Всякий бы признал: картина была великолепна. Все это походило на сказку, но не для детей, а исключительно для взрослых.
      На круглой полянке, окаймленной нежно-зелеными кустами орешника, на самой середине ее, расстелена на траве скатерть, даже и накрахмаленная, в синюю и красную клетку. На скатерти стоят бутылки – водка, коньяк, ликер. На бумажных белых тарелочках – что угодно для души: семга и осетрина, икра черная и колбаса копченая. А вокруг скатерти сидит прекрасно настроенная компания, семь человек: три красивые молодые женщины и четверо мужчин, из которых красивым и молодым можно считать только одного, но зато остальные три обладают иными, не менее ценимыми достоинствами. Сидят, как полагается, попарно, и вроде бы седьмой – лишний, но это нисколько не нарушает общей гармонии. Ее нарушает разве что разнокалиберность стаканчиков, из которых вкушается нектар, то есть упомянутые выше водка, коньяк и ликер.
      Так как, выражаясь трафаретно, вокруг буйствует июнь, а идет только пятый час пополудни и на небе ни облачка, то на полянке жарко. Женщины одеты в разноцветные купальные костюмы, молодая кожа атласно блестит на солнце, и на них приятно смотреть. Мужчины в плавках, и на мужчин можно не смотреть, потому что в этом мало интересного, однако женщины смотрят на них с удовольствием, а может быть, и с известной любовью, ибо они достойны женского внимания. Лишь один одет в том, в чем приехал, – коричневые вельветовые брюки и синяя рубаха с закатанными по локоть рукавами. Он – седьмой лишний, и это выглядит несколько странно, потому что именно он молод и не слащаво красив. На него женщины часто бросают более чем нежные взоры.
      Для купальных костюмов есть в числе прочих еще и тот повод, что совсем рядом, в тридцати шагах, течет неширокая, но очень глубокая речка, которую у горожан принято называть не по ее настоящему имени, а просто Маленькой, в отличие от Большой, в которую она впадает и которая течет через город.
      Этот берег Маленькой крут и высок, обрыв этажа в два, но под обрывом у воды тянется узкой полоской песчаный пляж, а в обрыве протоптаны наискосок пологие спуски-лесенки. За речкой на том берегу – необозримые ровные дали, и оттуда ветер приносит душистые охапки неведомых в городе запахов: идет сенокос.
      А на этом берегу, отступя от речки подальше, но не настолько, чтобы у воды не было слышно свиристенья, щелканья и чириканья озабоченных птиц, которые, наверное, докармливают своих птенцов первого выводка, дремлет под солнцем густолистый лес.
      Через два дня, в субботу, здесь будет людское столпотворенье и гам, но сегодня среда, рабочий день, и потому вокруг ни души.
      Одна из женщин, блондинка с удивительно голубыми глазами, сказала низким голосом своему соседу, очень упитанному брюнету лет сорока, давно начавшему лысеть:
      – Виль, вруби что-нибудь– веселенькое. Брюнет дожевал то, что было у него во рту за жирной щекой, поднялся и, осторожно ступая, будто под ногами была не июньская бархатная трава, а ржавые железные пробки и битое бутылочное стекло прошлогодних пикников, пошел на другую поляну, где стояли с распахнутыми дверцами три «Жигуленка» – синий, белый и гороховый. Он не глядя поманипулировал ловкими толстыми пальцами на панели синего «Жигуленка», и над полянами заскакали барабаны. Музыка была веселенькая, как и просила блондинка.
      – Потише! – крикнул молодой и красивый, тот, что был не в плавках, а в брюках и рубахе.
      Виль убавил звук и вернулся к скатерти. Блондинка встала и оказалась выше брюнета на полголовы.
      – Ой, ноги затекли. – Она сделала мученическую гримасу, но тут же улыбнулась. – Потанцуем.
      Виль хотел ее обнять, но она легонько оттолкнула.
      – Это же рок.
      Они недолго потоптали молодую траву и сели на свои места, выставив зеленые пятки.
      – Жарко, – сказала блондинка. – Давайте выпьем.
      Налили и выпили. Все, кроме молодого и красивого.
