Двадцатисемилетнему человеку, который за пять лет службы видел семнадцать трупов и который ежедневно общается с себе подобными людьми, общающимися, в свою очередь, – опять-таки по роду службы – исключительно с преступным миром, – такому человеку очень трудно сохранить изначальную веру во всеобщую чистоту человечества. Об очерствении и бесчувственности сыщиков Синельников читал и слышал, но когда искал среди старших примеры подобных очерствении почему-то не находил их. Скажем, кто-кто, а его начальник, Андрей-Сергеевич, сорок лет работающий в розыске, смог бы явить в этом смысле отличный образец. Между прочим, его немцы расстреливали, он два раза бежал из плена, у него сволочи полицаи убили жену и сына, и, когда он был в партизанах, посчастливилось ему, на свое горе, поймать полицая, который насиловал его жену перед тем, как скинуть ее в ров. Но даже того грязного полицая, за которого никто бы и слова не сказал, Андрей Сергеевич своей рукой, своей волей не казнил – отдали его под трибунал…
      Дружба по профессии – это хорошо, и Синельников дружил со старшим инспектором угрозыска Малининым. Но какой-то здоровый инстинкт (впрочем, нездоровых инстинктов не бывает) устроил так, что у Синельникова образовалось два близких друга, не имеющих отношения ни к дознанию, ни к следствию, ни к суду. Один работал тренером по плаванию в спортобществе «Динамо» и был ему ровесник, другой, на тринадцать лет старше, сосед по лестничной клетке, отец шустрого конопатого второклашки и забавной трехлетней девочки с белыми косичками, которая называла Синельникова дядей Лесей, работал на металлургическом комбинате начальником мартеновского цеха. И главное, жила в городе девушка, которую Синельников, кажется, всерьез любил – во всяком случае, он готов был жениться на ней хоть завтра, но возражали ее родители, и не потому, что Синельников обитал в коммунальной квартире, занимая комнату в шестнадцать квадратных метров, и не по каким-нибудь иным причинам, а лишь потому, что они постановили так: их дочь выйдет замуж после окончания института. Она перешла на пятый курс – значит, ждать (поскольку она была тоже за) оставалось какой-нибудь год.
      Здоровый инстинкт повелевал ему ежедневно общаться с людьми иной профессии и не в рабочей обстановке, ион был рад, что у него есть друзья, не говоря уже о невесте. Порою у него возникало ощущение, что он все время идет по тем тайным тропам, по которым ходят разоблачаемые угрозыском преступники. Он знал, что в любом государстве существуют преступные элементы – другое дело, какой процент они составляют и каков характер типичных преступлений. Он сознавал, что ему не грозит опасность стать человеконенавистником в силу своей специфической профессии, ибо тот процент, против которого он поставил себя на службу, ничтожно мал. И все-таки…
      Все-таки он никак не мог забыть нечаянно подслушанный однажды разговор. Это было в апреле. Он шагал в обеденный перерыв мимо кинотеатра, из которого высыпал целый рой маленьких школьников – кончился сеанс. Среди этой низкорослой, пестрой, шумливой толпы возвышались, как маяки, три или четыре женские фигуры – должно быть, учительницы. Две девочки, обе с широко раскрытыми глазами, остановились у тротуара, и Синельников услышал, как одна сказала другой: «А я не верю, что Наташке не страшно было». Другая сказала: «Чего не страшно?» – «Ну, когда он его сжигал, она говорит – не страшно». – «Врет она, всем было страшно…»
      Кто кого там сжигал, для Синельникова осталось неясно, но зачем же водить детей на такие фильмы? С тех пор всякий раз, когда он думал о циническом воздействии одних людей на других, он вспоминал этот детский разговор и, к стыду своему, по какой-то нелепой аналогии сравнивал себя с Наташкой, которая из голой бравады врала, что ей не страшно…
      Конечно, он ни за что на свете никому бы не признался в таких сопоставлениях. Но от себя-то самого никуда не денешься, и ему приходилось успокаиваться лишь тем, что с возрастом и с опытом все эти рефлексии исчезнут…
      В последнюю неделю Синельников ни с кем, кроме как на работе, не встречался, однако тоски по друзьям не испытывал – не было для нее ни места, ни времени, потому что дело закручивалось очень серьезно. К нему подключился и следователь.
