Всякий бы признал: картина была великолепна. Все это походило на сказку, но не для детей, а исключительно для взрослых.
      На круглой полянке, окаймленной нежно-зелеными кустами орешника, на самой середине ее, расстелена на траве скатерть, даже и накрахмаленная, в синюю и красную клетку. На скатерти стоят бутылки – водка, коньяк, ликер. На бумажных белых тарелочках – что угодно для души: семга и осетрина, икра черная и колбаса копченая. А вокруг скатерти сидит прекрасно настроенная компания, семь человек: три красивые молодые женщины и четверо мужчин, из которых красивым и молодым можно считать только одного, но зато остальные три обладают иными, не менее ценимыми достоинствами. Сидят, как полагается, попарно, и вроде бы седьмой – лишний, но это нисколько не нарушает общей гармонии. Ее нарушает разве что разнокалиберность стаканчиков, из которых вкушается нектар, то есть упомянутые выше водка, коньяк и ликер.
      Так как, выражаясь трафаретно, вокруг буйствует июнь, а идет только пятый час пополудни и на небе ни облачка, то на полянке жарко. Женщины одеты в разноцветные купальные костюмы, молодая кожа атласно блестит на солнце, и на них приятно смотреть. Мужчины в плавках, и на мужчин можно не смотреть, потому что в этом мало интересного, однако женщины смотрят на них с удовольствием, а может быть, и с известной любовью, ибо они достойны женского внимания. Лишь один одет в том, в чем приехал, – коричневые вельветовые брюки и синяя рубаха с закатанными по локоть рукавами. Он – седьмой лишний, и это выглядит несколько странно, потому что именно он молод и не слащаво красив. На него женщины часто бросают более чем нежные взоры.
      Для купальных костюмов есть в числе прочих еще и тот повод, что совсем рядом, в тридцати шагах, течет неширокая, но очень глубокая речка, которую у горожан принято называть не по ее настоящему имени, а просто Маленькой, в отличие от Большой, в которую она впадает и которая течет через город.
      Этот берег Маленькой крут и высок, обрыв этажа в два, но под обрывом у воды тянется узкой полоской песчаный пляж, а в обрыве протоптаны наискосок пологие спуски-лесенки. За речкой на том берегу – необозримые ровные дали, и оттуда ветер приносит душистые охапки неведомых в городе запахов: идет сенокос.
      А на этом берегу, отступя от речки подальше, но не настолько, чтобы у воды не было слышно свиристенья, щелканья и чириканья озабоченных птиц, которые, наверное, докармливают своих птенцов первого выводка, дремлет под солнцем густолистый лес.
      Через два дня, в субботу, здесь будет людское столпотворенье и гам, но сегодня среда, рабочий день, и потому вокруг ни души.
      Одна из женщин, блондинка с удивительно голубыми глазами, сказала низким голосом своему соседу, очень упитанному брюнету лет сорока, давно начавшему лысеть:
      – Виль, вруби что-нибудь– веселенькое. Брюнет дожевал то, что было у него во рту за жирной щекой, поднялся и, осторожно ступая, будто под ногами была не июньская бархатная трава, а ржавые железные пробки и битое бутылочное стекло прошлогодних пикников, пошел на другую поляну, где стояли с распахнутыми дверцами три «Жигуленка» – синий, белый и гороховый. Он не глядя поманипулировал ловкими толстыми пальцами на панели синего «Жигуленка», и над полянами заскакали барабаны. Музыка была веселенькая, как и просила блондинка.
      – Потише! – крикнул молодой и красивый, тот, что был не в плавках, а в брюках и рубахе.
      Виль убавил звук и вернулся к скатерти. Блондинка встала и оказалась выше брюнета на полголовы.
      – Ой, ноги затекли. – Она сделала мученическую гримасу, но тут же улыбнулась. – Потанцуем.
      Виль хотел ее обнять, но она легонько оттолкнула.
      – Это же рок.
      Они недолго потоптали молодую траву и сели на свои места, выставив зеленые пятки.
      – Жарко, – сказала блондинка. – Давайте выпьем.
      Налили и выпили. Все, кроме молодого и красивого.
      – Ты чего это? – спросил у него Виль.
      – Не идет. Наверстаю.
      – Купаться пора, – оказала блондинка.
      Другая женщина, с глазами чуть менее голубыми, с коротко стриженными пепельными волосами, захлопала в ладоши и радостно воскликнула:
      – Ура, ура, ура, идем купаться!
      Мужчина, сидевший напротив нее в паре с яркой темноволосой женщиной, похожий упитанностью, движениями и еще чем-то неуловимым на брюнета Виля, хотя и был рыжеват, поглядел на нее с усмешкой и сказал:
      – Ты что, Манюня, воды не видала? Не мылась никогда?
      Она не рассердилась, несмотря на то, что «Манюня» уж никак ей не подходило. Это все равно что назвать Манюней какую-нибудь длинноногую манекенщицу, выхаживающую журавлиным шагом на помосте перед самой изысканной и понимающей публикой. Ее безмятежно-беспечные глаза имели всегда одинаковое выражение и смотрели одинаково на все – и на людей, и на вещи, но зато всегда одинаково ласково.
      Так она посмотрела и на красивого молодого человека и спросила весело:
      – Славка, а ты почему не переоденешься? Не хочешь купаться?
      Он отмахнулся:
      – У меня плавок нет. Не захватил.
      – Можно и без ничего, девочки не возражают, – так она пошутила и сама засмеялась.
      Слава бросил на нее короткий взгляд, который можно было расшифровать так: «Эх ты, Манюня! Зачем пошлить?» Но она не расшифровала, она еще раз пошутила:
      – А ты возьми у Володи, у него запасные есть. – И рассмеялась еще пуще. Она подразумевала совершенно несоразмеримые габариты Славы и толстого Володи.
      – Дура, чего ты ржешь? Я ему и дам, у меня японские, безразмерные, сжимаются, – сказал Володя.
      Она опять не рассердилась, а сидевший рядом с нею мужчина, которому полагалось бы рассердиться, казалось, ничего не слышал. Вообще он как бы отсутствовал, на лице его блуждала некая рассеянная улыбка, словно он вспоминал о чем-то приятном. Но на самом деле он был просто пьян, гораздо пьянее всех остальных. По сравнению с Вилем и Володей он выглядел человеком нормального телосложения, но имел тот существенный недостаток, что ему можно было дать все шестьдесят.
      Слава, располагавшийся по левую от пьяного руку, негромко посоветовал ему:
      – Ты бы, Александр Антоныч, окунулся. Освежает. – И повернулся к Володе. Машка дело брякнула, дай попробую.
      Они с Володей пошли к машинам, и минуты три спустя Слава явился пред ясными прекрасными очами молодых женщин в пестрых плавках. Он был весь обвит выпуклыми жгутами-мускулами и строен.
      – Ах! – как бы удивляясь, воскликнула Манюня – Маша и больше ничего не сказала, только вздохнула.
      И в лад ей вздохнуло в воздухе, и лес встряхнул в своих кудрях взрослых птиц и взъерошенных птенцов.
      Но Слава не обратил на это никакого внимания. Он громко сказал:
      – Еще по одной – и купаться! – Видно было, что он здесь законодатель.
      Слава сел на свое место, по левую руку от Александра Антоновича, и спросил тихо, для него одного:
      – С тебя еще не съехало?
      Тот отрицательно покрутил головой, по-прежнему неопределенно усмехаясь.
      Дальше Слава говорил словно чревовещатель – у него даже губы не двигались:
      – Глупо. Что будет с Леной?
      Александр Антонович поглядел на него с таким наклоном головы, будто у него болела шея, и впервые вымолвил несколько слов кряду:
      – Конфискация? У тебя еще много есть.
      – Но не будет, если ты не очухаешься, – зло ответил Слава.
      Тут в их беседу вмешалась Маша-Манюня, как видно, все-таки слышавшая тихий разговор:
      – Давайте, мальчики, конфискуем у Нинки «Наполеона». – Она показала пальцем на более яркую блондинку, перед которой стояла большая черная бутылка коньяка.
      – Машка, ты уже хороша, – лениво возразил Слава. – Не выступай.
      – Подумаешь, конфискация! – Она пожала плечиком. – У Видя дома этих пузатых бутылок – в кегли играть можно.
      Рыжий Володя крикнул своим грубоватым баритоном:
      – Купаться, черт вас побрал! – И нежно добавил для своей яркой темноволосой соседки: – Пойдем, Танюша?
      Слава, закурив сигарету, молвил:
      – Землянички поискать, что ли? – И медленно побрел в глубь орешника, огибая стоявшие на поляне автомобили.
      Все встали. Манюня взяла безразличного Александра Антоновича под руку и повела его по тропинке вправо – тропинка эта, как и остальные, выводила к реке, но чуть дальше, метров за сто.
      Виль рядом с Ниной и Володя в обнимку с Танюшей пошли прямо.
      Они спустились– на узкий песчаный пляж. Володя поболтал ногой в воде и закричал:
      – 0-го-го-го-го!
      – Ты что, дурной? – возмутилась Танюша.
      – А ты сама попробуй.
      Она окунула в воду руку.
      – Правда, как лед.
      Они не удивились, что вода холодная, хотя жара стояла, пожалуй, градусов под тридцать. Все в городе знали, что Маленькая река рождается из ключей и вода в ней всегда намного холоднее, чем в Большой. Весна этим годом выдалась поздняя, и понятно, что Маленькая еще не успела прогреться. Четверо вернулись к скатерти-самобранке и продолжили застолье. Никто не заметил, сколько прошло времени – может, минут двадцать, – но вдруг с той стороны, куда удалились Александр Антонович и Манюня, донесся громкий вскрик. Они прислушались, но всё было тихо.
      А еще минуты через две на тропинке появилась Манюня. Она была растеряна и дышала тяжело.
      – Скорей, там Саша… – охрипшим голосом сказала она, подходя. – Ему плохо.
      Вскочивший Виль потряс ее за плечи.
      – Что с ним?
      – Не знаю. Упал и не дышит, – ответила Манюня.
      – Где он?
      – Там, на пляже, у воды! – Ноги у Манюни неожиданно подкосились, и она мягко шлепнулась на траву.
      – Черт, нажрется всегда как свинья, – в сердцах сказал Виль и с раздражением обернулся к Нине и Танюше: – Да помогите же вы ей!
      Нина виновато развела руками:
      – А что мы должны делать?
      Но Танюша оказалась находчивее. Взяв из-под куста бутылку «Боржоми» и умело открыв ее, она прямо из горлышка облила лицо Манюни. Та села. на траве и долго терла глаза, тихо постанывая.
      – Идти можешь? – спросил у нее Володя.
      – Могу-у-у, – простонала Манюня.
      – А где Славка? – не обращаясь ни к кому в отдельности, спросил Виль.
      И, словно услышав его вопрос, на поляне, где стояли автомобили, появился Слава. Последние метры он преодолел бегом.
      – Что случилось? – Он сразу оценил ситуацию. – Где этот. старый алкоголик?
      – Она говорит, – Виль кивнул на Манюню, – на пляже.
      – А ну вставай, – приказал Слава.
      Он взял ее под одну руку, Виль под другую, и вся компания поспешила к реке. Манюня привела их на пляж, на то место, где Маленькая делала крутой изгиб. На песке были отпечатки босых ног – их, впрочем, сразу затоптали так, что похоже стало, будто пляж перекопали лопатой. Но Александра Антоновича на этом пляже не оказалось.
      – Ты уверена, что здесь? – спросил Слава.
      Манюня покааала пальцем в угол, где в пляж упиралась отвесная глиняная стена обрыва.
      – Он тут лежал.
      Долго они молчали, шестеро в купальных одеяниях, молчали, не глядя друг на друга, и за время этого молчания совершенно протрезвели.
      Наконец Слава спросил у Манюни:
      – Он плавать умеет?
      – Откуда я знаю?! – визжащим голосом ответила она.
      – Может, в лесу гуляет? – предположил Виль. – А может, она путает, может, он в другом месте лежит?
