, тончайшие носовые платки и яркие галстуки, которые ему очень шли. Все это сделало его опасным для женских сердец.
      Каждый вечер Пауло выходил из маленькой гостиницы, где проживал под чужим именем, садился в автобус и ехал до площади Буэнос-Айрес. Часами он дефилировал по улицам этого тихого аристократического района в надежде встретить женщину, о которой мечтал. Похоже на сказку, но это действительность: он ее встретил. Девушку звали Арлетта, ей было уже двадцать восемь лет. Жила она с родителями в старинном маленьком особняке, в глубине сада. Ее отец, фазендейро на покое, очень ценил пышные титулы, принадлежность к аристократии. Сначала он одобрительно смотрел на то, что дочь проявляет интерес к красивому молодому человеку, обычно поджидавшему ее на углу. Он даже разрешил пригласить юношу на чашку кофе, чтобы познакомиться с ним.
      – Папа, представляю вам Пауло Агрисио, о котором я столько рассказывала…
      Хозяин дома благосклонно принял гостя, проводил в свой кабинет, показал снимки фазенды и портреты членов семьи. Молодой человек непринужденно поддерживал разговор. Прощаясь, будущий тесть сказал:
      – Сеньор Пауло, прошу сообщить, где я мог бы получить интересующие меня сведения о вас. Вы понимаете…
      Молодой человек подобрал в телефонной книге несколько первых попавшихся ему адресов и предложил их вниманию будущего тестя. Отец Арлетты легко выяснил, что Агрисио один из наиболее ловких мошенников Сан-Пауло, этого честного и добропорядочного города, в котором, кстати говоря, их более чем достаточно, и при этом всех мастей и калибров. Вернувшись, страшно испуганный, домой, он позвал к себе дочь:
      – Несчастная! Этот субъект, которого ты мне представила, – бандит. Он не менее двадцати раз сидел в тюрьме! Ты должна немедленно порвать с ним! Я не переживу, если узнаю, что ты продолжаешь встречаться с этим авантюристом!
      Арлетта, услышав такие речи, заплакала и убежала в свою комнату. На следующее утро, как показалось обитателям дома, она слишком долго спала; к ней постучали – никакого ответа. Взломали дверь, на тумбочке лежала записка. Девушка решила последовать за Агрисио, хоть он и бандит, и умоляла родных простить ей этот безрассудный поступок.
      Отец, держа в трясущихся от волнения руках записку, взревел:
      – Имя Арлетты никогда больше не будет произнесено в этом доме! Затянуть ее портрет траурным крепом! Если кто-нибудь о ней спросит, отвечайте, что она умерла!
      На следующей неделе была продана с молотка вся мебель и вывешено объявление о продаже особняка. Семья переехала на жительство в фазенду, отец Арлетты не пожелал больше ничего знать о своей дочери.
      Между тем молодые люди поженились. Сначала они поселились в гостинице, но немного спустя из-за недостатка средств вынуждены были переехать в дешевый пансион. Вскоре оттуда они перебрались в какую-то жалкую лачугу. Пауло подолгу отсутствовал: скрывался или сидел в тюрьме. Тогда его жена стирала белье, зарабатывая этим на жизнь. Но – и в этом чудо человеческого сердца – они любили друг друга. Любили, невзирая ни на что! Когда Пауло арестовывали, ему иногда удавалось присылать жене записки, в которых он сообщал, в каком Полицейском участке находится.
      Тогда Арлетта, с воспаленными от слез глазами, бедно одетая, но прекрасная, шла навещать его.
      В течение всего времени, пока Марио находился в тюремной камере участка, туда дважды в день – утром и вечером – приходила Арлетта.
      С разрешения начальства она спускалась на площадку перед камерой, подходила к двери, припадала к окошечку и звала мужа. Домингос разрешал ей передавать кастрюлю сзавтраком или обедом. Арлетта и Пауло стояли по обе стороны двери, прижавшись лицом к решетке, разделяющей их, и разговаривали о Марии-Элизе. Потом Арлетта уходила, разбитая, с выпирающим животом.
      – Кто же, наконец, эта Мария-Элиза, о которой вы столько говорите? – спросил Марио.
      – Наша дочь, которая должна родиться в будущем месяце. Ее имя складывается из имени матери жены, которую зовут Марией, и имени моей матери – Элизы.
      – А вдруг родится мальчик?…
      – Мы знаем, что это будет девочка. Ребеночек лежит спокойно… И вот теперь, когда я сижу под арестом, Мария-Элиза плачет – да, плачет – в материнской утробе, еще не появившись на свет!
      Он скрестил руки, положил на них, словно на подушку, голову и стал пристально смотреть на тень, заменявшую ему подстилку. В таком положении он неподвижно пролежал несколько часов. В камере царил полумрак, но Марио, хоть и не разглядел как следует, мог поклясться, что Пауло Агрисио плакал.

      Иногда ветераны собирали вокруг себя новичков и обсуждали свои будущие воровские дела. Разговаривали тихими голосами и при этом искоса поглядывали на одного из арестантов: это был «кабан» – доносчик. Заметив, что о чем-то шепчутся, кабан поднимал с полу окурок, который в тюрьме, увы, значительно короче, чем на воле, и направлялся к ним.
      – Напо, дай прикурить!..
      – Убирайся, иначе размозжу тебе башку!
      Кабан, не принимая эти слова за оскорбления, отходил. Разговор замирал. Однако, когда другая группа, в противоположной стороне камеры, начинала говорить вполголоса, он бежал туда, якобы за тем, чтобы рассказать какую-нибудь пошлую историю. И тогда сцена повторялась. Кабан не сердился. «Ссора – оружие глупца», – говорил он в таких случаях.
      Кабан был одним из тех, кого полиция всего света подсылает в тюрьмы, чтобы разузнать о преступлениях, замышляемых арестованными. По его доносам многих несчастных уводили ночью на допрос.
      Там им приходилось сознаваться во всем, в чем их обвиняли следователи. Не признаются только те, кто умирает во время допроса, или те, кто разбивается, выпрыгивая из окна шестого этажа… Поэтому, как только в камеру попадал новый арестованный, он сразу же узнавал о кабане. Доносчика все сторонились: никто не обращался к нему, никто не касался его лохмотьев – они оскверняют.
      Когда кто-нибудь из арестованных из жалости или по неосторожности нарушал заговор молчания, остальные начинали относиться к нему с подозрением. Если беседа С кабаном повторялась, этого оказывалось достаточно, чтобы все сторонились такого человека, как зачумленного. Из предосторожности некоторые из арестованных вообще редко разговаривали с товарищами по несчастью. И не без основания: доносчики не носят ярлыка на лбу… К молчаливым людям относился и Артемизио. В то время как многим удавалось получать контрабандным путем сигареты, кашасу и даже опиум, он старался доставать книги. И какие книги! Вот и теперь все время он проводил за чтением «Марионеток мадам Дьявол». Уже прочитал «Тайное завещание». Его мечтой было купить иллюстрированное собрание «Похождений Рокамболя» в двадцати четырех толстых томах.
      Как известно, тот, кто молчит, больше страдает. А насильственно подавляемое желание поделиться своими мыслями и своим горем с себе подобными все растет и растет… И вот однажды ночью, сидя под лампой, ему уже было нечего читать, Артемизио ощутил настоятельную потребность поговорить с кем-нибудь из товарищей.
      Неожиданно из глубины камеры вынырнул кабан, уселся рядом на корточки и приоткрыл свой искривленный в насмешливой гримасе рот. Медвежатник, расположенный к откровенности, начал свой рассказ. Это было обычное для тюрьмы излияние души, здесь не было ничего нового – от начала до конца повторение толстого полицейского Дела…
      – Я, – неторопливо заговорил Артемизио, – сын ремесленника с улицы Пиратининга. На двери мастерской отца висела пожелтевшая табличка с надписью «Минготе-слесарь». Как сейчас вижу перед глазами этот жалкий, полуразвалившийся дом. Войдя внутрь, вы попадали в небольшое помещение, где двое подмастерьев, зажав брусок металла в тиски, нескончаемо долго опиливали его. Неуклюжий детина, по имени Шимбика, ковал на наковальне детали, контуры которых мой отец грубо рисовал своим плоским плотничьим карандашом на клочках оберточной бумаги. Мастерская изготовляла главным образом железные ключи, иногда большого размера, весом в сто граммов и даже больше. Однако эти ключи, несмотря на свою величину, не служили надежной защитой ни для богатых домов, ни для больших магазинов. Тогда еще не появились эти плоские маленькие ключики к американским замкам… Вы их знаете. Вы ведь не будете утверждать, что не знаете… Стояли в мастерской и точильные камни, на которых оттачивали ножи и ножницы. И, наконец, там чинили несгораемые шкафы с секретными замками, принадлежащие банкам и крупным коммерческим фирмам.
      Мой отец был единственным слесарем в городе, которому доверяли выполнять такие сложные заказы. Не думайте, что их было мало – ведь и сейфы изнашиваются. Но в последнее время старик стал плохо слышать и часто звал меня на помощь, когда нужно было прослушивать замки.
      Отец ходил без пиджака – как в мастерской, так и в пивных, где бывал не реже, чем на работе. Обычно он стоял в дверях мастерской, и держась за подтяжки, то натягивал их, то ослаблял. При этом он чуть ли не каждую минуту звал меня. Если я сразу не появлялся, его лицо наливалось кровью, он начинал размахивать руками и выкрикивать проклятия по моему адресу.
      Семья наша жила в глубине двора. Моя мать, слыша крики отца, прибегала к одному и тому же приему: делая вид, что идет в овощную лавку, она проходила мимо отцами спрашивала:
      – Что случилось, Минготе? Ты уже начал разговаривать с самим собой?
      – Нет, я жду этого негодяя! Когда он появится, сниму ремень и исполосую его…
      – Это несправедливо. Бедняжка пошел в дом кумы Жертрудес, я послала его за лавровым листом.
      Это была ложь. И отец знал, что это ложь. Он понимал, что его жалостливая, вечно измученная жена не хотела,чтобы меня наказывали. Я же все свое свободное время отдавал бродяжничеству. Ноги моей не было ни у кумы Жертрудес, ни в школе, ни там, куда меня посылали. Вместо этого я слонялся со своими сверстниками по проспекту, стоял у дверей фотографии «Силенто» или у входа в кондитерскую «Гуарани». Однако, где бы я ни был, услышав, что меня зовет отец, я тут же сломя голову бежал в мастерскую. Возбужденный, с багровым лицом, он расхаживал взад и вперед, пошатываясь, и от него разило кашасой. Увидев меня, он останавливался и принимался барабанить своими короткими пальцами по животу. К этому времени его гнев, благодаря ласковым словам моей матери, уже проходил, и он подшучивал надо мной…
      Отец подводил меня к высокому несгораемому шкафу, который мог принадлежать акционерному обществу железной дороги или банку. Он начинал осторожно вращать металлическое колесико, пытаясь открыть сейф. Несгораемые шкафы, которые поступали в нашу мастерскую, были вконец изношены. Иногда это были сейфы, чьи владельцы, утеряв шифр, никак не могли их вскрыть. Я уже знал, что в таких случаях должен делать, но тем не менее отец каждый раз повторял:
      – Мизо, сын мой, приложись ухом сюда, поближе к скважине, и говори мне, как только услышишь слабый шум. Он едва ощутим… это как шорох песчинки, положенной на лист, папиросной бумаги.
      Я точно выполнял его указания. Прижимался щекой к замку и, напряженно вслушиваясь, замирал. А отец трясущимися руками начинал медленно поворачивать металлические диски, на которых виднелись выгравированные литеры и цифры. Одна, две, три минуты тщетного труда… Я буквально не дышал. Скоро ли? Я скорее отгадывал, чем слышал внутри какой-то шум. Отец хватал толстый плотничий карандаш и рисовал им на листке бумаги какие-то каракули, потом снова вращал диски, без конца пробуя и пробуя… Коричневая бумажка, исписанная непонятными знаками, танцевала в его трясущейся руке. Вдруг после многих часов работы… дверная плита толщиной в целую пядь приоткрывалась на полдюйма, должно быть, только за тем, чтобы показать, что и ее можно открыть. Тогда отец начинал вращать колесико и наконец открывал дверцу.
      И тут появлялось содержимое сейфа – обычно деньги я документы. А однажды несгораемый шкаф оказался настолько набит фунтами стерлингов и долларами, перехваченными резинками, что мой отец, красный как рак, пустился в философию:
      – Только глубоко порядочный человек согласится влачить жалкое существование, зарабатывая несколько мильрейсов, когда он мог бы осыпать себя золотом и в свое удовольствие распоряжаться мошенницей-жизнью!.. Надо только решиться на риск…
      Высказавшись таким образом, он закрыл шкаф и ушел в пивную. Отец больше никогда не повторял этой мысли. Однако даже много лет спустя, когда он уже был в могиле, в моих ушах продолжали звучать его опасные слова.
      Измученный безработицей и нищетой, я, следуя по стопам отца, тоже начал открывать несгораемые шкафы. Но в отличие от него делал это ночью, проникая в банк без ведома администрации…
      Беседа закончилась. Кабан уже заснул и храпел, словно праведник, а не доносчик. Напо, увидев его в таком состоянии, с усмешкой сказал:
      – Когда-нибудь эта мразь проснется повешенной на подтяжках и сволочи-фараоны будут говорить, что это дело рук Напо…
      Он сморщился от отвращения и сплюнул в сторону.

      Среди стольких узников Марио чувствовал себя отшельником. И, когда ему представлялась возможность, забивался куда-нибудь в угол, садился на пол, обнимал руками колени и упирался в них своим заросшим подбородком. Его взгляд был прикован к крохотному, в две пяди, квадратному окошечку с железным крестом в центре. В темноте оно представлялось ему кровоточащей светящейся раной. Марио смотрел на него, смотрел… а когда отводил глаза в сторону, продолжал видеть этот огненный крест, воздетый над лежащими вповалку телами.
      Спустя несколько минут его зрение вновь привыкало к мраку, и он различал в этой вечной ночи очертания человеческих фигур. Он видел полные страха глаза, разинутые от уха до уха рты – одни в смехе, другие в плаче…
      Справа, рядом с собой, он обнаружил худого, согнувшегося, похожего на марионетку, юношу. От других он отличался своей одеждой, которая прежде, должно быть, выглядела вполне приличной, а возможно, даже элегантной. Арестованный был болен. Он прибыл накануне среди других обессиленных, стонущих и плачущих людей. Беднягу мучил частый сухой кашель. Лежа на цементном полу, он хрипел в изнеможении. Вероятно, у него была астма…
      Когда его свистящий хрип начал беспокоить соседей, юноша встал, но тут же споткнулся и упал на тела. Марио несколько раз обращался к нему с вопросами, но тот не отвечал. Тогда кабан подбежал к двери, прижался лицом к окошечку и стал свистеть, вызывая тюремщика. Тот подошел, и они вполголоса перебросились несколькими словами. Затем в коридоре перед камерой началась какая-то беготня. Вскоре в сопровождении двух служителей появился Домингос, он вошел в камеру и волоком вытащил больного, наверное, чтобы отправить его в лазарет.
      Когда железная дверь закрылась и наступила тишина, какой-то арестант, сидевший на корточках около Марио, коснулся его локтем и пророчески сказал:
      – А этому… крышка…
      – Кто он?
      – Летучая Мышь.
      Летучая Мышь был одним из самых опасных представителей преступного мира. Имя, полученное им при крещении, менялось бессчетное множество раз, и, как его звали теперь, никому не было известно. Одно время повсюду только и говорили о преступлениях Летучей Мыши, однако никто не знал, кто он. Это был призрак…
      Молодой человек с приятной внешностью и хорошими манерами, сдержанный в разговоре, усердно посещал кабаре, где проматывал деньги на женщин и виски. Кроме того, он бывал в богатых домах, где кто-либо умер. Одетый в черное, он входил, делал несколько глубоких поклонов и, храня молчание, пожимал руку заплаканным родственникам. Кто этот симпатичный молодой сеньор? Очевидно, один из друзей или знакомых покойника или покойницы. Ведь Сан-Пауло такой большой город…
      Почти каждую неделю газеты с возмущением сообщали об ограблениях на кладбищах. Несмотря на строгий надзор, некоторые свежие могилы оказывались разрытыми и разграбленными. Город был полон таинственных слухов.
      Говорили, что во время заупокойной мессы около усопшего появляется некто, который оценивает состояние скорбящей семьи, разузнает, что покойник уносит с собой, и на следующий день, участвуя в погребении, устанавливает местонахождение новой могилы. Так объяснялась точность, с какой этот зловещий преступник, прозванный Летучей Мышью, доводил до конца свои черные замыслы.
      Судя по расследованиям местных шерлоков-холмсов и репортеров, Летучая Мышь – кто бы и откуда бы он ни был, носил ли он шелковый галстук или рога дьявола – следовал в своих ограблениях строго определенному и хорошо продуманному плану. Пришлось взять под наблюдение могильщиков… Одного из них, в комбинезоне, очках и жокейском кепи, полиция стала подозревать потому, что он был фанатиком гангстерских романов и носил в кармане финку. За ним установили наблюдение и подвергли допросу. Однако вскоре выяснилось, что бедняга был лишь безобидным болельщиком футбола. За другими могильщиками тоже следили, но ничего предосудительного обнаружено не было.
      Летучая Мышь, должно быть, действовал между полуночью и двумя часами, когда охрана на прилегающих к кладбищам улицах дремлет. Перепрыгнув через ограду, он шел по длинным аллеям кладбища между рядами кипарисов, мимо часовен и склепов, по этим могильным улицам, уставленным мраморными ангелами, гранитными крестами и бронзовыми надгробиями; в некоторых склепах ночной ветер колыхал лампады, они отбрасывали пляшущие тени. Он шел по узким переулкам города-кладбища, стараясь удержать равновесие на краях разрытых могил с брошенными на землю венками. С трудом пробирался по узким тропинкам, протискивался между беспорядочно наваленными оградами, снятыми с могил за неплатеж кладбищенского сбора. Из таких могил извлекали то, что оставалось от покойников, чтобы предать эти останки вечному забвению где-нибудь на свалке, а освободившиеся таким образом места предоставить новым покойникам. Железные прутья цепляли его за пиджак, а старые ржавые светильники без стекол и огня царапали руки, нащупывающие дорогу. Невзирая на заговор мрака и зловещей тишины, он добирался в этом старом городе мертвецов до свежей могилы, над которой только накануне вырос холм. И действовал с уверенностью, как если бы работал при дневном свете.
      Воспользовавшись инструментом могильщика или лопатой, найденной у основания какого-нибудь воздвигаемого памятника, таинственный вор принимался энергично разрывать еще рыхлую землю и отбрасывать гравий. Это занимало у него час или несколько больше. Наконец, когда раздавался гулкий удар и лопата погружалась в пустоту, он, обливаясь потом и тяжело дыша, выбрасывал наружу инструмент и продолжал работать руками. Очистив гроб от земли, он снимал крышку, и, если ночь была ясной, в свете звезд появлялся покойник.
      С ловкостью, приобретенной за свою грабительскую практику, он выдирал золотые зубы, снимал с груди покойника дорогое распятие, срывал кольца с восковых, слегка согнутых пальцев. Он не дрожал под неподвижным и тусклым взглядом мертвеца, устремленным на него из потустороннего мира; не пугался ни шорохов, ни таинственных призраков, населяющих эти скорбные места. Суеверные люди считали, что такое осквернение могил мог совершать только вампир, но никак не человек. Отсюда и имя, данное ему еще до того, как стало известно, кто он в действительности. Он был вампир. Летучая Мышь. Каждый представлял его по-разному: некоторые – стариком, вооруженным кривой саблей, другие – сбежавшим сумасшедшим в больничном одеянии, третьи – могильщиком, отупевшим от беспробудного пьянства.
      В феврале скончалась некая богатая иностранка, и двери ее особняка в Жардин-Паулиста широко распахнулись для всех желающих отдать покойной последний долг. Едва радио сообщило о ее кончине, как начали прибывать друзья и знакомые, они собирались группами в комнатах, коридорах, в саду.
      В зале, перед катафалком, посетители останавливались, чтобы запечатлеть в памяти черты покойницы. Иные подходили совсем близко, чтобы коснуться ее худых и бледных рук, как бы желая проверить, не сохранили ли они жизненного тепла.
      Побывал там и тот, кто восхищался кольцами умершей, распятием и главным образом ее тяжелым черным покрывалом. Оно было из очень ценного старинного штофа, какой теперь уже не выделывают. Все знали, что несчастная сеньора в последние минуты просила родных похоронить ее завернутой в это княжеское покрывало, и не потому, что оно княжеское – ведь ненасытная земля не различает качества саванов и покрывал, – а потому, что оно было дорогим воспоминанием о ее далекой родине, куда она никогда не вернется.
      Похороны прошли торжественно, при большом стечении народа, сотни автомашин провожали гроб до кладбища. Когда процессия показалась на центральной аллее, обрамленной по обеим сторонам высокими увитыми розами оградами могил, зазвонили колокола. После панихиды в маленькой церкви гроб, сопровождаемый уже немногими родственниками и друзьями, пронесли по боковой аллее, и он скрылся за остроконечными кипарисами и плакучими ивами. Во время погребения один из присутствующих спросил соседа:
      – Интересно знать, кто среди нас Летучая Мышь? Он, конечно, здесь…
      После похорон провожавшие группами возвращались по аллеям этого города мертвых. Смеркалось. Когда они спустились по лестнице, перед ними предстал другой город. Солнце шафранового цвета догорало вдали на бетонных громадах центра. Там мерцал какой-то одинокий огонек, такой ясный, такой ясный… Почему так печален электрический свет при солнце?…
      Через два дня в газетах появилось страшное сообщение: могила богатой сеньоры осквернена. Венки отброшены прочь, земля разрыта, гроб вскрыт, драгоценности похищены.
      Об ограблении заговорили все, но вскоре наступили веселые дни карнавала, и внимание города сосредоточилось на этом радостном событии. Балы за балами, сражения конфетти и серпантина, великолепные выдумки и конкурсы масок – вот что занимало город.
      Во вторник в полночь в кинотеатре «Одеон» состоялся конкурс карнавальных костюмов. Шествие масок длилось бесконечно. Вдруг раздались шумные аплодисменты и восторженные возгласы – они были вызваны появлением молодого человека в костюме принца, он выделялся из сотен других участников карнавала. Никто больше не обращал внимания на пьерро, коломбин, пиратов, моряков и ковбоев. Взоры всех устремились в сторону этого высокого бледного юноши, одетого по моде времен Екатерины Медичи. Кто он? Шелковые, обтягивающие ноги штаны, бархатный камзол, фетровый берет с колышущимся пером… Но самым эффектным и фантастическим был великолепный черный плащ из королевского штофа, он волочился за принцем более чем на два метра, словно неотступно следующая зловещая тень.
      Кто же этот миллионер? Какой-то любопытный уже пробирался через живописную шумную толпу, чтобы рассмотреть и пощупать драгоценную ткань плаща. Принц тщеславно улыбался, своим костюмом он возбудил всеобщую зависть.
      Любопытный, о котором мы упомянули, присутствовал несколько недель назад на похоронах знатной сеньоры из Жардин-Паулиста. И вот теперь в маскарадном плаще принца он, как ему показалось, узнал саван покойницы.
      Страшное подозрение промелькнуло у него в мозгу. Он подошел к полицейскому и шепнул ему несколько слов. Представитель власти, пораженный, вытаращил глаза. Затем побежал к телефону и переговорил с ночным дежурным полиции.
      – Нет, пока я всего-навсего три, только три раза приложился к виски и никакие призраки мне еще не мерещатся…
      В центре зала находились подмостки, обтянутые желтым и голубым атласом. Здесь-то и собралось жюри конкурса. Скрывавшийся под маской карнавальный принц времен Медичи, костюм которого сейчас обсуждало жюри, с высокомерным видом расхаживал взад и вперед, величественно волоча за собой свой великолепный плащ.
      Ему была присуждена первая премия.
      Председатель жюри, весело улыбаясь, повернулся к таинственному принцу, поднял кубок и в воцарившейся торжественной тишине начал свою речь:
      – Мы взяли на себя смелость обратиться к вашему высочеству…
      В этот момент в зале произошло замешательство. Двое агентов полиции набросились на принца, в мгновение ока скрутили ему руки, выволокли из зала и впихнули в стоявший у входа черный полицейский автомобиль.
      Неожиданное происшествие еще больше развеселило публику, и бал продолжался до самого рассвета.
      На допросе принц во всем сознался; он был ослеплен своими подвигами и приобретенной известностью. Это был Летучая Мышь. Уже около года он грабил мертвых и проматывал их деньги с живыми в шикарных кабаре. Он пользовался успехом у женщин, в доказательство чего назвал немало громких имен и пышных титулов. Следствие целиком подтвердило его показания. Не были они опровергнуты и на суде.
      Летучая Мышь был серьезно болен, близок к смерти. Пока следствие шло своим обычным чередом, его держали в тюремной камере при полиции. В конце концов, к чему торопиться? Ведь нет сомнения, что преступник не дотянет до отправки в тюрьму одиночного заключения…
      Наконец его перевели в лазарет. Арестованные сгорали от любопытства: всем хотелось узнать, что с ним произошло потом…
      Однажды вечером, как обычно, в камеру вошел Домингос в сопровождении рыжего, коренастого помощника, который нес жестяной бачок из-под керосина с баландой, почему-то именуемой супом. Вместе с тюремщиком и его помощником в камеру проник косой луч заходящего солнца. Солнце! Какую радость оно принесло в темницу!
      Набравшись храбрости, Марио решил спросить:
      – Домингос, что с Летучей Мышью?
      – Сегодня умер, скоро закопают.
      – Закопают… ночью?…
      – Какое это имеет значение, приятель? Даже если и в полночь. Летучая Мышь – это летучая мышь, она найдет дорогу в преисподнюю.

      В камере, охваченной унынием, воцарилась гробовая тишина. Домингос открыл дверь и приказал арестованным выстроиться. Они знали, что это означает. Предстоял очередной отбор: бродяг, которые были всего лишь бродягами, собираются выбросить на улицу, так как полицейская машина привезла новую партию арестованных.
      Стоя у двери вместе со своим помощником, Домингос пристально разглядывал каждого из тридцати узников, прислонившихся к стене, и приказывал:
      – Вот ты!..
      – И ты!..
      – Ты тоже…
      По буйно отросшей гриве он определял время пребывания в заключении. Его метод был всем настолько хорошо известен, что обеспокоенный Напо счел необходимым предупредить:
      – Домингос, примите во внимание, я лысый!
      – И на бороде лысина?… – с иронией спросил тюремщик.
      Все засмеялись. Домингос, удовлетворенный своей остротой, сказал:
      – И ты, Напо!..
      Восемнадцать человек, обросшие и изъеденные язвами, отпуская шуточки, по очереди вышли из участка. Среди них был и Марио. Он стал совсем другим. Не только внешне, но и внутренне.
      В эту дождливую ночь, промокший до костей, он не нашел уголка, где мог бы укрыться. Марио достиг дна. Он стал королем нищеты, подобно тому как есть короли кофе или муки.
      Очутившись у какого-то дырявого забора, он протиснулся через одну из узких щелей, прошел в глубь сада, улегся на мокрую землю под кустами, с которых капала вода, и тут же заснул.
      Через несколько часов он проснулся от холода, у него зуб на зуб не попадал. Дождь усилился и превратился в настоящий ливень. Но у Марио не было сил подняться. Да и к чему вставать? Где он найдет лучшее пристанище? Глаза снова сомкнулись, и Марио забылся.
      Глубокой ночью он услышал голос, настойчиво звавший в тишине:
      – Куика!.. Куика!..
      Разомкнул веки. В двух шагах от него горела яркая звезда. Марио зажмурил глаза. А голос продолжал упорно звать:
      – Куика!.. Куика!..
      Марио сделал над собой отчаянное усилие и приподнялся, опершись на левую руку. Его лицо и туловище находились в полосе яркого света. С трудом соображая, он пытался догадаться, в чем дело.
      – Куика!..
      Наконец он увидел человека, державшего в руке фонарик.
      Сначала это видение не возбудило в нем ни любопытства, ни изумления, ни страха. Ровно ничего. Потом, пристально вглядевшись, он увидел, что перед ним стоит, опираясь на толстую палку, старик в берете и темных очках.
      Где он встречал его раньше?
      – Вы Куика?
      Марио молчал.
      – Буфетчик из 38-го кафе?
      – Э… Когда-то был им…
      – Ну, а я Жоаким.
      Это имя ничего не говорило Марио, но весь облик бродяги, опирающегося на палку, в очках и берете, был ему знаком: он узнал того несчастного посетителя кафе, который неизменно ровно в 5 часов 55 минут приходил выпить одну «медиа», проглотить бутерброд. Марио, как это ни покажется странным, пожелал узнать кое-какие сведения об этом субъекте:
      – Но как вас, собственно, зовут?
      – Жоаким… Свистун.
      – Разве это человеческое имя? Неужели отец не мог подыскать для вас в календаре чего-нибудь более благопристойного?
      – Имя Жоаким я получил в церкви, а Свистун – в тюрьме.
      – Хороша визитная карточка…
      – Какая есть… люблю говорить все начистоту. Если вы брезгуете помощью шарманщика, скажите сразу, и я оставлю вас в покое.
      Марио испугался.
      – Что вы? Брезгливость – это прихоть того, кто накопил больше восьмисот конто…
      – Очень хорошо! Вижу, что мы понимаем друг друга. В таком случае для сна вам следует подыскать более подходящее местечко. А потом, если соблаговолит господь бог и позволит полиция, мы позаботимся о том, как утолить голод…
      Старик протянул Марио палку, чтобы тот, опершись на нее, мог подняться.
      С большим трудом, охая и вздыхая, Марио встал, сделал несколько шагов. Ноги у него совсем застыли. Свистун поддерживал его. Увидев, что Марио ступает уверенно, он приказал:
      – Идите за мной!

      Они пустились в путь. Дождь лил не переставая. Холод пронизывал до костей. Некоторое время шли молча. Ноги утопали в лужах. Предрассветный ветер начинал раскачивать деревья, с них капало. Неожиданно Марио остановился:
      – Это не Жардиндас-Флорес?
      Свистун, не ответив, свернул на улицу Жозе Кустодио. Марио последовал за ним. Пройдя около пятидесяти метров, они остановились перед старыми дощатыми воротами; одна створка была полуоткрыта. Старик зажег электрический фонарик, и дрожащий круг света затанцевал у его ног. Вошли во двор. Жоаким, освещая дорогу, шел впереди, Марио плелся сзади, теряясь в догадках. Обошли вокруг погруженного в сон дома. Огромный пес бросился на них. Марио испугался, однако Жоаким успокоил его:
      – Он на цепи… Ложись, Кретоне, ложись!..
      В темном небе, нависшем над соседними крышами, проступили пятна цвета тусклого золота – предвестники дождливого утра.
      Стали спускаться по лестнице, ведущей в подвал. Должно быть, это и было убежище Свистуна.
      Луч света упал на замок. Свистун сунул фонарик в карман пиджака и, старательно ощупывая прилипшую к телу одежду, стал искать ключ. Наконец он открыл дверь, и, протиснувшись через нее, оба оказались в квартире, если только такую дыру можно назвать этим словом, которое относится и к особнякам в фешенебельных кварталах города.
      Сноп света прорезал мрак и разбился в глубине, ударившись о стену. Скользнув вправо, осветил наваленную в углу груду пустых мешков. Потом переметнулся влево, вырвал из темноты хромоногий стол, продавленную корзину, бачок из-под керосина, на котором стояла глиняная, жестяная, стеклянная посуда… Старую шарманку и на ней клетку для попугая.
      Марио, не без страха переступивший через порог, наконец решился последовать за хозяином, который, оставив где-то фонарик, ощупью пытался отыскать подвешенную к потолку лампу. Наконец он зажег ее. При бледном свете, который полился сверху, подвал бесстыдно обнажил всю свою убогость. Цементный пол и сгнившие балки, пересекающие низкий потолок. Никакой вентиляции. Все пропахло сыростью и плесенью. Но гостю было не до таких пустяков. Он улыбнулся при виде того, как Жоаким поставил свою палку в угол, показывая тем самым, что больше в ней не нуждается, и швырнул на бачок темные очки, довольный, что наконец освободился от этой обузы. Однако берет старик не снял, возможно, потому, что боялся простудиться.
      Марио, у которого веки налились свинцом, а ноги подкашивались от слабости, побрел к груде джутовых мешков и со вздохом облегчения повалился на них. Он уже собирался заснуть, когда к нему подошел Свистун. Старик держал в руке маленькую жестянку с отверстием сбоку. Когда он ее сжимал, оттуда выбрасывалось густое, сухое облачко, которое постепенно рассеивалось в воздухе.
      – Куика, эта забавная вещица вам очень полезна… Это белое облачко состоит из талька и ДДТ. Нет лучшего средства против насекомых, которых вы, должно быть, принесли из пансиона Домингоса. Можете израсходовать всюбаночку. Посыпьте тело, одежду, не жалейте…
      Хотя Марио одолевал сон, он сразу принялся за дело. Осыпал тело белым порошком, остаток израсходовал на одежду, с нее стекала вода, на полу образовалась лужа. Занятый этой работой, он наблюдал за неторопливо раздевавшимся хозяином. Впалая грудь, поросшая пучками волос, дряблые мышцы. На вялом бицепсе правой руки виднелось фиолетовое пятно старой татуировки.
      – Что это у вас на руке, приятель?
      – Глупости молодости… Можете посмотреть…
      Марио подошел поближе. Старик согнул руку в локте. На сморщенной восковой коже вырисовывался синий кружок размером с монету. Внутри него был изображен якорь между двумя сердцами, инициалы и дата.
      – Где вы это сделали, приятель? В Карандиру?
      – Нет, в Лимуэйро… далеко… И много лет тому назад…
      Отвечая с важным видом, старик продолжал переодеваться, потом стал ходить взад и вперед в поисках какой-то вещи, разговаривая при этом сам с собой:
      – Давно не работаю… Гардероб пришел в ветхость…
      Будучи гостеприимным, Жоаким не мог позволить, чтобы гость спал голый, закутавшись в джутовую мешковину. Перебрав всю одежду, висевшую на гвоздях вдоль стены, он бросил ему то, что некогда было элегантной пижамой:
      – Возьмите, Куика, накиньте это тряпье на ваши кости. По крайней мере не придется спать в мокрой одежде.
      – Это ваша пижама? – спросил Марио, чтобы хоть что-нибудь сказать.
      . – Отныне здесь нет моего или вашего – здесь все наше! Подождите, сейчас… Я как-то прихватил пару новых красивых туфель… В одно из моих посещений Эспланады…
      Он вывернул наружу кисти рук и разразился сиплым смехом. Видимо, это была привычка, которой он за собой не замечал.
      «Ловкач!» – подумал Марио и, надевая пижаму, украдкой продолжал наблюдать за Свистуном. Судя по тому, как он теперь свободно двигался, старик нуждался в палке и очках, только выходя на улицу. Время от времени он старательно поправлял черный берет на голове, которая по-видимому, была гладкой, как бильярдный шар. С проворством юноши старик подошел к спиртовке и, убедившись, что в ней достаточно спирта, принялся искать спички, Наконец нашел их в ящике стола, где хранилась пенковая трубка и жестяная коробка английского табаку. Он не мог устоять против соблазна сделать несколько затяжек. Набивая трубку ароматным табаком, Жоаким задумался. Марио пришел в восторг от этой великолепной трубки.
      – Красивая. Дорого стоит, а?
      – Когда-то она принадлежала графу Шикиньо. Я взял ее на память…
      – И привратник выпустил вас?
      – Я не видел его. Предпочел воспользоваться черным ходом. Было, наверное, три часа ночи.
      – А… Тогда конечно…
      Несколько раз с наслаждением затянувшись, Свистун предался серьезным размышлениям. Он не вычислял квадрата гипотенузы, а был озабочен тем, как бы отыскать одну из немногих имевшихся в доме разрозненных чашек, чтобы напоить из нее гостя. Он все перерыл в углах, даже пошарил за корзиной, которая, кроме многих других предназначений, служила также диваном.
      Наконец через несколько минут с дымящейся чашкой в руке он подошел к Марио:
      – Выпейте, Куика, чашечка горячего кофе подкрепит вас…
      Марио, в полусонном состоянии, проглотил подогретый кофе, повернулся лицом к стене и тут же заснул глубоким сном.
      Он проснулся неожиданно. Должно быть, давно наступил день, но в подвале продолжала гореть лампочка, так как дневной свет не проникал сюда, а лишь заглядывал под дверь. По шуму падающей на цементную площадку воды он догадался, что дождь еще продолжается. Зевнул, потянулся…
      Жоаким, расхаживавший взад и вперед, – он забыл и думать о палке и очках, – увидев, что Марио проснулся, показал ему на спиртовку:
      – Я вам оставил глоточек. Чтобы согреть желудок, сойдет…
      Марио еще долго лежал на мешках. Мысли его путались. Как объяснить присутствие здесь посетителя 5.55? И – что любопытнее всего – в качестве хозяина дома! Совершенно очевидно, что это галлюцинация или следствие лихорадки. Он открывал и закрывал глаза, протирал их. Ничего не менялось. Снаружи по-прежнему барабанил дождь, внутри – старик в натянутом до ушей берете, застыв, как изваяние, сидел на корзине. На его желтоватых висках торчали редкие седые волосы; опаленные уличным солнцем руки, лицо, шея казались почти черными. Рыжевато-седая борода была лохматой и запущенной.
      Жоаким, вспомнив о своем госте, заговорил:
      – Возьмите деньги, которые я нашел на столе… Но не привыкайте – я не дойная корова…
      – Спасибо!
      – А теперь пойдите сбрейте щетину… Вы похожи не на человека, а на кисть…
      Оба засмеялись.
      – Однако, Жоаким, найдется ли парикмахер, который сможет это сделать?
      – Найдется. Я вам укажу такого. Знаете, где винокуренный завод Пивелли? На проспекте?
      – Знаю. Я там проходил четыре раза в день.
      – Прекрасно. Рядом с заводом есть переулок. Там по левой стороне парикмахерская с одной дверью. Это салон Салафры, плута, который в свободное время занимается скупкой краденого. Салон – это липа, чтобы сбивать со следа полицию. Если он не захочет вами заняться, скажите, что вас прислал Свистун, – этого будет достаточно…
      Жоаким открыл дверь, Марио вышел на улицу. В лицо ему ударили ветер, дождь, холод. Марио постоял, колеблясь: возвратиться назад, в подвал, или пойти побриться? Наконец решил пренебречь непогодой. Пес Кретоне кинулся на него, и Марио пустился бежать под проливным дождем. Так он домчался до улички, где находилась парикмахерская Салафры, неподалеку от 38-го кафе. У тротуара стоял спортивный автомобиль бежевого цвета, принадлежавший не иначе, как какому-нибудь разбогатевшему выскочке. И Марио подумал: «Эта машина пахнет сделками с совестью, в которых не признаются». Философствуя таким образом, он продолжал идти под ливнем. В это время из машины высунулась женская головка и воскликнула:
      – Это колоссально! Куика!..
      Марио обернулся, желая убедиться, что окрик относится к нему. Женщина засмеялась:
      – Куика! Как это прелестно!
      Марио подошел ближе. Это была Людмила, подруга Нисии, толстушка из «Мод Ривьеры», сиявшая шелками, драгоценностями и улыбкой. Она затараторила:
      – Вы знаете, Куика? Я и Пивелли скоро поженимся. Непременно пошлю вам приглашение…
      Затем, вглядевшись получше и увидев, в каком жалком состоянии находится бывший буфетчик кафе, приятель ее подруги, она прикрыла рот рукой в перчатке, как бы останавливая готовый вырваться оттуда поток неуместных слов.
      – Какой ужас, Куика! Нисия дала вам пинка… Но Бимбо разочаровал ее. Он не товарищ, а импрессарио… Понимаете? Какой ужас!..
      Неожиданно появился Пивелли, в плаще с капюшоном, перчатках, очках, в галошах, с зонтом и хроническим бронхитом:
      – Люд, чего хочет этот?…
      – Ничего, дорогой! Он когда-то жил с Нисией…
      – Вот как…
      Пивелли открыл дверцу и сел за руль. Машина сделала рывок и покатила к проспекту, запруженному автомобилями, автобусами и трамваями. Людмила, боясь вызвать неудовольствие Пивелли, даже не сказала Марио «до свидания».
      Марио почувствовал себя униженным и возмутился. И, чтобы как-нибудь отомстить бывшей швее, мысленно обругал ее: «Жирная сука!».
      Он направился к салону, где Салафра должен был снять его гриву. Разозлившись на Людмилу, Марио внезапно почувствовал прилив энергии, чего с ним уже давно не случалось. В глубине его сердца родилось желание преуспевать, даже если для этого придется убивать и грабить. Он должен утереть нос этой Людмиле и сбить с нее спесь!..
      Он вошел в салон. Внутри – стул, зеркало и ни одного посетителя. Салафра у клетки менял семя для канарейки. Увидев Марио, он все понял.
      – Каким образом вы покинули Домингоса?
      – Я должен благодарить за это свою бороду.
      – Кто вам указал мой салон?
      – Свистун.
      Через час Марио вернулся на улицу Жозе Кустодио. Спустился в подвал и постучал в дверь. Жоаким открыл и, взглянув на Марио, разинул рот от удивления.
      – Вот это да! Оказывается, у вас совсем человеческое лицо, его только нельзя было разглядеть за трехмесячной бородой, – сказал он и осторожно закрыл дверь.
      В подвале Марио застал двух субъектов – он безусловно видел их раньше, но сейчас не мог припомнить, где. Свистун познакомил их на свой манер:
      – Этот шут – мой друг, хочет работать с нами. Зовут его Куика…
      – Мое имя Марио… Но Свистун продолжал:
      – Это Макале, лучший повар в квартале.
      Крепкого сложения негр, улыбнувшись, показал свои ослепительно белые зубы.
      – А это Сухарь, король разносчиков…
      Худой, как скелет, паренек, одетый в синий костюм и спортивную рубашку, с мокрыми, спадающими на глаза волосами, чуть кивнул головой.
      Гости, не обращая внимания на вновь пришедшего, продолжали разговор о каком-то деле; Марио не оставалось ничего другого, как снова отправиться в свой угол, там он постарался поудобней улечься на мешках. – Где же, черт возьми, он видел этого улыбающегося негра-верзилу вместе с этим тощим длинноволосым пареньком? Силясь вспомнить, Марио уставился глазами в потолочную балку.
      В это время Макале воскликнул:
      – Помощник комиссара очень влиятельный человек!
      У него был детский голос. Эта деталь подобно вспышке молнии сверкнула в памяти Марио. Он вспомнил негра и парнишку на площади, близ кафе, и ясно представил весь эпизод от начала до конца, со всеми подробностями.
      Свистун на почтительном расстоянии шел за Сухарем и проверял, как паренек овладел ремеслом. Тот залез в карман пиджака какого-то разини, приехавшего из деревни, и стянул у него туго набитый бумажник. Однако крестьянин, сразу спохватившись, схватил вора за руку. Тогда, как водится у карманников, воришка стал вырываться, и в это время украденный бумажник выскользнул из руки новичка в руку его опытного учителя. А тот, в чем нет никакого сомнения, искусно передал его в проворные руки жулика, работающего на перехвате, или другого вора-карманника. Ведь Свистун не такой простак, чтобы позволить поймать себя с поличным… Марио удалось более или менее ясно восстановить в памяти всех присутствовавших при этой сцене взволнованных людей. В их числе были две женщины: одна – крашеная блондинка, заступившаяся за Сухаря, другая – смуглая, с черными как смоль волосами, одетая в красное. Которая из них принимала участие в ограблении деревенского ротозея?…
      Что же касается мнимого агента полиции – негра с нежным детским голоском, задержавшего тогда Сухаря и прихватившего с собой Свистуна в качестве свидетеля, – то вот он собственной персоной, со своей неизменной улыбкой – это симпатичный Макале.