      Инспектор ОБХСС Ковалев, вместе с ревизором-бухгалтером изучавший деятельность покойного Перфильева на ниве распределения фондируемых материалов, пришел к Синельникову в четверг утром. Он положил на стол перед собою отпечатанную на машинке копию реестра из блокнота Перфильева, и Синельников обратил внимание, что строчки, обозначающие колхоз «Золотая балка» и, по-видимому, садовый кооператив, отмечены карандашными галочками.
      Закурив сигарету, Ковалев спросил:
      – Как считаешь, чем крышу лучше крыть – черепицей или железом?
      – Затрудняюсь. Но одно могу сказать совершенно точно – соломой хуже.
      – Правильно. – Ковалев постучал пальцем по реестру. – Они тоже так считают.
      – Что-нибудь раскопал?
      Ковалев достал из кармана записную книжку в клеенчатой обложке, полистал ее.
      – Грубо твой Перфильев работал. Вот, например, колхозу «Золотая балка» по разнарядке полагалось пять тонн кровельного железа, а выдано согласно накладной – шесть.
      – А получил колхоз все же пять?
      – Правильно.
      – За что же взятки?
      – Слушай дальше. По разнарядке ему выделили двадцать пять кубометров пиломатериалов, а по накладной – тридцать. Считать умеешь?
      – А получил двадцать пять?
      – Нет, двадцать восемь.
      – Понятно.
      – Сколько три кубометра стоят, знаешь?
      – Не покупал.
      – По госцене – ерунда, а если налево – будь здоров Не жалко и взятку. Вот, например, у Перфильева записано девятьсот рублей, а толкач говорит: он две тысячи девятьсот дал.
      – Куда же разница ушла?
      – Наверно, кому-то покрупнее.
      – Популярно.
      – Это мы с ревизором только по двум позициям прошлись, а там, кроме пиломатериалов и кровельного железа, еще много чего есть.
      – С председателем колхоза говорил?
      – Председатель ничего не знал. У него других забот хватает. Там жук-толкач есть. Его я допрашивал.
      – Ну и что?
      – Бьет себя в грудь и размазывает по щекам скупую мужскую слезу. Говорит, бес попутал.
      – А как зовут беса? Случаем, не Владислав Коротков?
      Ковалев слегка удивился.
      – Правильно. А ты откуда знаешь? Почему сразу не сказал?
      – Да у меня одни догадки, а теперь, видишь, сошлось. Так еще лучше… А толкач что же, Перфильеву из лапы в лапу давал?
      – Через Короткова.
      Синельников показал на реестр.
      – Ты, кажется, и садовый кооператив навещал?
      – Да. У них оборот, сам понимаешь, помельче, но два раза и их нагрели. Или облагодетельствовали.
      – Кто нагрел? Перфильев?
      – Коротков, конечно. К Перфильеву у кооперативников хода нет.
      – Какой план?
      – Слушай дальше, я еще не все вытряхнул. Тут как из мохнатого одеяла. Вчера на выезде с центральной базы по моей просьбе задержали грузовик с прицепом, вез кровельное железо. Груз перевесили – три тонны сверх накладной. Я организовал учет по железу – оказалось восемнадцать тонн излишков.
      – А директор базы что же?
      – Сейчас ревизоры общий учет производят. Он при них. Но не суетится.
      – Ты с ним не беседовал?
      – Рано еще. Между прочим, он у нас давно на примете. Дважды делали ревизию, но тогда было все в порядке.
      – Знать бы, какие у них отношения были…
      – С Перфильевым? – насмешливо спросил Ковалев. – Думаю, довольно теплые.