      Они обшарили все пляжи, потом ходили по лесу и громко звали Александра Антоновича. Но он не откликался.
      На этом кончилась сладкая сказка для взрослых. Начиналась горькая строгая проза.
      Вернувшись к машинам, все быстро оделись. Виль, заткнув пробкой недопитую черную бутылку, отдал ее Нине. Из остальных бутылок вылил остатки на траву, побросал пустую посуду на скатерть, завязал скатерть углами крест-накрест со всем, что на ней было, и положил разноцветно промокший узел в багажник своего «Жигуленка», сказав Нине мимоходом: «Выбросим по пути».
      Потом Слава велел женщинам садиться в машины, а Виля и Володю отозвал в сторону и спросил:
      – Что будем делать?
      – Надо заявлять в милицию, – сказал Виль.
      – Это ясно. Кто будет заявлять?
      – По-моему, женщин нечего мешать, – сказал Володя. – Пойдем втроем.
      Слава сказал:
      – Мне не с руки. Я же нездешний. Начнутся вопросы…
      – Брось трепаться! – неожиданно взорвался Виль, и Слава сразу утерял вид законодателя.
      – В чем я треплюсь?
      – Тебя у нас каждая собака знает. Ты этому Перфильеву лучший друг… Ты его и сюда сам привез… Чего ж юлишь?
      Слава посмотрел на Виля в упор.
      – Ладно. Тогда едем все.
      Теперь настала очередь юлить Вилю.
      – Не могу же я Нинку в милицию тащить…
      – Верно, – поддержал его Володя.
      – Что же предлагаете? – спросил Слава. – Как объясним? Мол, вчетвером мальчишник устроили? Кто поверит?
      – Зачем? – возразил Виль. – Есть Манюня. А у нее никого, одна бабка.
      – Значит, всё на одну Манюню валим?
      – Она с ним была. И она же его последняя видела. Это важно, – со значением уточнил Виль.
      Слава немного подумал, опустив голову.
      – Ну что ж, пусть будет так.
      Виль сел за баранку в синий автомобиль, Володя – в гороховый, Слава – в белый, на котором был московский номер. В таком порядке они и тронулись.
      Слава посмотрел на притихшую Манюню-Машу, сидевшую рядом.
      – Проверь, есть там деньги? Все равно пропадут.
      Он имел в виду одежду Александра Антоновича – синий пиджак и серые брюки, лежавшие под рубахой на заднем сиденье. Манюня перегнулась, взяла пиджак.
      В левом внутреннем кармане она нашла служебное удостоверение, расческу в чехольчике из тисненой кожи и блокнот в переплете из зеленого сафьяна. В блокноте между страницами лежала пачка новеньких пятидесятирублевок. Слава взял блокнот.
      – Про это молчок.
      Манюня прокричала ему в ухо:
      – Сволочь!
      Слава выдернул из блокнота деньги, правой рукой, держа левую на руле, открыл сумочку Манюни, сунул в нее пачку, защелкнул и, не глядя на Манюню, ударил ее костяшками кисти по губам, ударил больно, не шутя. Машина вильнула на узкой и ухабистой лесной дороге, послышался какой-то хрустальный хруст, и Слава резко затормозил. Выйдя и осмотрев капот и радиатор, он чертыхнулся: его угораздило въехать левой фарой в сук, торчавший из ствола высокой ели. Фара вдребезги, лампа тоже. Но в целом пустяки. Этот сук мог бы торчать и на уровне ветрового стекла…
      Слава сел за руль, сунул в карман лежавший на сиденье блокнот, и они поехали дальше. Перед выездом на шоссе он сказал задумчиво и как будто с догадкой, только что пришедшей на ум:
      – Слушай, милая, а ты его не купнула?
      Манюня плакала и потому не сразу поняла вопрос, а когда поняла, судорожно всхлипнула и попыталась открыть дверцу, но Слава сжал ее руку, дернул на себя так, что Манюня оказалась к дверце спиной.
      – Ты и правда дура. Шуток не понимаешь.
      – Останови, я выйду, – уже совсем трезвым голосом устало попросила она.
      – Нет, милая, едем в милицию. Ты его последняя видела. Ты.
      Манюня не уловила в его словах ничего особенного и, кажется, успокоилась, но через минуту снова заплакала, уткнув лицо в ладони.

      Когда старший инспектор угрозыска Малинин, возглавлявший дежурившую в те сутки оперативную группу, выслушал кратко изложенную дежурным по городу суть происшедшего на берегу реки Маленькой, он автоматически прикинул, что хорошо бы тут же, по свежим следам, подключить к делу Лешу Синельникова. Они были не то чтобы закадычными друзьями, но относились друг к другу с симпатией. Синельников работал инспектором в отделе розыска, и ему, как пошучивал Малинин, везло на утопленников: почти все заслуживавшие внимания случаи в последние года два-три поручались именно Леше.
      Переняв заявителей – троих разномастных мужчин и не совсем трезвую девицу – с рук на руки от дежурного по городу, Малинин пригласил их в комнату опергруппы и позвонил Синельникову. Хотя шел уже восьмой час вечера, тот оказался на работе.
      – Алексей Алексеич, припозднились вы, – сказал Малинин – Занят?
      – Это ты, Коля? Звоночек один жду, да то ли будет, то ли нет. Там какие-то домашние мероприятия. А ты это со скуки звонишь?
      – Тут происшествие. Утонутие. Наверно, тебя не минует. Не хочешь по горяченькому? Синельников вздохнул.
      – Ну что ж, заменим проблематичное свиданье на готовое утонутие, Тоже неплохо. Спускаюсь во двор.
      Малинин, положив трубку, мельком подумал: если бы присутствовавшие в комнате услышали слова Синельникова, они могли бы решить, что он законченный циник и, может быть, тут, в угрозыске, все такие, и, между прочим, сильно бы ошиблись. Да и это «утонутие» нетрудно всерьез принять – мол, хороши грамотеи…
      Осмотр полянок, где всего час назад веселилась тесная компания, обследование пляжа, откуда непонятным образом исчез Александр Антонович Перфильев, ничего не дали, если не считать тюбика губной помады, подобранной Синельниковым на поляне, где прежде стояли автомобили.
      Участники пикника рассказывали, как они здесь отдыхали, кто где сидел, кто куда ходил, упомянули даже, что на Александре Антоновиче были черные плавки в голубую полоску, – рассказывали правдиво, умалчивая, однако, о том, что с ними были еще две женщины, Нина и Таня. Но Синельников явно смутил их, когда нашел в траве тюбик.
      Держа его двумя пальцами, он посмотрел на Манюню и спросил:
      – Вы красите губы?
      – Раньше пробовала. Сказали – не идет.
      Губы у нее были цвета спелой малины, таким никакая краска действительно ни к чему. Тюбик был темно-бордовый, с золотым вензелем на крышке. Синельников, чтобы не оставлять своих отпечатков, не хотел его раскрывать.
      – Помада, надо полагать, того же цвета, что и футлярчик? – снова спросил он Манюню. – Вам, по-моему, такая не подходит.
      – Танька только такую любит, – скороговоркой объяснила Манюня.
      Синельников заметил, что при этих словах рыжеватый участник пикника искоса и недобро взглянул на девушку. Так, значит. Компания рассказывает не всю правду, что-то они скрывают. Синельников отметил это про себя как первый сомнительный пункт. Это было важно, но для него гораздо важнее был тот факт, что Манюня проговорилась – нечаянно и, кажется, совершенно не представляя, какие выводы способны делать другие люди из случайно, непроизвольно вырвавшихся слов. Можно было биться об заклад, что эта красивая девушка не умеет сначала думать, а уже потом говорить. Для сыщика такие личности настоящий клад, но, встречаясь с подобными людьми по долгу своей службы, Синельников никогда не мог расценивать эту далеко не многим присущую черту характера – безоглядную непосредственность – только с чисто профессиональной стороны. Такие личности, хоть убейся, нравились ему. Синельников положил помаду в белый конверт и отдал его эксперту научно-технического отдела, уже отснявшему все, что надо было отснять. Потом с собакой-ищейкой прочесали кустарник и лес, но ничего и никого не нашли.
      В половине десятого, на закате, вернулись в управление внутренних дел. Малинин доложил дежурному о результатах осмотра места происшествия, а потом они с Синельниковым позвонили начальству, и Синельников получил приказ принять это дело к дознанию. Он взял вещи исчезнувшего (утонувшим он Александра Антоновича пока считать не желал), пригласил всех четверых заявителей к себе в кабинет, и, еще не предложив рассаживаться и оглядев их понурые фигуры, сказал:
      – Вы устали и переволновались, я понимаю. Но необходимо сейчас же кое-что оформить и закрепить. Надеюсь, вы тоже меня поймете.
      Заметно лысеющий брюнет, которого на поляне называли Вилем, слегка робея, спросил:
      – Нельзя ли позвонить домой? Семья волнуется, я обещал быть в восемь.
      – Пожалуйста.
      Синельников сложил костюм, брюки и рубаху исчезнувшего Перфильева на маленький столик. Виль говорил с женой недолго, сказал, что задерживается на работе. Когда он положил трубку, Синельников обратился к мужчинам:
      – Вы все трое были за рулем?
      Он мог бы и не задавать этого вопроса. Все трое сказали «да».
      – И там довольно крепко выпили?
      Мужчины пожали плечами.
      Синельников позвонил по внутреннему телефону.
      – Павел Петрович, это Синельников. Надо тут проверить на алкоголь… Да, у меня в кабинете… Что? А, трое… Да нет, самую простую, остальное необязательно.
      Виль просительно приложил руку к груди:
      – Простите, не знаю имени-отчества… Но нельзя ли без этого? Мы вас очень просим… Мы же не нарушали. Мы же сами к вам приехали… Если б все в порядке, никто бы нас не задержал, уверяю вас… Я лично езжу десять лет, и ни одного замечания…
      – Вы не беспокойтесь, – с легкой усмешкой сказал Синельников. – Я это не для ГАИ. Порядок требует.
      Потом Синельников связался со справочным бюро и попросил справку о Перфильеве Александре Антоновиче – обычные данные, какие содержатся в бюро о всех обычных гражданах: адрес, год и место рождения. Место работы и должность он уже знал из служебного удостоверения. Что входило в круг его обязанностей, надо завтра выяснить. Фамилия Перфильев показалась Синельникову знакомой, но он не мог вспомнить откуда. Павел Петрович, судебно-медицинский эксперт, пришел со своим приборчиком, мужчины подышали в него, и выяснилось, что двое Виль и рыжеватый, которого звали Володя, – принимали алкоголь, а третий, красавец Слава, не брал в рот ни капли спиртного.
      Синельникова это несколько удивило, но он постарался не показать вида, только пошутил, обратившись к Вилю и Володе:
      – У вас есть прекрасный пример для подражания.
      Оба через силу улыбнулись, а Слава объяснил серезно:
      – Я тоже не прочь, но мне к утру надо быть в Москве, а это путь неблизкий.
      – Вы разве не здешний?
      – Можно считать – наполовину. – Слава хотел добавить еще что-то, но Синельников остановил его:
      – Ну это потом. Займемся формальностями, не ночевать же нам здесь. Вас, товарищи мужчины, попрошу посидеть в коридоре.
      Мужчины вышли, а Синельников встал из-за стола и, сев на стул у стены рядом с девушкой, спросил:
      – Вас как зовут?
      – Свои – Манюня.
      – А не свои?
      – По паспорту – Мария Федоровна Лунькова.
      Она отвечала неохотно, но без всякого намека на неприязнь. Перед Синельниковым был безмерно уставший, будто изверившийся во всем на свете человек, и это никак не вязалось с яркой голубизной глаз и тугими выпуклыми губами.
      – Вам сколько лет?
      – Двадцать один, – уже с некоторым вызовом сказала она, открыла лежавшую на коленях сумочку, вынула пачку зеленых пятидесятирублевок и протянула Синельникову. – Возьмите. Мне не надо.