      Марио еще размышлял об этом, когда двое посетителей, не удостоив его даже взглядом, попрощались со своим главарем (а Свистун, несомненно, был им) и вышли во двор, где все еще барабанил дождь. Хозяин проводил их, но не из вежливости, а чтобы запереть дверь на ключ. Вернувшись, он устремил недоверчивый взгляд на Марио:
      – Если вы сыщик, почему не забираете меня? Если не хотите сделать это сами, пойдите на угол за полицейским. Или не поленитесь, зайдите в участок к помощнику комиссара Просперо и расскажите, что я – Жоаким Свистун, заключенный № 3891 – здесь. Вас за это наградят!.. Марио глубоко оскорбило это подозрение. Он помрачнел, настроение его сразу упало, и он с жаром начал оправдываться:
      – Что это значит, старина?… Ссора – оружие глупца. Неужели вам могло прийти в голову, что после того, как вы меня подобрали, я побегу в полицию рассказывать все, что я видел, и все, о чем могу догадываться?
      Ответ Марио понравился Жоакиму, и он продолжал разговор уже в доверительном тоне:
      – Куика, вы сможете стать вором, но полицейским агентом – никогда! Вы слеплены не из того теста, что доносчики, которые сажают в тюрьму своих же товарищей, – это видно сразу. Вы не кабан и у вас нет склонности к предательству. Чтобы ввести вас в курс дела, я расскажу все. Если вас это не устроит и вы не захотите с нами работать, берите этот ключ, открывайте дверь и проваливайте пока не поздно.
      Жоаким чиркнул спичкой и зажег трубку.
      – Я именно тот, за кого вы меня принимаете. Я каташо, – сказал он.
      – Что такое каташо?
      – Я сам не знал этого, пока не очутился в тюрьме. Каташо – это чернокожий бездельник из Португальской Африки, который, развалившись в гамаке в своей деревне, приказывает родичам охотиться для него на зверей и ловить ему рыбу или похищать для его услады девушек. В нашей среде каташо – это вор-ветеран, который эксплуатирует труд молодых, зеленых воришек. Как вы уже, наверное, заключили, я не более чем скромный взломщик, ушедший на покой.
      – Скромный, как бы не так!..
      – Не будьте невежей! Я взываю к вашей учтивости. Будь я другим, разве стал бы я жить в этом хлеву? Фешенебельный особняк, контора на главном проспекте, шикарный автомобиль и прелестная красотка… ведь старому, беззубому коту тоже хочется мышки…
      – Но зачем вам влачить такую жизнь, ведь вы могли бы…
      – Я не люблю половинчатости. Я не хочу, как другие, быть вором во фраке. Богатый вор напускает на себя порядочность и становится невыносимым. Не найдется человека, который был бы в состоянии терпеть его лицемерные ужимки. Когда он застает своего товарища на месте преступления, то готов вырвать ему глаза и орет больше всех, чтобы показать, что он порядочный. Куика, я хочу дать вам один совет – это пропахшая потом истина: никогда не служи тому, кому служил, никогда не грабь того, кого ограбил.
      – Они всегда норовят переметнуться в другой лагерь…
      – И делают это потому, что порядочность дает им значительно большие барыши. Да еще какие! Истинный грабитель не меняет профессии: рождается воришкой, а умирает вором.
      – А как же вы?…
      – Теперь я уставший старик и живу тем, что обучаю новичков. Для курса обучения я избрал пособие «Искусство воровать» падре Антонио Виейры – известного богохульника. Говорят, что ему стоило больших трудов составить этот полезный букварь… Когда мне попадаются способные парни, такие, к примеру, как вы, еще не сломленные следственной камерой, я беру на себя обеспечение их будущего. Правда, я не взимаю плату за уроки, но мои бывшие ученики время от времени приходят навестить меня, и я обнаруживаю здесь, на столе, гонорар за свои труды.
      – Разве вы оставляете дверь открытой?
      – Нет. Опасаясь честных людей, я ее закрываю.
      – А как же удается войти вашим ученикам?
      – Для взломщика, получившего образование в моей школе, закрытых дверей не существует…
      Свистуну стало зябко. Он встал с корзины и начал ходить из одного конца подвала в другой в поисках какой-нибудь теплой вещи. Неожиданно он что-то вспомнил, вернулся к корзине, достал оттуда пару фиолетовых носков и начал натягивать их.
      – Шелковые, но создают приятное ощущение тепла в ногах.
      – Где вы взяли такие роскошные носки?
      – В ризнице церкви… они были развешены на ручках носилок, на которых выносят святых во время торжественных процессий.
      Свистун согрелся. Снова зажег трубку и оживленно продолжал:
      – Я даже подумывал об организации заочных курсов для воров-карманников, но, поразмыслив над трудностями, связанными с частыми переменами адресов и невозможностью проверить работу тех, кто живет далеко, решил ограничиться отбором наиболее способных здесь, в Сан-Пауло. На каждом шагу мы встречаем людей, неудачно выбравших профессию. Это происходит потому, что не всегда человек может следовать своему призванию. Многие родились с воровскими задатками и могли бы стать великими людьми, но в том тесном мире, где им приходится жить, они не поднимаются выше бездарных врачей, перепачканных машинным маслом инженеров, унылых сельских священников или мелких торговцев. А по призванию все они – грабители.
      – Отчасти вы правы, но ведь ваше искусство трудное и опасное.
      – Что вы, Куика!.. При соответствующем желании и благоприятных условиях можно стать «порядочным».
      Наступило молчание, во время которого слышалось только клокотание воды в водосточных трубах. Оба погрузились в свои мысли. Но вот Свистун взял какую-то потрепанную книжонку и стал читать.
      Марио поднялся и подошел к нему.
      – Знаете, старина? У меня нет склонности к такой жизни. Я родился честным, как мог бы родиться хромоногим, – в этом не моя вина.
      Жоаким недовольно оторвался от чтения.
      – Послушайте, только гении родятся с непреодолимым призванием. Только они могут извлекать пользу из законов. Они придумывают всякие общества взаимопомощи, системы восстановления в правах и должностях, кампании по отчуждению земельной собственности. А другие поступают, как король Пенакор.
      – Король Пенакор?
      – Он был португальцем, имя его, к сожалению, не сохранилось. Дело было в тысяча шестьсот с хвостиком году. Сын гончара из местечка Алькобаса отмыл свои заскорузлые от глины руки, пошел на базар и принялся кричать, что он король дон Себастьян, вернувшийся после сражения у Алкасер-эль-Кибир, которое произошло примерно за сто лет до того. Жители местечка разинули рты от удивления и поверили ему. Тогда бездельник завербовал их под свое знамя и овладел замком Пенакор, построенным тысячу лет назад некоей сеньорой, доной Фламулой, имя которой не забыто и поныне. Так простой крестьянин стал королем. Позднее злые люди разоблачили его хитрость, и бывший гончар был схвачен, судим и сослан пожизненно на галеры. Надели ему железные кандалы и посадили гребцом на галион рядом с другими такими же несчастными. Когда судно шло под парусами вдоль берегов Франции, король Пенакор сумел освободиться от кандалов, бросился в воду и поплыл к берегу. Аркебузы извергали огонь, пушки изрыгали ядра. Но беглец не погиб от пули и не утонул. Выбравшись на пустынный берег, он скрылся в лесу, и с тех пор никто не слышал об этом мошеннике…
      Свистун умолк, отбросил в угол потрепанную книжку, пососал трубку, но, так как она уже совсем потухла, отложил ее и, убаюканный доносившимся снаружи шумом, погрузился в дремоту.
      Марио сидел в углу на мешках. Его мучила одна и та же мысль. Он не мог от нее отделаться. До него доносились далекие приглушенные звуки: болтовня радиоприемника, жалобный детский плач, простудный старческий кашель, перебранка женщин. Но все это было по ту сторону, за толстыми стенами подвала.
      Свистуну, видимо, стало жарко в косках: он сел на хромоногий стул и стал снимать их.
      – Удивительно! Не представляю, как его преосвященство может носить такие носки.

      Марио, увидев, что его одежда, сваленная в кучу, все еще мокра, решил разложить ее на полу в надежде, что так она быстрее просохнет.
      Оба были заняты своими делами, когда Кретоне на кого-то набросился; вслед за этим они услышали, как дождь барабанит по натянутому зонту. Вопросительно взглянули друг на друга. Подождали. Кто-то тихо постучал в дверь. Свистун пристально посмотрел на Марио, поднес к губам указательный палец, подавая знак молчания, и пошел посмотреть, в чем дело.
      – Кто там?
      – Откройте скорее, дядя! – ответил женский голос.
      Успокоенный Жоаким, дважды повернув ключ, широко распахнул дверь. Вошла женщина, сложила зонтик.
      – Дядя, куда мне поставить свою подводную лодку?
      И, не дожидаясь ответа, поставила зонт в угол, чтобы с него стекла вода. Увидев одетого в пижаму Марио, который раскладывал на полу свои брюки, удивилась:
      – Что это, дядя, у вас гость, и вы ничего мне не говорите?
      Марио, который с первого взгляда запомнил ее, подумал: «Это она, женщина в красном, которая в тот вечер получила бумажник из рук Сухаря и затерялась в толпе. Напарница вора-карманника».
      Свистун, старавшийся закрыть отсыревшую от непогоды дверь, отвечал отрывисто, в такт своим движениям:
      – Это бездельник Куика… помните?
      Марио вмешался:
      – Мое имя Марио.
      Девушка пристально посмотрела на него и бойко спросила:
      – Тот из кафе, что намазывал вам хлеб маргарином?
      – Он самый.
      Все трое засмеялись. Свистун, закрыв наконец дверь, рассказал подробнее:
      – Вчера ночью во время бури Куика проходил здесь поблизости, он был похож на мокрого цыпленка. Я заставил его войти сюда, чтобы хоть немного согреться, а он сразу заснул на мешках.
      Марио оправил пижаму и, чтобы показать себя благовоспитанным человеком, взял лежавший на бачке из-под керосина крохотный кусочек желтого мыла, накинул на плечо грязное полотенце – он вытащил его из массы тряпок, развешанных на стене – и, открыв дверь, выбежал ка цементную площадку, на которую падала хрустальная завеса дрожащих дождевых нитей.
      Под ливнем Марио направился в глубь двора. Какое веселое развлечение – ливень! Вернувшись через десять минут, он застал учителя и ученицу беседующими вполголоса.
      Жоаким резко бросил ему:
      – Закройте дверь!
      Когда Марио, дрожа от холода, проходил мимо, Жоаким спросил:
      – Куда ходили, приятель? В такой ливень…
      – Умывался. А вы тем временем могли спокойно поговорить о своих семейных делах…
      – Послушайте, Куика, бросьте дурить. Эта смуглянка в шутку назвала меня дядей. Она была моей ученицей и не забывает своего учителя. Когда это угодно богу, она приходит повидать меня, что доставляет мне большое удовольствие. Не так ли, Карола?
      Девушка одарила обоих очаровательной улыбкой.
      Марио, по всей видимости, решил серьезно заняться своей внешностью:
      – Старина, позвольте воспользоваться вашей расческой?
      – Если у вас хватит мужества, пожалуйста, она там… Но в ней нет половины зубьев…
      Гость пошел в угол и перед осколком зеркала, висевшим на стене, принялся расчесывать свои мокрые, слипшиеся волосы. При этом он искоса посматривал на Каролу. Та, чувствуя, что молодой человек с любопытством разглядывает ее, смеясь и кокетничая, беседовала со Свистуном, делая вид, будто не замечает, что ею любуются.

      Кароле – хорошо сложенной девушке с чуть смугловатым лицом – было не больше двадцати лет. Кожа ее по цвету напоминала жамбо. Кстати, в литературе и в живописи жамбо имеет гораздо больше оттенков, чем на базаре. Из-под бежевого тюрбана с голубыми узорами виднелись иссиня-черные волосы. Нарядное платье цвета красного вина, который, как утверждают женщины, делает брюнеток еще более смуглыми, было ей очень к лицу. Часто улыбаясь, Карола показывала свои крепкие белые зубы. Голос у нее был глубокий, с нежными модуляциями.
      Видя, как она беседует со Свистуном, Марио снова ощутил у себя в петлице тыковку. Он побледнел. Но, набравшись решимости и зажмурившись, отбросил ее от себя. Со стола полетела чашка и разбилась вдребезги. Не чашка, нет, – это была тыковка. И с этого момента молодой человек почувствовал себя свободным от наваждения, которое мешало ему разговаривать с женщинами, как другие мужчины.
      Хозяин, не знавший об этих сложных психологических явлениях в сознании своего гостя, стал собирать осколки и, выбросив их, начал рассказывать:
      – Знаете, Куика, что я делал на рассвете, на пустыре на улице Даль? Не говорите, что знаете, не поверю!.. Поверх забора я высматривал, что находится в глубине двора!.. Это мог сделать только я сам. Бедный старик, опирающийся на палку, на рассвете, на глухом пустыре… Ни у кого никаких подозрений!.. Случайные прохожие, несомненно, думали, что нищий собирается искать гнилые овощи в отбросах, которые каждое утро выкидывают хозяйки…
      – И что вы там заметили, дядя?… – спросила Карола.
      – Барыш, и немаленький. Куш от двух до трех миллионов. Денег хоть завались! Дельце мне кажется легким, если, конечно, нам повезет.
      – Речь идет об ограблении? – поинтересовался Марио.
      – Да. Надеюсь, вы с нами? Согласны?
      Карола пристально посмотрела на Марио, и он радостно улыбнулся ей.
      – Конечно, согласен! Свистун продолжал:
      – Дом номер двадцать девять на улице Бугенвиль, задняя сторона которого выходит на улицу Даль, вовсе не крепость… Каменный забор сравнительно низкий; даже я, поднатужившись, могу перелезть через него. Я видел две боковых пристройки: слева от дома – нечто вроде прачечной; справа – навес для автомобиля; как я успел заметить при тусклом свете фонарика, машина дорогой марки. К задней двери дома ведут три ступеньки. Справа от двери – окошко. Должно быть, комната служанки. Впрочем, это только предположение… Если вы, Карола, найметесь туда, то сможете помочь нам попасть внутрь… если только…
      Карола, которая думала о том же, попыталась продолжить мысль своего наставника:
      – …если только они, опасаясь воров, не запираются как следует – обычно так и делается в богатых домах.
      – Для меня нет закрытых дверей! Ни дверей Бразильского банка, ни даже тюрьмы одиночного заключения! – отпустил Свистун одну из своих шуток.
      – Надеюсь, дядя, вы не думаете, что я поверю, будто вы собираетесь участвовать в этом пустяковом деле? Рисковать из-за ерунды… Для таких новичков, как Куика и я, это дело еще подойдет… Но для Жоакима Свистуна!..
      Жоаким весь просиял… Марио, видя, как на него подействовали слова девушки, понял, что ахиллесова пята главаря шайки – тщеславие.
      Свистун порылся в груде хлама, вытащил оттуда связку ключей и передал их Кароле:
      – Возьми. Это отмычки.
      Карола тщательно осмотрела инструменты и вернула их учителю:
      – Послушайте, дядя, эти отмычки были хороши в ваше время, а сейчас всюду американские замки… Нате!
      – Но не на внутренних дверях?
      – Я готова поклясться, что и на них…
      – Это препятствие легко преодолеть. Расстелите на полу газету и просуньте ее под дверь так, чтобы половина листа находилась по другую сторону. Понятно? Потом возьмите шпильку для волос или пинцет для выдергивания бровей, всуньте в замочную скважину, поверните ключ и вытолкните его. Ключ упадет на газету. Вам останется только потянуть бумагу, и ключ окажется в ваших руках. Операция эта требует времени и терпения…
      Каролу это не устраивало:
      – Лучше и проще украсть ключ и сделать с него слепок.
      – Что ж, если это удастся, считайте, что половина дела сделана.
      – А как быть с несгораемым шкафом? Ведь деньги хранятся там?
      – Это уж моя забота, – важно ответил Свистун. – Ну, говоря откровенно, я умираю от голода. А вы?…

      Услышав эти слова, Карола встала и осмотрелась. – Увы, здесь нет ничего существенного. Придется немного подождать…
      Она взяла свой зонт и направилась к выходу.
      – Пойду поищу чего-нибудь, хорошо? – И, открыв дверь, побежала под дождем.
      Марио, все еще с полотенцем на шее, вышел из своего угла. Свистун удивился: бывший буфетчик стал совсем другим человеком, он даже улыбался.
      – Вы все слышали, Куика?
      – Все.
      – Согласны?
      – Согласен. В моем положении согласишься на все.
      Марио подошел к столу, взял корку хлеба, по-братски поделился ею с учителем, и оба они, поджидая девушку, принялись усердно жевать.
      А время шло. Часы на церкви пробили два. Хозяин и гость прилегли отдохнуть… Через час они снова услышали барабанную дробь дождевых капель по зонту и тихий, на особый лад, стук. Это возвратилась Карола. Свистун бросился к двери. Девушка вошла веселая, довольная. Она принесла в парусиновой сумке поистине царский завтрак: бутылку вина в соломенной упаковке, молотый кофе, сахар, хлеб, масло, сыр, ветчину, вареные яйца и килограмм винограду. Мужчины восторгались, наблюдая, как она раскладывает на столе покупки. Хозяин дома спросил:
      – У вас кредит, а?…
      – Какое там!.. У меня было немного мелочи, на которую ничего не купишь… На эти деньги я приобрела билет в кино, села в кресло и по рассеянности поменялась кошельком с соседкой. А когда в зале погас свет и начался сеанс, я пошла к выходу. В это время сеньора обнаружила обман и подняла крик, но было уже поздно. Кошелек я выбросила, а деньги сохранила. Деньги – не улика, на них нет имени владельца. В общем пожива невелика, но ее хватило, чтобы купить все это…
      Все трое весело смеялись, представляя себе лицо пострадавшей. Однако соловья баснями не кормят, и они принялись за еду, которая оказалась очень сытной и располагала к откровенной беседе. К концу этого импровизированного пиршества Марио и Карола стали уже настолько близкими друзьями, что девушке пришла в голову счастливая мысль:
      – Дядя, в этом Ноевом ковчеге случайно не найдется утюга?
      – Утюг-то есть… Он должен быть там, под ящиком…
      Но в исправности ли он?…
      Карола нашла утюг и воткнула штепсель в розетку. Расстелила на столе несколько тряпок и, попробовав утюг, обрадовалась – он нагревался.
      – Что собираетесь делать, дорогая? – спросил Свистун.
      – Поглажу одежду сеньора Куики!
      – Меня зовут Марио!
      – Нет Куика, сеньор! – и она весело засмеялась.
      Пока Карола гладила, Марио любовался девичьей гибкостью ее движений. А она, чувствуя его молчаливое и сдержанное восхищение, довольная, улыбалась. Учитель прошелся несколько раз взад и вперед по комнате, потом прилег в углу. Зевнул, потянулся и сказал:
      – Когда колокол Церкви одиннадцати тысяч девственниц пробьет пять, разбудите меня.
      – Зачем? – полюбопытствовала Карола.
      – Затем, чтобы пойти выпить свою чашку кофе в 38-м кафе, где Фирмино и Бигоде принимают меня, как отца родного… Нужно, чтобы я вошел туда ровно в 5.55…
      – Я не знала, что эта точность нужна для…
      Свистун, засыпая, едва успел ответить:
      – Да, чтобы засвидетельствовать, что шарманщик всякий день в это время посещает кафе… Правда, простакам, вроде вас, этого не понять…
      И он заснул сном праведника, так и не закончив загадочной фразы.

      Откроем путеводитель по Сан-Пауло. Район Жардиндас-Флорес тянется вдоль проспекта, от которого его отделяют кварталы почерневших старых домов. Сведения об этой части Сан-Пауло в путеводителе очень скудны. Поэтому мы прибегнем к помощи старожилов, прихожая местной церкви. Район этот образовался, как здесь обычно бывает, на месте обширного, но убогого поселка, состоявшего из дощатых лачуг, крытых жестью. На краю поселка был большой огород с кое-как сколоченными сарайчиками. Босоногие жители этого поселка доили коров и продавали молоко на соседних улицах. В то время земля была дешева, и ее владельцы, чтобы продать участок, даже по самой низкой цене, давали покупателям в придачу кирпич для первой постройки. В поселке жили по преимуществу разносчики, продавцы газет и лотерейных билетов, жестянщики, лица без определенных занятий. Владелец участка осуществлял функции блюстителя порядка на всей своей территории. Было у него какое-то имя, но все называли его Кровопийцей – попробуйте угадать, почему. Жил он одиноко в лачуге на краю поселка. Высокий и худой, одетый во все черное, в шапке, надвинутой на глаза, он любил обходить свои владения. Ни с кем не говорил, но всегда ворчал что-то себе под нос. Согнувшись, с заложенными за спину руками и бьющейся об икры ног палкой, он переходил от одной лачуги к другой, надзирая за старухами, готовившими обед, за девушками, занятыми стиркой белья и распевавшими над корытами, за ребятишками, игравшими у ворот. Он бранился по поводу разбросанных капустных кочерыжек и банановой кожуры, но особенно гневался при виде помоев, которые образовывали во дворах целые заводи.
      Когда смеркалось, он сам жарил себе на обед кусок мяса, купленного в ближайшей лавке, затем выносил к воротам плетеный стул и, усевшись на него, закуривал глиняную трубку с длинным мундштуком. В этот час жители поселка возвращались домой и, проходя мимо хозяина, здоровались с ним:
      – Добрый вечер, Кровопийца!..
      А тот ворчливо отвечал:
      – Проходи!.. Проходи!..
      Так продолжалось много лет. Город рос и богател. А хозяин этого участка все не понимал, что сделался миллионером. Однажды вечером он почувствовал боль в животе и так и остался на месте с застывшим, стеклянным взглядом. Сосед, человек с добрым сердцем, позвал аптекаря Перейру. Тот пришел и с едва скрываемой радостью заявил, что Кровопийца сыграл в ящик.
      Врач выдал свидетельство о смерти, после чего сосед положил тело на стол, зажег свечи и остался сидеть у двери. Как бедняка, покойника должно было похоронить «Общество попечительства о бедных». Жители поселка, возвращавшиеся позже обыкновенного, по большей части пьяные, останавливались перед лачугой Кровопийцы и подмигивали единственному человеку, который был с покойником:
      – Увидите, что он жив… обманывает нас… Только выдает себя за мертвого, чтобы узнать, кто бросает в сточную канаву банановую кожуру.
      На следующий день, когда уже ждали катафалк от «Общества», в поселке появились один за другим семь подозрительных субъектов в черном, наглухо застегнутые до самого горла. Вытирая сухие глаза, они назвались племянниками покойного. Четверо, которые пришли раньше, поговорили между собой, завладели трупом и с ожесточением набросились на остальных трех наследников После продолжительных споров и взаимных угроз трое опоздавших бежали с поля боя, растирая те места, где обычно располагаются задние карманы штанов, и злобно выкрикивая непристойности по адресу своих более счастливых соперников.
      Вечером, переворошив кучу бумаг и пролив океан крокодиловых слез, четверо племянников взялись за ручки гроба и зашагали по направлению к проспекту, сказав, что несут тело на кладбище.
      Через неделю жители поселка получили предписание о выезде в кратчайший срок, что привело их в неописуемую ярость. Перейра, всеведущий хозяин аптеки, расположился на балконе с двумя бутылками и принялся выводить мошенников на чистую воду:
      – Какие они племянники? Черта с два! Просто-напросто охотники за бумажниками… Узнали о смерти Кровопийцы и примчались сюда. Подписались на всех документах, заплатили все налоги и продали не принадлежащее им наследство некой земельной компании. Получили кой-какую мелочь и скрылись. Компания знала, что делала: ей нужен был какой-нибудь документ, хотя бы и поддельный, но заверенный печатью, чтобы доказать право владения земельными участками. Выгодная сделка, ничего не скажешь! Когда настоящие родственники, если они и существуют в действительности, приедут из Европы, будет уже поздно. Кому предъявить иск?… И зачем? Пока будут доказывать, что обезьяна не слон, все перемрут…
      Вскоре после этого началось строительство нового жилого района Жардиндас-Флорес. Дабы это подобное нектару название, призванное услаждать слух будущих покупателей, в какой-то мере соответствовало действительности, компания решила увековечить имена известных ботаников. Главная улица получила имя Барбозы Родригеса, волшебника наших пальмовых рощ. Поперечным улицам были присвоены следующие имена: улица Магно – в знак уважения к отцу магнолий; улица Даль – в честь популяризатора георгин; улица Бугенвиль – в честь покровителя прекрасных декоративных цветов, которые в народе зовутся первоцветом. И далее в том же духе…
      Центральная улица и первые поперечные уже застроены с обеих сторон. На них кичливо выделяются стильные, богатые особняки. Перед некоторыми из них разбиты цветники, и вечерами грациозные супруги ревностных чиновников и преуспевающих дельцов сажают семена дорогих цветов; они продаются только в одном-двух магазинах в центре города в красивых пакетиках, которые больше похожи на конверты, предназначенные для любовных писем.
      Последние поперечные улицы застроены мало; наряду с новыми райскими виллами там и до сих пор еще попадаются старые хибарки времен Кровопийцы. В солнечные дни заботливые хозяйки раскладывают на подоконниках постельное белье…
      Жардиндас-Флорес славится длинными каменными заборами, опоясывающими дома. Попадаются и неогороженные расчищенные участки, где блеют одинокие козы и, хрюкая, бегают молочные поросята. Самочинно возникшие здесь улички официально еще не узаконены и не окрещены муниципалитетом, поэтому их обитатели вынуждены сами, хотя бы на время, давать им наименования. Та, на которой в уже известном нам подвале поселился великий человек, откликающийся на прозвище Свистун, известна как улица Жозе Кустодио. Именно это наименование начертано на дощечке от ящика, прибитой на углу. Парикмахер, по кличке Катон Утический, из салона «Синяя борода», позеленевший от зависти, правя бритву о ремень и трясясь от злобы, говорит и не устает повторять любому: «Таинственный автор таблички не кто иной, как Жозе Кустодио, известный кутила, обладатель множества галстуков, совладелец бакалейной лавки „Гаргантюа“, наиболее преуспевающей во всем нашем районе…»
      Другая улица, которая пересекает главную несколько дальше, заканчивается церковью и носит название улицы Одиннадцати тысяч девственниц.
      Так мы, руководствуясь справочником, подходим к последней улице – имени доны Марикиньи, где еще нет ни одной постройки. Кто она, эта дона Марикинья, столь добросердечная, столь любезная и щедрая, что, никого не спросясь, подарила свое имя этой будущей магистрали, – никому не известно. Есть и другие поперечные улицы такого же типа; они отмечены на городских планах и разбиты на четырехугольные участки, продаваемые з рассрочку, без аванса и процентов. Впрочем, это не имеет отношения к делу.

      В доме № 29 по улице Бугенвиль проживает Оливио Базан. Внутри дом холодный, унылый и загроможден мебелью. Однако снаружи, отделанный со вкусом, он представляется приветливым, полным семейных радостей. Что стало бы с этим несчастным миром, если бы вещи казались точно такими, какие они есть на самом деле? Что стало бы в таком случае с ломтиками сыра? С белокурыми волосами соседки из дома № 31?
      Резиденция Базанов отгорожена от улицы низкой каменной стеной с массивным решетчатым забором из толстых железных прутьев, заканчивающихся острыми наконечниками. Справа – неизменно закрытые ворота с тяжелыми, начищенными до блеска запорами. Отсюда начинается широкий въезд, посыпанный песком, он огибает здание и заканчивается в глубине двора у гаража. Около ворот – маленькая калитка, которой пользуются обитатели дома, также запертая на ключ.
      Между оградой и домом видна лужайка, подстриженная, похожая на ковер, разостланный на полу. В центре этого зеленого квадрата, где ни одна травинка не поднимается выше другой, растет темный куст, редкая и колючая листва которого кровоточит многочисленными ярко-красными цветами, не так уж часто встречающимися в разнообразном цветочном царстве. Под тенью куста забавляется сеньор Жило, карлик из фаянса. Он лежит, покуривая трубку, подпирая рукой прикрытую красным колпаком старческую голову.
      Любой прохожий непременно улыбнется при виде этой статуэтки. А Тареко, сын саксофониста Бернардино, проживающего с семьей в третьей лачуге по улице доны Марикиньи, тот и вовсе без ума от Жило. Чтобы было удобнее им любоваться, Тареко залезает на забор. Клелии, хозяйке дома, это не нравится, и она поговаривает о том, чтобы посеять вдоль ограды колючие растения, – надо положить конец набегам этого и других мальчишек. Когда в Жардиндас-Флорес кто-либо говорит о Тареко, то добавляет «брат Луситы», когда же говорит о Лусите, непременно уточняет – «сестра Тареко». Лусита – худенькая, бледная, плохо одетая девочка с необыкновенными глазами, ни дать ни взять как у кошки в темноте. Но, когда она улыбается, свершается волшебство: золушка становится принцессой!
      Дом стоит в глубине двора. Посетитель поднимается по двум каменным ступеням и, пройдя под аркой из плюща, оказывается в холле, где стоят шезлонги с сиденьями из парусины в красную и синюю полоску. Слева дверь, обычно запертая на ключ. Наконец посетителя проводят в комнаты. Разумеется, это не относится к тем, кого не пускают дальше входной двери или даже во двор. Когда гость пересекает священный порог, бесстрастный женский голос неизвестно откуда предупреждает:
      – Вытирайте ноги о коврик!
      Тот, кому адресован этот звучащий, как выговор, совет, оглядывается по сторонам, но никого не видит. Он в приемной, забитой мебелью, драгоценными вазами, дорогими картинами и полками, прогибающимися под тяжестью китайских, индийских и греческих статуэток… Снова раздается тот же бесстрастный, глухой, невыразительный голос:
      – Присядьте, подождите.
      Вскоре открывается дверь кабинета, и Оливио Базан с застывшей улыбкой на лице приглашает посетителя войти. Он смуглый, с мясистым, всегда чисто выбритым подбородком, ему под сорок. Когда он смеется, что случается только за воротами дома, обнажаются его почерневшие нижние зубы.
      Оливио Базан начал свою карьеру в качестве коммивояжера ювелирной фирмы. Представительный, красноречивый с барышнями, он кончил тем, что женился на дочери всеми уважаемого отравителя, который покупал марганцевую соль и после определенных манипуляций продавал вино лучших сортов. Клелия, будущая супруга Оливио, была красива и обладала многими достоинствами, но отец в погоне за модой определил дочь в один из самых дорогих пансионов Баии, совершающих чудеса, из которых наиболее скромным является превращение умной девочки в глупышку. Ее там учили не тому, как стать хорошей хозяйкой дома, а тому, как отличаться от девушек, которые не побывали в этом заведении.
      Только тот, кому довелось видеть за столом воспитанницу Баианского колледжа, сможет оценить продуманную, калечащую систему воспитания, которая там практикуется. Д каковы взгляды этих девиц на жизнь, на мир? Единственное, что спасает доброе имя общества, – это строптивость некоторых воспитанниц, этих милых созданий, которые, слава богу, несвоевременными взрывами смеха и проказами, свойственными молодости, компрометируют загробный уклад подобных воспитательных учреждений, за что их нередко возвращают в родительский дом, как неисправимых.