      – Почему?
      – Перфильев без этого Казалинского фигу с маслом имел бы. Дома восемнадцать тонн кровельного железа не спрячешь. Тут все в одной завязке.
      – Перфильев работал грубо, Казалинский – тонко. Коротков – посредник. Так?
      – А еще как же? Только никакой тонкости нет, ребенок придумал бы. Тут наглость, звериная ненасытность.
      Синельников тоже закурил, взял у Ковалева отпечатанный на машинке реестр.
      – Не оскорбляй зверей. А у Перфильева еще автомобили имелись. Мог бы обойтись и без Казалинского.
      – Ну-ка, ну-ка, – оживился Ковалев, доставая авторучку.
      – Не надо, – сказал Синельников. – У тебя и так хватает. Оставь на потом.
      – Ну ладно, дорогой Алеша. – Ковалев примял сигарету в пепельнице, встал. – Это все от утопленника у тебя пошло?
      – Угу. Какой же план? – спросил Синельников.
      – Буду разрабатывать Казалинского. А у тебя?
      – Мне что же? Надо передавать Короткова целиком и полностью следствию.
      – Пока наполовину, – возразил Ковалев.
      – Да, извини. Но мне хочется еще кое-что уточнить. А Короткова надо брать…
      – Видишь, сколько чести одному мазурику – его персоной занимаются и розыск, и ОБХСС, и следствие.
      Зазвонил телефон. Синельников снял трубку и услышал голос Малинина:
      – Здравствуй, Леша.
      – Привет. Ты что, опять дежуришь?
      – А что делать, настало время отпусков… Ты крепко сидишь на своем стуле?
      – Ну-ну, не тяни.
      – Сейчас сообщили из ГАИ: твой Коротков потерпел аварию на двадцатом километре Московского шоссе. Улетел через кювет.
      – Минск?
      – Киев. Подробностей не имею.
      – Хотел бы сказать спасибо, да язык не поворачивается.
      – Hу не унывай. Может, там ничего особенного.
      Положив трубку, Синельников повернулся к Ковалеву:
      – Вот так. Теперь Коротковым будет заниматься еще и ГАИ.
      – Авария?
      – Да. – Синельников собрал со стола бумаги, запер сейф. – Пойду попрошу гаишников подбросить на двадцатый километр.
      – Ну будь здоров…
      …Он приехал на место аварии через сорок минут. Шоссе тут шло слегка под уклон и делало плавный поворот вправо. Белый «Жигуленок» Короткова лежал на левом боку посреди зеленого лужка, за которым начинались молодые лесопосадки. До первого дерева ему не хватило метров десяти. Машина была целенькая, если не считать выдавленных стекол. Возле нее стояли и разговаривали четверо в милицейской форме, старший по званию был майор. Чуть поодаль пасла белорыжую корову, держа ее на длинной веревке, обмотанной вокруг рогов, девочка лет двенадцати.
      Синельников представился, спросил, что с пострадавшим. Его уже увезла «Скорая» в больницу. Опасности для жизни нет, он даже не потерял сознания. Перелом левого бедра и левой плечевой кости.
      – Что здесь произошло?
      Майор показал на серую ленту шоссе, потом на девочку, пасшую корову.
      – Эта стрекоза не удержала, тут трава сочнее. Они на той стороне паслись, стали переходить дорогу, а у него скорость была восемьдесят. Тормознул, а тормоза отказали. На асфальте тормозного следа нет.
      – Я не автомобилист. Объясните, пожалуйста, отчего это могло случиться, попросил Синельников.
      – Он говорит, жал на педаль до упора, но тормоза отказали. – Майор кивнул на стоявшего рядом лейтенанта. – Вот наш специалист лучше вам растолкует.