      – Ты чего это? – спросил у него Виль.
      – Не идет. Наверстаю.
      – Купаться пора, – оказала блондинка.
      Другая женщина, с глазами чуть менее голубыми, с коротко стриженными пепельными волосами, захлопала в ладоши и радостно воскликнула:
      – Ура, ура, ура, идем купаться!
      Мужчина, сидевший напротив нее в паре с яркой темноволосой женщиной, похожий упитанностью, движениями и еще чем-то неуловимым на брюнета Виля, хотя и был рыжеват, поглядел на нее с усмешкой и сказал:
      – Ты что, Манюня, воды не видала? Не мылась никогда?
      Она не рассердилась, несмотря на то, что «Манюня» уж никак ей не подходило. Это все равно что назвать Манюней какую-нибудь длинноногую манекенщицу, выхаживающую журавлиным шагом на помосте перед самой изысканной и понимающей публикой. Ее безмятежно-беспечные глаза имели всегда одинаковое выражение и смотрели одинаково на все – и на людей, и на вещи, но зато всегда одинаково ласково.
      Так она посмотрела и на красивого молодого человека и спросила весело:
      – Славка, а ты почему не переоденешься? Не хочешь купаться?
      Он отмахнулся:
      – У меня плавок нет. Не захватил.
      – Можно и без ничего, девочки не возражают, – так она пошутила и сама засмеялась.
      Слава бросил на нее короткий взгляд, который можно было расшифровать так: «Эх ты, Манюня! Зачем пошлить?» Но она не расшифровала, она еще раз пошутила:
      – А ты возьми у Володи, у него запасные есть. – И рассмеялась еще пуще. Она подразумевала совершенно несоразмеримые габариты Славы и толстого Володи.
      – Дура, чего ты ржешь? Я ему и дам, у меня японские, безразмерные, сжимаются, – сказал Володя.
      Она опять не рассердилась, а сидевший рядом с нею мужчина, которому полагалось бы рассердиться, казалось, ничего не слышал. Вообще он как бы отсутствовал, на лице его блуждала некая рассеянная улыбка, словно он вспоминал о чем-то приятном. Но на самом деле он был просто пьян, гораздо пьянее всех остальных. По сравнению с Вилем и Володей он выглядел человеком нормального телосложения, но имел тот существенный недостаток, что ему можно было дать все шестьдесят.
      Слава, располагавшийся по левую от пьяного руку, негромко посоветовал ему:
      – Ты бы, Александр Антоныч, окунулся. Освежает. – И повернулся к Володе. Машка дело брякнула, дай попробую.
      Они с Володей пошли к машинам, и минуты три спустя Слава явился пред ясными прекрасными очами молодых женщин в пестрых плавках. Он был весь обвит выпуклыми жгутами-мускулами и строен.
      – Ах! – как бы удивляясь, воскликнула Манюня – Маша и больше ничего не сказала, только вздохнула.
      И в лад ей вздохнуло в воздухе, и лес встряхнул в своих кудрях взрослых птиц и взъерошенных птенцов.
      Но Слава не обратил на это никакого внимания. Он громко сказал:
      – Еще по одной – и купаться! – Видно было, что он здесь законодатель.
      Слава сел на свое место, по левую руку от Александра Антоновича, и спросил тихо, для него одного:
      – С тебя еще не съехало?
      Тот отрицательно покрутил головой, по-прежнему неопределенно усмехаясь.
      Дальше Слава говорил словно чревовещатель – у него даже губы не двигались:
      – Глупо. Что будет с Леной?
      Александр Антонович поглядел на него с таким наклоном головы, будто у него болела шея, и впервые вымолвил несколько слов кряду:
      – Конфискация? У тебя еще много есть.
      – Но не будет, если ты не очухаешься, – зло ответил Слава.
      Тут в их беседу вмешалась Маша-Манюня, как видно, все-таки слышавшая тихий разговор:
      – Давайте, мальчики, конфискуем у Нинки «Наполеона». – Она показала пальцем на более яркую блондинку, перед которой стояла большая черная бутылка коньяка.