      – Чьи? – Принимая деньги, он не смог скрыть, что это для него неожиданно. И мимолетно обратил внимание на ее пальцы: ногти совсем короткие, словно она их обгрызала, и вместо маникюра какой-то странно-неровный коричневатый налет. Это не соответствовало, так сказать, общему облику.
      – Александра Антоновича Перфильева.
      – Он сам их вам дал?
      – Славка дал.
      – Кто это – Славка?
      Она кивнула на дверь.
      – Этот самый, молодой, красивый. Они в пиджаке лежали. И еще, гад, шуточки шутил: купнула я Сашу.
      Синельников на мгновение испытал давно знакомое ощущение, чем-то схожее с чувством человека, который идет по тропинке в незнакомом лесу, упирается в развилку, не знает, по какой тропе идти дальше, чтобы выбраться к жилью, и вдруг видит шагающего навстречу путника.
      – Уточним. Этот Славка взял их из пиджака Перфильева и отдал вам?
      – Да.
      – Он знал, что там были деньги?
      – Конечно, знал. Они же дружки. Он думает, меня за червонец купить можно, сам говорил, а я…
      Синельников развернул пачку, как карты, веером. Штук двадцать, не меньше. Тысяча рублей…
      – Постойте, Мария. – Сейчас Синельникову соображать надо было очень быстро. – А в чем они лежали? Где бумажник?
      – Саша-папаша бумажников не носил. Просто в блокноте.
      Синельников подошел к маленькому столику, положил на него деньги и начал проверять карманы пиджака, но они были пусты.
      – Блокнот ищете? – спросила Манюня. – Он у Славки.
      – Как его фамилия? – на ходу, по пути к двери, спросил он.
      – Коротков, если не врет.
      Синельников машинально взглянул на часы. Он говорил с Марией, проводив мужчин в коридор, не более трех минут. За стены управления они уйти не могут. Но три минуты – достаточный срок, если кто-нибудь захочет уничтожить кое-что, особенно если это кое-что – простая бумажка. Нескладно получилось, но он не маг и не волшебник, всего предугадать нельзя, а обращаться с заявителями как с арестованными он не имел права. Открывая дверь, Синельников уже был уверен, что дело тут нечисто.
      – Коротков, войдите, – позвал он.
      Тот был спокоен, но лицо его выражало некую настороженность.
      Синельников, прикрыв за ним дверь, сказал самым будничным тоном, не придавая своим словам никакого особого значения:
      – У Перфильева в пиджаке был блокнот. Дайте мне его, пожалуйста.
      Пока Слава, задумавшись, доставал из кармана своих плотно обтянутых брюк блокнот в зеленом сафьяновом переплете, Синельников все же успел приметить, что он этого не ожидал.
      – Садитесь пока, Коротков. Я отпущу ваших товарищей, а потом мы. с вами поговорим.
      – А мне? – подала голос Манюня.
      – Вас дома ждут?
      – Дома бабушка одна. Она привыкла. Могу хоть до утра.
      – Тогда посидите.
      Слава Коротков сел в противоположном от Манюни углу и смотрел на нее не мигая. Она повернулась к нему боком.
      Синельников знал, что на сегодня – и даже хоть до утра, как выразилась Манюня, ему хватит и того узелка, который Манюня дала ему в руки. Поэтому он позвал Виля и Володю и записал только самые необходимые сведения.
      Вильгельм Михайлович Румеров – главный инженер автобазы № 2. 1942 года рождения. Женат, двое детей. Адрес такой-то, телефоны – домашний и рабочий такие-то.
      Владимир Иванович Максимов – директор кинотеатра «Луч». 1945 года рождения. Женат, есть сын десяти лет (как он объяснил, жена и сын в данный момент отдыхают на Южном берегу Крыма). Адрес, телефоны…
      Синельников позвонил в проходную, попросил постового пропустить товарищей Румерова и Максимова, а им сказал, что вызовет их для беседы в ближайшие дни. Оба покинули кабинет с величайшей благодарностью к товарищу инспектору. Она была настолько велика, что ни тот, ни другой не сказали «до свидания» ни Манюне, ни Славе.
      Прежде чем начать разговор с оставшимися, Синельников позвонил дежурному по городу и попросил:
      – Если поступит заявление от родных Перфильева, не сообщать пока, что он, возможно, утонул. Утро вечера мудренее.
      Манюня сказала тихо, когда Синельников положил трубку:
      – Да некому там заявлять.
      – Почему же так? А жена?
      – Она еще в семьдесят девятом умерла.
      – И больше никого нет?
      – У него только дочка, мне ровесница. А он у меня по две ночи ночевал. Чего ей за шнур хвататься?
      Синельников понял, что на языке Манюни это означало хвататься за телефон. Положительно, она в своей откровенности не знала предела. Полистав блокнот и убедившись, что среди его страниц, густо заполненных адресами и телефонами, нет ни одной вырванной, Синельников сказал:
      – Это не допрос, – но все же… – Он помолчал, подыскивая подходящую формулировку. – В общем, я кое о чем вас спрошу, и мы кое-что запротоколируем.
      Он положил перед собой несколько синеватых разлинованных листов, взял ручку и заговорил казенным языком:
      – Товарищ Коротков, почему деньги, лежавшие в кармане пиджака, принадлежавшего Перфильеву, вы отдали Луньковой?
      Твердым голосом тот ответил:
      – Ничего я ей не отдавал. Она сама и пиджак взяла, он на заднем сиденье валялся, сама и деньги взяла.
      – Что ты врешь! – приподнявшись со стула, крикнула Манюня.
      – Спокойно, – остановил ее Синельников. – Хорошо, Коротков. В таком случае зачем вы взяли блокнот Перфильева?
      Он ответил, как бы злясь на самого себя:
      – Не знаю. Просто так, сунул в карман, и все. Механически.
      Тут позвонили из справочного бюро. Синельников записал: Перфильев Александр Антонович, 1931 года, родился в Смоленской области, проживает на улице Белинского, дом 6, квартира 28, телефон 3-49-49.
      – Между прочим, вам сколько лет? – обратился он, отложив ручку, к Короткову.
      – Двадцать девять.
      – Давно дружите с Перфильевым?
      Немного подумав, Слава ответил:
      – Года два. Может, чуть больше.
      – Перфильеву пятьдесят один. Что вас связывало?
      Слава усмехнулся.
      – Мало ли. – И, кивнув на Манюню, добавил: – Хотя бы вот она.
      Синельников посмотрел на часы – было без пятнадцати одиннадцать. Он быстро вписал в лист протокола свои вопросы и полученные от Коротков а ответы и попросил Короткова прочесть и расписаться в том, что все записано правильно. Тот охотно это сделал.
      – А сейчас вот что, – сказал Синельников. – Вы, Лунькова, где живете?
      – Да тут рядом, на Ямковской.
      – А вы? – обернулся он к Короткову.
      – В гостинице «Юность».
      – Кстати, я у вас документы не спрашивал. Паспорт можете показать?
      – У администратора он, в «Юности».
      – Тогда сделаем так. Сегодня уже поздно, спать пора. Попрошу вас обоих быть у меня утром в девять. Пропуск я закажу. А сейчас подъедем к гостинице, я там живу рядышком. Если не возражаете, конечно…
      Слава не возражал. Они вышли из управления. Светлый «Жигуленок» Славы стоял на улице против проходной. Манюня попрощалась и быстро зашагала по пустынному тротуару, четко стуча своими высокими тонкими каблуками. По пути к гостинице Синельников договорился с Коротковым, что тот попросит у администратора свой паспорт на минутку, – мол, придрался инспектор ГАИ, – а он, Синельников, подождет его в машине. Не надо чтобы у администратора возникали по отношению к жильцу гостиницы всякие посторонние мысли.
      Так и сделали.
      Паспорт Короткова Владислава Николаевича, прописанный в Москве, оказался, насколько мог судить Синельников, без всяких подделок. Но он крепко держал в уме слова и тон Манюни Луньковой, когда она на вопрос о фамилии Короткова прибавила: «если не врет», и вскользь упомянутую шуточку Короткова насчет того, что Манюня «купнула» Перфильева. Он записал себе в книжку номер паспорта, когда и каким отделением милиции выдан и домашний адрес. А уходя, запомнил московский номер белого «Жигуленка».
      Расставшись с Коротковым, он на автобусе проехал две остановки до управления и отправил по телетайпу запрос в Москву, в дежурную часть на Петровку, 38: проживает ли по данному адресу Коротков Владислав Николаевич и соответствуют ли истине сообщаемые сведения о паспорте, а также кому принадлежит автомобиль марки ВАЗ-2106 белого цвета, с номерным знаком таким-то и где он зарегистрирован. Просьба дать ответ к девяти часам утра.
      Потом через дежурного связался по рации с экипажем патрульной машины, которая занимала квадрат, где располагается гостиница «Юность», и попросил присмотреть за белым «Жигуленком» с московским номером…

      Рано утром водолазы – их было двое – нашли труп мужчины метрах в полуторастах от впадения реки Маленькой в Большую. Он зацепился плавками за сучок затопленной коряги, запутался в ее мощном корневище, и потому его не унесло течением в Большую. Иначе водолазы так легко утопленника не обнаружили бы. Окончив свое невеселое дело, водолазы отбуксировали труп на катер, ожидавший их в устье Маленькой.
      Как раз в это время Синельников приехал в управление и, не заходя к себе, поднялся в дежурную часть. Его ждали два сообщения. По телетайпу из Москвы пришла телеграмма: Коротков Владислав Николаевич 1953 года рождения действительно проживает по указанному адресу, сведения о паспорте верны, машина марки ВАЗ-2106 с указанным номерным знаком принадлежит ему и зарегистрирована в ГАИ Фрунзенского района. Все было правильно, Коротков не врал. Работает фотографом в системе бытового обслуживания в фотоартели.
      Дежурный же дал Синельникову листок с записью сообщения, переданного ночью по рации экипажем патрульной машины. В нем было всего несколько строк: «В 0.30 белые „Жигули“ направились на улицу Белинского, остановились у дома № 6. Водитель вошел в дом и находился там пятнадцать минут. Затем вернулся к гостинице „Юность“».
      Улица Белинского, 6 – это был адрес Александра Антоновича Перфильева. Маня Лунькова сказала, что у него есть дочь, ее ровесница… Понятно, что Коротков ездил ночью к ней. Но зачем? Тоже понятно – чтобы сказать о несчастье с отцом. Но почему не позвонил, а поехал? Такие безрадостные, горькие вещи людям всегда легче сообщать именно по телефону. Во всяком случае, телефонным разговором легче подготовить человека к страшной для него вести…
      Рассуждая так, Синельников медленно шел путаным коридором управления, спускался с этажа на этаж боковыми лестницами, где не было лифтов. А когда добрался до своего кабинета, у него созрело решение немедленно проверить одну неясно мелькнувшую неприятную догадку. Но для этого ему необходимо точно знать, что Перфильев утонул. Едва вошел в кабинет, зазвонил телефон.
      – Алексей, для тебя есть новости, – услышал он голос дежурного. – В Маленькой обнаружили утопленника, мужчина лет под шестьдесят.
      – В чем одет, тебе сказали?
      – Все записано. На трупе только плавки. Черные в голубую полоску.
      – Спасибо.
      Положив трубку, Синельников достал из сейфа папку, вынул листок с адресом и телефоном Перфильева и набрал номер 3-49-49: теперь он мог проверить неприятную догадку. Ему ответил не очень приветливый, но чисто и нежно звучавший девичий голос.
      – Это квартира Перфильева? – спросил Синельников.
      – Да. Кто говорит?
      – Инспектор угрозыска Синельников. Вы дочь Перфильева?
      – Да, – с ноткой удивления подтвердила она.
      – Простите, не знаю имени…
      – Елена. А что случилось?
      В глубине души Синельников желал, чтобы его догадка оказалась пустым вымыслом, но, увы, она, кажется, начинала подтверждаться.
      – У вас дома все в порядке?
      – В каком смысле? – уже с настороженностью уточнила она.