      – Понимаете, установлен один факт – тормозная жидкость вытекла, – глядя на машину, заговорил лейтенант, как бы рассуждая с самим собой. – Могло быть так. Он держал восемьдесят. Девочка с коровой появилась на шоссе. Потребовалось экстренное торможение. При этом в тормозных шлангах создается высококон-центрированное давление. Шланги не выдержали, лопнули, машину понесло. Ручным тормозом в таких случаях воспользоваться обычно не успевают, да он тут и не помог бы.
      – Но если шланги нормальные, они же выдерживают в подобных случаях?
      – Безусловно.
      – Значит, у Короткова машина была не в порядке?
      – Техосмотр он проходил месяц назад. Все было в ажуре. И машина новенькая.
      – А можно установить, что со шлангами?
      – Для этого их надо изъять.
      – А для того чтобы изъять, надо иметь основания, – вмешался майор.
      – Например? – уточнил Синельников.
      – Ну если есть подозрения в каком-то злоумышлении.
      – Основания есть. Оформите все, как у вас полагается, а основания я вам представлю. – Синельников подумал немного и обратился к лейтенанту: – Скажите, а можно так повредить эти самые шланги, чтобы они лопнули именно при аварийной ситуации?
      – Вообще-то можно.
      – А как?
      – Например, надрезать ножом.
      – Ну а как же тогда ездить на машине без тормозов?
      – Я сказал – надрезать, а не перерезать. С надрезанными шлангами можно ездить при плавных торможениях довольно долго. Они лопаются лишь при резком, экстренном торможении.
      – Благодарю. А Короткова куда отвезли?
      – В первую городскую, – сказал майор.
      – Вы говорите, кроме ноги и руки, у него все в порядке?
      – Так определил доктор со «Скорой».
      Синельников обменялся с майором телефонами, обошел вокруг машины, обратив внимание, что вместо фары, которую Коротков разбил о сук в среду на прошлой неделе, вставлена новая, попрощался и уехал в город.

      В больнице хирург сказал Синельникову, что побеседовать с Коротковым сегодня нельзя: он перенес довольно болезненные процедуры, ему дали снотворного, и теперь он будет спать до следующего утра. Завтра же пострадавший вполне сможет без ущерба для здоровья отвечать на любые вопросы. Так у Синельникова образовалось время, чтобы подвести предварительные итоги. Он позвонил следователю Журавлеву, который занимался этим делом, тот пришел к нему, и они обсудили положение.
      Что же получалось? Из того, что удалось собрать, общая картина предпо-ложительно складывалась так.
      Перфильев, имея возможность влиять на распределение фондируемых материалов, вступил в преступный сговор с директором базы Казалинским. Коротков подбирал подходящую клиентуру из лиц, добивавшихся этих фондируемых материалов, и служил посредником между ними и Перфильевым, а может быть, и между Перфильевым и Казалинским. С учетом личности Перфильева и образа его жизни до кончины жены не будет противоестественным предполагать, что он был втянут в преступные махинации Казалинским или Коротковым, использовавшими его малодушие и недостойное поведение.
      Не будучи человеком, без остатка потерявшим совесть, Перфильев в конце концов решил явиться с повинной. Это выглядит правдоподобно, если принять во внимание разговор между Перфильевым и Коротковым за скатертью-самобранкой, в котором упоминалось слово «конфискация», и пеказания Марии Луньковой о том, что Перфильев не исключал для себя в перспективе тюремное заключение.
      Сообщники, узнав о его намерениях, пытались отговорить Перфильева, но тщетно. Боясь возмездия – а оно должно быть самым суровым, – они видели один выход: убрать его. Возможно, именно для этого был организован пикник. Сердечный приступ облегчил Короткову его задачу.
      Коли главой преступной группы является Казалинский, легко объяснить автомобильную аварию – при условии, если экспертиза установит, что тормозные шланги на машине Короткова были надрезаны. Ковалев обнаружил излишки кровельного железа на базе и, может быть, обнаружит еще что-нибудь, но страшнее всего для Казалинского живой свидетель и соучастник. Излишки – это не смертельно…
      Версия выстраивалась стройная, вот только бы еще и доказать ее.