      Клелия была лучшей ученицей Баианского колледжа и вышла из его стен законченной дурочкой. К счастью, отец, фабриковавший «Lacrima Christi» t мог поддерживать ее причуды, вытекавшие из сословных предрассудков, генеалогических традиций и прочей чепухи, которой была забита ее голова.
      Веря во все, чему ее обучали святые наставницы, Клелия стала ждать принца. В двадцать восемь лет она наконец усомнилась в своем предназначении и снизошла до того, что отдала руку мужлану, продававшему ей бриллианты. Случилось так, что этим счастливцем оказался Оливио Базан. Неравный брак без священного оправдания любовью. Появление в доме хозяйки заставило коммивояжера поступить на постоянную службу с высоким окладом. Он перестал разъезжать, и оба они честно несли бремя семейной жизни, тем более что в последующие годы стали появляться дети, вначале Жоржи, потом Тила. Тесть Оливио Базана в один злополучный день совершил непоправимую глупость, пожелав продегустировать свое вино, и отошел в лучший мир. Но умер он на своей постели, окруженный родственниками, с соблюдением всех церковных таинств.
      Посетитель, войдя в кабинет Оливио Базана, несомненно, восхитится шкафами, набитыми книгами и архивами писем, контрактов и бумаг; там же увидит он пишущую машинку и сверкающую коллекцию драгоценных камней. Она размещена на шелку под стеклом в специальной витрине; этикетки на шелковых подушечках объясняют названия камней и их происхождение. На столе, как доказательство внимания семьи, стоит вазочка из севрского фарфора с тремя свежими белыми розами. Должно быть, это дело ручек Тилы, которая не может примириться с сухостью кабинета отца.
      Но самое главное в кабинете – это несгораемый шкаф. Он установлен в углу, около окна, выходящего на улицу. Высокий, узкий шкаф, весь из стали, выкрашен в зеленый цвет; сверху золотыми буквами выведено имя Оливио Базана, посредника по экспорту драгоценных камней.
      Если посетитель направляется не в это святилище Меркурия, он поворачивает направо и проходит в столовую, настолько отполированную, что каждая пылинка, упавшая на пол с его башмака, как бы вопит о скандале. Глухой голос наставительно произносит:
      – Осторожно, осторожно!..
      Квадратный обеденный стол, покрытый узорчатой скатертью и окруженный черными стульями с высокими спинками, строг и изящен. В ясные дни широкое окно набрасывает на зеркальный пол солнечное покрывало, которое оттеняет обстановку комнаты. Если гость, забыв, где он находится, закуривает сигарету, раздается тот же бесстрастный голос:
      – Пепельница слева… Не уроните пепел на пол!..
      Клелия, должно быть, вездесуща; повсюду чувствуется ее неуловимое присутствие.
      Дверь, скрытая под тяжелой портьерой, ведет в задние комнаты первого этажа. Входящие в эту дверь – а посторонние здесь бывают редко – видят налево кухню, направо – ванную. Дальше две комнаты для прислуги, окна которых выходят во двор, к гаражу и прачечной.
      Широкая кирпичная стена опоясывает все владение. По ту сторону стены расположен заброшенный участок, выходящий на улицу Даль – самую тихую в Жардиндас-Флорес. По-видимому, Оливио Базан боится, как бы ночью какой-нибудь грабитель не перелез через эту стену и через дверь или окно не вторгся в его крепость: лампочка в двадцать пять свечей у входа в гараж никогда не гасится. Днем она становится бледной и почти невидимой, зато ночью позволяем заметить любого, кто попытается проникнуть в дом.
      Когда гость находится уже во дворе, он внезапно пугается:
      – Не бросайте окурков на землю! – слышит он тот же глухой, бесстрастный голос.
      Широкая лестница в два пролета, выстланная дорожкой и освещенная окном с цветными стеклами, ведет на второй этаж. Гладкие металлические прутья, закрепленные колечками, прижимают дорожку к ступенькам. По лестнице можно подниматься и спускаться без малейшего шума. Этим обстоятельством пользуется Клелия, чтобы держать мужа, детей и прислугу под строгим надзором. Вот она, молчаливая и недоверчивая, едва касаясь перил, сходит вниз. На ней темно-синее платье, кофточка с высоким воротничком, волосы зачесаны назад. У нее бледное лицо, тонкие губы, большие неопределенного цвета глаза; чтобы лучше видеть, она их постоянно щурит.
      – Не волочите ноги, вы рвете ковер!
      Несмотря на подобные наставления, те редкие гости, которые удостаиваются почти недосягаемой чести – подняться на второй этаж, – получают возможность восторгаться там тремя большими спальнями и маленькой террасой над задним двором. Первая комната двумя светлыми окнами выходит на улицу Бугенвиль, это спальня супругов. Она заставлена мебелью, без которой здесь было бы гораздо уютнее. Именно здесь хозяйка дома проводит долгие часы, одержимая идеей наведения строгого порядка; тонкий, натренированный слух позволяет ей безошибочно узнавать, что происходит во всех уголках дома.
      В центре, напротив лестничной площадки, – комната Тилы. Девушке пятнадцать лет, она хорошенькая, вежливая, ее считают чрезмерно набожной, так как она не пропускает ни одной мессы в Церкви одиннадцати тысяч девственниц. Тила любит читать романы, в которых герои занимаются психоанализом.
      Дальняя комната – царство Жоржи. Ему шестнадцать лет, он кончает гимназию. Жоржи подражает грубоватым героям ковбойских фильмов, но между тем сам чрезвычайно добр. Сейчас его мучают еще не разрешенные проблемы переходного возраста. Из его комнаты открывается дверь на террасу, откуда виден кирпичный забор и за ним пустующий участок. Комната служит юноше спальней и кабинетом для занятий.
      Повсюду мебель, ее так много, что у гостя возникает желание спросить:
      – Да, но где же, собственно говоря, живет эта семья?
      Однажды утром служанка Эсперанса, кончив накрывать на стол, громко объявила:
      – Кофе подан!
      Оглянувшись, она испугалась. Бедняжка думала, что Клелия в своей комнате занята туалетом после ванны, а та, уже одетая, стояла за спиной служанки и рассматривала ее прищуренными глазами. Не сказав ни слова, хозяйка села за стол. Тила в домашнем халате, с мокрыми распущенными волосами, напевая услышанную по радио самбу, спустилась по лестнице и села на свое место.
      – Послушай, Тила, если тебе нравится петь, подбирай по крайней мере приличную программу, не повторяй непристойностей, которые слышишь на улице…
      Девушка смутилась и промолчала. К счастью, в эту минуту появился Жоржи. В замшевой куртке и голубом берете, надвинутом на ухо, перескакивая через три ступеньки, он стремглав спустился по лестнице и занял свое место за столом.
      Мать его отчитала:
      – Я не требую, чтобы дети подходили ко мне для благословения, как это делали в доброе старое время, но ничего не стоит, встав с кровати, хотя бы поздороваться…
      – Э, мама, вы становитесь однообразны!
      Клелия обиделась, и все утро ее не оставляло дурное настроение. Еще больше она расстроилась, когда из внутренних покоев, насвистывая, появился муж, в темно-синем с узорами халате, только что побрившийся, с мохнатым полотенцем на шее наподобие кашне. Оливио был в отличном расположении духа и весь сиял, благоухая брильянтином, одеколоном и душистым мылом. Он сел за стол и протянул руку с холеными ногтями, чтобы достать фаянсовый кофейник, но Клелия, как всегда заботясь о соблюдении правил хорошего тона, тут же метнула на него взгляд, полный осуждения, и порывисто отвела эту неосторожную руку.
      – Послушайте, Вивико! Вы бы хоть показали пример своим детям, которые растут невежами. Как я могу научить их хорошим манерам, если вы сами садитесь за стол в подобном одеянии, с испачканным кровью полотенцем на шее?…
      – Что это значит, Клелия? Вы слишком придирчивы!.. Только и знаете…
      Оливио Базан встал тоже с испорченным на весь день настроением и пошел в ванную, откуда через несколько минут вернулся одетый в кашемировые брюки и пижаму яркой расцветки. Он робко сел за стол, опасаясь нового выговора супруги. Прошло десять долгих минут, в течение которых никто не обмолвился ни словом.

      Жоржи, старательно очистив блюдце с клубничным желе, нарушил молчание:
      – Знаешь, старина, две ночи подряд я просыпаюсь от шума во дворе. Вчера на рассвете мне показалось, что это повар Жарбас… Он, когда выпьет, имеет обыкновение блевать в бак для стирки белья…
      Клелия, слушая сына, пришла в ужас:
      – Мальчик, где ты научился подобным выражениям? Наш дом стал похож на «Гостиницу для коммивояжеров»!
      В этом сравнении скрывался язвительный намек по адресу супруга, который когда-то сам был коммивояжером. Однако Оливио при детях сделал вид, что не понял намека, и, заинтересовавшись, разрешил Жоржи продолжать начатый рассказ.
      – Так вот, старина! Прошлый раз я не поднялся и не пытался узнать, кто ходил по двору, но сегодня, тоже на рассвете, опять услышал шум. Я вскочил с кровати, решив расправиться с Жарбасом…
      Три пары глаз в беспокойном ожидании впились в юношу. Жоржи чувствовал это и, чтобы придать истории большую значимость, до бесконечности растягивал свой рассказ, делая бесчисленные паузы и наблюдая эффект своих слов на испуганных физиономиях.
      – …Я подошел к окну на террасу и всмотрелся в темноту. Дождь лил как из ведра… Лампочки у дверей гаража почти не было видно.
      Оливио подумал вслух:
      – Сегодня же куплю другую, в триста свечей…
      Жоржи продолжал:
      – …Но, к счастью, начало светать, и я разглядел кирпичную стену…
      Тила была в состоянии крайнего возбуждения:
      – Говори же скорей, Жоржи!
      Клелия строго посмотрела на дочь.
      – …Над стеной я с трудом различил, – это выражение ему понравилось и он повторил: – с трудом различил чью-то голову. Человек что-то высматривал. Он был в берете и темных очках…
      – Господи! – простонала Клелия.
      – Колоссально! Почему ты не позвал меня? Ведь это так забавно! – соловьем пропела Тила.
      Но Оливио держался иного мнения. Он стал серьезным, задумался. И, закончив завтрак, начал говорить больше для себя, чем для жены и детей:
      – Я еще раньше подозревал, что кто-то изучает наш дом, строя идиотские предположения, будто у нас есть здесь ценности, которые можно похитить.
      Выражение «идиотские предположения» было произнесено намеренно, именно в тот момент, когда служанка Эсперанса вошла в столовую, чтобы убрать со стола посуду: она не должна была думать, что дом Базанов действительно заслуживает такой чести, как посещение воров…
      Клелия не пожелала продолжать разговор на эту тему при служанке, которая складывала горками грязные тарелки, чашки и блюдца, не замечая того, что делалось и говорилось вокруг нее. Она пристально посмотрела на мужа. Оливио Базан ответил ей понимающим взглядом. И дети, каждый по-своему, разгадали выразительную шараду этой немой сцены.
      Тила пророчески изрекла:
      – На каникулы нам не удастся поехать на побережье.
      А Жоржи, который был пожирателем детективных романов, заключил:
      – Должно быть, на улице Даль обитает преступник в темных очках; он, видимо, стремится совратить добродетельную служанку Эсперансу, которую за ее мрачные глаза правильнее было бы назвать Дезесперо.
      Все задумались. Оливио поднялся наверх, вслед за ним последовала Клелия. Там, в своей комнате, они обсудили происшествие, о котором рассказал сын. После этого Оливио Базан оделся и поспешил к гаражу, где стояла машина марки «Шкода-50». Эсперанса, вызванная настойчивым гудком, открыла хозяину ворота.

      Лил дождь… Была одна из бесконечных недель ненастной погоды, которую небо дарует жителям Сан-Пауло, дабы они смогли лучше оценить голубые дни весны.
      Оливио знал, где находится полицейский участок района: ему не раз приходилось проходить мимо этого здания с караульной будкой, с часовым, прохаживающимся перед входом, и несколькими бездельниками, всегда дежурящими у дверей в ожидании какого-либо дела или новости.
      – Я хочу поговорить с комиссаром.
      – Он будет позднее.
      – А кто его замещает?
      – Разве не знаете? Сеньор Просперо, его помощник.
      – Прекрасно. Тогда я поговорю с сеньором Просперо.
      Дежурный пошел впереди, посетитель сзади. На втором этаже провожатый ввел Оливио в пустую комнату и попросил подождать.
      Помощник комиссара в это время препирался с какой-то женщиной. Несмотря на то, что они говорили очень тихо, через полуоткрытую дверь Оливио удалось уловить несколько отрывочных фраз.
      – Десять или двенадцать конто, – говорила женщина.
      – Но где я достану столько денег? – спрашивал мужской голос.
      – Раздобудьте…
      – А если не удастся?
      – Тогда убирайтесь из моего дома!
      – Но поймите, деточка…
      – Нет у вас. ни деточки, ни полдеточки!.. Я устала от такой жизни…
      Женщина, опустив голову, прошла мимо Оливио, ему не удалось рассмотреть ее лицо. Просперо, очевидно, хотел догнать ее, но, выбежав в приемную, наткнулся на посетителя. Моментально сделал вид, будто вошел так поспешно только за тем, чтобы принять Оливио Базана; подарил ему свою лучшую улыбку, лучшую, но тем не менее ничего не стоящую.
      – Сеньор ждет приема? Прошу…
      Оливио поднялся, отыскал в кармане визитную карточку и прошел в кабинет. После короткого приветствия протянул представителю власти свою карточку. Он надеялся быть принятым если не сердечно, то по крайней мере с уважением, к которому привык за те восемнадцать лет, что уже не останавливался в «Гостинице для коммивояжеров».
      Помощник комиссара сел на вращающийся стул. Оливио знал этого полицейского чиновника по имени – оно часто называлось в газетах при раскрытии преступлений, имевших место в районе. Правда, в последние месяцы некоторые вечерние газеты обвиняли этого выдающегося детектива в том, что он слишком много спит на своем вращающемся стуле, ибо некоторые ограбления все еще были окутаны мраком таинственности, но, как говорится, раз на раз не приходится…
      Пока представитель власти читал и перечитывал визитную карточку, Оливио оставался стоять.
      Просперо Басселино – преждевременно облысевший мужчина лет сорока с настороженным выражением лица – производил впечатление человека пожившего, опустошенного страстями. Вероятно, он играл в карты, пил и залезал в долги из-за женщин. На нем был костюм спортивного покроя, из верхнего кармашка пиджака торчал батистовый носовой платок. Маленькие руки с корявыми пальцами были холодными и немного липкими. Говорил он скупо, сухим, недовольным голосом невыспавшегося человека. Беспрерывно курил, зажигая серебряной зажигалкой дорогие сигареты, и, не докурив до половины, тушил их об оловянную пепельницу. Оливио Базан и дальше продолжал бы изучать помощника комиссара, но Просперо поднял свою гладкую, словно головка сыра, голову и обратился к посетителю:
      – Садитесь, сеньор, и расскажите, что вас привело сюда…
      Оливио подвинул ближайший стул, сел рядом с помощником комиссара и начал:
      – Как сеньор мог заключить из визитной карточки и как я могу подтвердить имеющимися при мне документами, я много лет торгую каолином и другими минералами от лица одной нашей экспортной компании, а также приобретаю для некоторых голландских фирм драгоценные камни и металлы с разработок в Гойас и Мато Гроссо. Ежегодно я вылетаю в Голландию, чтобы вручить моим патронам этот драгоценный товар.
      – Продолжайте…
      – Поскольку мне приходится совершать крупные и зачастую непредвиденные сделки с клиентами из сертана – они, случается, приходят ко мне в часы, когда банки уже закрыты, или по воскресеньям и праздникам, – я вынужден для расплаты держать в своем сейфе внушительные суммы.
      – Что-нибудь около двухсот конто, не так ли?
      – Иногда и больше.
      – Пятьсот конто?
      – Бывали случаи, когда месяцами в моем несгораемом шкафу хранилось значительно больше.
      – И драгоценные камни?
      – И камни. Поскольку я сравнительно недавно летал в Голландию, запас драгоценных камней пока еще не очень велик.
      – Насколько я могу понять из ваших слов, передо мной крупный контрабандист алмазов и в то же время биржевой спекулянт, ловко уклоняющийся от уплаты налогов…
      Оливио встал. Просперо засмеялся и продолжал:
      – Успокойтесь, на полицию не возложены функции сбора налогов. Она готова всеми имеющимися в ее распоряжении средствами защитить ваше богатство. Между нами говоря, попытка избежать уплаты налогов – самое заурядное явление. – И уже без первоначальной учтивости приказал: – Ну, выкладывайте…
      Оливио принужден был подчиниться:
      – Сегодня во время завтрака мой шестнадцатилетний сын рассказал, что на рассвете услышал шум во дворе. Подойдя к окну, которое выходит на террасу, он увидел голову человека в берете и темных очках, высматривавшего что-то поверх кирпичной стены на заднем дворе.
      – Прекрасно. С этого момента ваш рассказ начинает приобретать интерес для полиции. Где вы живете?
      – Улица Бугенвиль, 29.
      – Знаю… Это…
      – …В пяти куадрах от проспекта, около железной дороги.
      – Вот, вот, именно там… Много лет тому назад, когда я только еще начинал свою карьеру, мне пришлось участвовать в разбирательстве дела этого… как его… Кровопийцы… Помните?
      – Нет, сеньор. Я тогда и не думал жить в Жардиндас-Флорес.
      – Не подозреваете ли вы кого-нибудь? Возможно, есть какой-нибудь след. Прислуга?… Как давно она у вас?
      – Нет. Все слуги наняты по объявлениям в газетах. В отношении их не питаю никаких подозрений.
      – Давайте действовать совместно. Начнем с двух мер предосторожности, которые нередко дают хорошие результаты: вы смените всю прислугу, а мы, со своей стороны, выделим агента для наблюдения за пустырем на улице Даль, около стены, о которой шла речь. Ну как?
      – Я согласен.
      – Если у вас будут новости, немедленно мне сообщите. Если же мой агент установит что-либо заслуживающее внимания, я вам сообщу. Вот и все, что может предпринять полиция, пока нет конкретных фактов, вы понимаете…
      Так закончилась аудиенция. Посетитель вышел очень рассерженный. Дошел до угла, сел в машину и пробормотал:
      – С Бразилией творится что-то неладное. Подорваны самые элементарные понятия об иерархии.

      Оливио Базаи поспешил принять меры, рекомендованные Просперо. Прежде всего он со всеми подробностями сообщил жене о своем визите в полицию.
      – Вивико, неужели вы рассказали о деньгах и об алмазах? – с испугом спросила Клелия.
      – Да, моя любимая. Я не мог не рассказать. Но, насколько это возможно, я постарался быть скромным в оценке стоимости хранящихся у нас ценностей.
      – Понимаю. А о том, где они хранятся, увы, тоже рассказали?
      – Только частично. Я дал понять, что деньги там, где они и должны храниться.
      – То есть в несгораемом шкафу?
      Оливио промолчал.
      Когда же он передал жене слова помощника комиссара 0прислуге, Клелия окончательно струсила.
      После завтрака она вызвала служанку.
      – Эсперанса, все мы вас очень ценим… Но мой супруг отозван компанией для работы в Рио-де-Жанейро, и на днях мы туда переезжаем. Поскольку неизвестно, как долго там придется пробыть, мы решили запереть дом и уволить прислугу. Надеюсь, вы нас извините. Вот вам деньги за проработанные дни, включая и сегодняшний, и, кроме того, месячное жалованье в качестве компенсации.
      Бедняжка растрогалась елейными словами своей хозяйки и уже чуть было не расплакалась, но при виде новеньких банкнот, которыми с ней расплатились, успокоилась. И, чтобы подготовиться к отъезду, отправилась в свою комнату. Через несколько минут она вызвала по телефону такси и, усевшись со своими узлами, велела шоферу ехать в Камбуси, где жили ее родственники.
      С поваром Жарбасом повторилась та же в общих чертах, но несколько отличная в деталях сцена. Ревниво оберегая свою репутацию, он стал упорствовать, потребовал выдачи свидетельства, в котором было бы указано, что он оставил свой почетный пост – электрическую печку – только из-за отъезда хозяев и что в течение своей службы у них показал себя отменным кулинаром и человеком примерного поведения. Все эти предусмотрительные требования были тут же удовлетворены. Пока повар вполголоса по слогам читал свою хвалебную характеристику, заверенную печатью, хозяйка выразительно посмотрела на мужа, который ответил ей понимающим взглядом, – у обоих в эту минуту зародились подозрения в отношении честности их бывшего повара.
      Что касается прачки, этой непомерно толстой, краснощекой уроженки Сантарена, по имени Эрмелинда, то ее выставили на улицу, не прибегая к помощи красноречия. Когда ее позвали к хозяйке, прачка знала уже все, со всеми подробностями. И, как только Клелия завела ту же пластинку с извинениями, Эрмелинда оборвала ее:
      – Послушайте, моя богатая сеньора, давайте расчет, только не тяните. Грязное белье найдется всюду, стало быть, за куском хлеба мне далеко ходить не придется…
      Прачка взяла деньги, сунула их в карман, затерявшийся где-то среди ее многочисленных юбок, пожелала счастья всему дому и ушла, гулко стуча деревянными башмаками.
      В тот же вечер Клелия, надев красивый передник и красные элегантные резиновые перчатки, с помощью Тилы занялась домашним хозяйством. Однако Оливио не очень-то верил в кулинарные дарования супруги и дочери. Увидев их в кухне, где они были заняты столь неблагодарным трудом, он решительно сказал:
      – Я не позволю, чтобы вы приносили себя в жертву плите!
      Жена и дочь с благодарностью улыбнулись ему. Оливио поспешно вышел и направился в гараж. По дороге он подумал: «Я не пес, чтобы питаться похлебкой. Если завтра же не подыщу хорошего повара, мне придется в конце концов отправиться к врачу, и он обнаружит у меня язву желудка…»
      Он сел в «Шкоду» и покатил в город – поместить объявление в вечерней газете в разделе «Требуются слуги».
      На обратном пути, чтобы избавиться от необходимости есть то, что приготовила супруга, Оливио, выдерживая роль образцового главы семьи, зашел в бакалейный магазин и купил итальянского сыру, икры, солидный кусок ростбифа, кьянти, прохладительных напитков, аргентинских яблок, североамериканского зеленого горошка, скандинавской семги с майонезом. В обеденный час он уже был дома, перенес свертки из машины в дом и разложил их на столе, после чего счел свой долг перед желудком выполненным.
      – Что это, Вивико? – спросила жена.
      – Щедрые дары из-за границы… – улыбаясь, ответил муж.
      На следующий день, едва только вышла вечерняя газета, начали заявлять о себе первые претенденты. Оливио, как всегда сидя в своем кабинете, отвечал на телефонные звонки и, когда речь заходила о прислуге, говорил:
      – Подождите у телефона, этим занимается хозяйка дома.
      Оливио звал Клелию, и переговоры вела уже она, перечисляя требования, которые в этом доме предъявлялись к прислуге. Поскольку в семье не было маленьких детей и обещанная плата была соблазнительной, супругам оказалось нетрудно найти то, что им было нужно: повара негра по кличке Макале, миловидную служанку по имени Карола и толстую прачку мулатку с косынкой на голове и серьгами в ушах, отрекомендовавшуюся Себастьяной. Все они появились порознь, и все согласились с предложенными условиями. Правда, Макале чуть было не отказался – ему было мало пятидесяти крузейро. Кароле пришлось пообещать старые – но в хорошем состоянии – платья хозяйки. Клелия недовольно заметила мужу:
      – Видите, Вивико, кроме всего прочего, они еще и требовательны. Можно подумать, что они хозяева!
      Однако Оливио эти люди показались кристально честными, так что в этот же вечер за столом, поглощая кое-как приготовленный ужин, он заявил:
      – С завтрашнего дня мы сможем спать спокойно, ибо будем окружены прислугой, заслуживающей полного доверия…

      На следующее утро первой появилась Себастьяна. Хозяйка показала ей бак с целой горой накопившегося грязного белья. Вскоре, благоухая туалетным мылом, пришла Карола. Сразу же деловито подвязала белый передник и спрятала свои аккуратно причесанные, черные как смоль волосы под кружевной чепчик. Клелия провела ее по всему дому, давая длинные пояснения и рекомендуя блюсти чистоту в кабинете, гостиной, спальнях и столовой. Макале явился после восьми часов, одетый в серый костюм, в шляпе с широкими полями и ботинках с двуслойной подошвой; весело смеясь по любому поводу, он показывал свои белые зубы. Такой крупный мужчина и с таким тонким голосом…
      – Где вы живете, Макале?
      – На проспекте Пенья.
      – Это очень далеко.
      – Если у хозяйки найдется какая-нибудь каморка, с удовольствием переберусь сюда. Вещей у меня столько, что много места они не займут… Все можно перенести за один раз на спине.
      Новый повар вошел в свое святилище, бросил взгляд на плиту, на шкаф для провизии, на раковину, отвернул краны, провел рукой по двум кухонным ножам, поточил их один о другой, осмотрел утварь, снял алюминиевую сковородку, с любопытством провел по ней пальцем, понюхал и пробормотал:
      – Все блестит как зеркало!..
      Затем обратился к хозяйке:
      – Сегодня пятница. Что прикажете на завтрак?
      Перед домом послышался гудок «Шкоды».
      – Карола, возьмите ключ и откройте ворота!
      Служанка бросила свою работу и побежала встречать хозяина. Оливио окинул ее быстрым безразличным взглядом, каким он оценивал алмазы, которые ему приносили скупщики.
      «Сорок пять каратов! Чистейшей воды! Сокровище!»
      Голосом, подобающим осмотрительному хозяину, Оливио спросил:
      – Как вас зовут?
      – Карола.
      – Хорошо, Карола. Когда машина въедет, закройте ворота и верните ключ хозяйке.
      Одним рывком машина влетела во двор и затормозила у гаража. Оливио вылез и отдал Макале сумку с продуктами: фруктами, овощами и рыбой.
      Клелия, ожидавшая мужа у входа, поинтересовалась:
      – Что это за рыба, Вивико?
      – Кефаль.
      – С икрой?
      – Я не спрашивал об этом ни ее, ни продавца калабрийца. Постеснялся задать столь интимный вопрос.
      Макале пожелал узнать:
      – Как прикажете приготовить рыбу? Запечь, сварить с маниокой или зажарить в томатном соусе?
      Оливио, который был занят осмотром машины, ответил:
      – Запечь, чтобы первым приготовленным вами завтраком вы продемонстрировали свое поварское искусство. Это будет решающая рыба…
      Все засмеялись.
      Хозяин дома, сняв пиджак и засучив рукава, залез под машину, чтобы проверить, все ли в порядке. Вылез оттуда весь красный; руки его были испачканы маслом.
      Затем Оливио натянул на себя дырявый, весь в пятнах, синий комбинезон и, вооружившись инструментами, снова растянулся на спине между колесами; из-под машины виднелись только его изношенные сандалии.
      Клелия подошла узнать, в чем дело.
      – Что там случилось, Вивико?
      – Да так… небольшая починка…
      – Почему бы не продать машину? Лучше вызывать такси – это значительно дешевле. К тому же не будет грязи во дворе…
      Клелия не знала, что в наше время автомобиль – это не что иное, как необходимое приложение к жене. Ибо тот, у кого нет собственной машины – чтобы чинить ее в часы сентиментального одиночества, – отправляется пешком на поиски подруги…

      Оливио возился со своим автомобилем целых два часа. Он вылез из-под машины, только когда на соседней церкви пробило одиннадцать, и решил прокатиться, чтобы проверить, все ли теперь исправно. Посмотрел на свою одежду и улыбнулся. Покрытый масляными пятнами комбинезон, рваные сандалии, кепка с длинным козырьком, которая делала его похожим на жокея… Подумал: «У меня еще есть немного свободного времени, чтобы испробовать машину, выкупаться, переодеться и успеть к столу. Сегодня ведь день решающей кефали! Увидим, хороший ли повар Макале!..»
      Клелия поспевала всюду:
      – Вивико! Неужели вы поедете в этом костюме?!
      – Поеду. Только мотоциклист позволяет себе роскошь носить замшевую куртку, полусапожки, очки и старомодный капюшон авиатора. Когда он несется во весь дух, чтобы показать свое геройство, служанки всего квартала пугаются, а гимназисты лопаются от смеха…
      Хозяйка вручила Кароле ключ, и та пошла открыть Борота. Через мгновение автомобиль уже скользил по гладкому асфальту. Оливио восхищался легкостью управления, мягкостью хода, экономичностью машины – не зря ее так расхваливала реклама, как вдруг…
      – Ах, боже мой! – закричала какая-то женщина.
      Переходя улицу и не посмотрев по сторонам, она внезапно оказалась совсем близко от надвигавшегося на нее радиатора. Оливио затормозил. «Шкода», заскрежетав, мгновенно остановилась. Буфер слегка задел серую юбку ротозейки.
      – Сумасшедшая! – заорал Оливио.
      Бледный, он высунулся из машины, чтобы посмотреть, не пострадала ли женщина. Успокоился, увидев, что та отделалась только испугом.
      – Вы, сова! Чего ждете, вас за опоздание выгонят с работы!
      Несколько прохожих остановились, заинтересовавшись этим происшествием. Красавчик юнец с усиками вмешался:
      – Разве вы не видели, что сеньорита собиралась перейти улицу?
      Оливио огрызнулся:
      – Ах, это ты, ничтожество?… Завтра принеси мне судки пораньше!
      – Кроме всего прочего, вы и грубиян!
      – Завтра принеси судки пораньше. Уразумел?…
      Юнец исчез. Оливио ждал, пока уляжется раздражение женщины, пока она ощупает себя и удостоверится, что все косточки на месте. Потом любезно спросил ее:
      – Куда вы направляетесь?
      – Это не ваше дело.
      – Живете далеко?
      – В пяти куадрах отсюда.
      – Садитесь, я вас подвезу.
      – А вам не нагорит от хозяина?
      – Мы с ним приятели. Он никогда не спрашивает, на что я расходую бензин.
      Она приняла приглашение. К тому же пора было трогаться с места, так как сзади уже выстроилась вереница в сотню машин, автобусов и трамваев, которые неумолчно гудели на все лады.
      Чуть было не пострадавшая женщина легко вскочила в машину, показав при этом свою красивую, точеную ножку, и непринужденно уселась рядом с шофером.
      – Какая улица?
      – Поезжайте прямо, я буду показывать.
      Часы в машине отсчитывали время. Было 11 часов 28 минут. Когда стрелка показала 29 минут, шофер спросил:
      – Где вы работаете?
      – Я портниха. Работаю дома.
      В 11 часов 30 минут она спросила:
      – А вы?
      – Я частный автомеханик, тоже работаю дома.
      Точно в 11 часов 33 минуты:
      – Чья это машина? Ваша?
      – Некоего Оливио Базана – это местная акула, король дыма. Он откупил дым со всех труб района.
      – А для чего он ему, приятель?
      – Для производства зубного порошка.
      – А…
      В 11 часов 34 минуты и 38 секунд:
      – Вы замужем?
      – Была. Не понравилось.
      – Супружеская жизнь подобна кокаде: нет ничего слаще ее, но скоро начинает тошнить.
      Чуть не пострадавшая принялась громко хохотать.
      – Над чем смеетесь, глупая?
      – У меня есть один знакомый. Он помешался на кокаде. Как только я приготовлю ее, бросает работу и бежит ко мне.
      – Счастливец!
      – Почему? Из-за кокады?
      – Нет, из-за вас.
      – А вы женаты, насмешник?
      – Нет. Но еще не отказался от этой надежды. А обручальное кольцо ношу, чтобы привыкнуть.
      На часы они больше не смотрели. Циферблат словно исчез из их поля зрения.
      – Как вас зовут?
      – Элезбан. А вас?
      – Нисия.
      На этот раз засмеялся он.
      – Почему вы так смеетесь, дуралей?
      – Если бы мы поженились и аист принес нам девочку, у нее было бы имя, такое прекрасное имя…
      – Какое же, говорите!
      – Элинисия…
      – Колос-сально!
      Циферблат снова появился: 11 часов 45 минут по Гринвичу.
      Теперь «Шкода» скользила по улице с низкими домиками, с кривыми деревьями на тротуарах и с девицами в окнах, которые завлекали прохожих улыбками.
      – Теперь вправо!
      Он свернул на соседнюю улицу, сплошь застроенную одинаковыми фордовскими домами. Казалось, они одеты в униформу…
      В следующем квартале, перед дверью с табличкой 97, Нисия сказала:
      – Я живу здесь, на верхнем этаже.
      – Нет нужды говорить об этом.
      – Почему?
      – Да потому что на окнах наклеены листы из журналов мод.
      Машина подъехала к тротуару и остановилась. Нисия, раскрасневшаяся от жары и прогулки, благоухала яблоками. Шофер держал себя сдержанно и только спросил:
      – Недавний испуг не повредил вам?
      – Нет, нисколько. Мне даже стало веселее…
      Стоя перед ним на тротуаре, Нисия улыбалась. На ногах у нее были лайковые туфли, побывавшие в починке. В ушах сверкали голубые слюдяные серьги, видимо купленные у бродячего торговца – обычное украшение портнихи. Женщина все время улыбалась, как на рекламе.
      – Зайдите на минуту выпить стакан вина!..
      – Это что, приглашение, чтобы отделаться?
      – Что вы, сеньор! От всего сердца!
      – А как же тот, любитель кокады?
      – Его принимают, да не любят. Изредка, знаете…
      Оба весело рассмеялись.
      Шофер вышел из машины и последовал за женщиной по ветхой, почерневшей от времени деревянной лестнице. С площадки они прошли в маленькую комнату с широким окном, которое выходило на пустынную, залитую солнцем улицу. Простой стол с кусками разноцветной материи, большими ножницами и выкройками, вырезанными из газетной бумаги, самодельная этажерка, табуретки из ящиков, обтянутые ситцем, – вот и вся обстановка комнаты.
      – Не обращайте внимания, Элезбан, на убогость, я ведь начинаю жизнь сначала…
      Через полуоткрытую дверь во вторую комнату шофер рассмотрел двуспальную, скромно убранную старомодную кровать из точеного дерева и тумбочку у изголовья, на которой грудой лежали журналы мод. Эта простота привела его в умиление. Да, жить так было сплошным удовольствием. Нет лишней идиотской мебели. Можно садиться, вставать, класть ноги на стул и бросать окурки в угол. Как это замечательно – бросать окурки в угол комнаты! Думал ли он, что возможно такое счастье в этой веселой квартирке, в домишке под номером 97 на какой-то окраинной улице?…
      Он размышлял обо всем этом, когда вошла Нисия, неся на подносе бутылку вермута и две чашки, заменявшие бокалы. Она наполнила их этим вином, купленным в кредит. Выпили. Элезбан сразу же заметил, что вино – поддельное: только фальсификаторы изготовляют такие вкусные вина. Настоящие вина бывают без претензий. Его тесть, покойный отец доны Клелии, разбогател на этом деле, совершенствуя природу. Он брал бочку воды, всыпал в нее несколько порошков и чудом превращал ее в бочку вина высшей марки. Поддельное вино не преступление, а сострадательная ложь.
      – Понравилось?
      – Очень. Я люблю вина, отдающие парфюмерией, но, по правде говоря, из всех напитков мне больше всего нравится банановая настойка, которая помогает при болях в груди.
      Бедность жилья смущала Нисию и, чтобы скрыть неловкость, она призналась своему новому знакомому:
      – Позавчера я приперла этого нахала к стенке: или давай деньги на покупку мебели, или – прощай кокада!..
      – Не делайте такой глупости. К чему загромождать вашу квартирку, такую приятную, этими колодками для каторжников, которые не дают свободно шагнуть? Рекламе торговцев мебелью нужно сопротивляться с ножом в руке. В доме может быть одно из двух – или счастье, или мебель… То и другое вместе я еще не встречал!
      Нисия смотрела на него удивленная и не понимала.
      Этот шофер, как будто умный человек, говорил то же самое, что и любитель кокады, который был идиотом. Вот и пойми мужчин! Растерянная, с улыбкой на лице, она была прелестна. Ей было лет двадцать. Худая, смуглая, с гибким, словно у кошки, телом, Нисия напоминала один из тех манекенов, искусно передающих линии женского тела, которыми любой прохожий может восторгаться в витринах крупных магазинов. Она злоупотребляла правом обладать красивыми глазами. Ее золотистые волосы представляли собой эрзац, но лучшей марки. А ротик? Миниатюрный и соблазнительный, он был освежен светлой помадой…
      Посвятив себя шитью, Нисия в своем туалете придерживалась определенного испорченного вкуса, что было необходимо для воодушевления клиенток, не верящих в свои прелести. Все же, несмотря на это, она выглядела элегантно. Нисия обладала той привлекательностью, которую люди замечают только тогда, когда задают себе вопрос: «Почему, собственно говоря, эта молоденькая женщина, не представляющая собою ничего особенного, так восхищает наш взор?…»
      Шофер вздохнул:
      – Ах! Как прекрасна жизнь без мебели! Без стенных часов! Без натертого пола! Без чехлов! Без пепельниц! Какое счастье!
      Опечаленный этими размышлениями, Оливио вышел на площадку, нехотя попрощался и начал медленно спускаться по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке. Подойдя к двери, оглянулся назад. Там, наверху, стояла улыбающаяся Нисия.
      – Заходите навестить меня, слышите?

      Колокол Церкви одиннадцати тысяч девственниц уже прозвонил полдень, когда автомобиль остановился перед домом и Оливио дал три гудка. Клелия, высматривавшая супруга из окна, с упреком сказала:
      – Что с вами случилось, Вивико? Вы забыли часы? Завтрак давно ждет вас…
      И так как супруг, занятый осмотром машины, все еще оставался на улице, жена продолжала:
      – Примите ванну и переоденьтесь. Посмотрите, что вы наделали у ворот. Дорожка вся залита маслом. Да, вы знаете?… Сегодня я нашла за радио окурок; я сохранила его, чтобы доказать вашу распущенность. Вы слышите?…
      Тила и Жоржи ушли из дома рано: она – к мессе, он – в гимназию. Так бывало ежедневно; возвращались они обычно ко второму завтраку. Клелия забеспокоилась:
      – Дети что-то запаздывают…
      Пришла Карола, попросила у нее ключ и пошла открыть ворота. Машина, оставляя глубокий след в толстом слое песка, которым был посыпан въезд, проехала к гаражу.
      Клелия проверяла сервировку стола, когда через парадную дверь стремительно вошел Жоржи и, словно вихрь, бросился вверх по лестнице, торопясь положить на место книги, к которым не прикоснется до завтрашнего утра. Несколькими минутами позже появилась Тила. Она казалась грустной. Даже не взглянула на мать и направилась в свою комнату переодеться.
      – Ты сегодня хорошо помолилась, Тила?
      – Я прошу вас, мама, не задавать мне больше этого нелепого вопроса! – наклонившись через перила, ответила дочь.
      Встретив брата, спускавшегося вниз по лестнице, Тила не сказала ему ни слова. Жоржи почувствовал себя обиженным:
      – Ты, должно быть, страдаешь от ревности? Что тебе сказал Моасир о Лусите, дочери саксофониста Бернардино? Об этой хорошенькой девчонке, которая ходит с ним в кино…
      – Что еще за Моасир, болван?
      – Тот тихоня, с которым ты каждое утро шепчешься в церкви. Думаешь, я не знаю? Жанино об этом уже прожужжал уши всем посетителям салона «Синяя борода».
      – А кто этот всезнайка Жанино?
      – Ризничий.
      Не зная, что ответить брату, Тила расплакалась. Отец в халате и туфлях, пахнущий мылом, поднимался по лестнице. Увидев ее в таком состоянии, испугался:
      – Что с тобой, доченька? Почему ты плачешь?
      Она не нашлась, что сказать, и вместо нее ответил брат:
      – Тила хочет уехать в Рио. Она приняла всерьез то, что мама говорила прислуге. Дурочка, никто и не думал об этой поездке.
      Вскоре все четверо уже сидели за столом. Карола подала куриный бульон с рисом и поставила суповую миску перед Клелией. При виде новой служанки Жоржи широко открыл глаза и разинул рот; его восхищение было настолько неприлично, что Тила, отчасти из мести, толкнула его под столом ногой, лицо ее при этом выражало полнейшее безучастие.
      – Ай! – вскрикнул Жоржи.
      Так как родители испуганно переглянулись, Тила поспешила оправдать брата:
      – Это я толкнула его. Пусть не грызет ногти – это дурная привычка.
      Клелия, разливавшая бульон, удивилась:
      – Что это такое, мой мальчик? Ты не находишь ничего более подходящего, чтобы грызть?…
      Отец попытался сострить:
      – Почему, например, ты не грызешь ручку от зонтика?…
      Однако на Жоржи эта острота не подействовала: он все еще находился под впечатлением красоты новой служанки.
      – Что вы скажете о новом поваре? – спросила Клелия мужа.
      – Судя по бульону, он дело знает, – высказал свое мнение Оливио.
      Карола внесла большое блюдо, на котором дымилась золотистая кефаль, выложенная ломтиками лимона и помидоров. Хозяин дома потянул носом, предвкушая удовольствие, и улыбнулся. Рыба выглядела очень аппетитно. Накладывая мужу кефаль, Клелия предупредила всех:
      – Ешьте осторожно. Много лет тому назад один андалузец, который был прожорливее акулы, хотел что-то сказать во время еды и умер, задушенный рыбьим плавником, который застрял у него в горле. – Затем, обращаясь к Тиле, приказала: – Кости на край тарелки!
      Оливио, усердно поглощавший кефаль, умоляюще прошептал:
      – Дорогуша, замолчите! Вы компрометируете святость жареной рыбы!
      Жоржи делал над собой невероятные усилия, чтобы не смотреть на Каролу, которая входила и выходила, нося тарелки, приборы и соусники. Однако время от времени невольно, словно загипнотизированный, юноша останавливал на ней свой пристальный взгляд. Это не прошло незамеченным для Тилы, и она зашевелила губами, беззвучно выговаривая:
      – По-жи-ра-тель!
      Жоржи прочел это сладостное, тревожащее слово и смутился.
      Сестра получила большое удовольствие оттого, что Жоржи ее понял, и некстати засмеялась. Родители вопросительно посмотрели на нее, и тогда Тила выпалила первую пришедшую ей в голову глупость:
      – А где же икра? Что из нее сделали? Одно из двух: или мои расчеты ошибочны, как и ответы на задачи в тетрадке Жоржи, или две пузатые кефали должны содержать массу икры…
      Карола принесла из кухни блюдо пирана на рыбном отваре. На золотистой каше красовались две пары ястыков икры.
      – Повар спрашивает, не желаете ли вареной рыбы с подливкой из креветок?
      Клелия медленно обвела всех взглядом своих прищуренных глаз и выразила общее мнение:
      – На сегодня рыбы достаточно!
      Жоржи снова уставился на Каролу, которая внесла какое-то чуть кисловатое блюдо из спелых фруктов. Казалось, тело служанки, благоухавшей мускусом, излучало тепло. Запах мускуса окружал ее, подобно ореолу, и, когда она подходила к стулу юноши и наклонялась, чтобы взять тарелку, Жоржи испытывал головокружение и терял самообладание. Если бы Карола случайно протянула ему эти смуглые худые руки, на которых виднелись два обручальных кольца, он был бы способен…
      – А!..
      Оливио и Клелия с испугом посмотрели на сына. Он стал пунцовым. Дело в том, что Тила не поскупилась еще на один пинок. И тут же, как и в прошлый раз, поспешила оправдать брата:
      – Мама, вам нужно следить за Жоржи. Кончится тем, что у него на пальцах образуются раны… Он опять грыз ногти…
      После десерта, состоявшего из свежих фруктов, когда кофе уже дымился в белых с голубой каймой чашках, Оливио закурил сигару и предался блаженной лени, которая обычно приходит после вкусной, сытной еды. Он удобно развалился в кресле, но в это время раздался звонок.
      – Опять хлопоты, – проворчал он. – Не проходит и минуты, чтобы мне не нужно было что-то делать, о чем-то думать.
      – Сходите посмотрите, кто там, – приказала Клелия служанке.
      Карола торопливо пробежала по коридору и подошла к калитке, всегда закрытой на ключ. Там она увидела Марио и молча обменялась с ним улыбкой.
      – Как доложить хозяину?
      – Сеньор Марио, прибыл из Мато Гроссо.
      Карола вернулась в столовую и обратилась к хозяину:
      – Сеньор Марио из… Мато Гроссо. Очень спешит. Оливио, барабаня пальцами по скатерти, стал припоминать:
      – Марио?… Больше он ничего не сказал?.
      – Нет, сеньор.
      – Я знаю стольких Марио… Послушайте, проводите его в кабинет и попросите немного подождать, пока я выпью кофе. Я считаю, что имею на это право…
      – После того как этот субъект войдет, заприте калитку и верните мне ключ, – распорядилась хозяйка.
      Служанка впустила Марио. Они поднялись в холл. Тот же глухой голос распорядился:
      – Вытрите ноги о коврик!
      Посетитель осмотрелся по сторонам, но никого не увидел.
      – Кто это?
      – Еще не знаю. Должно быть, граммофон.
      Карола открыла дверь в кабинет, Марио вошел, окинул взором комнату и, заметив стоящий у стены сейф, прошептал:
      – Я пришел осмотреть вот это.
      – А вы что-нибудь понимаете в несгораемых шкафах?
      – Нет. Но Свистуна интересуют очень простые вещи.
      Услышав шаги в коридоре, они замолчали, и Карола сделала вид, что уходит. Появился Оливио. Карола, задержавшись у двери, слышала начало разговора.
      Марио представился:
      – Меня зовут Марио Гомес. Я прибыл из Гиратинги. Привез вам это письмо.
      Оливио пробежал переданное ему письмо.
      – А! От полковника Сентанья! Прошел почти год, как я ничего не слыхал о нем…
      Дверь закрылась; голосов уже не было слышно.
      Через пять минут вызванная хозяином Карола проводила гостя до калитки. Там их никто не мог услышать, и они вполголоса перекинулись несколькими фразами:
      – Удачно, Куика?
      – Кажется. Сделал, что мог.
      – До свидания.
      – Когда я вас увижу?
      – Я выйду в два… буду свободна до пяти.
      – Где вас встретить?
      – На углу улицы Магно.
      Марио ушел, не улыбнувшись ей, и ни разу не оглянулся. Карола заперла калитку и вернула ключ хозяйке. Та осмотрела ключ, чтобы убедиться, что эта тот же самый, и надела его на металлическое кольцо, которое носила на поясе.