      – Ну, например, с отцом.
      – Он сегодня не ночевал, но тут ничего особенного. Бывало и раньше.
      Так, значит, Мария Лунькова правильно разобралась в ситуации, когда говорила, что дочь может и не беспокоиться по поводу долгого отсутствия отца.
      – Вы чем занимаетесь, Елена Александровна?
      – Вообще? Или в данную минуту?
      – Вообще, конечно.
      – Но что с отцом? – сердито спросила она. – Вы делаете какие-то странные намеки…
      – Вам лучше приехать ко мне в управление. Если вы должны быть на работе, это неважно, я дам вам справку.
      – Я студентка, окончила четвертый курс технологического, – раздраженной скороговоркой объяснила она. – Наш стройотряд в следующий четверг едет на БАМ.
      – Нужно поговорить. Жду вас в управлении внутренних дел. Знаете, где мы находимся?
      – Разумеется. Это совсем недалеко от нас.
      – Моя комната двести восемнадцать, на втором этаже. Я скажу, чтобы вас пропустили. Только не забудьте взять паспорт.
      – Когда я должна быть?
      – Чем скорее, тем лучше. Приезжайте прямо сейчас.
      – Хорошо…
      Было над чем подумать после этого разговора. Одно из двух: или Коротков не сказал Елене Перфильевой о гибели отца, или сказал. Если не сказал, то для его ночной поездки имелись какие-то иные важные причины. И вообще при этом варианте возникали, как выражался Синельников, вопросы с длинными шлейфами. Что же за тип этот красавчик Слава, если может, зная о несчастье с отцом, приехать на пятнадцатиминутное экстренное свидание с его дочерью и ни словом не обмолвиться о случившемся? Если же он все-таки сказал, тогда только что происшедший разговор с Еленой Перфильевой не укладывался у Синельникова в голове. Как может дочь, осведомленная о трагедии с отцом, столь хладнокровно разыгрывать неведение? Синельникову этот вариант представлялся чудовищным. Он отказывался от мысли, что девушка в двадцать один год способна на столь кощунственный цинизм. Но профессионально он не имел права не допускать такого варианта…
      Чтобы не терять времени в ожидании своих посетителей, он взял чистый лист бумаги и шариковую ручку и, немного поразмыслив, начал писать. Нужно было поставить перед судебно-медицинской экспертизой несколько вопросов. Первый самый обычный: что явилось непосредственной причиной смерти? Второй: каково было состояние жизненно важных органов – сердца и головного мозга – в момент, предшествовавший смерти? Третий: каково количество посторонней жидкости в легких утонувшего? Четвертый: каково содержание алкоголя в организме? И наконец, пятый, выглядевший несколько необычно: учитывая состояние сердца и головного мозга, способен ли был утонувший в период последнего времени, непосредственно предшествовавшего смерти, двигаться самостоятельно? Синельников пока не решил признаться самому себе, что в уме его вырисовывается версия, вся правота или неправота которой определится ответом на третий и пятый вопросы.
      Тяжко начинается денек, подумалось Синельникову, тяжким он и будет.
      Елена Перфильева пришла без десяти девять. Она была такая же высокая и яркая, как и Мария Лунькова, чем-то на нее похожа, но заметно интеллигентнее. Серые глаза ее глядели прямо и строго.
      – Что с отцом? – спросила она от порога, едва прикрыв дверь.
      – Вы садитесь. – Синельников пододвинул ей стул, она села. Он, стоя сзади и держась за спинку стула, сказал тихо: – Отец ваш утонул.
      Она резко обернулась к нему, и он увидел, как побелело ее нежно-розовое лицо.
      – Что?! Не может быть! – дрожащими губами произнесла она, и это было похоже на то, когда люди в ужасе кричат шепотом.
      – Сожалею, но это так. При каких обстоятельствах, я еще не могу вам точно сказать…
      – Но где он? Где его… его тело? Его же нашли?
      – Безусловно. И вам предстоит опознать труп отца. У вас в городе родные есть?
      Она не плакала, но по всему ее виду Синельников чувствовал, что с нею происходит нечто такое, чего не выплачешь никакими слезами. Она, видимо, не расслышала его последних слов, и он повторил:
      – Есть у вас в городе родные?
      – Тетка, – ответила она, – сестра отца.
      – Она работает?
      – Да.
      – Где?
      – На текстильном комбинате.
      – А фамилия?
      – Степанова. Евдокия Антоновна.
      – Адрес?
      – На Панфиловской, дом четыре… Квартиру не помню…
      Синельников записал и, поглядев на понуро сидевшую девушку, предложил:
      – Знаете что, я сейчас вызову вашу тетю, и в морг вы поедете вместе. Так, наверное, будет лучше?
      – Наверное, – согласилась она с полным безразличием.
      Синельников положил бумаги в сейф, запер его.
      – Вы посидите тут минут пять, я быстро все организую.
      Захватив лист, на котором был записан составленный им вопросник для судебно-медицинской экспертизы. Синельников вышел в коридор и увидел Лунькову и Короткова. Они стояли у стены шага на три друг от друга и видно, о чем-то разговаривали – о чем-то неприятном судя по выражению лиц, – но при его появлении умолкли.
      Оба с ним вежливо поздоровались, а он попросил подождать минут десять.
      Вернулся Синельников раньше и опять попросил Лунькову и Короткова подождать еще немного.
      Елена сидела в той же позе, как он ее оставил.
      – За Евдокией Антоновной послали машину, – сказал Синельников и, помолчав, осторожно спросил: – Можно мне задать вам только один вопрос, Елена Александровна?
      – Пожалуйста.
      – У отца не было каких-нибудь неприятностей?
      Он тут же выругал себя за бессердечность, потому что считал бессердечным в такие вот моменты спрашивать человека о вещах, касающихся криминальных дел (а в том, что здесь явный криминал, он уже не сомневался).
      – Не знаю, – по-прежнему бесстрастно отвечала она. – В последнее время пил не в меру. С какими-то сопливыми девчонками гулял.
      – Не будем об этом, извините, – сказал он.
      – Простите… – Она замялась на мгновение и спросила: – Могу его взять?.. Его тело…
      – Разумеется. Завтра утром.
      Главный свой вопрос к Елене Перфильевой – о чем говорила она со Славой, когда он приезжал к ней ночью на пятнадцать минут? – Синельников считал еще более несвоевременным. Он был очень рад, что его догадки насчет кощунственной игры в незнание оказались неверными. Скорей всего Коротков не сказал Елене, что ее отец утонул.
      …Привезли Евдокию Антоновну Степанову. Это была женщина лет сорока пяти, полная, с добрым выражением лица. Синельников обратил внимание, что поздоровалась она со своей племянницей довольно сухо, не по-родственному. Но ему было пока не до оттенков. Он отправил тетю и племянницу в морг и пригласил из коридора Марию Лунькову. Сев напротив него к столу, Лунькова попросила разрешения закурить. Она была свежа и подтянута, от вчерашнего никакого следа. Наверное, сладко спала. Синельников позавидовал, на что способна молодость, хотя ему самому едва сравнялось двадцать семь. Лунькова держала сигарету не изящно – в кулаке, как это делают тайком курящие мальчишки: она прятала свои ногти со странным коричневатым налетом.
      – Хотите, погадаю? – спросил Синельников и улыбнулся.
      Она была настроена дружелюбно и улыбнулась в ответ.
      – Вы колдун?
      – Не совсем, но могу спорить на коробку спичек, что вы на работе имеете дело с химикалиями.
      Она посмотрела на ногти своей левой руки и даже покраснела. Но не обиделась, лишь сказала протяжно:
      – Ага-а, все я-ясненько…
      – А где работаете?
      Она кивнула на дверь.
      – У него.
      – То есть как? Он что, начальник ваш? И что за учреждение?
      – Кустарь-одиночка. Оформляет колхозы-совхозы.
      – Что значит – оформляет? – Синельникову становилось все интереснее.
      – Ну, доски Почета, лозунги, стенды всякие. И декорации для клуба может. По трафарету и плакаты делает. Вообще, большой мастер.
      В голосе ее сквозила ирония, и это было Синельникову непонятно.
      – А вы что делаете?
      – Он фотографирует, я проявляю и печатаю.
      – А лаборатория где?
      – В Снегиревке, при клубе колхоза «Золотая балка».
      – Туда ведь пятнадцать километров. На электричке добираетесь?
      – Когда как. У него же машина.
      – А почему вы сомневаетесь насчет его фамилии?
      – Да не поймешь этого типа… Темнит… Один раз идем по улице, подходит дядька, солидный такой, говорит: «Здрасьте, Виктор Михалыч!» А какой он Виктор Михалыч?
      – И давно вы у него?
      – Второй год.
      – А. раньше что делали?
      – Училище закончила, медсестрой работала.
      – А у него вы что же, на договоре?
      – Какой договор?! Двести в месяц отваливает. Без налогов. И на праздники по сотне. Жить можно. А у медсестер зарплата – не разъедешься. Бабка моя больше, пенсию получает.
      Синельникову захотелось сказать ей нечто нравоучительное – мол, теперешняя ее служба в стаж не засчитывается, а ведь надо думать о будущем, о старости… Но тут же ему самому стало смешно: разве может эта цветущая Манюня думать о собственной пенсии?
      Он резко повернул разговор:
      – Слава с Александром Антоновичем вчера не ссорились?
      Она пожала плечами.
      – Да нет вроде.
      – А почему «вроде»?
      Ее тонкие нарисованные брови чуть сдвинулись – это означало, что она нахмурилась. Тычком затушив в пепельнице окурок, она сказала:
      – Конфискация… Я хотела конфисковать у Нинки «Наполеона»…
      Это было как будто ни к селу ни к городу, но у Синельникова что-то екнуло в груди. Он спросил с несколько напускным недоумением:
      – При чем здесь конфискация?
      – Понимаешь… – Она прищелкнула досадливо пальцами и поправилась: Понимаете, Славка на Сашу чего-то бочку катил, а Саша сказал про какую-то конфискацию, и тогда я предложила взять у Нинки бутылку. Она одна из нее пила…
      Он видел, что Мария Лунькова не то чтобы волновалась – она просто очень горячо вновь переживала вчерашний день. Сама того не подозревая, она давала Синельникову такие сведения, что он готов был расцеловать ее. Чтобы немного ее остудить, он задал вопрос попроще:
      – А Нинка – это кто?
      – Виля подруга, который на автобазе заворачивает.
      – Припомните, пожалуйста, Мария… Вот прибежали вы на поляну, сказали компании, что Перфильеву плохо… Короткова там не было. А когда же он появился? И откуда?
      Она подумала немного.
      – Ну тут же и появился. Из кустов.
      – Что значит – тут же? Через минуту, через две?
      – Там же у нас крик был на лужайке… Не помню… Пока я рассказывала…
      – Но с вами же тоже было плохо, вас минеральной водой отливали.
      – Было дело, – мрачно согласилась она.
      – А Коротков появился, когда вы уже в себя пришли?
      – Ну да.
      Значит, прикинул Синельников, Слава появился на поляне не менее как на пять минут позже Луньковой. А ей потребовалось на то, чтобы прийти с пляжа, две минуты – приблизительно столько прошло времени с мгновения, когда остальные услышали отдаленный крик. За пять минут много можно успеть, если человеку двадцать девять и он атлетического сложения…
      – Вы вчера, когда мы ездили на место, говорили, что Перфильев упал и закричал, словно его ножом ударили. Вы не пробовали его поднять?
      – Что вы?! – У нее даже округлились глаза от такого немыслимого предположения. – Он двигаться не мог. У него, наверно, инфаркт был. Я как-никак медучилище кончала.
      В последних ее словах звучала некая легкая оскорбленность, и это понравилось Синельникову.
      – Ну хорошо, Мария, на сегодня хватит. Я вас еще позову. – Он подписал ей пропуск и добавил: – Поставьте в двести второй комнате печать.
      Когда она уже подошла к двери, он сказал:
      – Между прочим, служба ваша у Короткова может и прекратиться.