      – Машка, ты уже хороша, – лениво возразил Слава. – Не выступай.
      – Подумаешь, конфискация! – Она пожала плечиком. – У Видя дома этих пузатых бутылок – в кегли играть можно.
      Рыжий Володя крикнул своим грубоватым баритоном:
      – Купаться, черт вас побрал! – И нежно добавил для своей яркой темноволосой соседки: – Пойдем, Танюша?
      Слава, закурив сигарету, молвил:
      – Землянички поискать, что ли? – И медленно побрел в глубь орешника, огибая стоявшие на поляне автомобили.
      Все встали. Манюня взяла безразличного Александра Антоновича под руку и повела его по тропинке вправо – тропинка эта, как и остальные, выводила к реке, но чуть дальше, метров за сто.
      Виль рядом с Ниной и Володя в обнимку с Танюшей пошли прямо.
      Они спустились– на узкий песчаный пляж. Володя поболтал ногой в воде и закричал:
      – 0-го-го-го-го!
      – Ты что, дурной? – возмутилась Танюша.
      – А ты сама попробуй.
      Она окунула в воду руку.
      – Правда, как лед.
      Они не удивились, что вода холодная, хотя жара стояла, пожалуй, градусов под тридцать. Все в городе знали, что Маленькая река рождается из ключей и вода в ней всегда намного холоднее, чем в Большой. Весна этим годом выдалась поздняя, и понятно, что Маленькая еще не успела прогреться. Четверо вернулись к скатерти-самобранке и продолжили застолье. Никто не заметил, сколько прошло времени – может, минут двадцать, – но вдруг с той стороны, куда удалились Александр Антонович и Манюня, донесся громкий вскрик. Они прислушались, но всё было тихо.
      А еще минуты через две на тропинке появилась Манюня. Она была растеряна и дышала тяжело.
      – Скорей, там Саша… – охрипшим голосом сказала она, подходя. – Ему плохо.
      Вскочивший Виль потряс ее за плечи.
      – Что с ним?
      – Не знаю. Упал и не дышит, – ответила Манюня.
      – Где он?
      – Там, на пляже, у воды! – Ноги у Манюни неожиданно подкосились, и она мягко шлепнулась на траву.
      – Черт, нажрется всегда как свинья, – в сердцах сказал Виль и с раздражением обернулся к Нине и Танюше: – Да помогите же вы ей!
      Нина виновато развела руками:
      – А что мы должны делать?
      Но Танюша оказалась находчивее. Взяв из-под куста бутылку «Боржоми» и умело открыв ее, она прямо из горлышка облила лицо Манюни. Та села. на траве и долго терла глаза, тихо постанывая.
      – Идти можешь? – спросил у нее Володя.
      – Могу-у-у, – простонала Манюня.
      – А где Славка? – не обращаясь ни к кому в отдельности, спросил Виль.
      И, словно услышав его вопрос, на поляне, где стояли автомобили, появился Слава. Последние метры он преодолел бегом.
      – Что случилось? – Он сразу оценил ситуацию. – Где этот. старый алкоголик?
      – Она говорит, – Виль кивнул на Манюню, – на пляже.
      – А ну вставай, – приказал Слава.
      Он взял ее под одну руку, Виль под другую, и вся компания поспешила к реке. Манюня привела их на пляж, на то место, где Маленькая делала крутой изгиб. На песке были отпечатки босых ног – их, впрочем, сразу затоптали так, что похоже стало, будто пляж перекопали лопатой. Но Александра Антоновича на этом пляже не оказалось.
      – Ты уверена, что здесь? – спросил Слава.
      Манюня покааала пальцем в угол, где в пляж упиралась отвесная глиняная стена обрыва.
      – Он тут лежал.
      Долго они молчали, шестеро в купальных одеяниях, молчали, не глядя друг на друга, и за время этого молчания совершенно протрезвели.
      Наконец Слава спросил у Манюни:
      – Он плавать умеет?
      – Откуда я знаю?! – визжащим голосом ответила она.
      – Может, в лесу гуляет? – предположил Виль. – А может, она путает, может, он в другом месте лежит?