      В начале третьего часа пополудни Марио и Карола, каждый со своей стороны, подошли к углу улицы Магно, под полосатый тент бакалейной лавки «Гаргантюа». Обоим показалась забавной эта пунктуальность, и они весело рассмеялись.
      В глубине магазина была отгорожена кабинка с тремя крохотными столиками. Они вошли туда и заказали лимонаду. Когда продавец удалился, Марио уныло заговорил:
      – Знаете, Карола? Я раскаиваюсь, что начал эту жизнь. Но поймите… В моем нищенском состоянии у меня не было другого выхода…
      – Я могла бы сказать то же самое или что-нибудь похожее на это о себе. Моя история коротка: из-за любви я бросила все и пошла за ним… За одним из этих… А когда опомнилась и увидела, кем я стала, было уже поздно. И вот в прошлом году он на допросе не выдержал пыток и умер с прикрученными к стенке руками. Я уже окончательно втянулась в наше дело и продолжала им заниматься. К прежней жизни вернуться трудно! Честные люди · – плохие люди: они не терпят конкуренции. Когда мы хотим подняться, эти святые хватают нас за ноги…
      – А что если мы оба, после того как доведем это дело до конца… начнем новую жизнь где-нибудь подальше отсюда, а?…
      – Но где?
      – В любом месте. Вы – хозяйничаете дома. Я – работаю продавцом. Люди везде как-то устраиваются.
      – Договорились, Куика?
      – Твердо, Карола!
      Некоторое время разговор еще продолжался. Радиоприемник, установленный в передней части магазина, разносил мелодию самбы.
      Возвратившись домой задолго до обеда, Карола вынесла во двор коврики и стала выбивать их и чистить щеткой. У нее было такое чувство, будто кто-то наблюдает за ней. Она осторожно огляделась, но никого не увидела. Однако продолжала ощущать на себе чей-то пристальный взгляд. Подняла голову…
      На террасе стоял Жоржи и не сводя глаз смотрел на нее. Когда их взгляды встретились, он слегка наклонил голову в знак приветствия, а она сделала вид, что смущена… Таким образом Карола убедилась, что с первой же минуты произвела на юношу сильное впечатление. Продолжая чистить коврик, она подумала: «Ничего не стоит приручить мальчика! Лучше робкий обожатель, чем напористый враг… К тому же этот чертенок довольно забавен…»
      После этого она снова подняла голову и, видя, что Жоржи, очарованный, продолжает стоять на том же месте, улыбнулась ему. Их улыбки встретились и закрепили дружбу.
      Жоржи робел перед красавицей служанкой, а она делала вид, что не замечает этой юной страсти.
      Юноша начал опаздывать на уроки и, едва дождавшись конца занятий, бежал домой.
      Тила, потупив глаза и приложив пальчик к губам, во всеуслышание расхваливала поведение брата, который неожиданно стал домоседом. По вечерам он уже не выходил гулять с молодыми людьми. Перестал посещать кино. Даже по воскресеньям, когда происходили футбольные матчи, он не оставлял родного дома. Что вдруг так заинтересовало его в этих четырех стенах?
      Ответ был прост. Юноша уединялся в своей комнате и выглядывал из окна в надежде увидеть Каролу. Служанка знала, что он там, наверху, целыми часами ждет случая взглянуть на нее. Однако она выходила во двор не чаще, чем раньше, хотя не забывала каждый раз поднимать глаза и отвечать улыбкой на улыбку хозяйского сына.
      Когда Жоржи входил в столовую, что он теперь делал с величайшей аккуратностью, Карола уже была там, занятая своими делами. И каждый раз повторялась одна и та же идиллическая сцена: он, бледный, следит за нею жадными глазами, а она ловко ускользает, чтобы не коснуться его дрожащих рук или даже не пройти близко, боясь, как бы юноша, потеряв самообладание, не осмелился обнять ее, обратиться с дерзкой мольбой… Такова была сентиментальная комедия, аромат который витал в доме на улице Бугенвиль.
      Однажды утром Жоржи, по-видимому с определенной целью, задержался в своей комнате, притворился, что готовит уроки. Вошла Карола, как она это делала ежедневно, чтобы подмести, вытереть пыль с мебели, прибрать постель и повесить на перила террасы ковер. Уже с утра жарко палило солнце; все предвещало грозу.
      Занятая своим делом, Карола почти не обращала внимания на юношу, а он машинально перелистывал страницы учебника, собираясь с духом.
      В комнате стоял нежный медовый запах камелии. У Жоржи закружилась голова. И, когда в этой напряженной и пьянящей атмосфере служанка – неизвестно, простодушно или намеренно – склонилась над ним, чтобы привести в порядок разбросанные на столе бумаги, Жоржи не устоял и своей дрожащей холодной рукой нежно коснулся ее пальцев. Карола остановилась, изобразила на лице удивление и нарочито спокойно и громко спросила его с такой естественностью, что он невольно отдернул руку:
      – Что, разве не нужно убирать на столе? Почему вы не сказали мне об этом раньше?…
      Совершенно невозмутимо она продолжала уборку и, взяв щетку, перешла в комнату Тилы, которая не была такой домоседкой и, прикидываясь святошей, ходила в этот час в церковь – на свидание со своим возлюбленным.
      Жоржи был настолько обескуражен неудачей, постигшей его при первой попытке сблизиться с женщиной, простой служанкой – ведь, если верить кинофильмам, это самое легкое, обычное дело, – что, поглощенный своими мыслями, совершенно потерял чувство времени и очнулся, только услышав голос отца:
      – Жоржи уже ушел в гимназию?
      И ответ матери:
      – Нет. Он наверху, собирается.
      Наступила тишина, которая, как представлялось юноше, была наполнена насмешливыми улыбками. «Это позор», – подумал он. И решился… Войдя в комнату Тилы, где был еще больший беспорядок, чем у него, Жоржи застал Каролу перед раскрытым бельевым шкафом – она рассматривала его содержимое. Юноша подошел к ней почти вплотную, чтобы разглядеть, что вызвало любопытство служанки.
      – Чем вы восхищаетесь, Карола?
      – Такая красивая шкатулка!..
      – Это несгораемый ящик. В нем старики хранят деньги и драгоценности.
      Горячее дыхание юноши обжигало ей затылок.
      – Ведь несгораемый шкаф там, внизу, в кабинете…
      – Он там для отвода глаз…
      – А этот ящик тяжелый?
      Она с трудом приподняла шкатулку и внимательно осмотрела ее.
      – Очень красивый, правда? Серия 1033…
      Часы внизу отбивали протяжные удары. Карола встрепенулась, положила ящик на место, закрыла пронзительно скрипнувшую дверцу шкафа и, взяв щетку, прислоненную к спинке кровати Тилы, воскликнула:
      – Боже мой! Уже поздно, а мне еще весь дом убирать!
      И она стала ловко и быстро подметать пол. Жоржи бросился к себе в комнату, схватил книги, напялил голубой берет и бегом спустился по лестнице. Эта стремительность очень удивила его мать, которая все это время стояла внизу, прислонившись к перилам, и внимательно вслушивалась, стараясь по доносившимся сверху звукам узнать, что же там происходит.
      – Это ты открывал гардероб?
      – Да, мама.
      – А я было подумала, что… – в голосе матери чувствовалась тревога: она беспокоилась о шкатулке.
      Жоржи выбежал из дому, боясь опоздать к уроку.
      Вскоре, неторопливо подметая ступеньку за ступенькой, с лестницы спустилась Карола. Хозяйка, поджидавшая ее внизу, с суровым видом сказала:
      – Больше в гардероб не лазить. Слышали?
      – Сеньора могла бы предупредить.
      – Это мое дело.
      – Если у вас есть запретные места, вам ничего не стоит поставить меня об этом в известность!
      – Я не браню вас, а только предупреждаю.
      – А похоже, что браните…
      Недовольная Клелия повернулась к служанке спиной и вздрогнула: в дверях она увидела Макале. Он стоял, водя острием кухонного ножа по точильному бруску. Несомненно, повар присутствовал при этом коротком разговоре. Хозяйка собралась с силами и упавшим голосом спросила:
      – Что вы хотите, Макале?
      – Уксуса… вы ведь все запираете, хозяйка…
      В комнату вливался яркий солнечный свет, хрусталь горел всеми цветами радуги.
      Оливио колотил что-то молотком в гараже. Себастьяна, напевая, стирала белье.

      Второй завтрак прошел в молчании. Оливио с некоторых пор выглядел озабоченным. Задумавшись, долго смотрел в потолок. Время от времени улыбался. Увидев перед собой супругу, по привычке уставившуюся на него своими прищуренными глазами, говорил ей что-нибудь совершенно невпопад…, Тила снова поссорилась с Моасиром, наверное, из-за той же Луситы…
      Когда Карола подала сладкое – тыкву в сиропе, – Клелия, дождавшись, пока она ушла на кухню, конфиденциально сообщила:
      – Как только пройдут праздники, всех их прогоню!..
      Жоржи мрачно уставился в тарелку. Тиле совсем некстати захотелось узнать причину такого решения:
      – А почему, мама?
      – Утром Карола получила от меня нагоняй за то, что копалась в твоем гардеробе… а когда я оглянулась, сзади стоял повар с ножом в руке…
      Оливио счел этот рассказ подходящим предлогом, чтобы рассмеяться. Жена, которой никогда не изменяла интуиция, метнула на него испепеляющий взгляд.
      – Продолжайте витать в облаках, Вивико!..
      Она собиралась что-то добавить, но внезапно умолкла: сзади стояла Карола с четырьмя чашками кофе на подносе. Слышала ли служанка этот разговор? Наверное – ведь прислуга всегда подслушивает, о чем говорят хозяева.
      Жоржи, выпив кофе, для приличия сказал несколько бессвязных слов и направился к двери. Мать остановила его:
      – Я не спрашиваю, куда ты идешь. Но по крайней мере следовало бы попрощаться…
      – Я иду к одному приятелю, будем вместе готовить урок по геометрии…
      Проходя через гостиную, Жоржи выглянул в окно. Карола была в садике и о чем-то торопливо беседовала с простым, скромным на вид пареньком в голубой спортивной рубашке, стоявшим по ту сторону ограды. Жоржи разобрал даже несколько слов из их разговора:
      – Сухарь, в вашем распоряжении час, чтобы все это сделать!
      Неизвестный получил из рук служанки какой-то предмет, видимо, очень маленького размера – Жоржи не мог разглядеть его – и, не простившись, быстро зашагал по улице. Вскоре он скрылся за углом.
      Жоржи спустился в холл. Здесь он столкнулся с Каролой.
      – Кто это такой?
      – Он торгует ювелирными изделиями. Я собираюсь скоро выйти замуж. Хотела узнать, не купит ли он эти вдовьи кольца… – И, улыбаясь, Карола показала ему левую руку, на безымянном пальце которой блестели два обручальных кольца.
      Оливио Базан зашел в гараж, надел свой замасленный комбинезон и полез под машину. В три часа он попросил, чтобы ему подали кофе. Карола сразу же выполнила распоряжение хозяина. Затем открыла ему ворота, и он, не переодеваясь, поехал проверить машину.
      Погода переменилась. Солнце скрылось за тучами, черными, с синеватыми краями. Беспрерывно сверкали молнии. Сильный ветер свистел в проводах электросети компании Лайт, как бы испытывая их прочность, взметал кверху пыль. Отдаленные раскаты грома сотрясали горы. Женщины придерживали юбки, отчетливо обрисовывающие контуры тела, вихри кружили обрывки бумажек…
      «Шкода» катила по проспекту. В одном месте, проезжая пустынную из-за непогоды пешеходную дорожку, Оливио подумал: «Вот здесь сама судьба свела меня с той милой крашеной блондинкой. Интересно, как она живет? Что она думает о механике Элезбане?»
      Он свернул в сторону и поехал поперечными улицами. Первая, вторая, третья, четвертая… «Кажется, здесь…»
      Машина сделала крутой поворот и въехала в уличку со стандартными домами. Да, здесь… Оливио остановился перед домом № 97. Постучал в дверь, но никто не откликнулся. Тут он заметил кнопку звонка. «Прогресс…» – подумал он.
      Открылось окно, и сверху выглянула Нисия.
      – А! Это вы, Элезбан? Узнаю по машине. Подождите, сейчас открою!..
      Оливио услышал легкий звук смазанной маслом задвижки, и дверная створка приоткрылась. Ему оставалось только толкнуть ее, войти и закрыть за собой дверь. Он оказался возле лестницы, устланной ковровой дорожкой. Лампочка в цветном фонаре освещала путь. Нисия, стоя на лестничной площадке, повторила ненавистную ему фразу:
      – Элезбан, вытрите ноги о коврик!
      Уже раздраженный, он поднимался по лестнице. Там, наверху, его ждала улыбающаяся женщина в домашнем халате, с закрученными и прихваченными шпильками волосами – черными, с красноватым отливом. Сигарета чуть не выпала у него изо рта, когда он увидел ее.
      – Элезбан, каким ветром вас занесло?
      Несмотря на столь непрезентабельный вид, в Нисии еще оставалось достаточно прелести, чтобы ему захотелось поцеловать ее. Именно это Оливио и попытался сделать, но оцарапал лицо об ее голову, недавно еще очаровательную, а теперь увенчанную проволочными заграждениями.
      – Не растрепите мне волосы, дорогой, я недавно вернулась из салона. Два дня придется ходить утыканной железом, да еще этот запах жженого рога…
      Гость заметил перемену в квартире, которая еще совсем недавно выглядела такой уютной и приветливой… Гостиная была загромождена неуклюжей мебелью, безвкусными вазами и аляповатыми украшениями. Он заглянул через дверь с откинутой портьерой, подвязанной ленточками, в спальню и увидел новую деревянную кровать, отделанную под слоновую кость. Спальня была заставлена мебелью, назначение которой с первого взгляда трудно было определить. Оливио оцепенел. Нисия приписала такое состояние чувству восхищения, овладевшего гостем при виде всего этого великолепия, и провела шофера в столовую, тоже забитую столами, столиками, шкафами и горками, словно это был филиал какой-то мебельной фирмы…
      Тут она в восторге объяснила:
      – Не удивляйтесь… Этот тип – любитель кокады – лез из кожи вон и наскреб те двенадцать конто, которые я с него требовала… И вот я купила мебель…
      – За двенадцать конто?
      – Нет, за тридцать. Я подписала векселя, а он принял на себя уплату по ним. Мне теперь и дела мало! – И она довольно засмеялась.
      Багряная молния, сопровождавшаяся сухим треском, осветила их. Раскат грома прогрохотал над раскаленным, черным от пыли городом и потряс небоскребы центра.
      – Святая Барбара! – вскрикнула Нисия.
      Дрожа от страха, она повисла у Оливио на шее и не хотела его отпускать. Первые крупные капли дождя' упали на черепичные крыши, на железные кровли лачуг, на сухую землю двориков…
      Однако Оливио был настолько разочарован всем тем, что увидел в этом доме, что отстранил от себя Нисию и стал прощаться:.
      – Я ухожу… поздно!
      – В такую грозу, Элезбан?
      – Я не Наполеон Бонапарт, который боялся грома…
      – Оставайтесь, Элезбан!
      – Благодарю… До свидания… До свидания…
      – Вам не понравилась моя мебель?
      – Да, не понравилась.
      – Что вы? Почему же?
      – Я против всякой мебели.
      Новая вспышка молнии, новый треск, подобный удару бича, и новый раскат грома.
      Нисия смотрела на Элезбана и старалась разгадать его. Впервые у нее мелькнула мысль, что этот человек в рваном, замасленном комбинезоне вовсе не механик и зовут его не Элезбаном. Мучаясь этими сомнениями, она проводила гостя до лестничной площадки.
      Он спустился вниз, открыл дверь и обернулся. Нисия стояла наверху в полной растерянности.
      – Прощайте, будьте счастливы с вашей рухлядью!..
      – Скажите по крайней мере, кто вы? Но только правду…
      – С удовольствием. Я – акула, король дыма! Слышите?
      – Слышу, но тем не менее закройте поскорее дверь, только сегодня утром натерли пол…
      Оливио захлопнул дверь и, озаренный вспышкой молнии, вышел под проливной дождь. Вскоре он был уже на проспекте, запруженном сотнями машин, которые гудели на все лады.

      Жоржи вернулся домой только к обеду. Семья сидела за столом, озабоченная и сумрачная. Клелия была поглощена мыслями о предстоящем праздновании дня рождения Тилы.
      Тила в последние дни выглядела печальной. Сейчас, накануне дня рождения и предстоящих новых знакомств, ею овладела меланхолия. Что этому причиной? Преждевременная тоска по девичьей свободе? Ссора с Моасиром, который хоть и ходит, уткнувшись в учебник, но только и делает, что разглядывает своими ясными и веселыми глазами девушек Жардиндас-Флорес?… Разве узнаешь…
      Оливио, который всегда преуспевал в своих делах и после женитьбы на единственной дочери богатого винодела чувствовал себя на вершине счастья, последнее время казался озабоченным, расстроенным, что-то беспокоило, мучило его. Если говорить правду, то машина, хотя она и была такой же прекрасной, как и раньше, теперь уже не занимала его целиком, пробелы и пустоты требовали заполнения. Этим объяснялась его отчужденность и бегство туда, откуда он всегда возвращался разочарованным…
      Жоржи тоже был не в своей тарелке. Он едва прикоснулся к еде и, отхлебнув немного кофе, поставленного перед ним служанкой, которая на этот раз была воплощением невнимания к его персоне, поспешил на улицу. Он пойдет поболтать с приятелями на углу улицы Магно, а потом можно будет сходить в кино, где нахальные повесы ухаживают за робкими машинисточками… Однако его всегдашние друзья только и говорили, что о футболе, марках велосипедов, переэкзаменовках, экзаменах на аттестат зрелости, каникулах и о влюбленных безумцах, целые дни торчащих на улице, чтобы только увидеть в окне свою милую.
      Что же предпринять? О ближайшем кинотеатре и думать не хочется: там всё показывают фильмы о Дальнем Западе, в которых беспрерывно стреляют из ружей и пистолетов, не перезаряжая их. Какая удивительная глупость!.. Но тем не менее, если бы Карола согласилась как-нибудь пойти с ним в кино!.. Она очень эффектна. Все бы ему завидовали!.. И никто в толпе не догадался бы, что эта красотка – простая служанка в его доме… Лучше всего пригласить ее на десятичасовой сеанс: на него ходят только проститутки и воры…
      Жоржи раздумывал над всем этим, возвращаясь домой и ощупывая в кармане два ключа, которые на прошлой неделе, после многочисленных наставлений, дала ему мать, чтобы он никого не беспокоил, возвращаясь поздно вечером из кино.
      – Это отнюдь не означает, что ты уже взрослый и можешь приходить домой, когда тебе заблагорассудится. Как только герой фильма спасет героиню и они поженятся, дальше смотреть нечего. Вставай и прямехонько домой!
      Однако вечер был изумительный, и лунный свет становился в высшей степени опасным. Недавно пронесшаяся буря разогнала тучи, прибила к земле пыль и напоила влагой сады, деревья на улицах… Безоблачное небо, свежий и благоухающий воздух, сказочный пейзаж, освещенный необыкновенной луной…
      Жоржи повстречались несколько знакомых семей, которые тоже жили в Жардиндас-Флорес. Они возвращались домой. Вот старик, старушка и дочери. Родители неторопливо шли сзади, беседуя о домашних делах:
      – Жулиана, я всегда говорил, что вам следовало бы…
      – Послушайте, Казуза, почему вы не купите теплые кальсоны? Ведь холодно…
      Дочери шли впереди, взволнованные фильмом, луной, запахом резеды, доносившимся сквозь садовые решетки.
      – Когда мы вошли, он стоял около кассы и смотрел…
      – Ты не обратила внимания, когда он выходил…
      Жоржи в берете, надвинутом на лоб, держа руки в карманах, обогнал их. Неторопливая'беседа стариков и хихиканье девушек остались позади. Этот свежий вечер, этот лунный свет, насыщенный вечностью, этот густой запах резеды, и думы о Кароле, которая свела его с ума, наполнила его воспаленную голову безумными мечтами…
      Вот он увидел влюбленную парочку. Кто они? Всматриваясь, подошел ближе. Это были Моасир с Луситой. Подлец! Ухаживает за Тилой, влюбленной, доверчивой, а по ночам гуляет с дочерью саксофониста… Он колебался, потребовать ли объяснений, но так и не решился. Пройдя мимо и чуть не задев их рукавом куртки, он услышал несколько произнесенных шепотом слов:
      – Значит, расстаемся, Моасир?
      – Да, навсегда! Так продолжаться не может, понимаешь?
      – В таком случае, несмотря ни на что, я желаю тебе большого, большого счастья!..
      Над Жардиндас-Флорес раскинулась дивная лунная ночь. Одуряюще пахла резеда. Нет, то был неизъяснимый аромат счастья, он чувствовался всюду: в воздухе, в тишине, в шелесте листвы, в золотых квадратах распахнутых окон…

      Жоржи подошел к дому… Соседние особняки казались спящими. Только перед № 31, где проживала пикантная блондинка, стояли три автомобиля. В этом доме каждую ночь собирались игроки – мужчины и женщины. На рассвете до дома № 29 часто доносились глухие пьяные крики. На тротуаре перед воротами всегда валялось несколько карт – следы ночных бдений за игрой в пиф-паф.
      Жоржи открыл калитку и вошел. На ковре газона размеренно стрекотал кузнечик. В холле юноша в темноте наткнулся на шезлонг. Миновал освещенную луной гостиную. Туда вчера поставили новый рояль взамен старого, на котором Клелия в свободное время, вспоминая Баианский колледж, пыталась привести в порядок музыку Шопена, – ее слабостью было все приводить в порядок. На нем же Тила, упорно добиваясь музыкальной выразительности, выстукивала грустнейший вальс Сибелиуса… Далее Жоржи прошел в столовую, куда с улицы тоже проникал лунный свет. На столе стоял приготовленный для него ужин: на этот раз кусок пирога и молоко. «Мамина забота! Она меня не забывает!»
      Он поднялся по лестнице, в этот ночной час чуть освещенной светом луны, пробивавшимся сквозь окно с цветными стеклами. Миновав последний пролет, Жоржи оказался у комнаты Тилы. Дверь была закрыта, но в комнате горел свет, из-под двери вырывался розовый луч. За обедом Тила выглядела грустной. Теперь, должно быть, не спит и думает о своем Моасире, который так над ней издевается… Жоржи улыбнулся: завтра утром, за кофе, он расскажет ей приятную новость о том, что Моасир расстался с Луситой, чему он сам был свидетелем на улице Жозе Кустодио…
      Подойдя к своей комнате, Жоржи толкнул дверь и вошел. По привычке протянул руку к выключателю, но передумал. Верхняя часть широкого окна, выходящего на террасу, была распахнута настежь. Свежий ароматный воздух проникал в комнату. Лунный свет стлался по полу, точно льняное полотенце, и освещал угол рабочего стола, этажерку и стул с соломенным сиденьем. При этом свете можно было отыскать любую книгу среди выстроившихся на трех полках…
      Юноша подумал о Кароле. Вспомнил о постигшей его накануне неудаче, и у него защемило сердце; он почувствовал себя униженным. Сколько понадобится времени, чтобы забыть это? Лучше не думать больше о служанке, которая старалась подчеркнуть свое превосходство над ним.
      Жоржи подошел к окну, выходящему на террасу, и увидел весь квартал, как бы застывший, покрытый серебряно-голубым саваном ночи. Лампочка у гаража была погашена. Двор, кирпичную стену, а за ней пустырь и крыши далеких домов озарял бледный свет, он падал с неба и разбивался на плоские геометрические фигуры теней. В глубине дома № 31 мерцал огонь; когда ветер становился чуть сильнее, до слуха Жоржи доносился шум, неизбежно сопутствовавший игре в пиф-паф. Неожиданно в дверях кухни он увидел фигуру в темной одежде. Она скользнула по цементированной площадке, обогнула гараж и прислонилась к каменной ограде, как будто разговаривая с кем-то, стоявшим по ту сторону. Он узнал Каролу Из-за ограды над кирпичной кладкой приподнялась голова в берете и темных очках. Какой-то человек передал Кароле шкатулку. Она взяла ее и вернулась в дом.
      Придя в себя от изумления, Жоржи подумал: «У Каролы с этим человеком роман. Очевидно, это ее жених, и они скоро поженятся. Он тайком принес ей подарок, что-то вроде шкатулки… Она очень похожа на ту, что хранится в комнате Тилы…»
      Жоржи испугался этой мысли: «А если это кража?»
      Однако тут же успокоился. «Нет, что я… Будь это кража, шкатулка уплыла бы из нашего дома, а не вернулась обратно на свое место…»
      Отойдя от окна, он лег в постель, но мысли о виденном не дали ему уснуть всю ночь, он задремал, только когда от утреннего света окна стали голубыми.
      Проснулся он поздно, озабоченный, полный самых противоречивых чувств. После кофе, когда Карола, занятая своими обычными делами, ходила взад и вперед по столовой, он задал матери вопрос:
      – Сегодня в нашем доме ничего не произошло?
      Оливио и Клелия испугались. Вопросительно посмотрели на него. Карола, которая в этот момент перемывала посуду, остановилась, чтобы лучше слышать разговор.
      – Почему ты задаешь такой вопрос?
      – Потому что сегодня ночью, услышав во дворе шум, я встал и пошел посмотреть, в чем дело… – Жоржи взглянул на Каролу, чтобы видеть, какое впечатление произвели на нее эти слова.
      Служанка повернулась в его сторону и, слегка наклонив голову, улыбнулась с такой нежностью, словно обожала его…
      Жоржи продолжал:
      – Там, над стеной, снова появилась та же голова в берете и темных очках.
      Клелия быстро поднялась в комнату Тилы и оттуда послышался скрип дверцы гардероба. Она вернулась успокоенная и снова села за стол.
      – Послушай, Жоржи! Мальчики в твоем возрасте не должны страдать галлюцинациями… Это может дурно кончиться…

      Тила, насвистывая, спустилась по лестнице, прошла в глубь дома и уже хотела незаметно выйти на улицу, когда неожиданно из столовой ее окликнула мать:
      – Куда собралась, девочка?
      – Хочу пригласить дону Белинью. У них нет телефона.
      Клелия, подобно всем близоруким, прищурилась, чтобы лучше рассмотреть дочь. Только несколько минут тому назад Тила приняла душ. Ее светлые с рыжеватым оттенком, коротко остриженные и зачесанные назад волосы были еще влажными. Она была в светло-коричневых брюках и белой трикотажной кофточке, которая обнажала черные от загара, слегка шелушившиеся руки и четко обрисовывала формирующийся бюст.
      – Сию же минуту надень другую кофточку!.. Оранжевую… она лучше гармонирует с коричневым цветом… А эта слишком подчеркивает… Где это видано, чтобы девочка в твоем возрасте так вызывающе одевалась?
      – Мама! Вы ко мне придираетесь!..
      Невоспитанная девчонка сделала гримасу и затопала ножками. Клелия, желая все-таки заставить дочь сменить кофточку, решительно направилась к ней, но Тила бросилась бежать, словно играла с матерью в пятнашки.
      Девочка выскочила во двор, схватила велосипед и повела его к калитке. Карола выпустила ее… Рассерженная мать стояла у окна столовой и грозила дочери:
      – Пусть только приедет отец! Я ему все расскажу!
      Тила выехала на улицу Даль и остановилась перед домом сеньора Понсиано. Сунув два пальца в рот, она свистнула, как мальчишка. Из широкого окна выглянула пара веселых, озорных глаз.
      – Моасир, привет!
      – Привет, Тила!
      – Хочешь поехать со мной?
      – Сейчас спущусь.
      Юноша подошел к калитке, держа в руках учебник по геометрии.
      – Куда направляешься?
      – К одним нашим знакомым.
      – Минуту, я мигом.
      Ожидая Моасира, Тила любовалась их маленьким, но красивым домом; у входа в нише виднелась статуя какого-то святого, украшенная розами. Семья Понсиано была известна своей набожностью.
      Моасир оставил дома учебник и, ведя велосипед, вернулся к Тиле. Восемнадцатилетний юноша, смуглый, с черными волосами, ослепительно блестевшими от брильянтина. Он носил очки без оправы, они к нему очень шли. Темно-зеленые брюки, красноватая куртка, желтая, распахнутая на груди рубашка – таков был его туалет.
      Оба вскочили на велосипеды и поехали – колесо в колесо, на расстоянии двух пядей друг от друга.
      – Знаешь, Моасир? Завтра мой день рождения. Я уже взрослая. Мама хочет представить меня своим знакомым.
      – Какое счастье, а?
      – Дона Белинья, та, у которой много такс, переехала на прошлой неделе в новую виллу, но там нет еще телефона. Приходится самой ехать к ней приглашать.
      Молодые люди выехали из Жардиндас-Флорес и, лавируя по узким и грязным улицам, запруженным автомобилями и трамваями, нередко останавливаясь перед светофорами, наконец выбрались на проспект. Вскоре они свернули на тихую улицу, застроенную двухквартирными домами и красивыми особняками с кирпичными заборами.
      Минут через двадцать езды – прощай асфальт!.. Велосипедистов начало трясти на булыжной мостовой. Еще двадцать минут – и улица перешла в шоссе, вокруг замелькали дачи и огороды.
      Они подъехали к мосту. На противоположном берегу реки на большом пространстве тянулась городская свалка. В лучах заходящего солнца там бродили нищие – женщины и дети, – выискивая тряпье, обрывки бумаги, кости и другие отбросы. Из всего этого складывались горы, над которыми кружились тучи мух. Чтобы избавиться от них, зажигали костры, и тогда нечистоты превращались в чистый дым, поднимавшийся кверху синими клубами. Высоко в небе описывали круги урубу. Они взмахивали мохнатыми крыльями, не спеша парили в воздухе, выискивая, где бы лучше опуститься, и, наконец, садились. Упругим шагом прохаживались по земле, раскачиваясь на своих когтистых лапах, собирались группами и издавали какие-то каркающие звуки, словно о чем-то переговариваясь.
      Солнце светило в лицо, ослепляя двух велосипедистов, и они едва не сбили с ног высокую худую старуху в платке, согнувшуюся под тяжестью огромного мешка с бумагой и тряпьем. Своим беззубым ртом она пробормотала им вслед какое-то ругательство.
      Они катили все дальше и дальше… Поднявшись на холм, Тила и Моасир подъехали к новому дому доны Белиньи, вокруг которого еще виднелись следы недавнего строительства – бадьи с затвердевшим цементом и обломки кирпича. Однако дом оказался на запоре. Они спросили тщедушного мальчишку, дразнившего попугая:
      – Эй ты, бездельник, где хозяева?
      – Уехали вчера на машине и еще не возвращались.

      Тила и Моасир долго смеялись над своим неудачным путешествием. Затем, усталые и потные, отправились в обратный путь, но уже по другой дороге, чтобы избежать встречи со злой шамкающей старухой. Они спустились по склону холма, где то и дело встречались дощечки с надписью: «Участок продается». За поворотом перед ними открылась панорама Сан-Пауло. Вдали виднелась застроенная небоскребами центральная часть города. Все казалось окутанным тончайшей пеленой пыли, золотистой в лучах заката. Издалека доносились фабричные гудки и шум, похожий на рокот моря.
      – Ба, уже темнеет!..
      – Мама, наверное, злится…
      Они мчались по гладкому, отполированному шинами шоссе, обсаженному с обеих сторон деревьями. Предвечерние тени сменялись солнечными полосами. Они сильнее нажали на педали. Велосипед Тилы стал выделывать зигзаги и отставать.
      – Устала? – спросил Моасир.
      Тила только засмеялась в ответ.
      – Осталось уже немного, осилишь?
      Солнце, тень… солнце, тень… солнце, тень. В воздухе пронеслась стая воробьев. Шины шуршали по асфальту, приминая сухие листья. Мужчины с перекинутыми через руку пиджаками сторонились, давая велосипедистам дорогу. Ребятишки кидали в них апельсиновые корки.
      Они подъехали к реке; на берегу велись земляные работы. К этому времени рабочий день уже закончился. Горел костер, выбрасывая высоко в небо языки буйного и веселого пламени. Рабочий, следивший за огнем, сочувственно улыбнулся молодым людям. Около него стояло ведро с водой и жестяная кружка.
      – Пить! – простонала Тила.
      Они остановились и подошли к рабочему, который подал девушке кружку воды. Тила с наслаждением выпила. Неподалеку выстроились три землечерпалки, похожие на допотопных животных, как их изображают на картинках, – неуклюжие чудовища с искривленными хребтами.
      – Отдохнем немного?
      – Да… Я совсем выбилась из сил…
      Они вывели велосипеды на ровную площадку. Не найдя, к чему их прислонить, положили на твердую красноватую глину. Взявшись за руки, подошли к застывшим машинам и сели отдохнуть под одним из этих железных ихтиозавров. Где-то вдали звонили колокола.
      – Тила, ты очень устала?
      – Очень…
      – Как хорошо, что мы сейчас рядом, так близко друг к другу.
      – О чем ты, глупенький?
      – О том, что ты мне все больше нравишься, Тила!
      – А как же дочь саксофониста?…
      – С ней все кончено, клянусь! Если не веришь, можешь спросить Жоржи.
      – Какое отношение к этому имеет мой брат?…
      – Никакого, но все-таки спроси.
      Они весело рассмеялись. Губы их оказались так близко, что поцелуй произошел как-то сам по себе, непроизвольно, словно иначе и не могло быть. Однако Тила застеснялась, быстро встала, подбежала к велосипеду и… помчалась. Моасир пустился за ней. Наконец ему удалось догнать Тилу. В Жардиндас-Флорес они расстались, каждый поехал своей дорогой.
      Дома стол был уже накрыт, и родители только дожидались ее прихода. Тила подозрительно посмотрела на них – наверно, мать затеяла какую-то очередную дьявольскую штучку. Раздраженная Тила заняла свое место за столом и сказала:
      – Дона Белинья куда-то уехала. Дом был заперт. Не знаю, как ей передать приглашение…
      Родители добродушно улыбнулись, но у Жоржи вырвалась совершенно неуместная фраза:
      – Знаешь, Тила, если ты выйдешь замуж за Моасира, отец сказал, что построит тебе виллу на пустыре за стеной, принадлежащем сеньору Понсиано. Сеньор Понсиано – хозяин половины Жардиндас-Флорес!