      Она сделала презрительный жест и ответила, не оборачиваясь:
      – Подумаешь! Без работы не останусь. Медсестры нарасхват. Могу и на две ставки устроиться.
      – Счастливый человек. Ну ладно, позовите его сюда.
      Открыв дверь и выйдя в коридор, она молча показала Короткову рукой дескать, просят. Коротков был хмур, но вполне спокоен. Правда, по его подглазьям можно было заключить, что спал он эту ночь в отличие от Марии Луньковой несладко, если вообще спал.
      – Знаете Владислав Николаевич, диковатая мысль у меня возникла, – сказал Синельников словно бы в раздумье. И, закурив, продолжал: – Друзья ваши, Румеров и Максимов, гуляли вчера от души. А вы ни капли в рот не взяли. Обидно, а? Лучше бы вам выпить.
      – Не злоупотребляю. Я за рулем.
      – Все мужчины были с такими красивыми женщинами, а вы без…
      Синельников замолчал, решив молчать до тех пор, пока не заговорит сидевший перед ним самоуверенный, красивый и, судя по всему, весьма деловой и неглупый человек. Синельников, собственно, высказал сейчас вслух то, что подспудно служило исходной точкой складывавшейся у него версии. И сделал он это умышленно.
      У Короткова хватит сообразительности понять, к чему все это клонится. Синельников ставил ловушки. Если его версия верна, то Коротков в эту минуту должен выработать для себя линию поведения: как реагировать на открытый ход? Сам Синельников ничем не рисковал, так как было совершенно ясно, что при любом варианте прямых улик в доказательство своей версии ему не добыть, а получению косвенных Коротков помешать не сможет.
      Синельников, несмотря на молодость, имел уже некоторый опыт и знал цену молчания на допросах. Он даже развивал перед товарищами полушутя-полусерьезно идею шкалы, по которой можно с большой точностью определять, насколько успешно идет дознание. Не отвечает допрашиваемый на ключевой вопрос, скажем, тридцать секунд – значит, ты на правильном пути. Отвечает, не задумываясь, через две секунды – твой путь сомнителен.
      Он докурил сигарету – стало быть, прошло не менее минуты, а Коротков все сидел, как прежде, закинув ногу за ногу и сцепив пальцы на колене, и глядел на черный пластмассовый стаканчик, из которого торчали давно не чиненные карандаши. Выражение лица его нисколько не изменилось, разве что чуть прищурились глаза.
      Если рассчитывать по той самой шкале, то Коротков изобличал себя на сто двадцать процентов, но он, кажется, вообще не собирался рта раскрывать.
      Наконец не выдержал Синельников.
      – Чти же вы молчите?
      – А вы меня ни о чем не спрашивали, – по-прежнему спокойно ответил Коротков.
      Но Синельников все же уловил в его тоне, что не просто так он молчал – он раздумывал над предыдущими словами, и не напрасно раздумывал. И смысл их понял.
      – Тогда ответьте на несколько вопросов. По возможности правду.
      – Охотно.
      – Все-таки отдавали вы Луньковой деньги Перфильева или нет?
      – Отдавал.
      – Почему вчера говорили: нет?
      – Растерялся… Все-таки деньги… Мало ли что…
      – Почему ей?
      – Она их заслужила.
      – У Перфильева есть дочь.
      Тут Коротков опять задумался, но ненадолго.
      – Простите, не знаю, как к вам обращаться, – сказал он.
      – Меня зовут Алексей Алексеевич.
      – Видите, какое дело, Алексей Алексеевич… Мы, конечно, с Леной знакомы, но как бы это вам сказать…
      Он, казалось, подыскивал подходящие выражения, но Синельников отлично видел, что не в выражениях суть. Просто Коротков не заготовил ответа на этот вопрос.
      – Ну-ну, вы знакомы – и что?
      – Как бы я ей объяснил, откуда у меня отцовы деньги?
      Это было крайне неубедительно.
      – Вы не имели права брать из пиджака ни деньги, ни блокнот.
      Коротков изменил позу – сел прямо.
      – Виноват, Алексей Алексеевич. Не сообразил. – Самоуверенности у него заметно поубавилось, но смирение было неискренним.
      – Чем вы занимаетесь? – смягчая тон, спросил Синельников.
      – Художник. У меня договоры с колхозами. Наглядная агитация, декорации и прочее. Все совершенно законно, есть соответствующие документы.
      – Но официально где-нибудь числитесь?
      – На профсоюзном учете состою в Худфонде РСФСР. – И, усмехнувшись, Коротков прибавил: – Взносы плачу аккуратно.
      – Это как понимать – Худфонд?
      – Художественный фонд РСФСР. Раньше я работал в издательстве. Четыре года.
      – А вы имеете право нанимать рабочую силу?
      Коротков смутился, но как-то деланно.
      – Нет-нет… Но Маша меня просила… Умоляла…
      Понимаете…
      – А почему вы думаете, что она «купнула» Перфильева?
      Этого вопроса Коротков, кажется, вообще не ожидал. Он передернул плечами, лицо его на секунду стало злым.
      – Вот балаболка! – И голос его тоже звучал зло. – Она же дура набитая!.. Шутил я, понимаете? Шутил… Ну зачем ей Сашу топить?! Он же ее любил, понимаете?
      – Хорошо, не будем трогать эту тему, – великодушно помог ему Синельников. – Сегодня я вас больше затруднять не буду, но вот какая штука. Вы должны быть в городе, потому что можете в любой момент понадобиться нам. Я могу, конечно, оформить в прокуратуре подписку о невыезде, но, по-моему, это лишнее. Лучше так договориться, по-джентльменски. Вы как думаете?
      – По-моему, тоже, – заметно огорченный словами о невыезде, совсем уже смиренно согласился Коротков. – Но мне, видите ли, необходимо раза два-три съездить в колхозы. Обязательства…
      – Это не возбраняется. Только, будьте любезны, сообщайте, где вас искать… И потом, у вашей машины, кажется, левой фары нет?
      – Я уже договорился, поставят.
      – А зачем сказки насчет Худфонда? – спросил Синельников. – Там вы не числитесь. Вы же работаете в артели, в бытовом обслуживании.
      Коротков посмотрел на него как бы издалека.
      – Я подал в Худфонд заявление.
      – Но вас, наверное, не приняли?
      Коротков ничего не ответил.
      Синельников записал на бумажке свой телефон, дал Короткову и с тем отпустил его. Как часом раньше он не спросил Елену Перфильеву о ночном визите, так теперь счел неуместным спрашивать об этом самого Короткова, но совсем по иным соображениям. Он оставил это впрок, до более подходящих времен…
      Без четверти десять показывали часы, а у него уже столько навертелось в голове, что пора было менять ритм. Но сначала требовалось повидать начальство. Начальник отдела оказался на месте. Синельников доложил о происшедшем, поведал о своих сомнениях и подозрениях, о том, что делал и что собирался предпринять. Андрей Сергеевич одобрил, сказал: «Тянешь нитку – тяни…»
      Теперь оставалось два неотложных дела, а потом можно будет засесть за изучение записной книжки.
      Комиссия, где работал Перфильев, располагалась в здании рядом с облисполкомом. Синельников отправился туда пешком и прибыл удачно: через пятнадцать минут там должно было начаться совещание.
      Начальница Перфильева, седая дородная женщина со строгим, озабоченным лицом, приняла Синельникова без промедления. Услышав о трагическом происшествии, она всплеснула руками и жалостно запричитала:
      «Ах, Александр Антонович, Александр Антонович, бедная головушка! Так и не оправился…» Синельников в деликатной форме поинтересовался, от чего должен был, но не оправился Перфильев. И она объяснила, что три года назад у Александра Антоновича умерла жена, в которой он души не чаял, которую боготворил. Да ее и весь город любил – разве он, Синельников, ее не знал?
      И тут он вспомнил, откуда ему знакома эта фамилия. Перфильева была заведующей кафедрой в технологи ческом институте, доцентом, доктором наук, ее дважды избирали депутатом областного Совета. И действительно, ее знал и любил весь город.
      Однако для сетований не оставалось времени – надвигалось совещание. Что касается круга обязанностей Перфильева, начальница сказала, что их было много, может быть, даже слишком много. Она их перечислила, и Синельников выделил для себя тот факт, что Александр Антонович имел самое непосредственное отношение к распределению фондируемых товаров и материалов, в частности строительных, и таких дефицитных, как кровельное железо. И автомобили, предназначенные для продажи передовикам сельского хозяйства, тоже подлежали его контролю. Второй раз за это утро услышал он слово «фонд».
      Когда Синельников покидал кабинет начальницы, она еще при нем вызвала секретаршу и начала давать указания насчет похорон Перфильева…
      Он зашел в кафе, съел, яичницу и выпил стакан чаю. Было двадцать минут одиннадцатого. Ему не терпелось пойти к патологоанатому, но тот наверняка еще не успел закончить свою работу. Поэтому Синельников вернулся к себе, достал из сейфа записную книжку Перфильева и сел в старое мягкое кресло.
      Каждый раз, когда ему приходилось разбираться в бумагах и бумажках, принадлежавших преступнику или пострадавшему, он испытывал странное чувство. Тут было что-то и от стыда, с которым человек, мнящий себя порядочным, не устояв перед непреодолимым искушением, решается прочесть чужое письмо. Но больше это походило на чувство историка, заполучившего в архиве древние рукописи, к которым до него никто еще не прикасался.
      Перфильев, наверное, носил в кармане свою записную книжку очень давно. Зелень на корешке и по краям вытерлась с сафьяна. Листки, помеченные буквами алфавита, были сплошь заполнены именами, телефонами и адресами, только на последних буквах – У, Ф, X, Ц, Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я – странички остались полупустыми. Против многих фамилий нарисованы крестики: две горизонтальных, одна косая – изображение крестов, какие ставят на православных кладбищах. Можно было догадаться, что владелец книжки отмечал таким образом своих умерших знакомых. Но не зачеркивал…
      За алфавитом шли листки без букв, составлявшие половину толщины всей книжки, и на них Синельников обнаружил кое-что интересное. Две страницы заполнены непонятными записями, расположенными столбиками: заглавные буквы одна, две, а иногда и три, – потом черточка и потом числа, все трехзначные. Покойный Перфильев обладал каллиграфическим почерком, буквы были выведены очень красиво. Некоторые буквы заключены в кавычки.
      Судя по тому, что цвет пасты – Перфильев пользовался шариковой ручкой несколько раз менялся, записи были сделаны не в один присест, а велись на протяжении долгого времени. Всякий, кто увидит такие записи, без сомнений решит, что это карманный бухгалтерский счет, а еще точнее: левая сторона дебет счета. Скорее всего хозяин книжки фиксировал какие-то поступления от лиц, а может, и от организаций. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, какое значение могут приобрести эти каллиграфически исполненные буквы и цифры, если их расшифровать. Простейший ряд: фондируемые материалы – дефицит; Перфильев ведал ими; есть много людей, которые ради получения дефицита готовы на любые услуги. Перфильев пользовался своим служебным положением. В этот ряд вполне естественно мог вписаться и Владислав Коротков. Иначе к чему бы ему брать записную книжку?
      А с другой стороны, что могло соединить какого-то залетного оформителя колхозных стендов двадцати девяти лет от роду и сотрудника комиссии, которому пятьдесят один?
      Это настолько же не в порядке вещей, насколько необычно выглядит на зеленой траве белая крахмальная скатерть. Не всем по карману уставлять ее дорогими винами и закусками, однако там, на берегу реки Маленькой, веселая компания стелила же скатерть на траву… Синельников выписал на отдельный лист в два столбика заглавные буквы из книжки Перфильева – у него это получилось не так красиво, зато компактно, можно было охватить единым взором все вместе. Он бегал глазами по столбикам сверху вниз и снизу вверх, как по лесенкам, и вылавливал одинаковые ступеньки.