      Они обшарили все пляжи, потом ходили по лесу и громко звали Александра Антоновича. Но он не откликался.
      На этом кончилась сладкая сказка для взрослых. Начиналась горькая строгая проза.
      Вернувшись к машинам, все быстро оделись. Виль, заткнув пробкой недопитую черную бутылку, отдал ее Нине. Из остальных бутылок вылил остатки на траву, побросал пустую посуду на скатерть, завязал скатерть углами крест-накрест со всем, что на ней было, и положил разноцветно промокший узел в багажник своего «Жигуленка», сказав Нине мимоходом: «Выбросим по пути».
      Потом Слава велел женщинам садиться в машины, а Виля и Володю отозвал в сторону и спросил:
      – Что будем делать?
      – Надо заявлять в милицию, – сказал Виль.
      – Это ясно. Кто будет заявлять?
      – По-моему, женщин нечего мешать, – сказал Володя. – Пойдем втроем.
      Слава сказал:
      – Мне не с руки. Я же нездешний. Начнутся вопросы…
      – Брось трепаться! – неожиданно взорвался Виль, и Слава сразу утерял вид законодателя.
      – В чем я треплюсь?
      – Тебя у нас каждая собака знает. Ты этому Перфильеву лучший друг… Ты его и сюда сам привез… Чего ж юлишь?
      Слава посмотрел на Виля в упор.
      – Ладно. Тогда едем все.
      Теперь настала очередь юлить Вилю.
      – Не могу же я Нинку в милицию тащить…
      – Верно, – поддержал его Володя.
      – Что же предлагаете? – спросил Слава. – Как объясним? Мол, вчетвером мальчишник устроили? Кто поверит?
      – Зачем? – возразил Виль. – Есть Манюня. А у нее никого, одна бабка.
      – Значит, всё на одну Манюню валим?
      – Она с ним была. И она же его последняя видела. Это важно, – со значением уточнил Виль.
      Слава немного подумал, опустив голову.
      – Ну что ж, пусть будет так.
      Виль сел за баранку в синий автомобиль, Володя – в гороховый, Слава – в белый, на котором был московский номер. В таком порядке они и тронулись.
      Слава посмотрел на притихшую Манюню-Машу, сидевшую рядом.
      – Проверь, есть там деньги? Все равно пропадут.
      Он имел в виду одежду Александра Антоновича – синий пиджак и серые брюки, лежавшие под рубахой на заднем сиденье. Манюня перегнулась, взяла пиджак.
      В левом внутреннем кармане она нашла служебное удостоверение, расческу в чехольчике из тисненой кожи и блокнот в переплете из зеленого сафьяна. В блокноте между страницами лежала пачка новеньких пятидесятирублевок. Слава взял блокнот.
      – Про это молчок.
      Манюня прокричала ему в ухо:
      – Сволочь!
      Слава выдернул из блокнота деньги, правой рукой, держа левую на руле, открыл сумочку Манюни, сунул в нее пачку, защелкнул и, не глядя на Манюню, ударил ее костяшками кисти по губам, ударил больно, не шутя. Машина вильнула на узкой и ухабистой лесной дороге, послышался какой-то хрустальный хруст, и Слава резко затормозил. Выйдя и осмотрев капот и радиатор, он чертыхнулся: его угораздило въехать левой фарой в сук, торчавший из ствола высокой ели. Фара вдребезги, лампа тоже. Но в целом пустяки. Этот сук мог бы торчать и на уровне ветрового стекла…
      Слава сел за руль, сунул в карман лежавший на сиденье блокнот, и они поехали дальше. Перед выездом на шоссе он сказал задумчиво и как будто с догадкой, только что пришедшей на ум:
      – Слушай, милая, а ты его не купнула?
      Манюня плакала и потому не сразу поняла вопрос, а когда поняла, судорожно всхлипнула и попыталась открыть дверцу, но Слава сжал ее руку, дернул на себя так, что Манюня оказалась к дверце спиной.
      – Ты и правда дура. Шуток не понимаешь.
      – Останови, я выйду, – уже совсем трезвым голосом устало попросила она.
      – Нет, милая, едем в милицию. Ты его последняя видела. Ты.