      По случаю дня рождения дочери Оливио распорядился установить три шарообразных электрических фонаря: первый – в саду, за колючим кустом, всегда покрытым красными цветами, второй – над глициниями у парадного входа и третий – на заднем дворе, у гаража. Благодаря этой дешевой иллюминации, семнадцатого вечером, когда зажглись огни, дом принял праздничный вид. Клелия неповторимым царственным жестом приказала раскрыть настежь все двери.
      Сеньор Понсиано и дона Линда явились первыми, они жили недалеко и пришли пешком, наслаждаясь прелестным вечером. Их встретили очень сердечно.
      Понсиано со свойственной ему обстоятельностью стал рассказывать:
      – Вечер мы начали с того, что пошли в церковь. Добрейший отец Мануэл – у него бывают дни, когда он вдохновлен самим небом, – говорил так красиво, что казалось, будто он поет. Не так ли, Линдинья? Затем мы вернулись домой, где нас уже ждал обед… Что вам сказать, Базан?… Утка, которую выкормили из соски, была восхитительна! Не так ли, Линдинья? Закончив святую трапезу, мы решили погулять и немного подышать свежим воздухом; направились было к свекрови, чтобы сыграть в картишки и потолковать, как вдруг я вспомнил о том, что сегодня день рождения Тилы… Не так ли, Линдинья? И мы пешком вернулись назад… Вот почему мы не принесли подарка Тиле… Зато я обещаю, что в будущем году, когда ей исполнится шестнадцать лет, нам придется нанимать машину, чтобы доставить ей все наши подношения… Линдинья свидетель, она не даст мне солгать… – Толстяк Понсиано, утомленный этой длинной речью, прерывисто дышал, вращая налитыми кровью глазами навыкате.
      – А Моасир разве не придет?… – спросила Клелия.
      – Он придет позднее со своими друзьями…
      Линда была суетливая блондинка, лет тридцати пяти, вечно недовольная жизнью. Она живо интересовалась разводами, имевшими место в Голливуде. Правда, считала их неприличными, но в глубине души завидовала скандальной славе актрис.
      Оливио прошел с Понсиано в кабинет: ему хотелось поскорее получить сведения о продаже участков в Жардиндас-Флорес. Клелия повела Линду в комнаты похвастаться роскошью убранства.
      – Сеньоре следует приходить почаще…
      Линда предложила:
      – Давайте покончим с подобным обращением: «Сеньора, пожалуйте сюда; сеньора, пожалуйте туда…»
      Обе дамы рассмеялись.
      Комнату Каролы превратили в бар – там было вдоволь напитков и закусок, сластей и солений. В дверях устроили стойку. На трех столах гостей ожидали сандвичи, печенье, пирожки, креветки и маленькие бисквиты, восхитительные на вкус. По углам стояли бочонки с насосом, который, клокоча, выбрасывал холодное пенистое пиво. Дюжины бутылок газированной воды, пузатые бутылки с ликером, виски, джином, высокие стеклянные сосуды с разноцветными прохладительными напитками: смородинным, померанцевым и арбузным… Из цинковых ящиков выглядывали горлышки бутылок шампанского, пробки были закручены проволокой и снабжены печатями, удостоверявшими подлинность содержимого, дабы никто в ней не усомнился.

      Приготовив ужин, Макале в фартуке и берете поспешил в бар, чтобы обслуживать гостей. Помощницей ему определили прачку-певунью Себастьяну.
      Макале обучал ее:
      – Когда подаешь ликер, надо его сначала попробовать. Слышишь, дуреха?
      – Слушаю, сеньор Макале!
      В столовой под огромной люстрой с дюжиной лампочек, сверкавшей хрустальными подвесками, сервировали стол – его раздвинули, и теперь он занимал всю комнату. Стол был украшен великолепными пражскими вазами, где разыгралась настоящая оргия самых прекрасных, самых роскошных роз, какие только можно найти в пригороде.
      Кабинет превратили в курительную. Здесь стоял большой диван и уютные кресла темно-красного цвета, пахнущие сандаловым деревом. Застекленные шкафы были набиты толстыми томами технической литературы, из которых Оливио черпал сведения о месторождениях в штате Мато Гроссо, о торговле алмазами в Нидерландах, об искусстве их шлифовки и об истории «роковых» алмазов, которые особенно ценятся. Там находились и книги самых модных бразильских авторов, написанные безукоризненным языком – они были приобретены хозяином дома по указанию жены, не лишенной тщеславия, – и годовые комплекты журнала «Illustration» в кожаных переплетах – достойное и полезное чтение для гостей, которые не решались сразу же вступать в разговор с представительницами прекрасного пола. Витрины сверкающих алмазов самых разнообразных форм и тонов вызывали возгласы изумления у наивных, восторженных дам – на самом деле «алмазы» были изготовлены из простого стекла и служили лишь иллюстрацией к каталогам Оливио Базана. В центре кабинета стоял письменный стол; памятные листки, которые обычно лежали здесь под стеклом, сегодня были убраны. На столе возвышалась дорогая богемская ваза с парившим над ней созвездием изумительных красных гвоздик.
      Гостиная представляла собой нагромождение мебели различных эпох и стилей, словно в обедневшем княжеском доме происходила поспешная распродажа с аукциона, как эпилог разорения. Единственным предметом, достойным внимания, был рояль.
      – Видите, Линда? Настоящий концертный рояль… для самого лучшего пианиста…
      – Ну, Клелия, вы преувеличиваете…
      Хозяйка и гостья поднялись на второй этаж. Здесь комнаты тоже были украшены к празднику – каждая в соответствии со вкусами ее обитателя. Спальня Жоржи напоминала парижскую меблированную комнату времен Луи Филиппа, спальня супругов Базан, казалось, была вырезана из картины какого-нибудь старого фламандского художника: монументальная кровать, мебель резного кедра и тысяча таких деталей, которые неизвестны за пределами старой Фландрии.
      Линда подумала: «Как же на этой неудобной кровати они любят друг друга?»
      Однако вслух сказала иное:
      – Это просто ве-ли-колеп-но!
      Клелия ответила на ее мысль:
      – Немножко романтизма… знаете, это украшает жизнь…
      Однако больше всего восторгов вызвала комната Тилы…
      Скептик-отец решился было спросить:
      – Как же бедняжка ухитрится спать в этой витрине?
      Но прищуренные глаза Клелии метнули искры, и Оливио Базан умолк…
      У Линды закружилась голова, когда она переступила порог этой комнаты… Розовая мебель. Розовое освещение. Розовые обои. Розовая постель. Все это наводило на мысли о любви. Линда была потрясена. К счастью, куранты в холле пробили десять часов, и гостья с хозяйкой спустились вниз.
      Одна за другой к особняку подъезжали машины. Из них выходили приглашенные.
      Карола в черном платье с красным передником встречала гостей в холле. Женщины восхищались ее элегантностью, а мужчины бросали на нее недвусмысленные взгляды.
      Тила вернулась домой с двумя подружками и поднялась наверх в свою комнату, чтобы переодеться… Несколько дам, которым не терпелось увидеть ее в новом наряде, начали стучаться в дверь:
      – Можно видеть виновницу торжества?
      В ответ взрыв смеха и голос одной из подруг:
      – Она еще одевается!
      – Мы пришли поцеловать вашу ручку, – смеясь, настаивали дамы.
      Когда наконец «новорожденная» спустилась вниз, все уже собрались в столовой и шумно ее приветствовали. Она была очаровательна. В розовом, прозрачная и воздушная, Тила напоминала светящийся фонтан.
      Она еще принимала поздравления, когда перед домом раздался хор молодых голосов. Тила бросилась навстречу новым гостям; от волнения она не могла выговорить ни слова. Моасир, Жоржи и семеро их приятелей по гимназии вошли, распевая поздравительную кантату:
 
Дней счастливых вам желаем…
 
      Все они были одеты одинаково: черные брюки, лакированные полуботинки и смокинги – точь-в-точь как музыканты варьете.
      С их появлением и началось празднество.

      Вскоре из бара послышались раскаты смеха. Клелия и Белинья направились туда узнать причину этого бурного веселья.
      Оказалось, что во всем виновата бедняжка Тьяна, не выдержавшая дегустации всех напитков, которые ей пришлось подавать… Она сидела на ящике с вином и хохотала, хохотала…
      В кабинете, окутанный облаками дыма, Оливио Базан пространно разглагольствовал перед внимательными слушателями о мелких алмазах, широко используемых в промышленности, которые в основном добываются в Бразилии, но продаются в Европе как трансваальские.
      В столовой собрались дамы. Закусывая, они смеялись и беседовали. Клелия предложила Линде кусочек пирога:
      – Попробуйте, Линда, не пирог, а сказка…
      Сеньора Понсиано обиделась:
      – Чтобы я ела пирог? Помилуйте. Я не хочу быть похожей на кита…
      Между тем заиграл джаз под управлением саксофониста Бернардино. В зале начались танцы. Вскоре юноши в смокингах стали уединяться со своими избранницами в комнатах второго этажа. Жоржи, не принимая участия в общем веселье, до неприличия пялил глаза на служанку, и его друзья это заметили.
      – Что, хороша штучка? – спрашивали они, но Жоржи отмалчивался.
      В углу три сеньоры, предпочитавшие наблюдать за танцующими, не стесняясь, обсуждали отношения Тилы и Моасира. Линда, как будущая свекровь, высказала свое мнение:
      – Конечно, они еще дети: Моасиру восемнадцать, а ей сегодня исполняется только пятнадцать. Но они так любят друг друга… Что в таком случае могут сказать родители?… – и ока огорченно вздохнула.
      Потом села, закурила сигарету, скрестила красивые ноги, откинула назад белокурые волосы – натуральность их цвета вызывала сомнение – и задумалась. Этот брак, очевидно, неизбежен…
      Тила встала и направилась в свою комнату, Моасир последовал было за ней, но мать удержала его за рукав:
      – Подожди, мой мальчик!
      И все дамы улыбнулись прыти молодого человека.
      Время от времени Карола ставила на стол подносы с лимонадом, подавала в кабинет фужеры с позолоченными краями, где в напитке опалового цвета плавали кусочки льда.
      Из бара все громче доносился голос Тьяны. Теперь она изливала свою тоску по некоему Колодио, который давно ее бросил и не хочет к ней возвращаться.
      – Бог в небесах свидетель тому, как я люблю его!
      Линда пошла посмотреть на пьяную служанку, у которой в жизни была такая большая любовь. Она позавидовала Тьяне: эта прачка по крайней мере любила и была любима.
      В столовой женский смех стал звонче, голоса громче – там пили виски. Многие из дам, не желавших танцевать, милостиво разрешали своим кавалерам с покрасневшими от виски носами похитить себя и под руку с ними уходили в гостиную. Белинья, сеньора с романтическим пучком белокурых волос и изумрудными глазами, стала явно словоохотлива. Окруженная молодыми людьми в смокингах, она распространялась о величии любви…
      Около полуночи уехали Тухеры, которые жили далеко, Энрикесы, которым предстояла на следующий день дальняя поездка, и Олменаресы, у которых кто-то был болен дома. После отбытия этих почтенных семейств стерлись многие из условностей во взаимоотношениях между полами. Эти условности были так по душе Клелии! Даже само слово «пол» она, заливаясь румянцем, произносила так, точно речь шла о чудовищных вещах: устрицах, урубу или пауках-краболовах. То здесь, то там уединялись парочки: в холле, в коридорах, по углам комнат и даже во дворе – чтобы полюбоваться луной.
      Тьяна, истомленная своими грустными излияниями, заснула. Жоржи в дверях кухни поймал за руку Каролу и привлек ее к себе:
      – Разве вы не видите, как я вас люблю?
      – В чем дело, мальчик? Отпустите меня!..
      – Скажите мне слово, хоть одно слово!
      – Завтра…
      Жоржи уже, в сущности, не испытывал ничего, кроме обиды за то, что был отвергнут. Но теперь он освободился и от этого чувства. Какая-то ничтожная служанка…
      Тем временем Понсиано, пунцовый, с выпученными глазами и трясущимися руками, спорил с Оливио, обрушиваясь на борокошо, наводнявших город. Они ведут шумные беседы на тесных тротуарах, не давая пройти пешеходам; они останавливаются перед витринами, мешая другим любоваться удешевленными товарами.
      В зрительных залах кинотеатров всегда бывает несколько борокошо; чванливо развалясь в креслах, они загораживают экран сидящим сзади.
      В переполненном автобусе вы всегда увидите какую-нибудь мамашу со своим великовозрастным дитятей, приученным, чтобы его держали на руках, которое смотрит завистливыми глазами на тех, кто удобно устроился на передних сиденьях…
      Хозяин дома неосторожно заметил, что это всё необразованные люди. Тут Понсиано вышел из себя:
      – К чему им образование? Чего им не хватает – так это религии! Если бы я управлял страной только три дня… три дня… я бы!..
      Казалось, в нем лопнула какая-то пружинка… Пластинка треснула… Линда, которая хорошо знала своего супруга и прислушивалась к его словам из соседней комнаты, поспешила в курительную, опасаясь, что он окончательно потеряет самообладание. Однако Клелия увела ее из кабинета:
      – Предоставьте, дорогая, мужчин самим себе, в конце концов они поймут друг друга…
      Бернардино и его парни не давали танцующим ни минуты отдыха. Пришлось наконец категорически потребовать от саксофониста сделать небольшой перерыв. Тогда Моасир проводил Тилу в гостиную и заставил сесть за рояль. Наступила торжественная тишина, нарушаемая только доносившимися из бара голосами. Там Макале рассказывал с трудом проснувшейся Тьяне историю какого-то попугая.
      Тила подняла руки к клавишам, откинула назад маленькую, вдохновенную головку и стала перебирать пальчиками, виртуозно исполняя китайский танец Чайковского. Она имела успех не меньший, чем тот, что выпадает на долю прославленных музыкантов.
      Потом Тила и Моасир убежали в холл и опустились в шезлонги. Им надо было сказать друг другу столько прекрасного!.. Их беседе, казалось, не будет конца. Они еще сидели там, когда на улице, запруженной пустыми машинами, ожидавшими своих владельцев, показалась одинокая девушка. Худенькая, бедно одетая, она шла, наклонив голову, как будто искала что-то на земле.
      Моасир узнал Луситу. Тила воскликнула:
      – Кто этот призрак?
      – Не знаю. Никогда ее не видел. Наверное, живет где-то поблизости.
      Отец Луситы с остервенением играл на саксофоне. На улицу доносились музыка, гул голосов, хохот, треск откупориваемых бутылок шампанского, шипение золотой влаги в бокалах, шумные тосты… А бедняжка Лусита все ходила перед домом, чтобы увидеть своего любимого. Как знать, может быть, в последний раз?…
      Тила что-то почувствовала; между ней и Моасиром словно упала льдинка.
      Вдруг в глубине дома раздался отчаянный возглас, и вслед за ним наступила тревожная тишина; было явственно слышно, как кто-то нервно набирает номер телефона. Голос Оливио:
      – Это полиция? Позовите сеньора Просперо. Короткое молчание, и затем:
      – Сеньор Просперо? С вами говорит Оливио Базан. Вспоминаете? Он самый. У меня только что похитили две тысячи пятьсот конто деньгами и драгоценными камнями. Приезжайте! Умоляю, поскорее!..
      Это неожиданное событие, естественно, прервало праздник. Многие из гостей решили немедленно уехать и бросились разыскивать свои плащи, шляпы и шали. Среди всей этой суматохи Понсиано ухитрился высказать до конца свою точку зрения по вопросу о борокошо:
      – Какие там борокошо! Нас окружают отъявленные воры и мошенники, для которых нет ничего святого!
      Он задохнулся и не мог продолжать. Да и к чему? Все равно никто его не слушал. Оливио было не до него.
      Устремившиеся к выходу гости вынуждены были отпрянуть назад. Повар Макале по собственному почину встал в воротах и, широко раскинув руки, объявил своим тонким, детским голоском:
      – Нет, сеньоры! Отсюда никто не выйдет, пока не прибудет полиция!
      Одна из дам запротестовала, и Макале обозлился:
      – Лягушка в чужом болоте не квакает! До появления полиции здесь командую я!
      И, как бы в подкрепление своих слов, сделал достаточно красноречивое движение: правой рукой распахнул пиджак, демонстрируя сзади на поясе черную рукоятку и стальной ствол револьвера.
      – Вот он голубок! Только и ждет случая…

      Наполняя тревогой спящие кварталы, приближался раздирающий вой сирены. И вскоре черная с белым верхом полицейская машина, которую называют «пингвин», остановилась у ворот дома по улице Бугенвиль. Перепуганные гости и прислуга отпрянули в холл, продолжая оживленно обсуждать происшествие. Все были раздражены и удручены происходящим, кроме прачки Тьяны, которая, проснувшись, но не протрезвившись, беспричинно смеялась. Макале вынужден был отвести ее в задние комнаты и прикрикнуть:
      – Сиди смирно, дуреха!
      Из машины выпрыгнули несколько человек. Помощник комиссара Просперо, протоколист Сардинья и агенты. Несомненно, еще в пути они выработали план действий, так как каждый сразу же занял свой пост. Один из полицейских прислонился к воротам и гаркнул:
      – Здесь никто не пройдет!
      – Даже я, старина? – оскалив в улыбке зубы, спросил Макале.
      Полицейский посмотрел на него с презрением и не удостоил ответом. Другие агенты, в шляпах, сдвинутых на затылок, с сигаретами в зубах, разбрелись по двору и дому. Просперо и Сардинья осведомились о хозяевах.
      Они застали их в кабинете, подавленных всем случившимся.
      – Не соблаговолите ли ответить на несколько вопросов?
      – К вашим услугам… – сказал Оливио.
      Просперо некоторое время как бы собирался с мыслями, потом начал:
      – Из телефонного разговора я понял, что две тысячи пятьсот конто деньгами и драгоценными камнями находились не в этом несгораемом шкафу, а в маленьком сейфе, который можно носить с собой?…
      – Именно так. Они хранились в стальном портативном ящике, который мы прятали то в одной, то в другой комнате. К несчастью, эта предосторожность оказалась тщетной.
      – Вор унес эту шкатулку?
      – Нет! Вытащил содержимое и взамен положил камешки, на случай, если захотят проверить шкатулку на вес, не открывая ее. Запер ящик и оставил его на том же месте. Я открыл и…
      – Кто перед этим видел шкатулку?
      – Я… – ответила Клелия. – В то утро мой сын Жоржи рассказал, что ночью услышал во дворе шум и в темноте рассмотрел над забором голову старика в берете и темных очках, которого уже видел однажды. Услышав это, я испугалась и побежала проверить, на месте ли шкатулка.
      – Видели ее?
      – Видела. Осмотрела, подняла. Она весила как обычно.
      – Предпримем небольшое обследование…
      Пока хозяева и представители полиции обходили дом, гости, стоявшие группами в холле, выражали свое возмущение тем, что их не выпускают; некоторые смеялись. Только сеньор Жило – фаянсовый карлик, – лежа на газоне и подперев голову рукой, как всегда невозмутимо молчал, покуривая свою неизменную трубку.
      Агенты полиции поднялись по лестнице и вошли в комнату Тилы. Все здесь было в изумительном порядке. Клелия открыла дверцу гардероба, отодвинула в сторону висевшую на вешалках одежду, вынула стальной ящичек и положила его на застланную розовым покрывалом кровать. Она попыталась открыть сейф, но это оказалось нелегким делом.
      – Замок всегда открывается с таким трудом?
      – Наоборот, он открывался совершенно свободно. Думаю, что засорился от песка, который попал в шкатулку вместе с камнями, – ответил Базан.
      Наконец ключик сделал полный оборот. Клелия откинула крышку и выложила на роскошное покрывало несколько самых обыкновенных камней, завернутых в обрывки газеты. Просперо тщательно осмотрел все это, поискал на обрывках газеты дату. Затем, как бы продолжая свою мысль, спросил:
      – Вы и теперь никого не подозреваете?
      – Нет, сеньор. Прислуга нанята всего несколько дней назад – вскоре после нашего разговора. Члены семьи, вы сами понимаете… Наши гости – вполне порядочные люди. Все они еще здесь. Если хотите допросить их…
      – Давайте займемся этим.
      И они спустились вниз. С приближением представителей власти говор затих, воцарилась почтительная тишина. Войдя в холл, Просперо остановился, оглядел присутствующих, потом обернулся к следовавшему за ним Оливио:
      – Все здесь? Гости, члены вашей семьи, прислуга?
      – Не хватает нескольких гостей, но за них я ручаюсь.
      – Недостает также прачки, – добавила Клелия.
      Просперо, по-видимому, не расслышал ее слов и обратился к гостям:
      – Прошу встать в затылок. И по одному подходить к двери…
      Обрадованные перспективой скорого возвращения домой, гости, поеживаясь от предутренней прохлады, выстроились вереницей и стали медленно проходить к двери. Агенты полиции слегка ощупывали их карманы. Это была забавная картина, но никто не замечал всей ее нелепости. Никто, кроме сеньора Жило, но он был всего-навсего фаянсовым карликом…
      Гости ушли, остались только члены семьи и прислуга. Просперо допросил сначала Макале, затем Каролу.
      Жоржи беспокойно смотрел на нее, как бы желая что-то сказать, девушка улыбнулась ему. Тила, все еще в розовом воздушном платье, интуитивно разгадала замешательство брата:
      – Рассказывай, Жоржи. Если ты кого-нибудь подозреваешь, скажи!
      – То, что мне известно, я уже сказал: человек в берете и темных очках…
      Карола продолжала ласково улыбаться юноше.
      – Есть еще прислуга? – спросил Просперо. Члены семьи переглянулись. Ответила Клелия:
      – Да, есть, прачка Тьяна, но бедняжка оставалась все время в баре и…
      Один из агентов появился из внутренних комнат, подталкивая впереди себя прачку, которая, по-видимому, успела за это время пропустить еще несколько стаканчиков.
      – Как вас зовут?
      – Себастьяна Алвес.
      – Где служили раньше?
      – Да как сказать… Сейчас уже не помню…
      – Это вы украли драгоценности из сейфа хозяина?
      Женщина растерялась. Мутными глазами обвела собравшихся, улыбнулась. Помощник комиссара повторил свой вопрос:
      – Вы?
      – Я самая, сеньор лысый.
      – Кто вам велел это сделать?
      – Никто. Я сделала так, потому гулянка… Ну, хватит с меня, наслушалась, сеньор…
      Просперо не мог скрыть крайнего удивления. Тьяна продолжала стоять перед ним, обнажив в широкой улыбке красные десны.
      Помощник комиссара сделал знак приведшему ее агенту. Тот грубо схватил Тьяну, намереваясь отвести ее в полицейскую машину. Однако прачка, подняв крик, стала отчаянно вырываться. На помощь пришли другие агенты и поволокли ее к выходу. Защищаясь, несчастная пустила в ход зубы и ногти и кричала изо всех сил:
      – Куда вы меня тащите, уроды?
      Вскоре голос ее затих. Полицейский автомобиль тронулся, оглушая сиреной переполошившуюся улицу. Клелия протянула Кароле ключ:
      – Заприте ворота!
      – Отныне нет нужды что-либо запирать… – с горечью заметил Оливио.
      Клелия, щурясь и поджимая губы больше обычного, вымолвила:
      – Как же теперь?… Что вы будете делать? Ведь вы – никчемный человек.
      . – Что ж! Займусь подделкой вина, как ваш отец, или опять стану коммивояжером… Это куда спокойнее.
      Супруги легли спать, но уснуть не могли. Они лежали молча, каждый напряженно думал о постигшем их горе.
      Наступило утро. По улице кто-то прошел и остановился у ворот. Оливио услышал шелест бумаги, с силой просовываемой в ящик для писем. Он встал, пошел взять газету. Войдя за чем-то в кабинет, почувствовал, что изнемогает от усталости, растянулся на диване и заснул.
      Когда подали завтрак, Жоржи разбудил отца и показал ему свежий номер газеты, полный фотографий. Целых три столбца там занимала заметка под такими заголовками: «Напилась вдрызг и очистила сейф хозяина… Преступница сознается». Сообщение это, набранное крупным шрифтом с большими интервалами между строк, заканчивалось следующими зловещими словами:
      «Себастьяна Алвес, воровка с улицы Бугенвиль, которая завладела шкатулкой, содержавшей два с половиной миллиона деньгами и драгоценными камнями, все еще не открыла ни сообщников, ни места, где она в ночь празднества спрятала украденное. Однако полиция делает все возможное, чтобы вырвать у нее это признание».

      Из местной конторы компании Оливио Базан позвонил по телефону в Центральное экспортное управление в Рио-де-Жанейро. Но ни директора, ни трех его заместителей на месте не оказалось. Тогда Оливио попросил соединить его с управляющим или одним из его заместителей, но и они в это время находились на совещании, обсуждая вопрос об увольнении Базана. Удрученному представителю компании в Сан-Пауло не оставалось ничего другого, как обратиться по телефону к доктору Каспио.
      Доктор Каспио был известен в фирме под кличкой Пресс-папье. Этот любитель скачек редко появлялся в своем кабинете – целые дни проводил он на ипподроме. Если бы вместо него в кресле оказался кирпич или булыжник, они с успехом заменили бы доктора Каспио.
      Однако он выполнял функцию, которой компания придавала очень большое значение: он был родным братом министра. Этому он был обязан всяческими привилегиями и поблажками; это же предохраняло его от интриг и конкуренции.
      Но даже Пресс-папье отказался выслушать Оливио по телефону!
      Тогда доверенный компании направился на аэродром и вылетел десятичасовым самолетом. Вскоре он приземлился на аэродроме в Рио. Такси доставило его к зданию, на фасаде которого были причудливо вырезаны три буквы величиной с полметра, обозначавшие сокращенное название почтенной экспортной компании.
      С бьющимся сердцем поднимался Оливио Базан по широкой лестнице. Электрические часы у входа показывали 11 часов 45 минут. В знойный день время в учреждении тянулось медленно, двигалось на малых скоростях. В большом зале с застекленной перегородкой стояли кресла и скамьи для посетителей, по ту сторону перегородки мужчины без пиджаков лениво стучали по клавишам машинок. Какая-то блондинка, почерневшая от солнца и моря Копакабаны, покачивая бедрами, ходила от стола к столу и собирала в корзинку из ивовых прутьев напечатанные письма, чтобы отнести их на подпись.
      Оливио развязно, как он это делал раньше, толкнул дверь, вошел и спросил дежурную:
      – Скажите, Орайда, кто в управлении?
      – Доктор Каспио.
      – А остальные?
      – После совещания, которое только что закончилось, отправились завтракать.
      Бледный, замирая от страха, Оливио вошел в кабинет. Эта встреча имела решающее значение для всей его жизни. В огромной комнате никого не было. В глаза ему бросилась медная дощечка с надписью на английском языке: «Соблюдайте тишину! Гений трудится!»
      Он огляделся по сторонам. Пресс-папье, стоя в профиль перед зеркалом, старательно вывязывал галстук. В зеркале он увидел доверенного компании в Сан-Пауло, и лицо его застыло, словно маска. По-прежнему глядя в зеркало, он заметил бледность, беспокойный взгляд и дрожащие руки Базана. Оливио оставался стоять посреди комнаты.
      – Добрый день, доктор!
      Каспио не расслышал и продолжал вывязывать галстук.
      – Добрый день, доктор Каспио!
      Только теперь брат министра соизволил повернуть голову:
      – А!.. Сеньор Базан!..
      Оливио шагнул вперед и взволнованно спросил:. – Здесь известно о том, что случилось?
      – Да.
      – И что теперь?
      – Сегодня утром состоялось совещание директоров. Случай чрезвычайно серьезный, сами понимаете… Дело передается нашим адвокатам, ну, а они решат, то ли…
      Галстук наконец был вывязан безукоризненно. Каспио подошел к вешалке и надел пиджак. Его костюм был сшит из тончайшей льняной ткани. Если бы не седые волосы, он мог сойти за молодого человека. Сеньор Каспио еще раз посмотрелся в зеркало и остался собой доволен. Открыл серебряный портсигар, извлек сигарету, предложил заку^ рить и Оливио.
      – Благодарю вас, доктор. Я приехал спросить, что я должен делать.
      – Думайте сами. Спички есть?
      Оливио отыскал в кармане зажигалку и протянул ее.
      – Но ведь я ограблен!
      – Красивая зажигалка! У нас, в Рио, такой вещи не найти. Какое дело компании до того, что вас ограбили? Обратитесь за помощью к друзьям, попросите кредит в банках, продайте имущество, но возвратите компании деньги…
      Каспио зажег сигарету, внимательно осмотрел зажигалку и вернул ее:
      – Благодарю. Закажу себе похожую…
      – Какие претензии предъявляет ко мне компания?
      – Это решат адвокаты. Растрата фондов, присвоение ценностей… Я хоть и достаточно образованный человек, но, право, в этом не разбираюсь… Я родился не для юридического крючкотворства, а для высоких административных постов…
      – Если я продам все свое имущество, этого не хватит, чтобы покрыть даже десятую часть похищенного.
      – Воры обокрали вас, а не компанию.
      – Может быть, мне хоть немного пойдут навстречу! Например, частичное погашение ежемесячно – я не буду получать от компании причитающихся мне комиссионных, пока не покрою убытка. Пусть на это уйдут годы; я буду стараться давать компании вдвое, втрое больше дохода… Мои дети учатся… То, что произошло со мной, может случиться с любым вашим служащим, каким бы исполнительным он ни был…
      Пресс-папье уже давно собирался уйти и, страшно недовольный задержкой, шагал взад и вперед по комнате.
      Вошла Орайда.
      – Письма, доктор…
      – Положите сюда, подпишу после завтрака.
      Орайда удалилась. Оливио упорно продолжал:
      – Значит, против меня намереваются возбудить дело?
      – Разумеется!
      – Мне придется выступать на суде, давать показания…
      – Безусловно!
      Доверенный из Сан-Пауло вышел из себя:
      – В таком случае, хоть и неохотно, я раскрою все, что нам с вами известно.
      – Что – все?
      – Все, вы прекрасно понимаете. Ну, хотя бы историю с каолином, содержащим ценную руду… Вы думаете, что, работая столько лет в компании, я ходил с завязанными глазами? Нет, сеньор. Я пойду ко дну не один.
      Пресс-папье побледнел.
      – Мелкий шантаж, да?
      – Называйте как угодно. Это отчаянная самозащита главы семьи, который стоит на пороге нищеты, человека, которого вы хотите бросить в тюрьму, хотя это не принесет вам никакой пользы.
      Воцарилась тишина. Доктор Каспио нетерпеливо взглянул на часы. Он опаздывал, был уже полдень. Как бы вспомнив о скупщике, он примирительно сказал:
      – Сеньор Оливио Базан, возвращайтесь в Сан-Пауло и терпеливо ждите результатов следствия. Один из наших адвокатов в надлежащее время разыщет вас и будет действовать в соответствии с тем решением, которое компания сочтет наиболее справедливым. А теперь, с вашего позволения, мне пора завтракать…
      Торопливо, не попрощавшись, Оливио вышел первым. Пресс-папье, чтобы не появляться с ним вместе, несколько задержался в кабинете.

      Оливио вернулся на самолете, вылетевшем в час дня. У дома на улице Бугенвиль у него защемило сердце. К решетке сада уже было прикреплено объявление: «Дом продается. Обращаться к сеньору Понсиано – посреднику по купле и продаже домов и земельных участков, – улица Даль, 55. Всегда – самые выгодные условия».
      Оливио быстро вошел в дом. Клелия была в гостиной. Жоржи и Тила, растерявшись после постигшего семью несчастья, проводили большую часть времени в своих комнатах. Оливио прошел в кабинет и заперся там до обеда, приводя в порядок свои бумаги.
      Через несколько дней ему нанес визит один из адвокатов экспортной компании, доктор Лукресио, чемпион по теннису. Оливио знал его мало. Адвокат вошел, дружески улыбаясь, и сразу же начал объяснять:
      – Я собирался в Сан-Пауло в связи с теннисными состязаниями. Об этом узнал наш главный директор, и, так как он считает, что каждый его служащий – это лимон, тут же бросил меня в соковыжималку: поручил побывать в полиции и узнать все о вашем деле. Я считаю, что оно складывается в вашу пользу…
      – В мою?
      – Полагаю, да. Директора чувствуют себя обескураженными. И есть от чего! Сообщение об этом ограблении вызвало много шума. Чертовски запутанное дело!
      – Чего же хочет компания?
      . – Общее желание – все похоронить и сверху положить камень, чтобы избежать расследования. У вас в Рио появился друг. После того как доктор Каспио позавтракал со своим братом, он только и говорит о вашей жене и детях, о разбитом домашнем очаге, о возможных опасностях для компании. Главный директор, как видно, наконец оценил ваши деловые качества и вашу честность… И мне, поверьте, сейчас не ясно, то ли вас будут судить, то ли наградят…
      Взглянув на часы, он продолжал:
      – Ба! Я здесь болтаю об этих презренных служебных делах, в то время как должен тренироваться – поединок будет нелегким. Вы знаете бельгийскую чемпионку? Приезжайте завтра на стадион, я вас познакомлю. Правда, она очень худая, кожа да кости, но зато первая ракетка Бельгии, сеньор Базан! Какой глазомер, какая ловкость!
      И посетитель стал прощаться.
      – Ваш долг компании может обернуться и убытком и прибылью. Вы меня поняли?
      – А что я должен сделать?
      – Подать прошение об увольнении. Письмо должно быть вежливым, убедительным и основываться на неоспоримых личных мотивах. Советую вам, как частное лицо, как друг, восхвалять патриотизм, неподкупную честность членов правления и услуги, которые наша компания оказала Бразилии… Вы меня поняли?
      – Понял.
      – Так сделайте это. До свиданья. Я опаздываю. Все, наверное, уже собрались…
      Посетитель устремился к двери, выбежал на улицу. Он без устали поднимал руку, пытаясь остановить какую-нибудь машину, которая довезла бы его до клуба…
      Оливио Базан, прислонившись к воротам, которые теперь были открыты настежь и днем и ночью, улыбался., Загадочно улыбался…

      В подвал на улице Жозе Кустодио солнечный свет проникал сквозь отдушины. Здесь утро наступало поздно.
      Марио проснулся на своем ложе из джутовых мешков, потянулся, встал и открыл дверь, чтобы по солнцу определить, который час. Однако надобность в этих сложных астрономических вычислениях отпала, так как колокол Церкви одиннадцати тысяч девственниц пробил девять звучных ударов. Марио, ослабевший от голода, чувствовал себя несчастным.
      Утро было прекрасное. Недавний дождь чисто вымыл площадку перед дверью. Каменные ступеньки, хоть и с выбоинами, выглядели как новые. За развалившимся кирпичным забором виднелись сливовые деревья, старые и одичавшие. Пес Кретоне, уткнувшись носом в лапы, дремал на солнышке.
      Озабоченный Марио, однако, не замечал всей красоты утра. «А Свистун не появляется… Что с ним могло случиться?»
      Марио притворил дверь, чтобы сосед из своего окна не увидел всей вопиющей бедности обстановки подвала. Он решил как-нибудь приготовить кофе – у него не оставалось даже мелочи, чтобы выпить чашку в баре. Безуспешно перерыл все – но не нашел даже ломтика черствого хлеба. Марио подумал, не продать ли ему что-нибудь, но тут же отказался от этой мысли, так как все вещи здесь были крадеными и он мог только навлечь на себя подозрение. Возможно, скупщик спросил бы его: «Где вы приобрели эти джутовые мешки?» Или даже: «Где вы раскопали эту ветошь, которая, судя по количеству, принадлежала не одному, а нескольким покойникам?»
      Во двор вышла полная женщина в ситцевом пеньюаре. Это была Наила, соседка, жена Мустафы. Она поставила около Кретоне миску с едой. Проходя мимо, заглянула в подвал и, увидев Марио, сочла нужным объяснить ему:
      – Вчера вечером оставила на плите ужин для Мустафы. А он, бесстыжий, заявился только под утро. Пришел под мухой… Даже не стал искать еду. Повезло Кретоне…
      Она вернулась в дом. Кретоне поднялся, обнюхал миску и поплелся на старое место. Запах протухшей пищи отбил унего аппетит. Тогда Марио решился. Он вышел на площадку, посмотрел на окно, на стену, окинул взглядом двор и…
      Но, когда он приблизился к миске, пес с отчаянным лаем бросился на него. Бродяга испугался и отступил. Мустафа в синем халате и красной феске высунулся из окна и смеялся, смеялся… Этот негодяй подглядывал из-за жалюзи, следя за жалкими уловками голодного Марио…

      Марио, огорченный, вернулся в подвал. Он со вчерашнего дня ничего не ел. Чувство голода, все более настойчивое и мучительное, не оставляло его. Он уже больше не думал о мерах предосторожности. Продать бы… Продать бы… Он жадно осмотрелся кругом – ничего хоть сколько-нибудь ценного. Вдруг он вспомнил о пенковой трубке с мундштуком из янтаря. На мгновение заколебался. А вдруг ему за это влетит от Свистуна? Но тут же успокоился. В этот час главарь, где бы он ни находился, имел в своем распоряжении два с половиной миллиона деньгами и драгоценными камнями. Когда он вернется сюда, то, конечно, и не вспомнит о трубке, которая была украдена у… Имя жертвы в этот момент вылетело у Марио из головы.
      Подбодрив себя такими доводами, Марио подошел к корзине, обшарил ее и вынул футлярчик, в котором на шелковой подкладке лежала дорогая трубка. Прихватил заодно овальную жестянку с первоклассным табаком и, прикрыв дверь, вышел во двор.
      Оказавшись на улице, Марио обратил внимание на какого-то субъекта, который очень внимательно изучал электрические часы.
      Они обменялись косыми взглядами. Марио дошел до угла, затем неожиданно обернулся. Человек стоял на прежнем месте и что-то записывал в маленькую тетрадку, затем пошел в том же направлении, что и Марио, как будто следил за ним. Поэтому Марио, едва свернул за угол, спрятался за живой изгородью у дома в лесах и оттуда стал наблюдать за незнакомцем. Без всякого сомнения, неизвестный искал среди пешеходов его, Марио. Это было совершенно очевидно…
      Как только показался автобус, Марио побежал к остановке. Автобус подошел, Марио быстро вскочил в него.
      «От этого я отделался…» – подумал он.
      Сойдя с автобуса, Марио сделал большой крюк, чтобы не проходить мимо 38-го кафе и избегнуть насмешливых взглядов своих бывших сослуживцев. Наконец, он остановился у табачной лавки под вывеской «Великий турок». Сквозь стекло витрины виднелся прилавок, на котором были разложены пачки табака с этикетками, сообщавшими о происхождении различных сортов: Тиете, Риодас-Педрас, Посо Фундо. Справа на полке – жестяные коробки, стеклянные флакончики, пакетики. Для Марио все это было не ново: он не раз бывал здесь в прежние времена. Единственного продавца этой лавки звали Периклом. Он выдавал себя за болельщика команды «Коринтианс», но многие покупатели считали это хитрой уловкой.
      Обернувшись, Марио увидел субъекта в надвинутой на лоб шляпе, который стоял, прислонившись к столбу. Марио подозрительно посмотрел на незнакомца. Тот, очевидно, не желая упускать Марио из виду, резко повернулся и проводил его взглядом.
      «Попался… Вот сейчас…» – подумал растерявшийся Марио.
      Однако менять маршрут было уже поздно, и Марио вошел в лавку. В нагромождении пачек сигарет и Табаков всех марок, среди витрин зажигалок, трубок, авторучек, бритвенных приборов и папиросной бумаги он не сразу заметил Перикла. Тот поднял голову и, узнав покупателя, с улыбкой заговорил о последних футбольных матчах:
      – Не с вами ли я держал пари? Поймите, моя команда не могла не устроить потасовку!
      Пару минут они поговорили об игре, состоявшейся накануне. Марио поддержал разговор, чтобы незаметно перейти к делу. Осматривая выставленные в витрине товары, он все время поглядывал на улицу. Человек в нахлобученной шляпе покинул свой пост у столба и перешел к автобусной остановке, продолжая искоса поглядывать в сторону лавки.
      Марио сделал вид, будто о чем-то вспомнил:
      – Да, знаете?… Несколько месяцев тому назад я оставил службу в кафе сеньора Леонардо, здесь, рядом… И до сих пор еще не устроился.
      Лицо Перикла мгновенно преобразилось: это была холодная, безразличная маска. А Марио продолжал:
      – …И вот теперь, чтобы пойти на матч, я продаю кое-какие безделушки, которых у меня немало…
      Продавец тотчас же, как по волшебству, сдернул с лица суровую маску и надел вместо нее приветливую, но вместе с тем выжидательную.
      – Вот почему я зашел разменять на медяки коробку дорогого табаку и эту трубку, которую мне подарила в добрые времена Неуза, вы ее знаете…
      Перикл взял футляр, открыл его и внимательно осмотрел трубку.
      – Что за чертовщина! Мне знакома эта трубка! Посмотрите сюда, внутрь…
      – «В. Т.»
      – «Великий турок», марка нашего торгового дома.
      – Значит, именно здесь Неуза и купила ее…
      Однако продавец, не обращая уже никакого внимания на Марио, открыл ящик, извлек книгу записей и начал перелистывать ее. Вскоре, очень довольный своими поисками, он лукаво спросил:
      – Попробуйте отгадайте, кто купил…
      – Граф Шикиньо! – ответил Марио, неожиданно вспомнив слова Свистуна.
      – Какой там граф Шикиньо! Просперо, помощник комиссара нашего полицейского участка… Знаете его?
      Марио почувствовал себя уничтоженным и не нашелся, что ответить. Но продавец, человек опытный в подобных делах, выручил его:
      – Такие трубки очень хороши для подарков. Наверное, Просперо преподнес ее какому-нибудь приятелю, а этот в свою очередь подарил ее другому, и в конце концов через несколько месяцев вещица оказалась в руках той сеньориты, которая преподнесла ее вам, очевидно, ко дню рождения. Разве не так, а?
      После того как было найдено столь простое и логичное объяснение, Марио рискнул продолжить:
      – Сколько вы дадите за трубку и коробку Табаку?
      – У нас солидная фирма, и мы не покупаем вещи из вторых рук.
      Марио помрачнел, продавец, немного подумав, добавил:
      – Но я лично люблю такие трубки – ими можно хвастаться в кругу приятелей; пожалуй, я позволю себе сделать эту глупость.
      – Сколько вы дадите за нее?
      – Пятьдесят наличными.
      – Идет. Выкладывайте монетки и забирайте игрушку…
      Неподалеку процветало кафе «Пиза». Следует сказать, что его название не имеет никакого отношения ни к городу Пизе, известному своей падающей башней, ни к пирогу с анчоусами и сыром. Оно словно говорит: «Жми на педаль!», «Запускай мотор!» Это заведение пользуется огромной популярностью среди шоферов такси и мотоциклистов, среди футболистов и их болельщиков, а так как всех их немало, то понятно, что дела «Пизы» идут в гору. Туда-то и направился Марио, с опаской оглядываясь по сторонам. Субъект в надвинутой на глаза шляпе стоял на углу, споря с плюгавым парнишкой – водителем грузовой машины, – и как будто не обращал внимания на Марио. Успокоившись, Марио вошел в кафе, сел на высокий вертящийся стул, оперся локтями о цинковую стойку и попросил «медиа» с бутербродом.
      – Послушайте, приятель, я ваш собрат, работал в 38-м кафе, намажьте-ка на хлеб побольше маргарину!
      Насытившись, Марио запасся сигаретами и спичками и решил вернуться в подвал. Однако, выйдя из кафе, он увидел того же неизвестного, который направлялся прямо к нему! Марио остановился. Ноги у него ослабели, лоб по крылся холодным потом; не хватало духу даже бежать. Он опустил голову и ждал, пока ему скажут: «Вы арестованы!» Когда он вновь поднял глаза, субъект в шляпе стоял перед ним, плутовски улыбаясь. И, так как у Марио был вид человека, который чего-то ждет, незнакомец профессиональным жестом отогнул правый борт пиджака и показал приколотые к подкладке открытки.
      – Порнографические открытки!.. Очень увлекательно!..: Пять крузейро за штуку!