      Сами собой выделились два повтора – С и «ЗБ». Буква С повторялась восемь раз, «ЗБ» – три. Мария Лунькова говорила, что лаборатория Короткова находится при клубе колхоза «Золотая балка». И кавычки к месту. А буква С не означает ли – Слава Коротков? Чтобы проверить эту элементарную догадку, Синельников поискал ВР и ВМ – Вильгельма Румерова, главного инженера автобазы, и Владимира Максимова, директора кинотеатра, – и нашел их. Против «ЗБ» во всех трех строчках стояли одинаковые цифры – 500. Против С разные – от 300 до 900. ВР и ВМ присутствовали по одному разу, и против них значились цифры 400.
      Если все верно, то впору было возглашать славу педантичности покойного Перфильева. Но это надо проверить, и Синельников решил действовать немедля. Позвонив Румерову, он попросил его срочно приехать.
      Тот явился скоро, вошел в кабинет с искательной улыбкой.
      – Вильгельм Михайлович, вспомните, пожалуйста, когда вы передали Перфильеву четыреста рублей, – без предисловий начал Синельников.
      Румеров перестал улыбаться. Состояние, в которое он мгновенно впал, Синельникову доводилось наблюдать при дознаниях много раз. Долго собирался с духом Румеров, а когда пришел в себя, то сказал своим тонким, не по комплекции, голосом:
      – Если не ошибаюсь, в сентябре прошлого года. Но не четыреста, а шестьсот.
      – Какого числа?
      – Простите, вот этого не могу точно сказать.
      – А за что? Только прошу, не говорите, что отдавали долг.
      Румеров, опять помолчав, признался:
      – За машину.
      – Максимов заплатил столько же?
      – Да.
      – Тогда же?
      – Немного раньше.
      – А отдавали Перфильеву из рук в руки?
      – Нет, что вы! Мы давали Славе.
      – Сейчас составим маленький протокол, и вы свободны, – сказал Синельников. – Но одно условие: никому ни слова.
      – Ну что вы! Как можно?! Я все понимаю.
      Подписав протокол, вконец расстроенный Румеров ушел, а Синельников отправился к начальнику отдела.
      Андрей Сергеевич выслушал его и сказал:
      – Знаешь что; инспектор Алексей, нам эту кашу и в семь ложек не расхлебать. Выходы будут…
      Он по внутреннему телефону позвонил начальнику отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности. Тот сказал: «Прошу», и они поднялись к нему на третий этаж.
      Уяснив суть дела, начальник ОБХСС вызвал своего сотрудника Ковалева, которого Синельников часто встречал в управлении, но знакомства они не водили.
      Договорились так. Ковалев с помощью опытного ревизора займется проверкой отчетности, связанной с деятельностью бывшего сотрудника комиссии Перфильева, и вообще всем, что имеет отношение к распределению фондов, а Синельников будет разрабатывать свою версию и вести дознание по линии Перфильев – Коротков – Румеров – Максимов.
      Синельников с Ковалевым вместе спустились в буфет, поели и вышли во двор покурить. Синельников рассказал Ковалеву кое-что поподробнее, и они расстались, условившись каждый день поутру обмениваться добытыми сведениями.
      – Жалко, завтра пятница, – сказал на прощанье Ковалев.
      – Да, придется пару деньков позагорать…
      Был третий час. Синельников прикинул: теперь уже можно, пожалуй, и к патологоанатому. И пошел в морг.
      Евгений Исаевич, низенький крепкий черноволосый старик с квадратным лицом и кустистыми бровями, стеснявшийся, как знал Синельников, собственной специаль-ности, встретил его у входа в свое мрачное рабочее обиталище. Он покуривал по старинке папиросу, блаженно щурясь на солнце. Дверь морга была открыта, и оттуда тянуло ледяным холодом.
      Поздоровавшись с ним, – Евгений Исаевич никому никогда не протягивал руки, опять же из-за стеснительности, – Синельников спросил, как дела с Перфильевым.
      – Немного хуже, чем у нас с вами, – сказал старик хрипловатым баском и, как бы извиняясь за непервосортную, шутку, поспешил прибавить: – Я имею в виду, милый Алексей Алексеич, что если бы он и был еще жив, то ему не позавидовал бы, представьте, никто.
      – Почему так, Евгений Исаевич?
      – Я ответы на ваш вопросник еще не писал, но я его помню. Вы ведь ради этого меня навестили?
      – Конечно.
      – Ну так вот, могу ответить устно. Умер Перфильев, попросту говоря, оттого, что захлебнулся, совсем немного захлебнулся, может быть, всего от одного вдоха.
      Про мозг ничего пока сказать нельзя, нужно произвести гистологическое исследование, а что касается сердца, то могу утверждать совершенно определенно: у него непосредственно перед смертью случился обширный инфаркт задней стенки левого желудочка.
      – Интересно, интересно.
      – Да, так вот. Посторонней жидкости, то есть речной воды, в легких было совсем мало. Он ведь сделал, повидимому, всего один вдох, да и то поверхностный… Да… А насчет того, мог ли он самостоятельно двигаться в момент, предшествовавший смерти, должен вам сказать, милый Алексей Алексеич, что в таком состоянии человеку не то что двигаться, а и вздохнуть трудно… И больно… Он же испытал кинжальную боль.
      Синельников вспомнил рассказ Марии Луньковой, ее слова о том, что Перфильев закричал так, словно его ударили ножом.
      – Это что, термин такой – кинжальная боль? – спросил он.
      – Ну, термин не термин, а у нас так принято говорить.
      – Вы забыли об алкоголе, – сказал Синельников, наперед зная, что ничего Евгений Исаевич не забыл, а просто желая немного подыграть старику, не упускавшему случая показать и защитить свой высокий профессионализм.
      – Я ничего никогда не забываю, – так и ответил Евгений Исаевич. – Послал в лабораторию на анализ.
      – Спасибо большое. – Синельников обеими руками взял его правую руку и пожал ее.
      – Не за что, милый, не за что. Будьте здоровы. А бумажку я пришлю, как только принесут анализ.
      – Будьте здоровы, Евгений Исаевич.
      Уходя, Синельников имел право быть довольным собою. Его версия начала обретать прочную опору – по крайней мере, со стороны судебно-медицинской экспертизы.
      Сегодня ему ничего нового предпринять не удастся. Надо подробно поговорить с дочерью и сестрой Перфильева, но это невозможно, пока они не похоронят его.
      Теперь для Синельникова самое важное – как можно больше узнать о том, каков он был при жизни, как прожил последние свои три года.

      Вы представляете, как это больно, когда вдруг перестаешь узнавать родного брата? Вот был человек, ты считала его верхом совершенства, преклонялась перед ним, и на твоих глазах он превращается в существо, совсем чуждое твоему идеалу, самому себе противоположное… Я ведь на шесть лет моложе Саши, он всегда был для меня идеалом… Пожалуй, я его считала скорее отцом, чем братом. Отец наш погиб на войне. В сорок пятом мне было восемь лет, а Саше четырнадцать, он в ремесленном учился и уже что-то там зарабатывал. Но не в этом даже дело. Он, например, задачки мне решать помогал, домашние задания, а я, сказать по правде, была в математике порядочная бестолочь. Ему ребята со двора свистят, а он не уйдет, пока все мне не растолкует. И никогда не воспитывал, не наставлял и подзатыльников не давал. Просто я с ним одним воздухом дышала, и это уже было воспитанием. Мать иногда и то срывалась, а он обладал какой-то совсем непонятной мне способностью понимать и прощать людей. Будто он всегда был старше всех на свете…
      Но я слишком далеко забралась, а вам надо поближе. Как объяснить? Мне кажется… нет, я уверена, что всему причина – смерть Тамары, Сашиной жены. Она мне ровесница и умерла сорока двух лет… Рак крови… Это невозможно вообразить. Такая обаятельная женщина… Умница, веселая, работящая… В тридцать четыре года защитить докторскую диссертацию – это не каждому дано, правда? А у нее маленькая дочь на руках, и дом сама вела, и работу не оставляла.
      Мы с нею дружили еще с шестидесятого года, можно сказать – со дня их свадьбы. Они с Сашей поженились, когда она только-только окончила институт и приехала в наш город по распределению. И Саша любил ее с первого дня.
      Я нисколько не преувеличиваю; с того самого дня и до самой ее смерти… нет, до своей смерти… Саша любил ее так что готов был прыгнуть из окна, лечь под поезд. Ну все, что хотите. Он девятнадцать лет каждый день – понимаете, каждый день – встречал ее у института после работы… А когда она уезжала в командировки по заводам, каждый день посылал письма. Как они друг друга любили, думаю, вряд ли кто любит, я, во всяком случае, других примеров не видела.
      Правда, как-то Тамара, это уже незадолго до смерти примерно за полгода, жаловалась мне, что у них с Сашей был разговор на щепетильную тему. Знаете, бывает когда жена зарабатывает намного больше мужа, то муж чувствует себя ущемленным, и на этой почве получаются разлады. Оказывается, спровоцировала разговор их ненаглядная доченька Лена. Он пытался в чем-то ее ограничить кажется, не позволял носить Тамарины серьги, – а она говорит: «Ты, отец, молчи, ты тут не хозяин, мама шестьсот получает, а ты двести пятьдесят». Вот так… Но Саша с Тамарой вскоре объяснились, и он забыл об этом и думать…
      А насчет Лены… Это, знаете, для меня больной вопрос. Умом-то я сознаю, что глупо и недостойно относиться так к девчонке, тем более она мне родная пле-мянница. Но ничего не могу с собой поделать. Я уж иногда думала: может, это бродит во мне какая-то ревность? У нас с Сашей детство было несладкое, а тут перед ребенком расстилаются, как перед всесильным повелителем. Она себе ни разу носового платка не постирала. Отец ей туфли чистил, пуговицы на пальто пришивал. Мило, не правда ли? Так и из ангела недолго сделать мучителя, а Лена, простите меня, далеко не ангел. Вот и дошло до того, что она потребовала автомобиль. Купили и автомобиль.
      Но я опять как будто в сторону…
      В общем, представьте себе положение Саши, когда ему сказали, что его жена безнадежна. Он потерял голову. Мы однажды вместе навещали Тамару в больнице.
      Он бодрился, шутил, а она только посмотрела ему в глаза и все сразу поняла. В артисты он не годился.
      Нет, это нельзя вообразить, это надо было видеть. В день похорон я боялась, что он помешается. А потом началось что-то ужасное.
      Неделю не ходил на работу, сидел дома и пил беспробудно. Раньше никогда не позволял себе лишнего. На работе к нему очень хорошо относились, неделю эту, конечно, простили, но я чувствовала: не останови его – покатится до конца. Кое-как вытащила его, пришлось на день запереть, чтобы в магазин не ходил.
      А когда протрезвел, я ему говорю: «Что ж, ты и на могилу к Тамаре пьяный ходить будешь?» Только это и подействовало. Да ненадолго. С месяц держался, а потом опять… Правда, на работу ходил – значит, днем был трезвый, зато каждый вечер напивался до беспамятства.
      Как-то я заглянула, Саша лежит на тахте, смотрит в потолок безумными глазами и не реагирует ни на что. Лена на кухне сидит, читает учебник, пьет кофе. Я хотела посоветоваться, как нам его сообща отвадить от пьянства, надо же спасать человека, а она, представьте, заявляет: «Он не маленький, должен сам понимать, а если хотите спасать – дело ваше, вы ему сестра». И вообще я ей немножко надоела своими посещениями. Вот так…
      У меня были Тамарины ключи от квартиры. Я их выложила перед нею и ушла. По-бабьи, конечно, поступила, теперь вижу, что вела себя неправильно, несолидно. Она же в дочки мне годится, а я с нею на одной доске. Стыдно вспомнить, да что поделаешь? Не исправишь.