      Манюня не уловила в его словах ничего особенного и, кажется, успокоилась, но через минуту снова заплакала, уткнув лицо в ладони.

      Когда старший инспектор угрозыска Малинин, возглавлявший дежурившую в те сутки оперативную группу, выслушал кратко изложенную дежурным по городу суть происшедшего на берегу реки Маленькой, он автоматически прикинул, что хорошо бы тут же, по свежим следам, подключить к делу Лешу Синельникова. Они были не то чтобы закадычными друзьями, но относились друг к другу с симпатией. Синельников работал инспектором в отделе розыска, и ему, как пошучивал Малинин, везло на утопленников: почти все заслуживавшие внимания случаи в последние года два-три поручались именно Леше.
      Переняв заявителей – троих разномастных мужчин и не совсем трезвую девицу – с рук на руки от дежурного по городу, Малинин пригласил их в комнату опергруппы и позвонил Синельникову. Хотя шел уже восьмой час вечера, тот оказался на работе.
      – Алексей Алексеич, припозднились вы, – сказал Малинин – Занят?
      – Это ты, Коля? Звоночек один жду, да то ли будет, то ли нет. Там какие-то домашние мероприятия. А ты это со скуки звонишь?
      – Тут происшествие. Утонутие. Наверно, тебя не минует. Не хочешь по горяченькому? Синельников вздохнул.
      – Ну что ж, заменим проблематичное свиданье на готовое утонутие, Тоже неплохо. Спускаюсь во двор.
      Малинин, положив трубку, мельком подумал: если бы присутствовавшие в комнате услышали слова Синельникова, они могли бы решить, что он законченный циник и, может быть, тут, в угрозыске, все такие, и, между прочим, сильно бы ошиблись. Да и это «утонутие» нетрудно всерьез принять – мол, хороши грамотеи…
      Осмотр полянок, где всего час назад веселилась тесная компания, обследование пляжа, откуда непонятным образом исчез Александр Антонович Перфильев, ничего не дали, если не считать тюбика губной помады, подобранной Синельниковым на поляне, где прежде стояли автомобили.
      Участники пикника рассказывали, как они здесь отдыхали, кто где сидел, кто куда ходил, упомянули даже, что на Александре Антоновиче были черные плавки в голубую полоску, – рассказывали правдиво, умалчивая, однако, о том, что с ними были еще две женщины, Нина и Таня. Но Синельников явно смутил их, когда нашел в траве тюбик.
      Держа его двумя пальцами, он посмотрел на Манюню и спросил:
      – Вы красите губы?
      – Раньше пробовала. Сказали – не идет.
      Губы у нее были цвета спелой малины, таким никакая краска действительно ни к чему. Тюбик был темно-бордовый, с золотым вензелем на крышке. Синельников, чтобы не оставлять своих отпечатков, не хотел его раскрывать.
      – Помада, надо полагать, того же цвета, что и футлярчик? – снова спросил он Манюню. – Вам, по-моему, такая не подходит.
      – Танька только такую любит, – скороговоркой объяснила Манюня.
      Синельников заметил, что при этих словах рыжеватый участник пикника искоса и недобро взглянул на девушку. Так, значит. Компания рассказывает не всю правду, что-то они скрывают. Синельников отметил это про себя как первый сомнительный пункт. Это было важно, но для него гораздо важнее был тот факт, что Манюня проговорилась – нечаянно и, кажется, совершенно не представляя, какие выводы способны делать другие люди из случайно, непроизвольно вырвавшихся слов. Можно было биться об заклад, что эта красивая девушка не умеет сначала думать, а уже потом говорить. Для сыщика такие личности настоящий клад, но, встречаясь с подобными людьми по долгу своей службы, Синельников никогда не мог расценивать эту далеко не многим присущую черту характера – безоглядную непосредственность – только с чисто профессиональной стороны. Такие личности, хоть убейся, нравились ему. Синельников положил помаду в белый конверт и отдал его эксперту научно-технического отдела, уже отснявшему все, что надо было отснять. Потом с собакой-ищейкой прочесали кустарник и лес, но ничего и никого не нашли.