      Все время опасаясь нежелательных встреч, Марио вернулся в подвал на улице Жозе Кустодио. В нерешительности задержался на площадке: через полуоткрытую дверь он увидел оживленно разговаривавших людей. Но отступать было поздно. Его заметили, какая-то женщина воскликнула:
      – Куика!
      Это была Карола. Смуглянка широко распахнула дверь и, подражая светским манерам, жестом пригласила его войти.
      – Сеньор Марио дос Анзойс Карапуса!
      Однако никто не засмеялся.
      В подвале Марио застал Макале и Сухаря, позеленевших от бешенства. Карола, раньше столь деликатная и чуткая, превратилась в жарараку.
      Подойдя к Марио вплотную, она уперлась руками в бока и осведомилась:
      – Где Свистун?
      – Здесь, у меня в кармане, суньте руку, и вы его нащупаете…
      Водворилась тишина, насыщенная недоверием, подозрительностью и злобой. Первым заговорил своим тоненьким голоском Макале:
      – Я считаю это подлостью. Он взял деньги, спрятал их и сбежал…
      Подозрение было высказано. Все четверо мрачно посмотрели друг на друга. Опять молчание, горькое молчание. Его нарушила Карола, обратившись скорее к себе самой, чем к собеседникам:
      – Но куда же он ушел? Где скрылся? Если он не появится, я решусь на отчаянный шаг: пойду в полицию и все о нем выложу. И спасу этим бедняжку Тьяну, которую Просперо собирается пытать…
      Сухарь рассказал:
      – Вчера я неожиданно наткнулся на Свистуна… Это было на улице Пиратининга. Он прошел мимо, сделав вид, что не заметил меня, и сел в автобус. Я мог бы увязаться за ним, но вы понимаете… Что, если за ним следили… по пятам шел шпик…
      Макале предложил:
      – Завтра в это же время соберемся здесь. Если кто-нибудь из нас встретит Свистуна, пусть выследит его, но очень осторожно – он ведь ловок и может ускользнуть из-под носа… Нужно во что бы то ни стало узнать, где теперь его пристанище.
      После этого Макале и Сухарь врозь, чтобы не вызвать подозрения у агентов полиции, которыми кишели улицы, вышли из подвала.
      Марио и Карола остались вдвоем и поговорили по душам. Марио сказал:
      – Будь проклят тот час, когда я совершил этот ложный шаг!
      – Значит, вы раскаиваетесь, что познакомились со мной? Вот как!
      – Нет, Карола, вы же знаете, что я…
      Он подошел, протянул к ней руки, но девушка отстранила его.
      – Нечего, нечего! С меня довольно!
      Они уселись на корзине.
      – Карола, уедем отсюда!
      – Куда, глупый?
      – Скитаться по свету.
      – На какие деньги? Вы думаете, железная дорога возит в кредит?
      Марио не ответил. Она продолжала:
      – Вы что, только вчера родились на свет божий? У полиции есть радио; они разговаривают со всей Америкой так же, как сейчас мы с вами. Куда бы мы ни поехали, приказ об аресте последует за нами.
      – У меня есть дядя. Он работает на строительстве плотины в Санто-Амаро. Я поеду к нему и попрошу помочь устроиться на работу в сертане, объясню, что хочу начать новую жизнь. Ручаюсь, он пойдет мне навстречу.
      – А у меня есть кое-что из вещей… остались от покойной матери… заложены в ломбарде. Если нужно будет, продам их.
      Помолчали.
      – А украденное действительно у Свистуна? – спросил Марио.
      – Клянусь богом, у него! В ту ночь я именно ему передала через забор шкатулку. Видела его, как сейчас вижу вас.
      Снова наступило молчание.
      – А вам не нужно возвращаться на службу?
      – Нет, хозяева меня рассчитали. Бедные, у них самих ничего не осталось. И потом…
      – Что потом?
      – Там есть юноша по имени Жоржи… хозяйский сын. Он застал меня на месте преступления…
      Марио испугался.
      – Ваша победа, да? – встревоженно спросил он.
      – Послушайте, он ведь еще мальчик.
      – Знаю… Я тоже был мальчиком…
      – Он просто ангел. Не хочет рассказать полиции, что видел, как на рассвете я брала у Свистуна шкатулку, которую он передал мне в обмен на ту, что была спрятана в гардеробе. Этот мальчик, наверное, следил за мной все время, пока я служила в их доме. Он мог бы рассказать многое, но даже ни разу не пригрозил мне этим.
      – А что вы для этого сделали?
      – Улыбалась… И ничего больше… Теперь бедняжка чувствует себя предателем по отношению к родителям Я вижу, как он страдает и смотрит на меня глазами, полными мольбы и отчаяния. Он или проболтается или примет яд. Ах, Марио! Понимаете ли вы, что это такое? Ничего вы не понимаете!.. Вы совершенно не знаете жизни!
      Марио обнял Каролу и почувствовал, как учащенно бьется ее сердце. Неожиданно она впала в исступление: металась по комнате, рыдала, рвала на себе волосы.
      – Чудовищно! Это могло случиться только со мной!.. Почему я, получив хорошее воспитание, будучи честной девушкой, вступила на этот преступный путь? Но, если уж так случилось, почему я горюю о невозвратном прошлом? Почему я до сих пор несу на себе груз своего воспитания, своей чувствительности – ведь все это должно было умереть во мне много лет назад?…
      Марио заставил ее сесть и, прижав к себе, дал ей выплакаться.

      Участники ограбления на улице Бугенвиль, собравшись на следующее утро, снова с отчаянием убедились в том, что Свистун, заполучив шкатулку, скрывается от них.
      Карола не сказала ни слова, но ее товарищи по очереди выложили все, что им удалось узнать. Макале – у него был дружок в управлении полиции – добыл некоторые сведения о помощнике комиссара Просперо, которому было поручено расследовать дело об ограблении на улице Бугенвиль.
      Экс-повар ограничился кратким изложением того, что ему стало известно. Просперо был на хорошем счету у начальства. Умный и старательный, он обладал особым чутьем; отличался незаурядной храбростью – несколько раз даже рисковал жизнью в стычках с преступниками. Однако Просперо – в полиции об этом вспоминают со смехом во время ночных дежурств, – как и многие другие выдающиеся детективы, оказался на полицейской службе после того, как сам долго вел преступную жизнь. Достаточно заглянуть в его личное дело, хранящееся в управлении полиции, чтобы убедиться в этом. И никто не делал из этого секрета.
      История Просперо проста. Несколько лет тому назад, во время нашумевшего процесса, связанного с таинственным убийством одного мясника, когда полиция уже отказалась от надежды найти преступника, Просперо – его в то время разыскивали по пустяковому делу об ограблении с оружием в руках в уборной одного из ночных притонов – явился с повинной, но при этом заявил, что не прочь сотрудничать с полицией, если ему будет предоставлена возможность начать новую жизнь. Пусть власти снабдят его средствами, он поможет полиции и в этом запутанном деле и в некоторых других.
      Предложение это повисло в воздухе – оно и не было принято и не было отвергнуто. Но Просперо оставался на свободе с обязательством ежедневно являться в полицию, что он и делал. Во время этих посещений, рассказывая обо всем, что ему удалось узнать о преступлении, он обнаружил превосходное знание уголовного мира.
      Услуги Просперо оказались чрезвычайно полезными; на следующей же неделе удалось захватить убийцу мясника. Как впоследствии выяснилось, этот субъект не допускал и мысли об аресте, настолько он чувствовал себя в безопасности.
      С этого и началась карьера Просперо. Сначала он конвоировал арестованных, затем стал третьеразрядным агентом и, поскольку продолжал оказывать полиции важные услуги, со временем даже был назначен старшим агентом района; занимая эту должность, он мало-помалу настолько вошел в доверие к комиссару, сеньору Барашо, что иногда целыми неделями замещал его. В конце концов Просперо назначили помощником комиссара района.
      Сообщение Макале было оценено должным образом, После его обсуждения слово взял Сухарь. Он рассказал, что накануне, выйдя из подвала, сразу же занялся поисками Свистуна.
      Проходя мимо часового магазина, он взглянул на витрину: было 5.50. Он побежал к кинотеатру на другой стороне улицы, рядом с 38-м кафе, и остановился, как будто любуясь крикливыми афишами последних кинофильмов. На самом же деле не переставал украдкой поглядывать на Дверь кафе. Прошло несколько минут. По радио раздались звуки «Ave Maria» Шуберта, колокола соседней церкви начали вызванивать «Angelus».
      Однако шеф не появился – этого следовало ожидать. Тогда Сухарь свернул в первую же улицу, ведущую к вокзалу. Вдруг он обратил внимание на человека, который шел впереди по другому тротуару метрах в тридцати. Это был Свистун, одетый в свое неизменное тряпье коричневого цвета с заплатами на локтях. Берет его был сдвинут набок, темные очки, как всегда, закрывали лицо. Свистун опирался на палку тяжелее обычного и казался еще более постаревшим.
      Сухарь некоторое время наблюдал за ним, прислонившись к какой-то двери. Когда шеф пересек улицу и направился к новым домам, он последовал за ним, ни на минуту не теряя его из виду.
      Шарманщик пошел по одной из поперечных улиц, где строились шестиэтажные дома. Он прошел мимо нескольких магазинов, парикмахерской, мастерской по ремонту радиоприемников, мимо чистильщика обуви… и неожиданно исчез, войдя в подъезд одного из домов. Сухарь немного подождал, чтобы убедиться, не хитрит ли старик, затем подбежал к дому, где скрылся Свистун. Внушительный подъезд был отделан под черный мрамор. Сухарь вошел и осмотрелся по сторонам. В вестибюле никого не было. Привратник, как водится, проживал под узкой лестницей у лифтов. Одна из кабинок была внизу; Свистун, наверное, поднялся на другом лифте и, судя по неподвижной полоске света на панели, вышел на четвертом этаже. Сухарь вошел в другой лифт, нажал кнопку и плавно поднялся на четвертый этаж… Там царил полумрак, так как электричество еще не зажигали; слабый свет угасающего дня проникал через боковые окна на противоположных концах коридоров.
      В этом доме, как и во многих других, все этажи выглядят на одно лицо. От лестничной площадки расходятся три коридора, один влево, другой вправо, третий прямо. В них через определенные промежутки расположены двери, ведущие в квартиры. Рядом маленькие двери кухонь, где хлопочут хозяйки. Мы говорим «хозяйки», потому что прислуги здесь ни у кого нет…
      Живут в этом доме по преимуществу служащие железной дороги, торговые агенты и мелкие чиновники. У доктора Геррейро зубоврачебный кабинет, старик Эурипедес принимает заказы на переплетные работы, а дона Феброния кормит полдюжины школьных учителей завтраками и обедами, правда, не очень обильными, но зато вкусными…
      Некоторые жильцы, чтобы избежать посетителей, которые, разыскивая нужное им лицо, стучатся во все двери, написали на узких полосках картона узорным готическим шрифтом или рондо свои имена и фамилии и прибили эти визитные карточки под глазком, который служит перископом для хозяек, дабы они могли видеть, кто именно нажимает на кнопку звонка. Когда в глазок виден мальчик рассыльный из бакалейного магазина или молочной, почтальон или разносчик телеграмм, дверь открывается. Но когда это сборщик взносов за купленные в рассрочку вещи, продавец лотерейных билетов или соседка, которой, как всегда, необходим один крузейро – ей нужно идти в город за покупками, а муж, увы, забыл оставить на столе мелкие деньги, – тогда призывы звонка остаются без ответа, на них никто не обращает внимания. Пусть думают, что вся семья ушла и неизвестно когда вернется…
      Сухарь был обескуражен. Все двери заперты, в коридорах – никого. В квартирах ни малейшего признака жизни. Только около некоторых дверей приятно пахло жареной печенкой с луком. Сухарь решил проверить фамилии жильцов – нет ли связи между кем-нибудь из них и шарманщиком. Зажигая спички, он ходил от двери к двери. Обычные, невыразительные фамилии, какие встретишь повсюду: Силва, Карвальо, Габирацци, Контадини, Малуф, Дави Шеллман, Саломон Меншберг…
      А что если Свистун, из предосторожности выжидая и не показываясь на улице Жозе Кустодио, обделывает сейчас, чтобы не терять времени, какое-нибудь дельце? «Никакой опрометчивости, особенно в эти решающие часы, когда сама богиня Фортуна ходит вокруг да около с пригоршнями золота и алмазов и улыбается нам, – сказал себе Сухарь. – Нет! Лучше набраться немного терпения!»
      Хотя Сухарь и удивился тому, что Свистун поднялся на четвертый этаж этого тихого и спокойного дома и непонятным образом исчез, ученик решил спуститься вниз и ждать своего учителя на улице. Например, у кафе напротив. На лестнице никого не было, кроме кошек и какой-то пары: шофер беседовал с глазу на глаз со своей подружкой. Когда Сухарь проходил мимо, этот Ромео посмотрел на него глазами взбесившегося пса, но промолчал…
      Выйдя на улицу, он начал, чтобы как-нибудь убить время, разглядывать витрины, заставленные самыми неинтересными вещами: свертками табака, пакетиками различных трав, жестянками чая из штата Минас-Жераис, который рекомендуется для похудения; флаконами настойки сипокруз, избавляющей от болей под ложечкой; радиоприемниками и патефонами.
      Сухарь отнюдь не целиком погрузился в созерцание этих скучных предметов; время от времени он искоса поглядывал на дверь дома в надежде увидеть выходящего Свистуна, чтобы, сохраняя должное расстояние, последовать за ним и застигнуть врасплох этого интригана в его таинственном убежище, где тот скрывается, преследуемый одновременно полицией и своими сообщниками.
      Таинственный дом казался вымершим. Вдруг, как бы опровергая это, какой-то человек открыл дверь и, не оглядываясь по сторонам, зашагал по улице. Это был, конечно, не Свистун: в нем не было даже отдаленного сходства с учителем. Высокий, худой, стройный, он шагал энергичной легкой походкой, размахивая на ходу руками. В хореографии это называется идти вперед всем корпусом. Поверх синего костюма на нем был бежевый плащ с поясом. На голове ворсистая шляпа, на ногах новые ботинки; он походил на вырезанную из какого-то журнала мод рекламную картинку.
      «Кто это может быть?» – спросил паренек самого себя.
      И как бы в ответ стоявший рядом с ним продавец обратился к своему коллеге из прачечной:
      – Видите, Сузука?
      – Что такое, Наим?
      – Видите, идет сам сеньор Просперо, оборотень из полицейского участка?
      – Что вы хотите этим сказать, Наим?
      – А то, что сейчас семь часов. Проверьте часы, запирайте заведение и отправляйтесь обедать.
      Сухарь был ошеломлен. Он подкарауливал взломщика, а вместо него из того же дома, из того же подъезда, вышел помощник комиссара района… А вдруг старик Свистун – такие вещи случались – ловкий соглядатай, которого полиция подослала в среду преступников?
      Сухарь закурил сигарету и подумал: «Если шарманщик приходил к начальнику, как доносчик, он, не задерживаясь, должен выйти вслед за ним…»
      И он ждал, ждал… Однако вскоре вынужден был отказаться от этой затеи, так как Сузука и Наим начали внимательно на него поглядывать, удивляясь упорству, с каким он кого-то поджидает, по-видимому девчонку, которая не пришла на свидание…

      Рассказ Сухаря заставил Марио серьезно призадуматься. Он сел в угол и, чтобы хоть чем-нибудь заняться, снял свои грязные носки и надел шелковые лиловые носки Свистуна. Вскоре он вслух подытожил наблюдения товарищей и свои собственные:
      – Странно… У Просперо и Жоакима одна и та же привычка: оба они, когда выражают удивление по какому-нибудь поводу, выворачивают наружу кисти рук. Точно так же необъяснимо, каким образом трубка Жоакима и коробка с ароматным табаком оказались купленными в магазине не кем иным, как Просперо; и наконец, говоря откровенно, я еще не разобрался в последней загадке: в дом входит Жоаким, а через полчаса оттуда выходит… Кто бы мог подумать? Сам Просперо!
      Слушая его, Макале в ужасе вытаращил глаза. Марио продолжал:
      – Все это говорит против Свистуна… Но, однако, есть кое-что и в его пользу. К примеру: Жоаким старый, а Просперо средних лет; Жоаким смуглый, а Просперо блондин; у Жоакима седой пушок на висках и на подбородке, а Просперо гладко выбрит…
      Карола невесело усмехнулась:
      – Послушайте, Куика, мы думаем о таком серьезном деле, а вы несете всякий вздор!
      Но Марио не слышал ее слов. Он пристально смотрел на шелковые носки Свистуна, до предела напрягая мозг. Неожиданно он сорвался с места и выбежал во двор.
      Привязанный на цепи Кретоне с яростью бросился к нему. Мустафа, в красной феске, с закрученными усами, высунулся из окна и обругал пса:
      – Я тебе! Молчать! Бесстыжий! Пошел на место!
      Кретоне спрятался в свою конуру.
      Марио помчался в полицейский участок. Теперь он казался другим человеком. Порывы ветра словно выдули из его души то безразличие, которое владело им последнее время. Во что бы то ни стало, любой ценой он должен выяснить обстоятельства, связанные с исчезновением главаря! Его взгляд выражал такую решимость, что никому бы не пришло в голову стать на его пути. Оттолкнув локтем дежурного полицейского, он пронесся по коридору и, как вихрь, взлетел вверх по лестнице. На втором этаже Марио столкнулся с Домингосом, лакомившимся мукой из земляного ореха.
      – Куда направляетесь, приятель? – спросил растерявшийся надзиратель.
      – У меня поручение к комиссару.
      – От кого?
      – От великого Каракафу.
      Надзиратель, никак не ожидавший такого шутовского ответа, оторопел.
      Наконец Марио оказался у двери кабинета комиссара, отворил ее, чтобы его могли заметить, и остановился в ожидании.
      Сеньор Барашо, комиссар полиции, сидел за письменным столом и в великолепном расположении духа принимал неутомимого Даго, полицейского репортера газеты «О минуто». Тот с карандашом в руке интервьюировал комиссара о ходе расследования дела об ограблении на улице Бугенвиль.
      – …Пресса, как это явствует из пословиц, с которыми нас знакомит реклама сигарет «Кастелоенс», пачка их стоит всего три тостана, – не что иное, как исповедь человеческого разума… Так вот…
      При появлении непрошеного посетителя комиссар умолк.
      В глубине комнаты, в удобной позе, положив ноги на стол, сидел Просперо и, прищурившись, любовался своими новыми изящными ботинками. Заметив Марио, стоявшего в дверях, он в нерешительности пробормотал:
      – Кто вы такой?
      Марио ответил в патетическом тоне:
      – Я главарь банды преступников!
      Просперо мгновенно изменил позу, и на лице его появилось выражение, соответствующее суровому облику кабинета и занимаемой им должности. Он нажал кнопку настольного звонка. Где-то в коридоре задребезжал колокольчик.
      Комиссар, услышав такой дерзкий ответ, принял оборонительную позицию. Недаром он был чемпионом университета Сан-Пауло по джиу-джитсу.
      Все это произошло в какую-нибудь минуту. За это время репортер успел сунуть свой исписанный блокнот во внутренний карман пиджака, а химический карандаш – в наружный и, как добросовестный журналист, вытаращил на Марио глаза, словно это были объективы фотокамеры.
      Неожиданный посетитель сделал три шага к сеньору Барашо и остановился с таким видом, словно отдавался на его милость.
      В дверях наконец появился прибежавший на звонок Домингос. Он на ходу вытирал носовым платком испачканные мукой губы. На Домингосе был нарядный костюм из льняного полотна, в котором надзиратель производил неприятное, даже отталкивающее впечатление. Заботясь о чистоте костюма, он беспрестанно кончиком носового платка аккуратно снимал с него пыль.
      Помощник комиссара подмигнул Домингосу и приложил ко лбу указательный палец, давая этим понять, что вторгшийся посетитель не в своем уме. И, когда Домингос уразумел смысл этой мимической сцены, Просперо вытянул сжатую в кулак руку и трижды повернул ею в воздухе, сделав три воображаемых поворота ключом в воображаемом замке. Надзиратель правильно понял и это движение: он был человеком времен немого кино, когда артисты, какими бы сладостными голосами они ни обладали, изъяснялись жестами…
      Получив переданный при помощи такого семафора приказ, Домингос подбежал к нежелательному посетителю и опустил свою грубую волосатую руку на его хилое плечо. Но бродяга не отказался от намерения высказать свои подозрения комиссару и прессе, достойно представленной в этом кабинете ловкачом из «О минуто». Он решил разоблачить помощника комиссара, чем бы это для него ни обернулось, даже если бы после этого ему отрезали язык.
      – Что вам здесь нужно? – спросил сеньор Барашо.
      – Я хочу сделать разоблачение.
      – Используйте для этого рекомендованные законом пути.
      – Уже пробовал. Никому до этого нет дела. Всюду – стена.
      Домингос пытался вытолкнуть посетителя в коридор, однако безуспешно: ему очень мешал нарядный костюм – он боялся, что сумасшедший испачкает его своими грязными руками. Комиссар полиции, уже в непоправимо испорченном настроении, решил покончить с этой пантомимой:
      – Тогда сделайте это разоблачение сейчас же, но предупреждаю – коротко и ясно!
      Репортер, охваченный нетерпением, поторопил:
      – Валяйте, приятель, и побыстрее, пресса – это исповедь человеческого разума!
      – Я пришел, чтобы открыть полиции, что сеньор Просперо, который находится здесь, имеет два лица: у вас в полицейском участке он помощник комиссара, а вне его– главарь шайки…
      Домингос наконец решил пожертвовать костюмом: он прыгнул Марио на спину и обхватил его своими железными руками. Но ничто не могло удержать Марио.
      – Посмотрите на этого человека! Перед вами главарь шайки, ограбившей особняк на улице Бугенвиль, где похитили шкатулку, в которой было два с половиной миллиона. Я пришел сюда, чтобы заявить об этом. Если будет необходимо, я готов это доказать! Доказать доподлинно!
      Домингос скрутил Марио руку, ударил в подбородок и, подгоняя подзатыльниками, повел впереди себя.
      Когда тюремщик и арестованный вышли, в комнате стало так душно, что, казалось, невозможно было дышать. В тяжелой атмосфере, всегда присущей полицейским участкам, явственно ощущался запах земляного ореха.
      У сеньора Барашо на висках учащенно забился пульс, а руки задрожали и покрылись холодным потом. Он подозвал репортера:
      – …Как я вам уже говорил, благодаря частичному признанию прачки Себастьяны, которая в самом ближайшем будущем откроет нам имена своих сообщников, этих подонков из трущоб Сан-Пауло, – преступление на улице Бугенвиль уже не представляет для нас такого интереса…
      Однако репортер, который до этого момента был само внимание, теперь неожиданно стал до такой степени рассеян, что пропустил мимо ушей слова комиссара. Когда часы пробили одиннадцать, он спохватился:
      – Хотелось бы успеть к сегодняшнему вечернему выпуску!
      И стремглав, не попрощавшись, выбежал из кабинета.
      Просперо встал, сунул руки в карманы и, хотя был явно раздосадован, с напускным спокойствием начал ходить взад и вперед по комнате.
      – Послушайте, Барашо… Этот Домингос хороший парень, но стар и устает; следует заменить его. Где это видано, чтобы какому-то сумасшедшему позволили ворваться в полицейский участок и оскорблять представителя власти своими идиотскими измышлениями?… Подобное может случиться только в Бразилии…
      И он говорил, говорил… Однако, видя, что комиссар, поглощенный изучением служебных бумаг, не проявляет ни малейшего желания отвечать ему, Просперо стал беззаботно насвистывать что-то сквозь зубы. Затем взял шляпу и вышел. В коридоре вполголоса беседовали агенты, но при его приближении замолчали. Это бы первый результат разоблачения, оно широко распространялось и принимало угрожающие размеры. В дверях стоял Бимбо, болтая с какими-то людьми.
      – Как дела, Бимбо? Сегодня угощаешь кокадой? – бросил ему Просперо.
      Бездельник даже не потрудился притвориться и ответил с нескрываемой дерзостью:
      – Кончилась ваша лафа, сладкое подгорело!
      Помощник комиссара посмотрел на него взглядом, в котором ненависть смешивалась с презрением, и пошел по проспекту, стараясь сохранить свою обычную уверенную походку. Как всегда, остановился на углу, но на этот раз, по обыкновению полюбовавшись носками своих ботинок, поправив галстук и одернув ворот пиджака, неожиданно произнес следующий краткий монолог:
      – Просперо Басселино, помощник комиссара, вы скончались! И никто больше не встретит вас здесь или где-нибудь в другом месте. Мир праху вашему!..
      После этого, словно самый беззаботный гуляка, пританцовывая, он подал знак проезжавшему мимо такси. Сел и захлопнул за собой дверцу:
      – Поезжайте вниз, не помню названия улицы…

      Просперо вышел из такси на площади у церкви и дальше пошел пешком до известного нам дома, где накануне Сухарь искал Свистуна.
      Он вошел в вестибюль, медленно, не торопясь, зажег серебряной зажигалкой сигарету и, выглянув на улицу, осмотрелся по сторонам – обычная предосторожность. Ни одного незнакомого лица, Сузука и Наим, по обыкновению, разговаривают и смеются. Следовательно, за ним никто не следит.
      Успокоенный, Просперо поднялся по черной лестнице с железными перилами. На втором этаже вынул ключ и отпер дверь квартиры с прибитой у «перископа» картонкой, на которой было выведено: «Перейра». Затем нерешительно вошел, будто опасаясь встретиться там с кем-нибудь чужим. Немного задержался у порога, всматриваясь в углы и отбрасываемые мебелью тени. Все без изменений… Просперо закрыл за собой дверь и, сделав несколько шагов, остановился у входа во вторую комнату. Прямо перед ним было широкое, всегда запертое, запыленное окно, выходившее на улицу. Его закрывал каркас светящейся рекламы кондитерской, которая находилась в первом этаже; ночью этот рекламный щит мигал, ежесекундно вспыхивая то синим, то красным светом. Не заметив ничего подозрительного, Просперо включил электричество, хотя на улице было еще светло.
      В этом сумрачном помещении с диваном, служившим кроватью, и пестрыми безделушками он жил, скрывая то единственное, что являлось предметом его домашних забот, – необыкновенную коллекцию воспоминаний…
      Просперо сел на диван, чтобы немного отдохнуть и привести в порядок свои мысли. Его взгляд, скользнув по картинам, изображавшим обнаженных женщин, и гравюрам со сценами инквизиции, остановился на противоположной стене.
      Там и находилось то, что было жемчужиной его коллекции. Известно, что преступники любят татуировку или питают слабость к маскам, поясам, курительным трубкам, щипцам для орехов… Некоторые хранят эти вещи для себя, они, собственно, скорее клептоманы, чем профессиональные воры. Уже много лет полиция, сбившись с ног, разыскивала некоего преступника, который со страстью влюбленного воровал шелковые дамские трусики с кружевной отделкой для своей коллекции. Он проводил целые дни, ощупывая их, любуясь, вдыхая исходящий от них запах мускуса…
      Просперо, удачливый негодяй, стремился проникнуть в общество людей, которые слыли элегантными. Для этого он, насколько удавалось, скрывал татуировку, украшавшую его руку. Однако не мог избавиться от слабости коллекционировать сувениры, которые заполняли его одинокую жизнь, а в определенные моменты даже облегчали ему бегство от самого себя.
      Противоположная стена была обита голубым штофом, по краям висели цветные репродукции, изображавшие голых женщин, а в центре этой экспозиции на позолоченных гвоздиках с загнутой шляпкой, какие обычно употребляются для подвески картин, висели бюстгальтеры – маленькие и аккуратные, какие носят девушки, и большие, широкие – из туалета матрон.
      Бюстгальтеры самых разнообразных цветов, оттенков, фасонов, из самых разнообразных тканей, – странные украшения, подвешенные на ленточках и резинках. Одни розовые, другие голубые, третьи белые или палевые. Богатые и нарядные, доступные сеньорам из высшего общества, и простые, какие носят фабричные работницы. Шелковые, кружевные и даже нейлоновые. Каждый из них хранил свой, едва ощутимый аромат и невидимый след какого-то события, свою историю. Просперо собирал эти экспонаты, иногда даже воруя их, на протяжении всей своей жизни преступника. Одни – в ночных клубах, где бывает самое пестрое общество, другие – на квартирах своих любовниц, третьи – в скрытых среди бамбуковых зарослей веселых притонах Санто-Амаро.
      Были среди них и такие, которые Просперо, как полицейский чиновник, добывал при допросах. Эти бюстгальтеры, принадлежавшие тем, кого доставляли в полицию из тюрьмы, были измятыми, пропотевшими и нередко со следами крови и слез…
      Просперо встал, подошел к этой пестрой выставке, трясущейся рукой снял белый шелковый бюстгальтер, обшитый тонкими кружевами – возможно, последнее приобретение, – благоговейно прижал к груди, задрожал, и лицо его потемнело. После этого церемониала он понюхал бюстгальтер, еще хранивший запах женского тела. Шатаясь, прошептал:
      – Нисия! Больше никогда… Больше никогда…
      Постарался овладеть собой, повесил на место бюстгальтер, украденный у портнихи, и отошел в сторону, все еще словно находясь в состоянии транса. Сел на диван, взял почерневшую фарфоровую трубку – одну из четырех, висевших на стене, – набил ее золотистым табаком и несколько раз глубоко затянулся; квартира наполнилась благоуханием. После этого, уже несколько успокоившись, погасил трубку и повесил ее на место. И только теперь, казалось, вернулся к действительности.
      – Но где же другая шкатулка? Настоящая? – пробормотал он.
      Снова задумался.
      – В чьих она руках?! Что за дьявольщина!
      Возбужденный этими мыслями, он почувствовал прилив энергии. Снял с себя элегантный костюм, замшевые ботинки, бросил в угол шелковую сорочку и дорогие носки. Вышел в соседнюю комнату, аккуратно вынул искусственную челюсть, положил ее в стакан, подошел к умывальнику, наполнил раковину водой, подлил туда из флакона немного йодистой жидкости и умылся. Лицо сразу потемнело. Посмотрел в зеркало – в нем отразилось темно-коричневое, увядшее лицо старика. Загнутый, словно у попугая, нос почти касался острого подбородка. Раскрыв коробку с гримом, он провел клеем по вискам и покрыл их белесым пухом…
      Загримировавшись, напялил на свою сверкающую лысину черный берет. Накинул тряпье каштанового цвета, заплатанный на локтях пиджак, натянул толстые носки и старые, разношенные сандалии. Снова посмотрелся в зеркало.
      Просперо Басселино преобразился в Жоакима Свистуна.

      Погасив свет, Свистун вышел из квартиры. В коридоре никого. Он медленно спускался по лестнице, прислушиваясь, не следует ли кто-нибудь за ним.
      – Или я раскрою это дело, или им крышка! – проворчал он уже в вестибюле.
      Свистун вышел на озаренную солнцем улицу и зашагал к проспекту. Проходя мимо газетного киоска, увидел продавца, прикреплявшего к столбу экземпляр газеты «О минуто», чтобы привлечь внимание прохожих к сенсационной хронике. Жоаким подошел ближе и прочитал крупный заголовок, набранный жирным шрифтом:

      «Помощник комиссара полицейского участка Просперо обвиняется в том, что возглавлял банду преступников, похитившую 2500 конто».

      И подзаголовок:

      «Разоблачитель заключен в тюрьму. Просперо исчез; полиция принимает меры к его розыску (подробности на 6-й странице)».

      Это сообщение наделало много шуму. Экземпляры газеты переходили из рук в руки. Делом заинтересовались высшие власти штата Сан-Пауло. Секретарь по делам безопасности пришел в ярость. Директор департамента полиции был вызван к нему для секретной беседы. Вернувшись к себе, бледный как полотно, директор в свою очередь потребовал Галдино, начальника уголовной полиции. Тот уже знал, в чем дело, и явился немедленно, держа под мышкой разбухшую папку с документами.
      – Галдино, что это за путаная история с двумя тысячами пятьюстами конто?
      Начальник полиции рассказал о деле Себастьяны Алвес, которая, по его словам, в пьяном виде призналась в ограблении, однако, придя в себя, категорически все отрицала. Теперь же, находясь в заключении, она плачет, как ребенок, рвет на себе волосы и бьется головой о стену. Это закоренелая преступница, в электрических приборах тюрьмы не хватило напряжения, чтобы вырвать у нее признание. Она возвращается после пытки обессиленная, покрытая холодным потом, но немая как пень… Рот ее до сих пор закрыт на замок, и никто не может его открыть…
      – А что за история с этим Просперо?…
      Галдино показал досье главаря шайки, уже давно работавшего в полиции.
      – В нашем деле, – сказал Галдино, – нельзя быть слишком брезгливым. Мы вынуждены пользоваться услугами определенного сорта людей, хотя при этом нам и приходится зажимать нос. Правда, когда в таких людях нет больше надобности, мы выбрасываем их на свалку…
      Директор департамента удивился подобной философии. Как могло случиться, что преступник, на совести которого немало злодеяний, так легко завоевал расположение полиции, пользовался доверием ее высших чинов и занимал такой ответственный пост?
      – Ну и мошенник же он, черт возьми!
      Вернувшись к себе, сеньор Галдино велел доставить Марио, который продолжал находиться под арестом. На допросе Марио рассказал, что Просперо был каташо, то есть эксплуатировал труд начинающих воров. Он готов был рассказать и о многом другом, но Галдино прервал его:
      – Вы топите своего сообщника потому, что он утаил вашу долю, не так ли?
      – Ясное дело, я защищаюсь!
      В тот же вечер арестовали Каролу и Сухаря, но Марио не видел их, они были отправлены в тюрьму на улицу Иподромо.
      Идя по следу Просперо, агенты полиции появились и в доме Нисии. На уличке возле дома царила суматоха. Представители мебельной фирмы из-за неуплаты по векселю и отсутствия помощника комиссара полиции – он-то и поручился за Нисию – забирали мебель. Рабочие в синих комбинезонах выносили гардероб, кровать, горки и грузили все это на стоящий у двери грузовик.
      Один из агентов обратился к Нисии:
      – Где этот бандит?
      – Какой бандит?
      – Просперо.
      – Да разве я знаю? Подарил мне эту мебель, а оказывается, не заплатил за нее. Полюбуйтесь-ка!.. Видите, что здесь творится.
      – Не беспокойтесь, он вернется.
      – Если вернется, я ему покажу…
      Нисия схватила щетку и замахнулась, словно собираясь ударить обидчика. Волосы у нее были растрепаны, глаза широко открыты… Все в ней дышало молодостью.
      Вскоре агенты вернулись в полицейский участок, где их с нетерпением ждал сеньор Барашо. Дело становилось все более запутанным, и он не на шутку встревожился. За соседним столом уже водворился преемник Просперо, давно не бритый, в очках с простыми стеклами – для большей солидности.
      – Кто это? – спросили агенты Домингоса.
      – Бимбо… – улыбнулся надзиратель.
      – Понятно…
      А Бимбо спрашивал у своего шефа:
      – Правда ли, сеньор, что вы любите кокаду?
      – И не говорите… Я обожаю это лакомство!
      – У моей жены ангельские ручки, она готовит такую кокаду, что…
      – О, я поздравляю вас с такой супругой.
      – Она будет рада видеть вас у себя.
      – Передайте доне Нисии, что я ей очень благодарен. С удовольствием навещу ее.
      И в кабинете раздался веселый смех двух любителей кокады.