      Мария Лунькова говорила, что Перфильев боялся и ненавидел человека по прозвищу Клешня. Если установить его настоящее имя и если им окажется Казалинский – это будет просто подарок. В общем, сплошные «если»…
      О роли Короткова в гибели Перфильева можно лишь догадываться, и тут все останется именно на стадии догадок. Относительно того, что Коротков вдруг возьмет и признается в убийстве, Синельников иллюзий не питал.
      Иной вопрос – покушение на жизнь самого Короткова. Он не дурак, он, конечно, понимает, что предпочтительней оказаться под следствием по делу о хищениях, чем по делу об убийстве. Улик он не оставил, но все же нацеленность дознания именно на версию об убийстве несомненно почувствовал, и это должно его пугать…
      Синельников с Журавлевым условились, что завтра утром отправятся вместе в больницу к Короткову, но, прежде чем Журавлев ушел, Синельников позвонил по внутреннему телефону в ГАИ. Лейтенант, с которым он разговаривал там, на лужке, сообщил: экспертиза установила, что тормозные шланги имели надрезы, сделанные острым предметом; состояние вещества в месте надрезов позволяет определить, что они произведены совсем недавно, а когда именно – можно будет точно сказать по прошествии нескольких дней: для этого необходим специальный эксперимент.
      – Садись, – сказал Синельников поднявшемуся было Журавлеву. – Еще два звонка.
      Сначала он соединился, опять же по внутреннему телефону, с Ковалевым.
      – Скажи, пожалуйста, у Казалинского автомобиль есть?
      – «Жигули» последней модели.
      – Значит, он в устройстве мотора и всего прочего разбирается?
      – А кто его знает… У меня вот приятель лет двадцать машину держит, а умеет только баранку крутить. Свечи ему сосед по гаражу меняет.
      – Ну спасибо.
      Потом Синельников позвонил по городскому телефону Румерову.
      – Вильгельм Михайлович, прошу приехать ко мне. Буквально на пять минут.
      Румеров как бы даже обрадовался звонку.
      – Немедленно буду.
      – Посиди, – положив трубку, сказал Синельников Журавлеву. – Сейчас познакомишься с одним из взяткодателей. Все равно тебе с ним общаться придется.
      Едва Синельников кончил излагать Журавлеву подробности истории с тормозными шлангами и свои соображения по этому поводу, приехал Румеров. Как в последний свой визит сюда, он вошел в кабинет с улыбкой, всем своим видом показывая, что готов расшибиться в лепешку, лишь бы люди остались им довольны.
      – Надеюсь, Вильгельм Михайлович, вы никому не передавали содержание наших бесед? – спросил Синельников.
      – Как можно?! – воскликнул Румеров. – И вы же меня предупреждали.
      – Скажите, на машину Короткова новую фару у вас на базе ставили? – Румеров зарделся.
      – Вы же понимаете, товарищ Синельников, мне неудобно сразу ему во всем отказать… По-моему, так даже деликатнее… Мы были друзьями.
      – Когда ставили фару?
      – Позавчера.
      – А с Казалинским вы не дружите?
      – С Артуром Георгиевичем? Это нельзя считать дружбой. Скорее доброе знакомство.
      – Ему вы никаких услуг по автомобильной части не оказывали?
      Лицо Румерова сделалось пунцовым.
      – Представьте, он два дня назад попросил проверить развал колес. У нас это можно…
      – Когда он привел свою машину, машина Короткова была уже у вас на базе?
      – Он не сам приезжал. Какой-то молодой человек.
      – Но автомобиль Короткова уже был тогда на базе?
      – Да, – с некоторым испугом отвечал Румеров. – Разве что-нибудь случилось?