      В половине десятого, на закате, вернулись в управление внутренних дел. Малинин доложил дежурному о результатах осмотра места происшествия, а потом они с Синельниковым позвонили начальству, и Синельников получил приказ принять это дело к дознанию. Он взял вещи исчезнувшего (утонувшим он Александра Антоновича пока считать не желал), пригласил всех четверых заявителей к себе в кабинет, и, еще не предложив рассаживаться и оглядев их понурые фигуры, сказал:
      – Вы устали и переволновались, я понимаю. Но необходимо сейчас же кое-что оформить и закрепить. Надеюсь, вы тоже меня поймете.
      Заметно лысеющий брюнет, которого на поляне называли Вилем, слегка робея, спросил:
      – Нельзя ли позвонить домой? Семья волнуется, я обещал быть в восемь.
      – Пожалуйста.
      Синельников сложил костюм, брюки и рубаху исчезнувшего Перфильева на маленький столик. Виль говорил с женой недолго, сказал, что задерживается на работе. Когда он положил трубку, Синельников обратился к мужчинам:
      – Вы все трое были за рулем?
      Он мог бы и не задавать этого вопроса. Все трое сказали «да».
      – И там довольно крепко выпили?
      Мужчины пожали плечами.
      Синельников позвонил по внутреннему телефону.
      – Павел Петрович, это Синельников. Надо тут проверить на алкоголь… Да, у меня в кабинете… Что? А, трое… Да нет, самую простую, остальное необязательно.
      Виль просительно приложил руку к груди:
      – Простите, не знаю имени-отчества… Но нельзя ли без этого? Мы вас очень просим… Мы же не нарушали. Мы же сами к вам приехали… Если б все в порядке, никто бы нас не задержал, уверяю вас… Я лично езжу десять лет, и ни одного замечания…
      – Вы не беспокойтесь, – с легкой усмешкой сказал Синельников. – Я это не для ГАИ. Порядок требует.
      Потом Синельников связался со справочным бюро и попросил справку о Перфильеве Александре Антоновиче – обычные данные, какие содержатся в бюро о всех обычных гражданах: адрес, год и место рождения. Место работы и должность он уже знал из служебного удостоверения. Что входило в круг его обязанностей, надо завтра выяснить. Фамилия Перфильев показалась Синельникову знакомой, но он не мог вспомнить откуда. Павел Петрович, судебно-медицинский эксперт, пришел со своим приборчиком, мужчины подышали в него, и выяснилось, что двое Виль и рыжеватый, которого звали Володя, – принимали алкоголь, а третий, красавец Слава, не брал в рот ни капли спиртного.
      Синельникова это несколько удивило, но он постарался не показать вида, только пошутил, обратившись к Вилю и Володе:
      – У вас есть прекрасный пример для подражания.
      Оба через силу улыбнулись, а Слава объяснил серезно:
      – Я тоже не прочь, но мне к утру надо быть в Москве, а это путь неблизкий.
      – Вы разве не здешний?
      – Можно считать – наполовину. – Слава хотел добавить еще что-то, но Синельников остановил его:
      – Ну это потом. Займемся формальностями, не ночевать же нам здесь. Вас, товарищи мужчины, попрошу посидеть в коридоре.
      Мужчины вышли, а Синельников встал из-за стола и, сев на стул у стены рядом с девушкой, спросил:
      – Вас как зовут?
      – Свои – Манюня.
      – А не свои?
      – По паспорту – Мария Федоровна Лунькова.
      Она отвечала неохотно, но без всякого намека на неприязнь. Перед Синельниковым был безмерно уставший, будто изверившийся во всем на свете человек, и это никак не вязалось с яркой голубизной глаз и тугими выпуклыми губами.
      – Вам сколько лет?
      – Двадцать один, – уже с некоторым вызовом сказала она, открыла лежавшую на коленях сумочку, вынула пачку зеленых пятидесятирублевок и протянула Синельникову. – Возьмите. Мне не надо.
      – Чьи? – Принимая деньги, он не смог скрыть, что это для него неожиданно. И мимолетно обратил внимание на ее пальцы: ногти совсем короткие, словно она их обгрызала, и вместо маникюра какой-то странно-неровный коричневатый налет. Это не соответствовало, так сказать, общему облику.