      Макале из газет, по радио и главным образом от всякого рода аферистов, которых сажали и выпускали, узнал обо всем случившемся. Поэтому он больше не заходил в подвал на улице Жозе Кустодио. Из предосторожности он даже близко не подходил к району Жардиндас-Флорес и переселился в другой конец города, где у него не было знакомых.
      Как-то под вечер, повернув за угол улицы Газометро, он увидел вдали толпу женщин и детей. До его слуха донеслись звуки шарманки, и он поспешил туда. Что если Свистун, желая сбить с толку полицию, разыскивающую исчезнувшего помощника комиссара, снова ходит со своей шарманкой?
      Приблизившись, Макале сразу же увидел, что это не Свистун. Но шарманщик должен был знать Свистуна.
      Итальянец в нахлобученной шляпе держал перед собой подпертую палкой, старую, издававшую астматические звуки шарманку. Он крутил ручку, и этот варварский инструмент, хрипя и свистя, выводил вальс «На волнах». Сюда, к шарманщику, спешили румяные толстушки-крестьяночки, приехавшие в город в надежде наняться на фабрику. Каждая хотела узнать, не проживает ли где-нибудь поблизости ее будущий жених. Мулатки с курчавыми волосами и медовыми глазами намеревались прибегнуть к черной магии попугая. Даже элегантные конторщицы, одетые в серые жакеты, и те, правда с недоверчивым видом, подходили к шарманщику.
      На шарманке возвышалась зеленая клетка с еще более зеленым попугаем. Когда музыка играла громче, подбадриваемые ею девушки подходили ближе и клали шарманщику в руку с глубоким трауром под ногтями медяк. Тогда он таинственным присвистом и ободряющими словечками заставлял печального попугая вынимать из фарфоровой чашки клочки бумаги с прорицаниями и необходимыми советами. За этот труд владелец птицы давал ей разок клюнуть соблазнительное яблоко, нанизанное на палочку.
      Макале подошел к шарманщику и, улучив момент, спросил:
      – Дженнаро, где Жоаким?
      – Какой еще Джоакино?
      – Послушайте, пройдоха! Не вздумайте меня обманывать, иначе будет хуже.
      – Тот, который в берете?… Не знаю, не видел.
      – Говорят, он в каталажке.
      – Какое мое дело? Он уже взрослый, ему даже оспу привили…
      Не желая продолжать разговор с негром и будучи убежден, что шарманка – наилучшее средство борьбы с голодом, итальянец с яростью стал накручивать вальс «На волнах» – единственное музыкальное произведение в его репертуаре.
      Не попрощавшись, Макале отошел в сторону и затерялся в толпе. Часы Церкви святого Бенто пробили два раза. Бродя по центральным улицам города, Макале нащупал в кармане кой-какую мелочь, оставшуюся после расчета с Базанами, и решил как можно лучше провести остаток дня.
      Беззаботно шагая по тротуару, Макале, подобно антенне, принимающей тревожные сигналы, вдруг почувствовал, что какой-то неизвестный следит за ним пристальным взглядом. Негр остановился у витрины и незаметно стал всматриваться в прохожих. Однако не обнаружил ничего подозрительного. Между тем обостренное восприятие, которым наделены те, кто проводит свою жизнь, скрываясь и постоянно ожидая нападения, подсказывало Макале, что враг близко. Но где же он? Насторожившись, но еще не приняв определенного решения, Макале быстро вошел в ближайший подъезд. Это был кинотеатр «Альгамбра».
      Он купил билет, но вместо того, чтобы пройти в зал, где уже начался сеанс, задержался в вестибюле, делая вид, что любуется рекламными анонсами. В действительности же его глаза были прикованы к входу: он незаметно следил за всеми опоздавшими зрителями. Прошла, видимо, дружная супружеская пара, за ними спешила сеньора с дочерью и какой-то старичок, державший под мышкой туго набитый портфель. Казалось, никто не следил за Макале, но тем не менее его радар продолжал принимать тревожные сигналы…
      Макале поднялся по лестнице, вошел в зал и остановился, стараясь разглядеть в темноте свободное кресло. Партер был почти полон. К счастью, на помощь к Макале пришла билетерша с фонариком. Яркий пучок света, танцуя по ковру, осветил свободные места в середине одного из первых рядов. Макале стал пробираться между креслами, не обращая внимания на жалобы обладателей мозолей и раздраженные возгласы потревоженных сеньор.

      Макале занял одно из двух свободных мест, на которые ему указала билетерша. Демонстрация кинохроники закончилась. Вот уже добрый десяток лет, как посетители кино смотрят эти надоевшие футбольные соревнования между двумя столичными командами – всегда одно и то же, но в разных вариантах. Затем замелькали кадры из нового фильма, который скоро выйдет на экраны: банкир не доверяет жене, управляющий его конторой приглашает жену патрона поужинать в ночном ресторанчике, а шулер из Бронкса уже успел поцеловать хорошенький ротик машинисточки из Манхэттена.
      Перед сонными глазами Макале проходили первые кадры кинофильма. Как он называется? На языке янки его название должно было бы звучать так: «Подонки, мордобой, пальба, стадо быков и наследство!», но на португальский для добропорядочного партера оно переводилось следующим образом: «Милый, мое сердце так печально!» Глядя на экран, Макале видел придорожный трактир и привязанных у двери лошадей. В зале, наполненном густым табачным дымом, мужчины в широкополых шляпах и клетчатых рубашках кружками пили черную жидкость, которая почему-то называлась коньяком. Нагнувшись над стойкой, рыжий буфетчик подсчитывал выручку. Некая певица, одетая по моде тех времен, когда Иуда еще болел корью, в шапочке набекрень и в платье с рукавами, похожими на окорок, выкрикивала сальности.
      В это время какой-то опоздавший зритель, пробравшись к свободному креслу, сел рядом с Макале. Невольно повернув голову, негр рассмотрел, что вновь пришедший был человек лет сорока, одетый в белое, с гладкой яйцеобразной лысиной. От незнакомца исходил резкий запах Духов. Прошла минута, другая. Когда бывший повар попытался вновь уловить нить событий развертывавшейся на экране драмы, он услышал приглушенный, но энергичный голос соседа:
      – Не шевелитесь, Макале!
      Негр повернулся к нему; неизвестный снова повторил:
      – Не шевелитесь, Макале. Я – Жоаким…
      – Жоаким или Просперо?
      – Это одно и то же. Я видел, как вы вошли, и последовал за вами. Я хочу спросить, где то, о чем мы оба знаем?
      Макале ответил в том же тоне:
      – А я вас спрашиваю, где вы спрятали шкатулку, которую Карола передала вам ночью через забор.
      Жоаким принужденно улыбнулся.
      – Послушайте, это старый прием, он всем известен. Меня на эту удочку не поймать. Если вы не отдадите мне мою долю, вам не поздоровится!
      С соседних мест зашикали, послышались раздраженные возгласы:
      – Тише!
      – Дайте же слушать!
      – Какая невоспитанность!
      Но, несмотря на это, спор разгорался.
      – Хорошенькое дело! Вы получаете из рук Каролы весь куш, прячете его и исчезаете, а потом, чтобы не быть в ответе, чего-то требуете от товарищей! Нас обмануть не удастся!
      – Ну, это вам так не пройдет… Мне пришлось выйти из игры, а вы и рады… Думаете воспользоваться моим несчастьем?… Не выйдет! Да, я упал, но я еще поднимусь!..
      Публика стала проявлять нетерпение.
      – Прекратите это! – послышался чей-то раздраженный голос.
      – Грязное белье стирают дома! – откликнулся Другой.
      – Разве в этом кино нет полицейского? – громко на весь зал спросила какая-то женщина.
      Просперо предложил:
      – Пойдем куда-нибудь, где можно спокойно поговорить.
      Он поднялся. Макале последовал за ним. В конце зала с левой стороны находился ярко-красный занавес и наверху небольшой указатель со светящимися буквами. Просперо отодвинул занавес и прошел вперед, за ним скользнул Макале. Они оказались на выложенной кафелем площадке, куда через грязные витражи проникал скудный свет. Здесь никого не было.
      Негр, рассмотрев своего бывшего сообщника, не мог не подивиться его внешности. Каташо был настоящим артистом маскировки. Одетый в элегантный полотняный костюм и лакированные туфли, со шляпой в руках, он предстал перед опытными глазами Макале столь же непохожим на шарманщика, как и на помощника комиссара полиции Просперо. Если бы Макале довелось встретить Жоакима на улице, он ни за что не узнал бы его. Возможно, это неузнанный Жоаким толкнул его локтем на тротуаре. Наверно поэтому у Макале и возникло впечатление, что за ним следят. Его радар не ошибался…
      Неподалеку от них, справа, виднелась незаметная дверь с надписью: «Для дам». За низким барьером начиналась цементная лестница, ведущая в подвальное помещение. На стене над лестницей надпись: «Для мужчин» – и стрелка, указывающая вниз, в подвал. В воздухе стоял запах креолина. Просперо спустился на несколько ступенек, то же самое проделал и Макале; оба были слишком возбуждены, чтобы искать более подходящее место для разговора. Жоаким остановился; остановился и Макале.
      – Давайте поговорим начистоту!
      – Вот именно!
      – Шкатулка, которую мне ночью передала через забор Карола, содержала только камни. Слышите, камни! А объяснение этому простое. Я даже вижу выражение ваших лиц, когда вы вчетвером обмозговывали заговор против простака Жоакима… Что, не так?
      – Вы говорите глупости…
      – Мне все ясно. Карола вынула шкатулку из тайника и, пока ждала условленного часа, чтобы отдать ее мне, заменила ценности щебнем, собранным тут же, на дороге… Вы спрятали деньги и алмазы, а немного спустя она подала мне шкатулку, наполненную камнями. На Сухаря возложили слежку за мной, а Куика, чтобы окончательно вывести меня из игры, побежал в полицию и натворил там бед. В результате: я, ваш главарь, обворован своей же собственной шайкой.
      – Заткни рот, Свистун!
      – Меня ограбили, но я не позволю, чтобы надо мной смеялись. Я способен…
      – Договаривай, договаривай… если сможешь…
      И оба, сцепившись в драке, покатились по полу. Спустя полминуты главарь был отброшен в угол, его лысая голова бессильно свесилась на грудь. Какая-то женщина, выходившая из туалета, испуганно вскрикнула. Потом бросилась к занавесу и, очутившись в зале, завопила истошным голосом:
      – Караул! Тут двое убивают друг друга!
      Макале поспешил привести себя в порядок, вытер платком лицо, поправил воротничок, спокойно отодвинул занавес и вернулся в зал. На экране все шло своим чередом. Певица рыдала в своей артистической уборной, сколоченной из плохо пригнанных досок, а какой-то негодяй яростно стучал в дверь рукояткой хлыста. И певица все дрожала, дрожала…
      Но никто больше не интересовался картиной. В зале начался переполох, между тем киномеханик не прекращал вертеть ленту. Со всех сторон требовали:
      – Зажгите свет! Свет!
      У Макале хватило времени растолкать локтями людей и сесть в кресло с противоположной стороны зала… Рядом с ним оказалась неугомонная мулатка, страстно желавшая узнать, что произошло.
      – Что там случилось, приятель?
      – Я из любопытства заглянул туда. В общем ничего особенного… Драка на экране, драка в жизни… Правда, нет дыму без огня…
      – Да ну!..
      – Не хотите ли выпить чашечку кофе, чтобы успокоиться?
      – С удовольствием. Вы платите?
      – Плачу. Но с условием, что при выходе вы будете вести себя паинькой, поняли?
      Оба засмеялись…
      Бимбо, находившийся среди зрителей, покинул свою новую подругу, легкомысленную старушку, у которой все пальцы были унизаны кольцами:
      – Я пойду принять меры.
      – Только осторожно, миленький!
      Он подбежал к кассе и с начальственным видом стал наводить порядок.
      – Я из полиции. Почему не зажигаете в зале свет?
      – Администратор уже пошел распорядиться.
      – Подвиньте сюда телефон, я хочу позвонить.
      Кассир поспешил выполнить требование. Полицейский дважды набирал номер, пока ему удалось соединиться.
      – Говорит агент Бимбо. Он самый. Я нахожусь сейчас в «Альгамбре». В уборной ранен или убит неизвестный. Пришлите сюда дежурных! Очень срочно! Хорошо! До свидания!
      Бимбо вернулся в зал и приступил к исполнению служебных обязанностей, выкрикивая для всеобщего сведения:
      – Внимание! Я из полиции!
      Зажегся свет, экран поблек, изображение исчезло. Зрители вопили, браня администрацию. Женщины, причитая, теснились у выхода. Бимбо направился к площадке за занавесом и, чтобы проложить себе дорогу в толпе, показывал прикрепленный к внутренней стороне лацкана значок:
      – Из полиции… Из полиции.
      Подойдя к занавесу, он вынул револьвер, взвел курок и, предварительно осмотревшись, вышел на площадку. Однако то, что Бимбо увидел, успокоило его. Спрятав оружие, он наклонился над Просперо – тот без сознания лежал в углу. С профессиональным проворством агент приступил к осмотру пострадавшего.
      – Он жив… свалился от прямого удара в подбородок. Я где-то уже видел это лицо. Наверняка опасная личность, о нем должны быть данные в управлении полиции. Нужно отвезти его в госпиталь… Не трогайте пострадавшего! Я сам приму необходимые меры!
      Проникнутый сознанием важности выполняемой им миссии, Бимбо вошел в зал. К этому времени партер превратился в настоящую ярмарку. Возмущенная публика покидала кинотеатр. Находившиеся поблизости агенты полиции поспешили к месту происшествия и встали у выхода, по обе стороны, в надежде захватить преступника. Их можно было узнать без труда: они окидывали всех ощупывающим взглядом, время от времени приказывали кому-нибудь из зрителей извлечь из заднего кармана брюк оружие. Среди выходивших показался Макале и с ним кокетка мулатка. Они шли, перебрасываясь шутками и смеясь, словно двое влюбленных.
      – Люди платят, чтобы посмотреть картину, а тут заявляются какие-то мошенники и устраивают потасовку. А кто будет возвращать денежки?
      – Да замолчите, приятель! Вы похожи на задиристого петуха!
      – Смотри у меня, дуреха!..
      Они вышли, не вызвав ни у кого подозрения, и к тому же весьма вовремя… Едва они оказались на улице, запруженной любопытными, как с шумом и грохотом прибыл отряд полиции. В воздухе стоял нескончаемый вой сирен. Подъехали машины комиссара полиции, скорой помощи и дежурный полицейский автомобиль. Среди зевак шныряли репортеры газет и радио, расспрашивали и торопливо делали заметки в своих блокнотах. Какой-то начальник приказал:
      – Пока не будет схвачен преступник, никого отсюда не выпускать.
      Макале, будто по секрету, сказал на ухо своей спутнице:
      – Теперь видишь, дуреха, из какого переплета мы выбрались?
      – Вот именно. Но где же обещанный кофе?…
      Беззаботно болтая, они направились в ближайшее кафе. Официантки – уроженки северо-востока, как водится, сгорали от нетерпения узнать новости. Обслуживая Макале и мулатку, одна из них спросила:
      – Что случилось в кино, земляк? Вот уже полчаса там какое-то столпотворение!
      – Злые языки болтают, будто полиция арестовала там этого самого Просперо…
      – А кто он такой?
      – Неужели не знаете? Помощник комиссара, который был главарем банды и похитил две тысячи пятьсот конто. Не читали?
      – Нет.
      Обеспокоенная мулатка тихим голосом посоветовала:
      – Дружок… Придержи язык и не мели глупостей, а то еще нарвешься на неприятности! Улица кишит шпиками!..
      Но Макале знал, что делает. Пожав плечами, он бросил:
      – Не волнуйся, дуреха!..
      А про себя подумал: «Нужно пустить этот слух. Иначе полиция спрячет концы в воду, скроет арест Свистуна. У помощника комиссара большие связи!»
      Мулатка посмотрела на часы, висевшие над стойкой:
      – Господи помилуй! Уже половина четвертого! В четыре я должна быть на службе. Если опоздаю, хозяйка выцарапает мне глаза!..
      Макале и не думал удерживать ее. Он ограничился тем, что спросил:
      – Когда мы встретимся в следующий раз?
      – Я привыкла ходить в кино на двухчасовой сеанс, после того как приготовлю хозяевам второй завтрак.
      – Ага! Мы увидимся, когда у меня заведется побольше деньжат и не будет такой суматохи, как сегодня…
      – Итак, до свиданья. Большое спасибо за все и не забывай меня…
      – Как же тебя зовут?
      – Розалина!
      – Прощай, Розалина!
      Мулатка вышла из кафе и затерялась в толпе. Макале, загадочно улыбаясь, некоторое время следил за ней взглядом, но неожиданно его внимание привлек стоявший на полке радиоприемник. Музыка самбы была прервана, и диктор сообщил о передаче экстренного выпуска:
      «Сеньоры радиослушатели, внимание! Сообщение собственного радиокорреспондента с места происшествия! Только что полиция напала еще на один след по делу об ограблении на улице Бугенвиль. Бывший помощник комиссара полиции Просперо Басселино, о котором писали газеты, обнаружен в бессознательном состоянии на полу в помещении кинотеатра „Альгамбра“. У Просперо Басселино сотрясение мозга, но его жизнь вне опасности. Агент полиции Бимбо, которому принадлежит заслуга ареста, заявил нашему корреспонденту на месте происшествия, что, как он полагает, бывший помощник комиссара пострадал в смертельной схватке с членами своей шайки, разгромленной полицией в последние дни».
      Макале закурил сигарету, подошел к остановке, втерся в очередь и через несколько минут уже ехал на первом попавшемся автобусе, в первом попавшемся направлении…

      Уголовная полиция буквально вцепилась в обвиняемую Себастьяну Алвес. Но женщина была верна себе, и все бесславно кончилось! Дальнейшее ведение следствия снова передали в полицейский участок по месту, где было совершено ограбление, для получения новых свидетельских показаний. Теперь допрос вел сам Барашо, а протоколист Сардинья, уткнувшись в клавиши пишущей машинки, коротко записывал показания новых свидетелей.
      Сначала ввиду публичного признания Себастьяны дело казалось простым, не выходящим за рамки повседневных происшествий. Но это признание, как, впрочем, почти всякое, сделанное полиции, не стоило той канцелярской бумаги, на которой близорукий Сардинья записал его, обволакивая простые слова туманом юридических терминов.
      Конечно, признания бывают разные… К примеру: если обвиняемый вдруг начинает приписывать себе устройство солнечного затмения, то полицейский комиссар, учтиво обходясь с ним, немедленно соединяется по телефону с психиатрической больницей. Если какой-нибудь человек, разыскав квартального полицейского, рассказывает ему, что не кто иной, как он, убил префекта в Маморэ, то это уже приобретает некоторый интерес, так как географическая карта велика, и если навести справки, то может оказаться, что такой населенный пункт действительно существует. В данном же случае, когда женщина, хоть и мерт-вецки пьяная, находясь в доме, где только что было обнаружено загадочное исчезновение ценностей, громогласно заявила, что именно она их выкрала, – признание, невзирая на то, что оно было сделано полиции, следовало принять в расчет, хотя впоследствии стало ясно, что даже такое признание ничего не стоит. Несчастная прачка, протрезвившись, уверяла, что не помнит ни слова из того, что говорила несколькими часами раньше, а в дальнейшем, твердо стоя на своем, со слезами утверждала, что она не причастна к краже на улице Бугенвиль и не имеет представления об этом деле.
      Сеньора Барашо эта столь неуместная невиновность выводила из себя. Оставалось единственное – взять упрямицу за глотку. Но бедняжка Тьяна держалась стойко и упорно отрицала предъявленное ей обвинение. Чтобы ускорить ход дела, комиссар полиции поспешил закончить следствие. Украла Себастьяна Алвес – и все тут. Достаточно обратить внимание на ее лицо. У каждого вора лицо, как у порядочного человека, ясно?
      Никто не должен осуждать начальство. Это никогда не приносит пользы и всегда рискованно.
      У Барашо была единственная слабость – он был заядлым рыбаком, подобно тому как Просперо плешив, а протоколист Сардинья близорук. Черт побери, каждый сходит с ума по-своему! И вовсе не надо быть петухом, чтобы кукарекать.
      Причина недоброжелательного отношения комиссара полиции к прачке объяснялась просто: он страстно желал как можно скорее покончить с порученным ему следствием и вернуть материалы в управление полиции, так как собирался на рыбалку. Что может быть увлекательнее рыбной ловли!
      С яростью ухватившись за первое признание Тьяны, сделанное ею в доме на улице Бугенвиль, он не хотел отступать ни на шаг! Воровка она, и только она! Удовлетворенный этим заключением, он побежал в магазин «Стеклянный крючок», купил леску, бамбуковые удочки и другие принадлежности рыбной ловли и в своей памятной книжке отметил зелеными чернилами день предстоящего отъезда на рыбалку.
      Будучи заинтересован в том, чтобы населению Сан-Пауло это стало так же ясно, как ему самому, Барашо решил пойти навстречу просьбам репортера из «О минуто» и дать ему интервью…
      Он пространно и с увлечением говорил Даго об исповеди человеческого разума, когда внезапно появился Марио, чтобы разоблачить помощника комиссара Просперо.
      Разоблачение вызвало скандал… Репортер Даго разразился статьей, и газета «О минуто» подняла вокруг этого дела страшную шумиху. Просперо исчез и был арестован только потому, что какой-то неизвестный сбил его с ног в уборной кинотеатра. На следующий день, во время налета на подвал на улице Жозе Кустодио, агенты застали там двух подозрительных лиц, Каролу и Сухаря, и арестовали их…
      Следствие снова остановилось на мертвой точке.
      Агент Даниэл Батиста, по кличке Бимбо, был назначен старшим детективом района и не замедлил занять место за столом Просперо, развалившись в его кресле. Рыболов поглядывал на приколотый к стене листок календаря и тревожился:
      – Начинается нерест, дорадо и паку собираются косяками и устремляются в спокойные заводи. Нельзя терять ни одного дня!..
      Последний допрос состоялся в управлении уголовной полиции. На деревянной скамье, до блеска отполированной большим количеством ерзавших по ней брюк и юбок, сидели Себастьяна Алвес, Карола Годишо, Марио Силва, Жозе Примо, известный под кличкой Сухарь, и Просперо Басселино, бывший помощник комиссара полиции. Макале, который должен был присутствовать на очной ставке в качестве свидетеля, а может быть, и обвиняемого, не был найден, так как не имел определенного местожительства. На этот раз о нем и не вспомнили.
      На стульях разместились свидетели: толстяк Понсиано и тощий Бернардино, саксофонист, слышавшие, как Тьяна призналась в краже; Нисия, которая по мебельным и иным мотивам поддерживала определенные отношения с помощником комиссара; Бимбо, игравший роль посредника в знакомствах на почве кокады, который по воле случая арестовал Просперо, найденного в бессознательном состоянии возле уборной кинотеатра. Здесь же была и жертва ограбления – Оливио Базан. Он выглядел спокойным, хотя для этого не было никаких оснований – многое в его разорении еще оставалось окутанным тайной.
      Увидев Нисию, он несказанно изумился и вполголоса спросил:
      – Вы здесь?
      – Я задаю вам тот же вопрос… Элезбан…
      Оба умолкли и вопросительно уставились в потолок, строя всевозможные предположения о причине вызова другого в качестве свидетеля.

      Из смежной комнаты появился Галдино, сел за письменный стол и приступил к делу. Секретарь Бонифасио водворился перед пишущей машинкой и выстукивал сведения об обвиняемых и свидетелях – это заняло добрых полчаса. Затем он встал и прочел написанное. Возражений со стороны присутствующих не последовало. После того как все принесли торжественную присягу говорить только правду, Галдино приступил к допросу Базана.
      – Сеньор, вам знаком кто-нибудь из присутствующих здесь обвиняемых?
      Оливио окинул взором сидевших на деревянной скамье и неторопливо ответил:
      – Я знаю Каролу и Себастьяну, которые служили у меня, и Просперо, которого я ставил в известность о том, что мой дом и имущество находятся под угрозой. Позднее я звонил ему по телефону, прося помощи, когда ожидаемое ограбление свершилось. Он немедленно явился.
      – А двое других – Марио Силва, по кличке Куика, и Жозе Примо, по кличке Сухарь?
      – Я не знаю их, не помню, чтобы когда-нибудь видел, – помедлив, ответил Оливио.
      Марио вздохнул с облегчением.
      Начальник полиции, перелистывая дело, продолжал допрос:
      – Можете ли вы сказать что-либо об этих двух женщинах?
      – Могу. Тьяна – прачка, и Карола – горничная, как я уже говорил об этом раньше, служили у меня короткое время. Я нанял их по объявлению. Вместе с ними был нанят повар Макале.
      – Все в одно время?
      – Все, так как Просперо Басселино, узнав, что моему дому угрожают неизвестные грабители, посоветовал срочно сменить домашнюю прислугу, что я и сделал. Однако у меня нет ни малейших подозрений в отношении этих двух женщин и повара. Они добросовестно выполняли свои обязанности и, как мне кажется, не причастны к ограблению.
      – Почему же они больше не работают в вашем доме?
      – Потому что, разорившись в результате этого несчастья, я решил продать дом, который был приобретен мной в рассрочку ценой жестоких лишений, уволить прислугу и жить с женой и двумя детьми в скормной, недорогой квартире, какую мне удалось подыскать.
      – Очень хорошо! А что вы скажете в отношении Просперо Басселино?
      – Немногое. Когда я обратился к нему, он принял меня так, как обычно принимают жалобщиков представители власти…
      Не имея ничего добавить, Оливио получил от секретаря протокол своих показаний и прочел его. Убедившись, что сказанное передано правильно, он подписал протокол.
      Когда Оливио снова сел на место, он встретился взглядом с Нисией. Блондиночка, до сих пор болезненно переживавшая потерю мебели, была ошарашена:
      – Следовательно, вы и есть тот самый? …
      – Да, или, вернее, был им.
      Сбитая с толку, в полном замешательстве, она опустила голову.
      Начальник полиции вызвал Бимбо. Агент был одет в нарядный, бросающийся в глаза костюм.
      – Сеньор Даниэл Батиста, известный под именем Бимбо, сообщите следствию, как был арестован Просперо Басселино.
      Бимбо начал рассказывать, как, находясь в кино, в обществе некой знакомой сеньоры, он…
      Нисия порывисто встала и обратилась к начальнику полиции:
      – Я плохо себя чувствую, сеньор! Может быть, вы разрешите мне удалиться?…
      – Сеньора собиралась сделать какое-нибудь заявление?
      – Нет, сеньор. Мне нечего сказать.
      – Не пожертвуете ли вы собой и не побудете ли здесь еще немного?
      Бимбо возобновил прерванный рассказ… Он услышал крики женщины. Она, выходя из туалета, заметила лежащего у стены человека. Позвала на помощь. Он бросился из зала. Опознал пострадавшего. Принял экстренные меры для обнаружения преступника.
      Начальник полиции обратился с вопросом к Просперо:
      – Вы знакомы с присутствующим здесь агентом Даниэлем Батиста, по прозвищу Бимбо?
      – Да, знаком. Он был моим помощником в полицейском участке. Осел, мошенник, человек без совести. Далеко пойдет…
      Сеньор Галдино позвонил в колокольчик. После минутного молчания:
      – Это он обнаружил вас в обморочном состоянии около уборной кинотеатра «Альгамбра»?
      – Не знаю. Я пришел в себя только на койке в больнице.
      – А кто на вас напал?
      – Тоже не знаю. Помню только, что, направившись в туалет, я пробыл там две-три минуты. Когда я возвращался обратно в зал, неизвестный, шедший мне навстречу, задел меня локтем. Я обругал его… и больше ничего не помню…
      Про себя он подумал: «С Макале, у которого спрятаны деньги, я, может быть, когда-нибудь договорюсь, но с полицией – никогда!»
      Сеньор Галдино спросил:
      – Вы знаете кого-либо из присутствующих здесь свидетелей?
      – Всех, более или менее. В частности, эту девушку. Она обошлась мне не помню во сколько конто. Эта та самая, которая…
      Вновь прозвучал колокольчик. Просперо умолк.
      Оливио Базан вполголоса спросил Нисию:
      – Это он и есть?
      – Да. Грубая скотина, даже не заплатил за мебель…
      – О!..
      Допрос продолжался.
      – Обвиняемый Марио Силва!
      Куика поднялся с места.
      – Расскажите полиции о себе. Где работаете, где живете, на какие средства?…
      – Сеньор начальник, – начал Марио, – я служил буфетчиком в 38-м кафе, на проспекте, около церкви… Однажды познакомился с одной девушкой, портнихой…
      Нисия снова встала:
      – Сеньор, я прошу вас, умоляю…
      – Если вы действительно чувствуете себя так плохо, разрешаю вам удалиться.
      Нисия направилась к выходу. Оливио успел насмешливым тоном спросить ее:
      – Он тоже один из ваших принцев?
      – Лучший из всех. Представьте себе, каковы остальные!..
      – Черт возьми, вы не женщина, вы трамвай, в котором всегда найдется место еще для одного пассажира!..
      Удалявшаяся Нисия не расслышала его слов.
      А допрос тянулся медленно. Он продолжался еще несколько часов.

      В камере было жарко, как в пекле. Нечем было дышать. По всему помещению распространялось зловоние, от которого выворачивало наизнанку желудок. Здесь было одно-единственное оконце, и то загороженное решеткой. Поэтому в камере темнело очень рано. Вернее, в ней всегда царил полумрак.
      В четыре часа пополудни, когда солнце уже покидало окошко, наступала темнота. Насвистывая, приходил тюремщик и поворачивал выключатель – под потолком загоралась двухсотсвечовая лампочка; при ее ярком свете и обстановка камеры и сами заключенные являли собой еще более страшную картину.
      В этот вечер, в обычный час, цербер пришел включить свет. Кабан, наблюдавший за ним через решетку, вступил в разговор:
      – Дай немного света, приятель, а то здесь весь этот сброд сходит с ума…
      Однако лампочка не загоралась. Узники искали глазами стеклянный шарик, подвешенный к потолку, и не видели его. Как бы оправдываясь, тюремщик воскликнул:
      – Тьфу ты черт, не зажигается, каналья!
      – Ну и дьявол с ней! – равнодушно заметил кабан. В камере было около сорока человек. Некоторые попали сюда накануне, другие несколько раньше, на прошлой неделе, а были и такие, что находились здесь неизвестно с какого времени… Этих уже нельзя было выпускать на свободу: почти голые, с отросшими слипшимися волосами и всклоченными, грязными бородами, скрывавшими черные, давно немытые лица, они выглядели ужасно. Марио не видел их в темноте, но представлял, как они стоят или сидят в самых необычных позах. Нельзя было сделать и шагу, чтобы не наткнуться на соседа. Несчастные, которым нужно было отыскать отхожее место, откуда через верх лилась вода, растекаясь по цементному полу, или те, кто пробирался к крану, чтобы напиться из пригоршни, тратили на это немало времени и сил.
      На каждом шагу они на кого-нибудь наступали, и в ответ раздавались стоны и ругань; им угрожали ножом или кинжалом, не замеченным во время обыска в полиции.
      Среди последней партии арестованных было много босяков, захваченных в облаве у ночных притонов. В темной камере босяки орали, пели и изрыгали проклятия. И так как никто не мог ни лечь, ни тем более заснуть, то камера в ночные часы превращалась в сумасшедший дом.
      Привлеченный диким гулом тюремщик ничего не мог рассмотреть в глазок. Желая узнать, что же происходит, он выкрикнул:
      – Кабан!
      Ответа не последовало.
      – Кабан! Тебя что, удавили?…
      Среди рева послышалось что-то, похожее на рычание, и вскоре у решетки появилось чье-то заросшее лицо. Тюремщик направил на него карманный фонарь. Узнав доносчика, он распорядился:
      – Кончай с этой кутерьмой!..
      Лицо исчезло. Тут же шум голосов усилился, смешиваясь с какими-то странными звуками – то сыпались кулачные удары, пинки и оплеухи. Глухой гул потревоженного осиного гнезда нарастал. Доносчик был избит охваченными бешенством босяками. Такова была обстановка в камере, когда машина с новым грузом бродяг и подозрительных личностей остановилась перед зданием участка.
      В числе других арестованных с этой машиной был доставлен хилый парнишка, схваченный на окраине города внезапно нагрянувшим нарядом полиции в тот момент, когда на длинной кирпичной стене фабрики он писал слово «Мир».
      Вновь прибывших повели в камеру. Тюремный надзиратель открыл тяжелую железную дверь, и полицейские пинками и подзатыльниками загнали несчастных в погруженную во мрак, переполненную яму.
      В камере некуда было ступить, и их встретили с ненавистью. Закрывая дверь за новыми арестантами и слыша доносившуюся оттуда брань, тюремщик злобно расхохотался:
      – Хоть пожрали бы друг друга, не велика потеря…
      Он вернулся в дежурку, где дремали усталые агенты. Сел за стол, закурил сигарету, недовольно прислушиваясь к реву, который сотрясал камеру, где задыхались люди.
      – К утру, когда станет прохладнее, эта кутерьма прекратится…
      Парнишка, арестованный за то, что писал на стене слово «Мир», сделал в темноте два шага и остановился: идти дальше в этом хаосе было невозможно. Неожиданно он спокойно, негромко сказал:
      – Я электромонтер!
      Никто не услышал его. Он повторил:
      – Я электромонтер!
      Кто-то из стоявших рядом расслышал эти слова:
      – Не будь ослом! Кому до этого дело?
      Электромонтер воспользовался тем, что с ним заговорили:
      – Вы что, не понимаете? Ведь я могу исправить электричество!
      Другая тень засмеялась во мраке:
      – Слушай тут каждого… Лампочка на потолке, одному не достать…
      – Двое достанут.
      – Двоих мало.
      – Так трое!
      Люди перестали посмеиваться над парнишкой. Судя по доброжелательности их глухих голосов, они даже были склонны помочь ему.
      – А где лампочка? – спросил электромонтер.
      – Как раз в середине камеры, – ответил первый голос.
      – Проводите меня туда.
      – Только приблизительно…
      – Я не верю в такую затею, – заметил второй.
      Подталкивая друг друга в спину, эти трое пытались протиснуться вперед. Сначала это казалось невозможным; они вынуждены были отступить. Тени кричали, тени угрожали. Тени упорствовали. Пришлось пустить в ход башмаки и кулаки. Но камера была набита людьми, и старания троих арестованных оставались тщетными. Тогда снова заговорил электромонтер:
      – Вы ослы! Ведь мы для вас же стараемся, или вы предпочитаете оставаться в таком аду?
      Рев усилился, но паренек подождал, когда он чуть утихнет, и продолжал:
      – Бунтовать надо не против нас – мы такие же арестованные, как вы, – а против тех, кто запер нас здесь!
      Одни его поняли, другие нет. Вдруг резкий голос спросил:
      – Ты знаешь, кто я?
      – Знаю. Такой же несчастный, как и мы все, – простодушно ответил паренек.
      – Я – кабан!
      – В таком случае ты еще несчастнее. Помоги нам, кабан!
      – Черта с два! Я сейчас позову тюремщика!
      Электромонтер попытался было убедить его, что надзирателя звать незачем, но в этом уже не было необходимости: удар… стон… и… Кабан умолк. Наступила тишина.
      – Вот здесь середина камеры.
      Другой голос добавил:
      – Стало быть, лампочка как раз над нами.
      – Если дело в патроне, я мигом исправлю, – сказал паренек. – Кто из вас самый сильный?
      – Я свалил кабана… – и невидимый в темноте силач рассмеялся.
      – Хорошо! Станьте здесь.
      Произошло какое-то движение.
      – Теперь пусть кто-нибудь станет вам на плечи.
      В напряженной тишине слышалось тяжелое дыхание людей, выполнявших указания паренька.
      – А как ты сам влезешь, господин электрик?
      – Погоди, приятель…
      Паренек ловко взобрался на плечи первому, затем второму и оказался на вершине этой человеческой пирамиды, основание которой поддерживали несколько человек.
      – Но ведь это опасно, монтер!
      – Не важно, приятель. Свет-то зажечь надо!..
      Снова послышался голос кабана, еще более резкий, – он пришел в себя:
      – Я сейчас свалю все это! Ишь что придумали!
      Кто-то предложил:
      – Давайте возьмемся за руки, защитим ребят, которые налаживают свет. А гадов, которые попытаются им мешать, – по зубам! Для себя я уже нашел подходящее оружие: обломок унитаза…
      Во мраке слышалось только прерывистое дыхание тех, кто пытался починить электричество и кто составлял вокруг них стену. Люди стояли, сжимая друг другу руки, образовав железную цепь. В центре кольца высилась живая пирамида из трех человек, а вокруг, ничего не видя перед собой, толпились остальные арестанты. Одни из любопытства, другие потому, что поняли, как нужен свет, третьи потому, что невозможно было лечь, уснуть, чем-нибудь заняться.
      В это время кабану, после отчаянных усилий, удалось пробраться к двери, и он, припав к окошечку, закричал:
      – Надзиратель! Надзиратель!
      И снова тишина. Послышались торопливые шаги полицейских, а вслед за ними – мелкие шаги тюремщика, который спешил на зов кабана. Подойдя к двери, он направил свет фонарика на окошечко, за решеткой которого снова появилось заросшее лицо доносчика.
      – В чем дело, приятель?
      – Они… эти… – И кабан внезапно умолк.
      На пол упал тяжелый фаянсовый обломок унитаза и раскололся. Физиономия исчезла из освещенного фонариком окошка. Грузное дряблое тело бесформенной грудой рухнуло у двери.
      Голос тюремщика:
      – Кабан!
      Две минуты спустя:
      – Кабан, ты что, язык проглотил?
      …Наконец монтеру удалось в полной темноте нащупать под потолком лампочку. Она не перегорела, а просто в патрон забилась пыль.
      Он вывернул лампочку, обдул цоколь, вытер его рукавом и снова вставил в патрон. Ад осветился потоком веселого, яркого света. Люди разбрелись по своим местам и начали кое-как устраиваться на лохмотьях.
      Через полчаса тюремщик, не понимая, почему в камере зажегся свет и среди арестованных царит мир и согласие, открыл железную дверь и вошел:
      – Какой ловкач зажег свет?
      Никто не отвечал.
      – Кто этот вшивый, что включил свет?
      Из глубины камеры чей-то голос ответил:
      – Говорят, это сделал кабан. Взобрался кому-то на хребет, зажег свет и слетел макушкой вниз. Так и остался лежать. Похоже, ему крышка!
      Тюремщик за ногу выволок кабана в коридор и запер за собой дверь. Объяснение было явно неправдоподобным, но стоило ли затевать расследование среди этого сброда?…
      В этой истории почти нет имен. Так и в жизни несчастных. Так и в борьбе, которая ведется во мраке ради того, чтобы над землей зажегся свет.