      С месяц не показывалась я у Саши. И вдруг он сам является, и совершенно трезвый. Я так обрадовалась, хоть и невесел он был. Оказалось, сидит без денег, пришел просить взаймы. Насколько я знала, накоплений у них с Тамарой не было, тем более они недавно купили для своей дочки машину. А я одна, сын в армии служит. Пошли мы с Сашей в сберкассу, я сняла пятьсот рублей, сколько просил, даю ему, а он плачет. Совершенно, понимаете, распустился. Жалко смотреть, сердцу больно. Такой был великолепный человек, настоящий мужчина – и вот пожалуйста…
      Успокоился он, слезы вытер и объясняет… даже не объясняет, а скорее жалуется. Лена из него последние нервы вытянула: в доме ни рубля, молока купить не на что, до отцовой получки десять дней, а ей еще надо кожаную юбку купить, продается по случаю…
      Руки мне целует – и опять в слезы. Еще бы немного – и дошел бы до истерики.
      Ну вот… С тех пор мы с Сашей встречались редко, а к ним я вовсе перестала ходить. Но один раз, на его день рождения, двадцать пятого сентября, зашла поздравить вечером. Еще светло было, а в квартире уже дым коромыслом. Дверь мне открыл красивый молодой человек – он только и был трезвый, а остальные за столом ну как последние пьянчужки. Их там человек двенадцать было, шесть пар. Девицы совсем зеленые, возраста Лены. И Саша с такой же в обнимку сидел. И Лена присутствовала. А мужчины все гораздо моложе брата.
      Поглядела я, вижу – Саша едва меня узнал. Ухмыляется, а встать со стула не может. Положила я хризантемы на тахту и ушла. Горько было – невыносимо…
      Безобразно… Тамару-то мы схоронили в июне, вот в такой же солнечный день, как сегодня. После этого я его долго не встречала. Потом перед Октябрьским праздником столкнулись в универмаге, в парфюмерном отделе, он духи покупал и был вроде бы в порядке. Извинялся, что еще долг не отдал. А под Новый год забежал ко мне на минуту. Очень вальяжничал. В дубленке, в новом костюме и чуть под хмельком. Долг принес. Я говорила – могу и подождать, но он деньги на стол бросил.
      Вот, пожалуй, и все. Больше мы ни разу не разговаривали. Так, на улице иной раз встретимся… «Как живешь?» – «Ничего…» И разойдемся. Он даже внешне стал неузнаваем. Костюмы на заказ. Какая-то лихость в лице. А впечатление жалкое…

Разговор с Еленой Перфильевой

      – Что я могу сказать об отце? О мертвых – или ничего, или только хорошее.
      – Меня интересуют последние три года. Кажется, он сильно изменился…
      – Ничего удивительного. Он безумно любил маму… Ее смерть была большим ударом.
      – А в чем это выражалось?
      – Пить стал.
      – И все?
      – Ну сами понимаете, где гулянка – там женщины.
      – Вы знали его знакомых?
      – Кое-кого видела.
      – Что это были за женщины?
      – Молодые.
      – Вы не пробовали его образумить?
      – Это было бы бесполезно.
      – У него, если мне не изменяет память, день рождения – двадцать пятое сентября?
      – Да.
      – Простите, нескромный вопрос: тогда, в семьдесят девятом, вы ведь этот день тоже отмечали?
      Пушистые ресницы едва приметно дрогнули.
      – Вы уже разговаривали с моей очаровательной тетей?
      – Разговаривал.
      – Да, отмечали. Не очень-то весело, правда.
      – Слава Коротков тоже был?
      – Да.
      – Между прочим, вы не знаете, как он познакомился с вашим отцом?
      – Понятия не имею.
      – Отец никогда ничего об этом не говорил?
      – С какой стати ему об этом говорить?
      – А вы, если не секрет, как относитесь к Короткову?
      – Нормально. По-моему, очень приличный человек. Самостоятельный.
      – Еще более нескромный вопрос: он за вами не ухаживал?
      – Кажется, на такие вопросы можно и не отвечать?
      – Не только на такие.
      – Ну хорошо. Он учил меня водить машину. И вообще, мы дружим на автомобильной почве… Но какое все это имеет значение? Отец мертв.
      – Поверьте, мне самому неприятно ворошить прошлое, вторгаться в вашу личную жизнь. Но необходимо кое-что прояснить. Служба обязывает.
      – Прояснить, чтобы бросить тень на отца?
      – Вы вначале сказали, что о мертвых или – или… Но есть и другая поговорка: мертвые сраму не имут.
      – Мне дорого доброе имя моих родителей.
      – Понимаю ваши чувства… Ваш отец, кажется, не очень беспокоился о своем добром имени, но мне не хотелось бы на него покушаться. Вы постарайтесь войти в мое положение. Поверьте, я спрашиваю вас не из праздного любопытства. Существует некая истина, до которой я должен добраться.
      – Ничего не имею против.
      – Благодарю вас… Так вот, скажите, пожалуйста, кого отец считал своим лучшим другом?
      – у него не было друзей отдельно от мамы.
      – Мы говорим о последних трех годах. С кем он чаще всего встречался?
      – Откуда мне знать? Гости у нас бывали редко.
      – А в тот раз, на дне рождения, кто еще был, кроме Славы Короткова?
      – Не помню.
      – Но все-таки… Вы так молоды… Неужели память уже отказывает?
      – Три года прошло… Были какие-то совершенно незнакомые мне люди.
      – А Слава с кем?
      – Можете записать – он был ради меня.
      – Вы же видите – я ничего не записываю. Отец ваш, кажется, испытывал тогда материальные затруднения?
      – Я всегда говорила, у моей тетушки язык как помело. Ничего не скажешь, героический подвиг – дать родному брату взаймы полтысячи.
      – У меня не осталось впечатления, что она этим хотела похвалиться.
      Пушистые ресницы широко распахнулись.
      – А у вас, товарищ Синельников, нет такого впечатления, что вы копаетесь в старом, грязном белье?
      – Признаюсь – есть. Но тем не менее… Раз уж мы начали, давайте пройдем до конца… Значит, затруднения были, а к декабрю все наладилось. Вы не интересовались у отца, откуда появились деньги?
      – Во-первых, я его денег не считала. А во-вторых, к чему вы все это подводите?
      – Я просто сопоставляю. А когда приблизительно Коротков познакомился с вашим отцом?
      – Ну… кажется, в тот год, когда умерла мама, они уже были знакомы.
      – Это понятно, он же был на дне рождения. А что их связывало? Общих интересов как будто никаких. Разница в двадцать два года.
      – Об этом вам лучше спросить у Короткова. По-моему, отец никогда не придавал значения разнице в возрасте. Во всяком случае, в отношении женщин.
      – Вы его осуждали?
      – Ни капельки!
      – Марию Лунькову знаете?
      – Это Манюня? Еще бы! Последняя любовь…
      – Что она собой представляет?
      – Проходит под глупенькую, а по-моему, прикидывается. Доила его, наверно.
      – Ну я вас утомил… Еще два-три момента, и пора закругляться…
      – Ничего. Мне любопытно; меня еще ни разу не допрашивали.
      – Но это не допрос. Формально допрашивают не совсем так.
      – Тогда надеюсь, что до формального дело не дойдет.
      – Я тоже… Скажите, тогда, в прошлую среду, когда случилось несчастье, вы с Коротковым виделись?
      – Нет.
      – Зачем же вы говорите неправду? Он был у вас. Могу даже назвать время. В половине первого ночи.
      Пушистые ресницы сомкнулись, голова поникла, русый локон упал на чистый белый лоб.
      – Был. Я ошиблась.
      – Он не сказал вам, что произошло с отцом?
      – Нет. Он же сам тогда не знал точно. Дал понять, что, возможно, с отцом случилось какое-то несчастье, сказал – он исчез непонятным образом.
      – А для чего же он к вам приезжал так поздно? Только для намеков? О чем вы говорили?
      – Наверно, хотел как-то смягчить, подготовить…
      – Он добрый человек?
      – Ко мне Слава всегда относился по-товарищески.
      – Хорошо. Извините за назойливость. Вы ведь должны в четверг ехать со стройотрядом на БАМ?
      – Должна была… Из-за отца мне разрешили приехать позже… Когда мне будет удобно…
      – Ну и правильно. Если я вам не надоел, мы еще как-нибудь поговорим.
      – Пожалуйста.

Рассказывает Мария Лунькова

      Раньше я в судьбу не верила. Мистика – три листика… А тут поверила…
      Это прошлым летом было, я уже у Славки работала. Раз вечером бабуся моя в аптеку попросила сходить, раунатин у нее кончился. Ну топаю в дежурную, на угол Комсомольской и Павловской. А там скверик есть, знаете? Лавочки стоят… Ветрено было, пыльно, в сквере ни собаки, а на одной лавочке под фонарем кто-то сидит.
      В шляпе, голова запрокинута. Иду мимо, а он: «Девушка, можно вас на минутку?» Думаю, ханурик какой-то, алкаш, но остановилась. Гляжу – мне в папаши годится, говорю: «Вы, дядя, совесть в чужих очках покупали?» Но вижу: не пьяный. А он: «Если нетрудно – нитроглицерин». Он, видно, в аптеку и шел, да не дошел.
      Ну я бегом, в кассе пробивать не стала, говорю в штучном: дайте нитроглицерину, человеку плохо, сейчас вернусь. Ну она поняла, сунула колбочку, я обратно к нему бегом – хорошо, на низком каблуке была. А он уже и «мама» сказать не может. Положила я ему в рот таблеточку, а он пальцами показывает – две надо. Я присела, подождала, пока в себя придет… Ну он быстренько оклемался. Спрашиваю: может, «неотложку» вызвать? Ничего, говорит, уже все в порядке, а как вас зовут? Ну если «как зовут?» – значит, правда все в порядке. Встала я, а он: «Ради бога, ради бога, мое имя Александр Антонович, не подумайте плохого, я вам так благодарен». И так далее. Сказала и я свое имя-отчество, а он в кармане роется – ну, думаю, если сейчас деньги предложит, плюну ему на сапоги, на туфли то есть. А он достает шариковую ручку, красивая такая, фээргэшная, возьмите на память. Я сдуру пошутила – короткая больно память, к ней же нового баллончика не найдешь, а он спрашивает: «Вы курите?» – «Курю, конечно». И он дал мне газовую зажигалку. «Ронсон», дорогая… Я отказывалась, но он за сердце начал хвататься, и пришлось взять. Хотела его проводить, а он говорит: мне тут недалеко. Ну до свидания – до свидания. Я в аптеку, взяла раунатин, расплатилась – и домой.
      Зажигалка – люкс. Она какая-то электронная, что ли, камушки вставлять не надо, только заправляй газом. Но я этого дядечку скоро бы забыла, если бы не Славка.
      Едем мы как-то из Снегиревки в город, он заводит толковище: то да се, не надоело ли тебе со всякой шантрапой валандаться? В смысле – с мальчишками. А я как раз со своим Витькой разбежалась. Зануда он порядочный. Все хорошим манерам учил – не так повернулась, не туда пошла. На мои мороженое ели, я ему пиво выставляла, а он на мотоцикл откладывает. Говорит, куплю – и махнем на Черное море. Я, значит, на заднем сиденье. И каску на меня наденешь, спрашиваю. «А как же? – говорит. – Так полагается по правилам». Ну и сказала я ему «ку-ку».
      А Славка пристал: давай познакомлю с мужиком. Уже немолодой, но к молодым женщинам не ровно дышит. И не жлоб. И деньги есть. И вдовец. И все при нем.
      Черт с тобой, говорю, познакомь, но чтобы без хамства. Сам-то Славочка тоже под меня шары катить пробовал, он же неотразимым себя считает. Да фигушки – не для него росла…
      У Славки и план готов – я домой, он в гостиницу, помоемся, переоденемся, он этого мужика захватит, потом заедут за мной, и втроем в «Избушку». На Московском шоссе загородный ресторан знаете?
      Почистила я перья, блеск навела, а тут и Славка сигналит. Еще светло было, выхожу, они у машины стоят, мужик этот курит. Славка уже хотел нас знакомить, а у того сигарета изо рта на землю упала. Стоит он как столб и шепчет: «Это же Мария». Оказалось, Славка Александра Антоновича привез, того самого, которого я нитроглицерином кормила. Запомнил он меня.