      Синельников не счел нужным оповещать его об аварии, он лишь заметил:
      – Поразительная вещь, Вильгельм Михайлович. Автобаза государственная, а вы ею распоряжаетесь, как личной. Вам это в голову никогда не приходило?
      У Румерова был глубоко страдальческий вид.
      – Это, конечно, нарушение… Но я же с вами откровенно…
      Действительно, было чему поражаться: этот сорокалетний дядя, по всей вероятности, всерьез полагал, что его откровенность вполне оправдывает нарушения.
      – Идите, Румеров, вас еще вызовут.
      Поглядев на закрывшуюся за Румеровым дверь, Журавлев сказал:
      – Теперь бы ножичек найти.
      – Недурно бы, – согласился Синельников.
      Он понимал, что Журавлев имеет в виду. Научно-технический отдел управления располагает лазерным микроанализатором, который позволяет определять химическое строение вещества на молекулярном уровне. Если найти нож, которым делались надрезы на тормозных шлангах, микроанализатор безошибочно выявит на нем следы вещества этих шлангов. Это для суда неопровержимое доказательство вещественное в буквальном, изначальном смысле слова.
      – Поискать бы в машине у Казалинского, – мечтательно продолжал Журавлев.
      – Придем мы с тобой к прокурору: мол, дайте, пожалуйста, санкцию на изъятие ножей и других режущих предметов из автомобиля, принадлежащего гражданину Казалинскому. А он нас спросит: на каких основаниях? Это же обыск.
      – Ну не квартиру же мы будем обыскивать. Подключим Ковалева и ГАИ – можно убедить прокурора.
      – Нет, сначала надо допросить Короткова. Посмотрим, что он нам даст.
      Был уже седьмой час. Синельников вытряхнул в газету окурки из пепельницы.
      – Пошли. Завтра в десять прямо у больницы, или как?
      – Можно, – согласился Журавлев и, остановившись у двери, оглянулся на Синельникова. – Одного не пойму: зачем надо было на автобазе шланги резать? Лишний след, лишние свидетели.
      – Коротков свой автомобиль у гостиницы «Юность» ставил. Там милицейский пост, там центральная стоянка патрульного экипажа. Там неудобно.
      Синельников не предусмотрел важной детали. Когда они пришли к главному врачу больницы и тот вызвал хирурга, чинившего травмы Короткова, выяснилось, что пострадавший находится в хорошем состоянии и его можно допрашивать, но выяснилось также, что лежит он в шестиместной палате, где, разумеется, никакой допрос недопустим. Поскольку одного больного перемещать легче, чем пятерых, Короткова перекатили в рентгеновский кабинет, не функционировавший в этот час. Кроме кривотолков в палате, это временное перемещение вызвало неудобства для медперсонала и для самого Короткова, но что поделаешь…
      Коротков, кажется, не был особенно испуган, увидев в рентгеновском кабинете уже знакомого ему Синельникова и незнакомого Журавлева.
      – Мы просим прощенья, но откладывать нельзя, – сказал Синельников.
      – Ничего, – вяло отозвался Коротков. – Мне, правда, спешить некуда…
      – Тогда начнем. Как вы считаете, почему отказали тормоза?
      Можно было по выражению лица догадаться, что не такой вопрос ожидал Коротков услышать в первую очередь: Синельников работает не в ГАИ.
      – Трудный случай, – ответил он, подумав. – Сам хотел бы знать…
      Синельников достал из папки копию акта экспертизы автоинспекции.
      – Вот тут объясняется причина. Читать можете?
      – Темновато, – сказал Короткой, беря лист. Шторы на окнах кабинета были задернуты, а лампочка светила тускло. Синельников отдернул штору на одном окне и снова стал слева у кровати, рядом с Журавлевым. Коротко прочел акт дважды и закрыл глаза.
      – Кому понадобилось резать шланги? – спросил Синельников. – Кто хотел вас угробить?