      Находясь в тюрьме предварительного заключения, Просперо продолжал обращаться с надзирателями и охраной так, словно он все еще был помощником комиссара полиции. Еду ему присылал пройдоха Тонекас, владелец доходных домов на улице Сан-Каэтано, богатевший на том, что снабжал состоятельных арестованных завтраками и обедами, правда, без ножа и вилки.
      Когда бывший помощник комиссара в полицейской машине был доставлен в тюрьму, он симулировал припадок и был направлен в лазарет, где его поместили вместе с двумя другими важными преступниками, тоже сказавшимися больными. Все трое легко нашли общий язык. Эта уступчивость тюремного начальства вызвала протесты, ибо, в то время как привилегированные арестанты спали на кроватях с простынями и одеялами, несколько туберкулезных больных ожидали приговора, находясь в карцере без воздуха и света.
      В тюрьме Просперо предоставили полную свободу. Одетый в зеленый комбинезон, он беспрепятственно слонялся по камерам и коридорам. Пользовался телефоном, соединялся со старыми коллегами из полиции, а изредка в кабинете начальника тюрьмы даже принимал посетителей. В таких случаях он одевался по-праздничному и становился очень элегантным, казалось, у ворот тюрьмы ожидает машина, чтобы отвезти его в фешенебельную кондитерскую. Просперо провожал посетителя до двери, прощался с ним и, вернувшись в лазарет, снова надевал комбинезон. Во время прогулок по тюремному двору он нередко встречал заключенных, которых сам же когда-то арестовал. Но те не питали к нему злобы. В конце концов Просперо был их товарищем, как и любой другой. Дело его не было из ряда вон выходящим: полицейская летопись заполнена именами преступников, которые тем или иным способом поднимались по служебной лестнице на значительно более высокие должности, чем незаметный помощник комиссара полиции. В каждой эпохе есть свой король Пенакор, а в наш век их множество. Просперо повезло, он был счастлив, но он находился между молотом и наковальней: будучи полицейским, он оставался преступником, как и все остальные…
      Однажды Просперо увидел Сухаря, выходившего из машины в сопровождении двух полицейских. Когда Сухарь проходил по двору, он подошел к нему и сказал:
      – Нам нужно поговорить, слышишь?
      Паренек отвернулся.
      – Ты меня выслушаешь, иначе тебе будет плохо!
      Сухарь рассмеялся.
      – Где ты это спрятал?…
      Только теперь оба они обратили внимание на человека огромного роста, с веснушчатым лицом и волосатыми руками – опираясь на метлу, он наблюдал за ними. Это был прославленный бандит по кличке Спиртяга, о котором много писали газеты. Сейчас он считался «президентом» арестантов, и этот пост не был плодом фантазии: в тюрьме предварительного заключения, как и в Катете, президенты сменяют один другого… Развязной походкой он подошел к ним и со смехом, подобным треску бьющегося стекла, сказал:
      – Не становитесь мне поперек дороги, Просперо, этот молодой петушок мой!
      И он ущипнул Сухаря за руку. Паренек, потеряв самообладание, готов был впиться в него зубами. Но Спиртяга не рассердился, а, наоборот, заулыбался:
      – Я велю Лысому поместить тебя в мою камеру! Идет? – И отошел прочь, делая вид, что подметает двор.
      Просперо прекрасно знал обычаи тюрьмы и понял, какая тяжелая участь уготована этому худенькому пареньку. Вскоре, словно в подтверждение его догадки, в тюрьме поднялся шум. Заключенные четвертой камеры, соседи Спиртяги, словно сошли с ума: кричали, хохотали, стучали по решетке двери, колотили кулаками в стену, швыряли в нее тяжелые предметы. Через некоторое время шум прекратился, но только для того, чтобы возобновиться с еще большей силой. Спиртяга и его приятели заранее ликовали…
      Когда стемнело, прозвонил колокол, и арестантов, которые по той или иной причине еще были во дворе, загнали в камеры. Надзиратель с двумя полицейскими провели по коридору Сухаря, намереваясь водворить его в одну из менее переполненных камер. Спиртяга и его друзья, прильнув к решетке, начали кричать:
      – Сюда, Лысый!
      – Нет, Спиртяга, он назначен в восьмую.
      – А я говорю, сюда, в четвертую! Не заставляй меня повторять это дважды! Иначе пожалеешь…
      Надзиратель заколебался. Спиртяга был вожаком и никому ничего не прощал. Ему было многое известно, и его побаивалось даже тюремное начальство. Надзиратель остановился, открыл решетчатую дверь четвертой камеры и, втолкнув Сухаря, закрыл ее на замок. Обитатели других камер сгорали от любопытства и, выглядывая из-за решеток, вопили:
      – Спиртяга, у тебя сегодня праздник?
      – Такого петушка Спиртяге мало!
      – Прибереги мне косточку, Спиртяга!
      Сухарь впервые попал в тюрьму – все это было ему незнакомо. Правда, в свое время товарищи рассказывали ему о тюремных нравах, но он не верил им. Поэтому, войдя в камеру, Сухарь спокойно направился в угол. Снаружи крики не прекращались; внутри камеры, обжигая юношу горячим дыханием, на него стали надвигаться тени. Спиртяга – он узнал бандита по росту, мускулистым и волосатым рукам – подходил все ближе, все ближе…
      Когда начальник тюрьмы уже вызвал машину и надевал шляпу, намереваясь уходить, перед ним появился надзиратель.
      – В чем дело? Что, бунтуют?
      – Это на них луна влияет. С самого вечера буйствуют. Но, должно быть, скоро успокоятся.
      На следующее утро в тюрьме предварительного заключения царила суматоха. Пришел врач, недовольный столь ранним вызовом. Вскоре из четвертой камеры вынесли носилки, на которых лежало завернутое в простыню истерзанное тело; его внесли в машину скорой помощи. Врач распорядился:
      – В клинический госпиталь!
      Машина выехала, ворота закрылись, и часовые неподвижно застыли на своих местах…
      С тех пор как Марио оказался в заключении, он был озабочен только одним: как бы связаться с Каролой, которую отправили в тюрьму одновременно с ним. В первый день ничего не удалось сделать. На второй и третий – тоже. Он надеялся найти часового или надзирателя, который согласился бы только за одну его благодарность отнести арестованной записку. Но в тюрьме такая монета не была в ходу. Марио был очень удручен этой неудачей… Однажды кто-то, прильнув к решетке, окликнул его:
      – Куика!
      – Это вы, Бимбо? – с радостью откликнулся уже было отчаявшийся Марио.
      – Карола в женской тюрьме. Она просила передать эту записочку…
      – Как я вам благодарен!
      – Вам везет. Карола – это неисчерпаемый источник наслаждения, вакханка!
      – Разве вам не нравилась Нисия?
      – Что Нисия? Это не то, о чем я мечтал. Я разочаровался в ней.
      – Как она теперь?
      – Ясное дело, шляется ко мне в полицию, обивает пороги…
      Бимбо отошел. Марио прочитал записку. В ней говорилось об одиночестве, тоске и надеждах на будущее. Она была написана карандашом на клочке бумаги, вырванном из тетрадки, но для Марио эта записка имела большую ценность, чем неизвестно кем украденная шкатулка Базана.
      В конце письма девушка предлагала, чтобы в случае их оправдания и освобождения из этого ада тот, кто будет выпущен первым, ждал другого у ворот тюрьмы. Марио улыбнулся. Закончив при скудном свете, проникавшем через железные прутья, чтение этой помятой и грязной бумажки, он впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему счастливым.
      Против Каролы не было улик, и никто не собирался заставлять ее признаться в преступлении. В тюрьме она встретила Тьяну. После перенесенных мучений прачка выглядела совсем другой; она выплакала все слезы, и глаза ее были сухими. Немало дней провела она в тюрьме. Ее пытали каленым железом. Ожоги от сигарет, которые палачи прикладывали ей к шее, превратились в черные волдыри, похожие на оспенные гнойники. Спина была исполосована – электрические провода провели по ней глубокие, переплетающиеся между собой фиолетовые рубцы, на месте которых, когда отпадала корка, обнажалось живое мясо. При одном воспоминании об электрическом токе – этой наиболее изощренной и мучительной пытке, доводящей жертву до безумия, – у Себастьяны волосы вставали дыбом. И даже после того, как ее перевели в тюрьму предварительного заключения, у нее все еще продолжались припадки панического страха. Общение с Каролой оказало на Тьяну благотворное влияние.
      В женском отделении содержалась также некая Глоринья, искренне сочувствовавшая горю Тьяны. У Глориньи было доброе сердце. Она ухаживала за Тьяной, как преданная сиделка. В тюрьме она находилась в ожидании приговора за то, что, как говорили, пыталась задушить хозяина дома, выселившего ее из комнаты.
      Эти три женщины провели здесь в мучительной неизвестности – между свободой и осуждением – долгие месяцы. Наконец наступил радостный день: все трое – Тьяна, Глоринья и Карола – были оправданы. И освобождение не заставило себя ждать.
      На следующий день, когда Карола с узелком под мышкой вышла из ворот тюрьмы, она увидела человека, курившего под деревом…
      – Куика, любимый!
      Они нежно обнялись.
      – Что теперь? – спросила Карола.
      – Отправимся в Жундиаи, я подыскал там работу в баре…
      – Смотри, как бы ты не пожалел! Едва только вышел из тюрьмы и опять собираешься на такое несолидное место!
      – Я выклянчил кое-что у дяди… Немного, но на дорогу хватит. А там видно будет…
      – Не беспокойся. У меня ведь в ломбарде заложены кое-какие вещи матери. Мы можем их продать…
      Оживленно беседуя, Марио и Карола шли под руку по направлению к вокзалу. Лучи заходящего солнца играли на желтых листьях деревьев, на фарах машин.
      – Зеркала лучших марок! Серьги, браслеты, пряжки из малахита! Элегантно! Дешево! Красиво! Можете убедиться! – послышался голос уличного торговца.
      Марио остановился.
      – Карола, хочешь несколько бриллиантов?…
      – Я? Эти глупые безделушки никогда больше не будут меня интересовать. Никогда, слышишь?…
      И они, смеясь, пошли дальше.
      Когда Тьяну вызвали в кабинет начальника тюрьмы, она стала кричать, что ни за что не пойдет… Глоринье, уже связывавшей в узел свои вещи, пришлось долго и терпеливо убеждать подругу последовать за полицейским. Подобным образом бедняжку уже вызывали много раз, и она всегда возвращалась измученной, истерзанной…
      Вскоре обе женщины, очень возбужденные, весело шагали по двору тюрьмы, прощаясь с товарками:
      – Всего наилучшего, Филомена! Передам ему твое поручение! Жинота! Как только смогу, пришлю сигареты!.. Пока!..
      Они направились к воротам, которые в этот закатный час казались позолоченными. Часовой пошел к ним навстречу, но они еще издали показали ему пропуска…
      Подруги вышли на улицу. Это была свобода, это была жизнь. Их никто не ждал. У них не было ни одежды, чтобы переодеться, ни денег, ничего… Но это была свобода…
      Глоринья держала под мышкой завернутый в газету сверток, Себастьяна шла с пустыми руками. У нее кружилась голова и подкашивались ноги. Когда ее арестовали в доме хозяев, в праздничный вечер, на ней было хорошее, нарядное платье, но теперь оно уже стало грязным, потрепанным и дурно пахло. Она почувствовала себя бродяжкой, без денег, без теплой одежды, и ее радостное возбуждение стало рассеиваться. Внезапно Глоринья остановилась:
      – Послушай, Тьяна!.. Надень-ка мой жакет…
      Она раскрыла сверток, бросила бумагу в канаву, протянула подруге жакет и помогла надеть его.
      – Готово. Сшит словно на тебя! Просто мечта!
      И обе женщины – Глоринья в черном жакете, Тьяна в жакете лимонного цвета – уверенно пошли дальше.
      Однако на одном из поворотов прачка замедлила шаг: ей некуда было идти.
      – Ничего у меня нет. Наняли на работу, а потом выбросили на улицу. Так вот и живешь… – Она готова была расплакаться.
      Глоринья посочувствовала ей:
      – Перестань быть простофилей, подружка! Найдется тебе работенка. Понятно?
      Но Тьяна не понимала, и Глоринье пришлось объяснить ей:
      – Не беспокойся, устроишься. Я знаю одну старушку, сводницу. Она добрая. Такие, как мы, находят у нее в доме приют, пока не встанут на ноги. Теперь понимаешь?… В городе немало богатых господ, которые не прочь побаловаться с девушками… А у нее есть их телефоны… Ну, теперь поняла?…

      Оливио Базан, согнувшись под тяжестью старого дорожного чемодана, вышел из железнодорожного пакгауза. Это был склад компании, в которой он раньше работал. Рабочий день уже кончился, разгрузка вагона с каолином была прервана. Грузчики выстроились в очередь перед душем; на их обнаженных спинах каолин, смешавшись с потом, образовал белесые корки, плотно прилипшие к коже. Время от времени останавливаясь, чтобы передохнуть, Оливио добрался до привокзальной площади и стал дожидаться автобуса. Он уже привык к этим долгим, изнурительным ожиданиям под солнцем и дождем. В последнее время, когда Оливио занялся поисками мелких заработков, его нередко видели здесь, у остановки автобуса, так как его «Шкода» была теперь лишь воспоминанием о прошлом. Оливио не чувствовал смущения и не боялся быть узнанным своими бывшими друзьями – дельцами банковского и промышленного мира, – когда те проезжали мимо на своих дорогих машинах, а он в прекрасном костюме, но в ботинках со стоптанными каблуками ожидал автобуса. Наоборот… Когда показывался сидевший за рулем старый знакомый, Оливио по-приятельски приветствовал его:
      – Алло, дружище!
      С чемоданом у ног, с потухшей сигаретой в уголке рта, с руками в карманах, где он наощупь пересчитывал монеты, Оливио Базан развлекался созерцанием центра города. Смеркалось. Последние лучи солнца освещали сбоку гигантские глыбы небоскребов, бросавших мрачную тень на кварталы у своего основания.
      Каждую ночь рок зачинает людей, у которых еще нет имени. Они рождаются, борются, умирают, обращаются в прах, из которого вышли. И никто о них не вспоминает… Базан был погружен в такие размышления, когда какая-то женищна, не торопясь, перешла площадь и поравнялась с ним. Оливио узнал ее. Белокурые волосы уже не имели прежнего блеска, платье было сшито из слишком яркого, бросающегося в глаза набивного ситца, а большие запыленные туфли спадали с ног… Она шла усталой, вялой походкой, словно ей вообще не хотелось никуда идти. Ее безжизненные руки висели как плети. Сумочка при каждом шаге ударялась о ногу.
      Женщина шла, рассеянно глядя перед собой, далекая от всего окружающего.
      – Нисия! – воскликнул Оливио.
      Она неторопливо обернулась и оказалась лицом к лицу с незнакомцем, назвавшим ее по имени.
      – А! Это вы? Как же вас зовут на самом деле?
      – Элезбан.
      – Нет… Скажите ваше настоящее имя, которое я слышала в… в… Когда это было? Сколько времени прошло с тех пор?
      Она замолчала и посмотрела на него смеющимися глазами.
      – Знаете, мне больше нравилось, когда вы носили комбинезон, правили машиной и, как мальчишка, смеялись по любому поводу.
      – Я тоже предпочел бы то время…
      – «Акула, король дыма»!.. Помните?
      – Да, я был им… А вы? Как ваши дела?
      – Хуже некуда. Помните, я вам как-то рассказывала? Из-за того, что Просперо не заплатил по векселям, у меня отобрали мебель. А она была такая шикарная! Вы находите, что я могу жить без шикарной мебели? Да простит меня бог! Я предпочитаю тюрьму!
      – А другой красавчик, Бимбо?
      – Ах! Это не любовник, а импрессарио. Женщина для него не человеческое существо, нежное и чувствительное, а гитара.
      – Гитара? Чтобы аккомпанировать фадо?
      – Нет, чтобы делать деньги!
      Оба засмеялись. Затем Нисия печально продолжала свой рассказ:
      – А теперь, когда я через одного любителя кокады добилась для него повышения, он переметнулся к другой. Обхаживает одну певичку из варьете. О ней иногда даже пишут в газетах. Ко мне больше и не заглядывает.
      – А как же вы, Нисия?
      – Живу одиноко, оскандалились перед всеми знакомыми. Теперь прощайте, клиентки! Неприятность с мебелью, выселение за неплатеж…
      – А что сейчас делаете?
      – Живу здесь, недалеко. Запомните: гостиница «Мотылек», комната 26.
      – Может быть, зайду, но не знаю когда… Сегодня у меня дел по горло. Вот видите, можете, полюбоваться…
      И он показал на стоящий у его ног чемодан. Нисия предположила:
      – Образчики?
      – Да нет, просто всякая рухлядь из квартиры.
      Она загадочно улыбнулась ему:
      – В таком случае до…
      – …До лучших времен.
      Нисия отошла на несколько шагов и оглянулась:
      – Не забудьте мой адрес. Приходите, когда захочется. Знаете, у меня есть бутылочка вина. И не поддельного, слышите?
      И она пошла своей дорогой, той печальной дорогой, которая ведет куда-то вниз, а куда – и сам не знаешь.
      Женщина, стоявшая в очереди позади Оливио, устала ждать:
      – Этот автобус, наверное, никогда не придет!
      Стоявший впереди мужчина добавил:
      – Народ очень недоволен. Того и гляди взбунтуется.
      Оливио не прислушивался к этому неторопливому разговору. Он смотрел на мелькавшую вдали фигурку Нисии, которая вот-вот затеряется в толпе. Зажглись уличные фонари: откуда-то сверху словно упала горсть светящихся зерен. Они набухали и распускались, превращаясь в лампочки. А Нисия, печальная, увядшая красавица, все еще была видна вдали, уже почти у самого угла. Она шла медленно, сутулясь, сумочка все так же билась о ногу…
      Грузовик компании, который отъехал от склада, остановился возле Базана.
      – Добрый вечер, сеньор Базан.
      – Добрый вечер, Патрисио.
      – Вам в эту сторону? Желаете, могу подбросить до гаража!
      – Идет. Спасибо.
      Он поднял чемодан. Шофер подхватил его и бросил в кузов.
      – Тяжеловат…
      – Всякое барахло из конторы.
      Базан зашел с другой стороны, с трудом влез в кабину и сел рядом с шофером и его помощником.
      – Вы где устроились, сеньор Базан? Что-то не появляетесь больше здесь, на складе…
      – После того… помните ограбление?… оказался на улице… Приходится изворачиваться, нет ни минуты свободной, некогда зайти в парикмахерскую…
      Патрисио не трогался с места, ожидая приказания. Оливио, как бы проснувшись, засмеялся:
      – Ну-ка, дай газу, приятель!
      Грузовик рванулся и стал метаться то вправо, то влево, обходя идущие впереди машины. Наконец Патрисио обогнал всех, и грузовик покатил во главе колонны, как будто экспортная компания была хозяйкой улицы…

      После описанных выше событий прошло еще несколько месяцев. Несчастный Базан благополучно разрешил свои дела с компанией и ювелирами Амстердама, но оказался в объятиях если не нищеты, то по меньшей мере бедности. Граница между ними весьма неопределенна.
      Лучше быть нищим, чем бедным, – к этому выводу приходят те, кто пережил бедность. Бедность из-за присущей ей ложной стыдливости вынуждена носить маску. Бедняк обладает болезненной чувствительностью, у него вид больного ребенка. Одно неосторожное слово, брошенное по его адресу, обижает, оскорбляет, унижает его. Но он не протестует, а молча, со слезами переносит оскорбление. Что же касается нищего, то тут дело принимает совершенно иной оборот.
      Нищий – это человек, насильственно освобожденный от общественных условностей. Если он и прибегает иногда к притворству, то делает это не за тем, чтобы скрыть, а чтобы подчеркнуть свои страдания. Хотя нищий и без ухищрений, одним своим видом вызывает чувство жалости, собственных ран ему кажется мало, и он киноварью и свинцовыми белилами рисует, например, ужасную язву на голени. Бедность, же, наоборот, когда у нее есть рана, старается скрыть ее от общества под покровом пудры. Никто так не похож на новоиспеченного богача, как новоиспеченный бедняк; и тот и другой стараются приспособиться к чужому, подчас далеко не гостеприимному обществу…
      В дождливый день семья Базана переехала на новую квартиру. Два грузовика компании – почему же не воспользоваться бесплатным транспортом, ведь Базан там работал – перевезли оставшуюся после продажи с молотка мебель. Семья должна была жить теперь в крохотной квартирке на улице Кастро Алвес. Друг дома, Понсиано, по настоятельной просьбе своей супруги, будучи человеком сострадательным, согласился оказать услугу Базану в качестве поручителя. Согласился, однако не преминул поворчать:
      – Базан – шляпа! Держал в руках такое богатство и позволил бандитам похитить его!.. А теперь докучает друзьям…
      Новое жилье располагалось в глубине второго этажа старого, запущенного дома. Чтобы попасть в квартиру, нужно было пройти по темному коридору, где круглые сутки горела лампочка, покрытая слоем пыли. Но комнаты были светлые, веселые. Два окна выходили во внутренний двор, где было много солнца и стояли горы ящиков с пустыми бутылками из процветавшего в первом этаже бара…
      Оливио вышел из такси и, сопя и кряхтя, внес наверх старый чемодан с испорченными замками.
      – Что это? – спросила Клелия.
      – Все, что осталось от конторы.
      – Покончил с ней?
      – Да. И воспользовался удобным случаем, чтобы продать пишущую машинку и свой выходной костюм. За все вместе шесть конто… Такая сумма сейчас для нас просто находка!
      Он окинул быстрым взглядом квартиру в поисках подходящего места, где чемодан никому не будет мешать. В конце концов водрузил его на шкаф в узенькой комнатке, где собирался устроить свой кабинет. Считая себя обязанным делиться с женой всеми новостями, рассказал, что, так как он своевременно не внес квартирной платы, до крайности рассерженный домовладелец потребовал у него денег и грозил, что иначе взыщет их с поручителя.
      – На этот раз Понсиано взорвется! Вот увидите… – грустно закончил Оливио.
      На следующий день, придя домой, он сел в шезлонг и развернул газету. Внезапно позвал жену:
      – Клелия, послушайте!.. Воры предстали перед судом…
      – А деньги?
      – Не обнаружены и вряд ли когда-нибудь будут обнаружены.
      – Все осуждены, да?
      – Нет, не все. Просперо приговорен к двенадцати годам тюрьмы за разные преступления, но адвокат подал апелляцию; в один прекрасный день грабитель окажется на свободе и снова примется за старое.
      – А остальные?
      Оливио стал внимательно читать сообщение.
      – Продолжение на шестой странице, подождите, сейчас…
      Он нервно перелистал вечернюю газету и наконец нашел продолжение. Прочитал до конца и подвел итог:
      – Себастьяна, Карола и Марио оправданы ввиду отсутствия прямых улик и главным образом потому, что выполняли поручение представителя власти, помощника комиссара полиции.
      – А повар Макале, который угрожал мне ножом?
      – Остался на свободе. О нем ни слуху ни духу. Наверное, именно он и прикарманил все похищенное!
      – А Сухарь, о котором недавно писали газеты после этого прискорбного происшествия в тюрьме?…
      – Непутевый, но чувствительный малый… Когда в лазарете он пришел в себя – подбежал к окну и выбросился с четвертого этажа. Долгое время лежал в покойницкой. Никто за ним не пришел. Никого из родных, ни одного друга… А ему было только восемнадцать лет. Чуть постарше нашего Жоржи…
      Когда семья сидела на кухне после обеда, к которому Жоржи купил в баре лимонаду, а в овощной лавке на площади – апельсинов, – задребезжал звонок. Супруги испуганно переглянулись. Тила подбежала к двери, глянула в глазок и вполголоса сообщила:
      – Понсиано!
      Оливио, не скрывая раздражения, швырнул салфетку на тарелку:
      – Это из-за квартирной платы… Что ему сказать в свое оправдание?

      Клелия тоже была раздражена до крайности, но делать нечего, и Тила пошла встречать гостей. Вскоре послышался ее растерянный, но радостный голос:
      – Какой приятный сюрприз! Мама, это сеньор Понсиано с доной Линдой и Моасиром! Входите!.. Мы на кухне… Не обращайте внимания. У нас такая теснота…
      – Вы обедали?
      – Мы уже кончили. Я только собиралась приготовить кофе.
      – Вы уже знаете, сколько ложек нужно засыпать?
      Все засмеялись.
      Оливио и Клелия вышли навстречу гостям с протянутыми руками и улыбкой на лице. Тила и Моасир подвинули шезлонги в угол, поставили их рядом, сели и, как бывало, начали оживленную беседу, подчеркивая этим, что их отношения ничуть не испортились, несмотря на все неприятности семьи Базан. У каждого была масса новостей, которыми нужно было поделиться.
      Понсиано сели на диван, хозяева дома – в кресла. Завязался вялый разговор. Из соседней комнаты появился Жоржи. Небрежно пожелав доброго вечера, он поспешил к двери.
      – Куда собрался, сынок?
      – В кино. До скорого!..
      И, убегая от материнских наставлений, он поспешно выскользнул в пахнувший пылью коридор, в котором соседские дети играли в прятки.
      – Дело в том, дорогая Клелия, что Бейжуке нужно поговорить с вашим мужем и он давно собирался прийти сюда… Но вы же знаете, он все время прихварывает, и я не хотела отпускать его одного. Поэтому-то мы его сопровождаем…
      После этого пролога заговорил Понсиано, едва сдерживая волнение:
      – Вы меня хорошо знаете, Базан! Когда с вами случилась беда, я остался вашим другом, старался помочь вам в ликвидации дел, даже отказался от половины причитающихся мне процентов за продажу дома, автомобиля и мебели. Я был вам как отец родной. Однако случилось так, что вы или забыли о соглашении по поводу этой квартиры или еще что, но владелец дома, этот жалкий скряга, уже четвертый месяц без конца звонит мне вне себя от бешенства… Он требует шесть или семь конто… Будь это при других обстоятельствах, ладно, я бы… Но сейчас… вы не представляете себе, как плохо идут дела… В прошлом месяце я не заработал даже на то, чтобы почистить ботинки…
      Побледневший Базан дрожащими пальцами нащупал в кармане портсигар, извлек сигарету и, закуривая от серебряной зажигалки, той самой, которая так понравилась могущественному Пресс-папье, начал:
      – Понсиано, очень хорошо, что вы пришли. Во-первых, ваш визит для нас большая радость. Если бы вы только знали, как здесь тоскливо!.. – Он сделал паузу и показал на сидевших в углу Тилу и Моасира, которые разговаривали и смеялись, забыв обо всем окружающем. Затем, вытянув губы и выпустив к потолку клубы дыма, продолжал: – Во-вторых, я намеревался предложить вам довольно выгодное дело.
      – Дело? Ну, знаете… – Понсиано в испуге откинулся назад. – Нет уж… Оставьте меня в покое!..
      – Да, дело. Не больше, не меньше, как создание крупной…
      Лицо посредника покраснело, глаза налились кровью. Он прохрипел:
      – Создание чего?… Да господь с вами! У вас нет даже гроша ломаного, чтобы заплатить за эту убогую квартиру…
      Оливио потушил сигарету о стеклянную пепельницу. Спокойно, заранее обдуманными словами он пытался объяснить:
      – В эти месяцы безделья я размышлял над планом продажи земельных участков… Знаете где?
      Собеседник заерзал на стуле и выпалил:
      – Держу пари… В царстве небесном!..
      Линда умоляющим взором посмотрела на мужа. Базан развел руками и сокрушенно вздохнул:
      – Послушайте, Понсиано! Вы не даете мне слова сказать!
      – Я пришел сюда, чтобы вести разговор о неуплате вами долга за квартиру, понимаете?…
      Линда встала и, наклонившись к мужу, прошептала:
      – Бейжука! Помните наставления падре Мануэля…
      Понсиано с трудом взял себя в руки. Обратив к жене свои круглые, налитые кровью глаза, он попытался оправдаться:
      – Вы разве не видите, Линдинья?… Похоже на то, что он смеется над нами…
      Хозяин дома настаивал:
      – Пройдемте в кабинет, Понсиано, я хочу рассказать о моем плане со всеми подробностями.
      Они направились в комнатушку, служившую кабинетом. Базан закрыл дверь, чтобы их голоса не донеслись до гостиной.
      В наступившей тишине явственно послышался одинаковый у всех влюбленных диалог:
      – Ты меня очень любишь, Моасир?
      – Очень, глупенькая!
      Клелия, не переставая думать о том, как бы Оливио и Понсиано не поссорились, увлекла Линду на кухню:
      – Помогите мне приготовить кофе… Моя дочь, посмотрите сами… На нее надеяться не приходится… Влюбленные остаются влюбленными, не так ли?
      – Любовь! – вздохнула Линда.
      И обе женщины молча направились в кухню. Проходя мимо двери кабинета, Клелия, будто о чем-то вспомнив, позвала мyжa:
      – Ви-ви-ко!
      Оливио, не открывая двери, с явным неудовольствием отозвался:
      – Что там? Даже здесь не дают поговорить с человеком…
      Тщательно выбирая слова, Клелия возразила:
      – Нет, почему же? Продолжайте… Но сеньор Понсиано прихварывает, ему нельзя волноваться… Вы слышите, Вивико?…
      Она немного постояла у двери, однако муж ничего не ответил.

      Понсиано сел на расшатанный стул в ожидании обещанного разъяснения. По его мнению, Базан после несчастья был не в себе – нужно проявлять к нему снисходительность. Падре Мануэл всегда настаивал на выполнении заповеди милосердия.
      Базан подошел к шкафу, стал на цыпочки и с трудом дотянулся до старого чемодана, заваленного связками писем и толстыми бухгалтерскими книгами.
      Вытащил его, подняв облако пыли, поставил на середину стола, нашел в заднем кармане брюк ключик и, ворча, открыл.
      Там лежали двадцать пять – тридцать розовых и голубых пачек. Это были аккуратно перевязанные банкноты достоинством в 1000 и 500 крузейро. Новенькие, как будто только что отпечатанные… Среди прямоугольных пачек сверкали какие-то светлые кристаллы…
      Понсиано вытаращил глаза:
      – Что это такое, Базан?
      – Банкноты и алмазы. Разве не видите? Деньги!
      – Почему вы не храните их в банке?
      – Это украденные деньги.
      Наступило гнетущее молчание. Базан запускал руки на дно чемодана, пригоршнями набирал алмазы и высыпал их обратно. Камни искрились, как град в лучах солнца… Понсиано побледнел. Холодными, дрожащими руками расстегнул воротничок и ослабил узел галстука. Он захотел узнать:
      – Это… то, что у вас было украдено?
      – Именно… Теперь вы понимаете, что я не шляпа. На них зарились и воры и помощник комиссара полиции. Я просил принять меры предосторожности, но вскоре понял, что это бесполезно, как и оказалось на самом деле. Что же мне оставалось делать? Компания не разрешила мне хранить ценности в банке по мотивам, которые я не старался выяснить. Тогда в подходящий момент я сам быстро принял меры: заменил хранившиеся в шкатулке ценности щебнем. И весьма вовремя, потому что в ту же ночь пришел тот, кто в свою очередь заменил шкатулку со щебнем на другую, которая, как потом выяснилось, тоже была полна камешками с улицы… Представляю себе лицо вора… Рассчитывая обменять щебень на драгоценности, он поменял камни на камни!
      – Значит…
      – Когда я кричал, что меня обокрали, я не погрешил против истины, я только не досказал до конца.
      – А где же были… деньги?
      – Э! Я вытащил их из шкатулки и положил в этот чемодан. Сел в машину и отвез его на склад компании, а там доверил смотрителю как вещь, не имеющую ценности. Подобные услуги он оказывал мне и раньше, сохраняя образчики минералов, которые я привозил из поездок в глубь страны. Чемодан оставался на складе среди запыленных тюков и ящиков до тех пор, пока буря не утихла. Потом, когда я увидел, что опасность миновала, я забрал его оттуда.
      – А если полиция произведет у вас обыск?
      – Она этого никогда не сделает. У полиции только одно желание: предать этот скандал забвению. А компания, могу вас в этом заверить, больше боится меня, чем я ее. Стоит мне поднять шум и заявить, что я храню у себя ценности компании, которые она скрывала от обложения налогами и на которые покушалась полиция, как и компания и полиция постараются доказать, что я сошел с ума… Раньше, чем успеют проверить мое заявление, меня уже не будет на свете – либо меня найдут повесившимся на проводе, либо какой-нибудь шофер, дождавшись меня на улице, где я обычно хожу, заедет на тротуар и задавит меня…
      – Какой ужас! И вы намереваетесь присвоить себе это? – Понсиано сказал «это», чтобы не произнести слова «краденое». Правда, в нем говорил больше страх, чем стыд.
      – Конечно, старина! Без сомнения!
      – Но ведь это преступление!
      – Само собой разумеется. Поверьте, я бы никогда ничего не украл, даже гнилого инжира. Но меня вынудили к этому… И потом жизнь меня кое-чему научила: ведь я всегда только и делал, что обманывал своих соотечественников ради прибыли своих хозяев. И вот настало время потрудиться для себя, для собственной пользы…
      – И что же теперь?

      – А теперь с этими деньгами можно начать новую жизнь. Я хочу объединиться с вами – богатым, добродетельным и богобоязненным человеком. Это будет солидной гарантией в глазах тех, кого может встревожить мое неожиданное преуспеяние!
      – Объединиться со мной? Никогда! Помните, что эти деньги и эти алмазы окроплены слезами прачки Тьяны, в аду тюрьмы на улице Иподромо, и обагрены кровью юноши, который, перенеся чудовищное насилие, выбросился из окна госпиталя. Знайте, Базан, я не только не хочу этих денег и алмазов, но даже не желаю дотрагиваться до них… Упаси меня бог!
      – Но ведь вы – это между нами – богаты?
      – У меня есть кое-какие сбережения. Я многие годы трудился в поте лица, во всем себе отказывал…
      – Вы богаты, и я хочу быть богатым. Мы с вами одного поля ягода, так что бросьте ломаться…
      Понсиано сделал вид, что не понял сказанного:
      – Послушайте, Базан, откладывать каждый месяц понемногу, про черный день вовсе не значит… Мой духовник, добрейший падре Мануэл, святой человек, говорит…
      – Хорошо, Понсиано. Мы с вами ни о чем не говорили. Я уверен, что вы болтать не станете. Да если и разболтаете, то вам никто не поверит. Люди решат, что мы с вами разругались из-за того, что я не плачу за квартиру, а вы за меня поручились. Возвращайтесь-ка к себе, надевайте свою зеленую пижаму, кожаные шлепанцы и будьте счастливы!.. А завтра я подыщу себе более честного и более религиозного компаньона. Предложу ему эту сделку, и он с радостью примет ее. Хотите держать пари? Сто конто против пяти. Ставите?…
      Понсиано сложил ладони, скрестив свои пухлые пальцы.
      – Позвольте, Базан. Как вы знаете, я человек религиозный. Ваши слова оскорбляют меня. Добрейший падре Мануэл, священник Церкви одиннадцати тысяч девственниц, наложит на меня тяжкую епитимью уже за то, что я согласился выслушать всю эту ересь…
      Базан, сидевший на кончике стола, улыбаясь, наклонился к собеседнику, он был похож на старого кота, занесшего лапу над бедным мышонком, который оказался в затруднительном положении: с одной стороны, его привлекал запах сыра, с другой – он боялся смерти. И спокойно, рассудительно сказал:
      – Не пугайтесь, Понсиано! Ваш духовник, которого я глубоко уважаю, умный падре. Он прекрасно знает, что Церковь одиннадцати тысяч девственниц, можно сказать, построили вы. Внимая вашим настойчивым призывам, очень многие внесли свою лепту – даже я, даже протестанты из компании и еврейские купцы из Амстердама. Падре считает вас одним из самых смиренных и преуспевающих прихожан. Добрейший падре Мануэл – честный и образованный священник, добросовестный исполнитель своего долга. Поэтому он, как никто другой, знает, какое значение имеет богатство перед престолом всевышнего.
      – Это дар неба, предназначенный избранным! Не так ли?
      – О нет, сеньор, это дар преисподней, это грех. Скорее верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай. В этой истине заключается приговор богатству… вынесенный свыше.
      – Говорите, Базан, говорите!
      Понсиано поднялся со стула и стал расхаживать взад и вперед, разглаживая розовыми пальцами свои редкие с проседью волосы. Базан продолжал:
      – Как видите, мы оба – не более как грешники, осужденные на вечные каторжные работы в царстве Вельзевула. Послушайте меня: семь бед – один ответ, черт вас побери!
      Однако Понсиано, как хороший коммерсант, пытался найти выход из положения:
      – Хорошо… Но все это относится к тем, кто владеет большим, чем я, чем мы… К тем, кто ворочает миллионами долларов или фунтов. Они обычно протестанты или масоны… Я уверен, что всевышний своей божественной мудростью определил размеры собственности, за которыми начинается ее осуждение…
      – Да, он установил их. У кого есть кусок хлеба, должен поделиться им с голодным, у кого есть плащ, должен разорвать его пополам и отдать одну половину страдающему от холода. Ведь так?
      – Следовательно…
      – Следовательно, для господа бога богатство – это то, что остается после удовлетворения насущных потребностей каждого. Во времена, когда создавалось евангелие, богатый, которого так осуждает священное писание, не был ни королем кофе, ни акулой муки, а только жалким владельцем хижины, где жил, двух кусков ткани, прикрывавших его наготу, и около полусотни овец…
      – В таком случае…
      – Не спешите с выводами, мой дорогой Понсиано. С самого сотворения мира между небом и землей всегда заключались коммерческие сделки… То же самое происходит и сейчас. Подумайте о себе… Вы уже стары и больны, и вот однажды вы слышите адский грохот, кто-то стучит хвостом о забор…
      – И затем появляется сам дьявол с кочергой?…
      – Не будьте глупцом. Пока человек жив и находится в здравом уме, его долг содействовать благополучию ближнего. Так вот, если вы станете заботиться о благе других и проявите готовность пожертвовать для них своими личными интересами, то вы уже не будете заурядным грешником: перед голубыми очами небес вы предстанете мучеником, который пожертвовал своим собственным спасением ради спокойствия и достатка жены и сына, оставшихся на этой бренной земле. Хорошо, не правда ли?
      – Базан, вы сам дьявол!
      – Нет, Понсиано, я лишь несчастный бедняк, который хочет стать богатым, и ничего больше…
      – Вы меня убеждаете…
      – Послушайте, дорогой, вы страстно хотите, чтобы вас убедили, а в таком состоянии духа любые, даже самые слабые, аргументы всегда кажутся превосходными. Вы, блаженный бездельник, убедились бы, что должны объединиться со мной и без этих выводов… Кстати, вы не чувствуете приятного аромата свежего кофе?…
      Понсиано не ответил. Базан закурил сигарету и дружески, примирительным тоном предложил:
      – Совсем не обязательно касаться этих проклятых денег… На это есть банки, очень удобный финансовый институт – они служат посредниками между раем и адом. Мы создаем акционерное общество, даем делу ход, и пусть оно идет само собой.
      – А угрызения совести, Базан?
      – Помилуйте, вы слишком требовательны!.. Значит, вы не хотите, чтобы у вас были угрызения совести? Но угрызения совести – это наш священный долг! Это наша скромная дань богу за то богатство, которое мы добываем наперекор учению его сына и наиболее щепетильных апостолов. От этой дани никто не освобождается, вы должны уплатить ее до последнего сентаво!.. А чтобы забыть слезы Тьяны и кровь юноши, который бросился с четвертого этажа, вам нужно будет плясать и пить виски…
      – Хорошо, я согласен пожертвовать собой ради семьи. Сколько конто вы вкладываете в основной капитал нашего нового предприятия?
      Снаружи послышался глухой, бесстрастный голос Клелии:
      – Выходите! Я уже накрыла на стол. Кофе остынет…