      – Александра Антоновича Перфильева.
      – Он сам их вам дал?
      – Славка дал.
      – Кто это – Славка?
      Она кивнула на дверь.
      – Этот самый, молодой, красивый. Они в пиджаке лежали. И еще, гад, шуточки шутил: купнула я Сашу.
      Синельников на мгновение испытал давно знакомое ощущение, чем-то схожее с чувством человека, который идет по тропинке в незнакомом лесу, упирается в развилку, не знает, по какой тропе идти дальше, чтобы выбраться к жилью, и вдруг видит шагающего навстречу путника.
      – Уточним. Этот Славка взял их из пиджака Перфильева и отдал вам?
      – Да.
      – Он знал, что там были деньги?
      – Конечно, знал. Они же дружки. Он думает, меня за червонец купить можно, сам говорил, а я…
      Синельников развернул пачку, как карты, веером. Штук двадцать, не меньше. Тысяча рублей…
      – Постойте, Мария. – Сейчас Синельникову соображать надо было очень быстро. – А в чем они лежали? Где бумажник?
      – Саша-папаша бумажников не носил. Просто в блокноте.
      Синельников подошел к маленькому столику, положил на него деньги и начал проверять карманы пиджака, но они были пусты.
      – Блокнот ищете? – спросила Манюня. – Он у Славки.
      – Как его фамилия? – на ходу, по пути к двери, спросил он.
      – Коротков, если не врет.
      Синельников машинально взглянул на часы. Он говорил с Марией, проводив мужчин в коридор, не более трех минут. За стены управления они уйти не могут. Но три минуты – достаточный срок, если кто-нибудь захочет уничтожить кое-что, особенно если это кое-что – простая бумажка. Нескладно получилось, но он не маг и не волшебник, всего предугадать нельзя, а обращаться с заявителями как с арестованными он не имел права. Открывая дверь, Синельников уже был уверен, что дело тут нечисто.
      – Коротков, войдите, – позвал он.
      Тот был спокоен, но лицо его выражало некую настороженность.
      Синельников, прикрыв за ним дверь, сказал самым будничным тоном, не придавая своим словам никакого особого значения:
      – У Перфильева в пиджаке был блокнот. Дайте мне его, пожалуйста.
      Пока Слава, задумавшись, доставал из кармана своих плотно обтянутых брюк блокнот в зеленом сафьяновом переплете, Синельников все же успел приметить, что он этого не ожидал.
      – Садитесь пока, Коротков. Я отпущу ваших товарищей, а потом мы. с вами поговорим.
      – А мне? – подала голос Манюня.
      – Вас дома ждут?
      – Дома бабушка одна. Она привыкла. Могу хоть до утра.
      – Тогда посидите.
      Слава Коротков сел в противоположном от Манюни углу и смотрел на нее не мигая. Она повернулась к нему боком.
      Синельников знал, что на сегодня – и даже хоть до утра, как выразилась Манюня, ему хватит и того узелка, который Манюня дала ему в руки. Поэтому он позвал Виля и Володю и записал только самые необходимые сведения.
      Вильгельм Михайлович Румеров – главный инженер автобазы № 2. 1942 года рождения. Женат, двое детей. Адрес такой-то, телефоны – домашний и рабочий такие-то.
      Владимир Иванович Максимов – директор кинотеатра «Луч». 1945 года рождения. Женат, есть сын десяти лет (как он объяснил, жена и сын в данный момент отдыхают на Южном берегу Крыма). Адрес, телефоны…
      Синельников позвонил в проходную, попросил постового пропустить товарищей Румерова и Максимова, а им сказал, что вызовет их для беседы в ближайшие дни. Оба покинули кабинет с величайшей благодарностью к товарищу инспектору. Она была настолько велика, что ни тот, ни другой не сказали «до свидания» ни Манюне, ни Славе.
      Прежде чем начать разговор с оставшимися, Синельников позвонил дежурному по городу и попросил:
      – Если поступит заявление от родных Перфильева, не сообщать пока, что он, возможно, утонул. Утро вечера мудренее.