      Коротков вернул ему акт, но ничего не отвечал. Требовалось его подтолкнуть, и, следуя разработанному плану допроса, Синельников вынул из папки акт судебно-медицинской экспертизы, содержавший ответы на вопросник по поводу гибели Перфильева.
      – Прочтите еще и это.
      Долго читал Коротков, читал и перечитывал. Он ни разу не поднял взгляда на стоявших у его кровати, но Синельников испытывал странное ощущение, будто видит сквозь его приспущенные веки тайную работу мысли.
      Уже из одной последовательности вопросов Коротков, если он неглупый человек, должен понять, какие подозрения держат против него. Синельников пришел к нему не торговаться, но продешевить не хотел. Ему нужно было задушить заразу, которая, как жирное пятно, расползлась от этого раздавленного паука. У него в душе не было к Короткову ни капли жалости и сочувствия. Это не Манюня и не Перфильев.
      – Или я ошибаюсь, или Александр Антонович утонул не сам, – наконец вяло, как прежде, произнес Коротков.
      – Совершенно верно, – подтвердил Журавлев.
      Коротков поглядел на Синельникова, не обратив никакого внимания на Журавлева.
      – Думаете, утопил его я?
      – А вы как думаете? – не смягчая тона, спросил Синельников.
      – Зачем вы мне даете это читать?
      – Для информации.
      – Напрасно стараетесь. Никого я не топил. А вам утопленника повесить не на кого.
      – Вы, Коротков, наглее, чем я считал. И слову своему не хозяин. Мы же договаривались, что вы из города надолго отлучаться не будете, а поехали в Москву. Смотрите, как бы не пришлось ограничить сферу вашего передвижения.
      Коротков скривил губы.
      – Уже и так ограничили.
      – Повторяю вопрос: кто надрезал шланги?
      – Хулиганы какие-то, наверно.
      – В таком случае сообщу вам еще кое-что, также для информации. Александр Антонович называл вас своим «Отделом кадров», а вы его бесстыдно обманывали.
      – Каким образом?
      – Например, Румеров и Максимов дали вам по шестьсот рублей, а вы Александру Антоновичу отдали по четыреста. Или я опять на вас зря вешаю?
      Коротков молчал, и Синельников продолжил:
      – Не припомните ли вы, сколько получили от толкача из колхоза «Золотая балка» и от садового кооператива и сколько передали Перфильеву?
      Коротков молчал.
      – Однажды, – продолжал Синельников, – толкач дал вам две тысячи девятьсот рублей. Александр Антонович получил из них девятьсот. Куда девались остальные? Себе взяли?
      Коротков все еще молчал.
      – Так вы слишком много сами на себя навешаете. Тяжело нести. Поделитесь с Казалинским Артуром Георгиевичем. Легче станет.
      Коротков держал в правой руке акт судебно-медицинской экспертизы, и при упоминании имени Казалинского рука его непроизвольно сжалась, скомкав угол листа. Синельников осторожно высвободил лист, положил в папку и сказал:
      – Один мой коллега любит выражение «как из мохнатого одеяла». Я вам вытряхнул все именно как из мохнатого одеяла. По-прежнему будете молчать?
      Коротков пошевелил пальцами левой, сломанной руки, заключенной в гипс, и застонал. Может быть, хотел дать понять, что этот разговор его измучил. Журавлев сказал:
      – Если вам плохо или вы устали, мы можем уйти. Отдохните, после продолжим.
      – Чего уж там, – как бы даже снисходительно возразил Коротков. – Давайте все к разу.
      – Так и запишем. – Синельников сел за стол, стоявший в углу, у двери, ведущей в комнату, где проявляются рентгеновские снимки, и вынул из папки несколько синеватых разлинованных листов. – Относительно Перфильева отвечать будете?
      – Не надо, товарищ Синельников, все равно не подловите, – тем же тоном сказал Короткое.
      Синельников и сам знал, что тут пустой номер, он сделал эту попытку просто на всякий случай.
      – Хорошо, пусть Перфильев останется на вашей совести. Кто мог надрезать шланги?
      – Например, Казалинский.
      – Отвечайте точдо на вопросы. Почему «например»? Мог бы и еще кто-нибудь?
      – Ну Казалидский.
      – Это покушение на жизнь. Каковы мотивы? Почему он покушался?
      – А это вы у него спросите.
      – Вам мотивы неизвестны?
      – Пока нет.
      – Вы друзья?
      – Можно считать и так.
      – В каких отношениях были Перфильев и Казалинский?
      – В деловых. Водку вместе не пили.
      – С кем вы познакомились раньше – с Перфильевым или с Казалинским? – задал вопрос Журавлев.
      – Приблизительно в одно время.
      – А именно?
      – Три года назад.
      – Все-таки с кем раньше?
      Коротков помолчал, словно бы взвешивая значение этого вопроса, и, кажется, не сочтя его серьезным, ответил:
      – Ну, предположим, с Казалинским. Какая разница. – Синельников записал, посмотрел на Журавлева.
      – У тебя все? – И обратился к Короткову: – Вам Перфильев дал прозвище «Отдел кадров». Кого он звал Клешней?
      – Казалинского.
      Все, что надо было установить срочно, они установили. Синельников слова посмотрел на Журавлева, подмигнул ему, положил листы протокола на папку, подошел к кровати.
      – Прочтите и подпишите.
      Коротков взял протянутую шариковую ручку.
      – Я вам доверяю, товарищ Синельников. – Он подписал протокол, не читая.
      – На сегодня хватит, – сказал Журавлев. – Поправляйтесь, мы еще поговорим.
      Они вышли из больницы.
      – Да, ножичек нужен позарез, – задумчиво сказал Журавлев, сам не замечая, что сострил, хотя и не совсем умело.
      Это получилось смешно, но Синельников скрыл улыбку. Он относился к Журавлеву с уважением, и не по той только причине, что был лет на пятнадцать моложе. Журавлев был добрый человек и принадлежал к тому немногочисленному племени людей, над которыми легко подшутить и которые готовы поверить самой невероятной небылице.
      Зато в чисто профессиональной области он был на редкость трезвомыслящ, прозорлив и даже хитроумен. Самый продувной мошенник не смог бы его провести.
      Он умел добыть факты там, где, казалось, были одни химеры. Как это в нем сочеталось, никто понять не мог. Синельников, во всяком случае, был рад, что дело попало в руки Журавлева…
      Они сели в автобус и до управления ехали молча, а когда сошли, Синельников предложил:
      – Зайдем к Ковалеву?
      Журавлев, кажется, угадал его мысль.
      – Пожалуй. Возможно, у него все уже определилось с Казалинским.
      Ковалева они застали с телефонной трубкой в руке.
      – А я вам поочередно названиваю – нет и нет, – сказал он.
      – Как на базе? – спросил Синельников.
      – Там раскопали столько – всеми излишками кровельного железа не укроешь.
      – Что это вдруг Казалинский так крупно прокололся?
      – Сам не пойму. Последняя ревизия – я ж тебе, кажется, говорил проводилась три месяца назад. Тогда ничего не нашли.
      Они помолчали немного, а потом Синельников сказал, поднимаясь со стула;
      – Жалко выпадать из команды, но остальное не по моей части.
      Дальнейшее действительно не входило в сферу его деятельности. Он и так уже несколько – правда, совсем немного – вышел за рамки своих обязанностей в деле об утонувшем Перфильеве, которое теперь разрослось и приобрело совсем иной характер и окраску.
      – Не горюй. Мы тебя в курсе будем держать, – сказал не без иронии Ковалев.
      – Спасибо. Ты Казалинскому какую меру пресечения просить будешь?
      – Под стражу.
      Синельников повернулся к Журавлеву.
      – Короткову, надеюсь, тоже?
      – Пока мало оснований.
      – Они тут есть. А первым долгом очень тебе желаю ножичек отыскать.