      Манюня сказала тихо, когда Синельников положил трубку:
      – Да некому там заявлять.
      – Почему же так? А жена?
      – Она еще в семьдесят девятом умерла.
      – И больше никого нет?
      – У него только дочка, мне ровесница. А он у меня по две ночи ночевал. Чего ей за шнур хвататься?
      Синельников понял, что на языке Манюни это означало хвататься за телефон. Положительно, она в своей откровенности не знала предела. Полистав блокнот и убедившись, что среди его страниц, густо заполненных адресами и телефонами, нет ни одной вырванной, Синельников сказал:
      – Это не допрос, – но все же… – Он помолчал, подыскивая подходящую формулировку. – В общем, я кое о чем вас спрошу, и мы кое-что запротоколируем.
      Он положил перед собой несколько синеватых разлинованных листов, взял ручку и заговорил казенным языком:
      – Товарищ Коротков, почему деньги, лежавшие в кармане пиджака, принадлежавшего Перфильеву, вы отдали Луньковой?
      Твердым голосом тот ответил:
      – Ничего я ей не отдавал. Она сама и пиджак взяла, он на заднем сиденье валялся, сама и деньги взяла.
      – Что ты врешь! – приподнявшись со стула, крикнула Манюня.
      – Спокойно, – остановил ее Синельников. – Хорошо, Коротков. В таком случае зачем вы взяли блокнот Перфильева?
      Он ответил, как бы злясь на самого себя:
      – Не знаю. Просто так, сунул в карман, и все. Механически.
      Тут позвонили из справочного бюро. Синельников записал: Перфильев Александр Антонович, 1931 года, родился в Смоленской области, проживает на улице Белинского, дом 6, квартира 28, телефон 3-49-49.
      – Между прочим, вам сколько лет? – обратился он, отложив ручку, к Короткову.
      – Двадцать девять.
      – Давно дружите с Перфильевым?
      Немного подумав, Слава ответил:
      – Года два. Может, чуть больше.
      – Перфильеву пятьдесят один. Что вас связывало?
      Слава усмехнулся.
      – Мало ли. – И, кивнув на Манюню, добавил: – Хотя бы вот она.
      Синельников посмотрел на часы – было без пятнадцати одиннадцать. Он быстро вписал в лист протокола свои вопросы и полученные от Коротков а ответы и попросил Короткова прочесть и расписаться в том, что все записано правильно. Тот охотно это сделал.
      – А сейчас вот что, – сказал Синельников. – Вы, Лунькова, где живете?
      – Да тут рядом, на Ямковской.
      – А вы? – обернулся он к Короткову.
      – В гостинице «Юность».
      – Кстати, я у вас документы не спрашивал. Паспорт можете показать?
      – У администратора он, в «Юности».
      – Тогда сделаем так. Сегодня уже поздно, спать пора. Попрошу вас обоих быть у меня утром в девять. Пропуск я закажу. А сейчас подъедем к гостинице, я там живу рядышком. Если не возражаете, конечно…
      Слава не возражал. Они вышли из управления. Светлый «Жигуленок» Славы стоял на улице против проходной. Манюня попрощалась и быстро зашагала по пустынному тротуару, четко стуча своими высокими тонкими каблуками. По пути к гостинице Синельников договорился с Коротковым, что тот попросит у администратора свой паспорт на минутку, – мол, придрался инспектор ГАИ, – а он, Синельников, подождет его в машине. Не надо чтобы у администратора возникали по отношению к жильцу гостиницы всякие посторонние мысли.
      Так и сделали.
      Паспорт Короткова Владислава Николаевича, прописанный в Москве, оказался, насколько мог судить Синельников, без всяких подделок. Но он крепко держал в уме слова и тон Манюни Луньковой, когда она на вопрос о фамилии Короткова прибавила: «если не врет», и вскользь упомянутую шуточку Короткова насчет того, что Манюня «купнула» Перфильева. Он записал себе в книжку номер паспорта, когда и каким отделением милиции выдан и домашний адрес. А уходя, запомнил московский номер белого «Жигуленка».