      Ну скажите: не судьба? Я его тоже, конечно, узнала, но он не таким старым показался, как тогда. Костюмчик – шик. Галстук повязан, как у дипломата. А главное – глаза мне понравились. Сразу видно – добрый мужик.
      Гульнули мы по всем правилам, но он ко мне в гости не набивался. Визитку дал, просил звонить – хоть домой, хоть на работу. А мне тем более набиваться ни к чему, не собиралась я звонить. Но тут Славка началмозги пудрить: Саша не ест, не пьет, Саша сохнет, всем расчет дал – одна я ему снюсь.
      Короче, опять встретились, потом еще, и пошло-поехало. Он мне стал вроде отца. Своего родного я не помню они с матерью развелись, когда мне четыре года было, а мать умерла, когда восемь.
      Но это только сначала, а потом все наоборот. Такой он был неприютный, такой несчастный… Честно, я перед ним себя старухой чувствовала. Нет на людях он марку держал, солидный такой, серьезный. А останемся вдвоем раскиснет и как ребёнок. Меня он наверно, и вправду любил. Раз говорит: давай поженимся. Я хохотать стала, но он не обиделся, сказал что у него дочь такая же, даже на полгода старше А жить он рассчитывал не больше десяти лет. Так что все кончилось шуткой: не захотел он оставлять меня молодой вдовой.
      Но эта идея у него в голове долго шевелилась. Потому и решил познакомить меня с Еленой. И вышла ерунда.
      Привез меня Саша к себе домой, по дороге все объяснял, что очень она у него строгая и капризная. Поглядели мы друг на друга: о чем говорить? У нее такое выражение, как будто я кровь из вены брать приехала с толстой иглой. А я вижу: тоже хороша штучка. После мы еще раза три встречались, а тогда она сумку в руки и упорхнула. Кто я, что я – Саша ей не уточнял, и так ясно. А он перед ней как побитый. А когда Саша мне квартиру показывал, вижу – в ее комнате на стуле Славкины брюки серые и кожаная куртка. Спрашиваю: он что, живет у вас? Говорит: бывает. Я Славку потом прикупила, он обозлился: не болтай, кричит, она девушка приличная, интеллигентная. Я, значит, неприличная, потому что не исполнила его желаний. Но не в этом дело…
      Саша очень переживал, что мы с Еленой не сошлись. Один раз приехал совсем расстроенный. Прекрасная Елена устроила ему из-за меня такой концерт нитроглицерин не помогал. Ну отпоила я его, и он кается. Раньше у него знакомые менялись, а тут – я одна. А это уже опасно для дома. Я говорю: пусть она не беспокоится, ничего мне не нужно. Он мне деньги на вещи, конечно, давал, приоделась. Но – хотите верьте, хотите не верьте – не за тряпки он мне нравился… Не могла я его вот так взять и бросить…
      Зимой что-то с Сашей случилось. Придет хмурый, слова не вытянешь, И сразу водку на стол. А напьется – смотреть противно. Анекдоты какие-то дурацкие, и сам над ними хихикает. Или начнет про своих знакомых рассказывать – этот благородный, этот хам, тот ни рыба ни мясо, А мне неинтересно, я их никого не знаю. Тем более Саша людей не по именам называл. Он любил разные прозвища давать. Славку, например, он звал «Отдел кадров».
      Был у него какой-то Клешня. Саша при мне никогда матом не ругался, а тут вспомнил этого Клешню – и хоть уши затыкай. Успокаивать стала, а он голову в подушку – и навзрыд. А потом расхныкался: держит его этот Клешня за горло, что-то надо делать. Или с горла долой, или задушит Клешня, А утром говорит: «Я вчера чушь городил, не обращай внимания».
      В другой раз законтачится на Клешне – и давай самого себя ругать. Клешня вроде уж и не враг, а так знает, что делает, и силой его не тащил. Куда тащил?
      Зачем тащил? Ничего не разберешь. Называет себя последним подонком, таких, говорит, стрелять надо, и вообще – жизнь идет под откос.
      Я заметила: это на него находило, когда в кармане негусто. Через недельку заявится – кум королю, и Клешню не поминает, и себя не ругает.
      Но все-таки странный он стал зимой. Шли мы вечером из кино, он трезвый был, но знал: бабуся нам ужин приготовила и в магазин сходила, так что теплая беседа обеспечена, торопиться некуда. Между прочим, бабуся его уважала, только все уговаривала пить поменьше, а лучше – совсем бросить.
      Ну идем мы, толкуем, и он ни с того ни с сего брякает: а вот посадят меня в тюрьму – передачи носить будешь? Буду, говорю. Тыквенные семечки. А сама чую: не шутит он. И ничего не пойму. Не вор, не жулик, занимает солидную должность – и про тюрьму толкует. Дура я, конечно, только сейчас дошло, что на его гулянки никакой зарплаты ему бы не хватило, а тогда и мысли не было…
      К весне он опять переменился, вроде другую шкурку надел. Все молчит, молчит. И трезвый молчит, и выпьет – тоже. Прямо на нервы действует. Мне Славка даже сказал один раз: «Ты бы его расшевелила». Послала я Славку подальше, чтобы не совался, после Саше рассказала, а он говорит: Славка обижается, потому что Саша разжаловал его из «Отдела кадров», а я должна относиться к Славке с почтением и уважением, потому как именно он нас познакомил, вечная ему за это благодарность. Потому он больше и не «Отдел кадров», то есть – при мне они ни 0 каких делах не разговаривали. Так, травили что придется. Славка больше слушать любит лишнего никогда не сболтнет, а Саша если заведется – не остановишь.
      В мае, на праздники, мы у Саши на квартире собрались. Елены не было – в Москву на своей машине укатила вместе со Славкой. Саша планы строил в июле мы едем на юг, даем гастроли по маршруту Одесса – Батуми. А потом, говорит, будем решать очень важный вопрос. Какой вопрос – я не уточняла. Мало чего он в таком состоянии плел… А теперь вот его нет…

Допрос Румерова

      – Вы сказали, что заплатили Перфильеву за машину шестьсот рублей и передали деньги через Короткова. Подтверждаете эти свои показания?
      – Да, полностью подтверждаю.
      – Расскажите подробнее, что вас к этому побудило и при каких обстоятельствах это произошло.
      – Понимаете, я дружу с Володей, с Максимовым. У меня имелся «Жигуленок», но уже старый, первого выпуска. Хотелось новый. А Володя имел «Москвича», и он без очереди заимел «Жигуленка» последней модели. Вы же понимаете, я спросил: как удалось? У друга от друга нет секретов. Володя познакомил меня со Славой. Слава сказал: шестьсот рублей – и машина ваша. Володя объяснил мне, что это идет через Перфильева.
      – Лично Перфильева вы до этого знали?
      – Вы же понимаете, его все знали, но лично знаком я раньше не был.
      – Когда познакомились?
      – На Первое мая. Вернее, Слава познакомил нас еще в апреле, а на праздники Александр Антонович пригласил заглянуть, отметить, так сказать…
      – О деньгах у вас с Перфильевым разговора не было?
      – Что вы! Никогда!
      – Но он знал, что устроил вам покупку вне очереди?
      – Думаю, догадывался.
      – А вам было известно, что Перфильев получил не шестьсот, а четыреста?
      – Я догадывался. Но не знал точно, какую сумму Слава оставляет себе.
      – Вам известно об ответственности за дачу взятки?
      – Если я скажу – неизвестно, вы же не поверите… Но я очень вас прошу, учтите мое положение… У меня маленький ребенок… Я могу отдать эту проклятую ма-шину…
      – Единственное, что в вашу пользу, – чистосердечное признание. И помощь дознанию. Это будет учтено судом. Можете идти.

Допрос Максимова

      – Давно вы знакомы с Коротковым?
      – Дай бог память… Может, года два с половиной.
      – При каких обстоятельствах познакомились?
      – Он сам пришел.
      – Куда пришел?
      – А ко мне в кинотеатр.
      – Как зритель, что ли?
      – Зачем? Насчет работы. Он же художник.
      – Афиши рисовать?
      – Точно.
      – И вы дали ему работу?
      – У меня художник был, но он тогда как раз болел. Дело Славке нашлось.
      – Он разве без дела ходил?
      – Зачем? У него по договору солидная работа. У меня он просто подхалтуривал.
      – Расскажите, как все это организовалось с приобретением машины.
      – Ну как? Я в очереди на «Жигуленка» записан был, да очередь – она, сами знаете, не так быстро двигается. Славка знал – я машину хочу, ну и помог. Он парень оборотистый.
      – Вы что же, попросили его помочь?
      – Не помню, как получилось, может, и попросил.
      – Постарайтесь вспомнить. Это имеет некоторое значение. И для вас тоже.
      – Понимаю… Я на него лишнего валить не буду, но он мне в общем намекал.
      – На что?
      – Ну что у него есть возможность достать автомобиль без очереди.
      – И подразумевалось, что нужно кому-то дать на лапу?
      – Мы же не маленькие…
      – А кому – Коротков не говорил?
      – Это я потом уже узнал про Александра Антоновича. Когда лично познакомились.
      – Коротков сказал?
      – Зачем? Он не такой дурной. Виль догадался.
      – Румеров?
      – Да. Мы тогда у него вечерок для Славки устроили, а он Александра Антоновича привел. Ну у Виля голова не кочан, он быстро вычислил.
      – Это было до того, как Виль тоже приобрел автомобиль, или после?
      – После.
      – Виля с Коротковым вы свели?
      – Что значит – свел? Мы друзья. И со Славкой стали друзья… Чего ж тут сводить?
      – А кроме Виля, вы Короткову никого не рекомендовали?
      – Нет.
      – Хорошо, Максимов, скажите, вы дочь Александра Антоновича знаете?
      – Лену? Конечно. Мы с Вилем у них дома бывали.
      – Простите за нескромный вопрос: в каких она отношениях с Коротковым?
      – В хороших.
      – Ну а точнее?
      – Они, кажется, собирались пожениться.
      – И раздумали?
      – По-моему, Александр Антонович не одобрял.
      – Из чего вы это заключили?
      – Антоныч цену Славке знал.
      – Странный вы человек, Максимов. Вы же цену тоже знали, а все-таки дружили и сами пользовались.
      – Я один раз попользовался, а до остального мне дела нет.
      – Вы когда-нибудь Уголовный кодекс читали?
      – Не приходилось.
      – И Виль вас не просвещал?
      – Чего ему просвещать? Мы с ним одинаковые.
      – Очень жаль… А кого Перфильев звал Клешней?
      Максимов нахмурил брови.
      – Какая клешня? Первый раз слышу.
      Он не играл, не притворялся.
      – Ладно, Максимов, вы свободны.

      Двадцатисемилетнему человеку, который за пять лет службы видел семнадцать трупов и который ежедневно общается с себе подобными людьми, общающимися, в свою очередь, – опять-таки по роду службы – исключительно с преступным миром, – такому человеку очень трудно сохранить изначальную веру во всеобщую чистоту человечества. Об очерствении и бесчувственности сыщиков Синельников читал и слышал, но когда искал среди старших примеры подобных очерствении почему-то не находил их. Скажем, кто-кто, а его начальник, Андрей-Сергеевич, сорок лет работающий в розыске, смог бы явить в этом смысле отличный образец. Между прочим, его немцы расстреливали, он два раза бежал из плена, у него сволочи полицаи убили жену и сына, и, когда он был в партизанах, посчастливилось ему, на свое горе, поймать полицая, который насиловал его жену перед тем, как скинуть ее в ров. Но даже того грязного полицая, за которого никто бы и слова не сказал, Андрей Сергеевич своей рукой, своей волей не казнил – отдали его под трибунал…
      Дружба по профессии – это хорошо, и Синельников дружил со старшим инспектором угрозыска Малининым. Но какой-то здоровый инстинкт (впрочем, нездоровых инстинктов не бывает) устроил так, что у Синельникова образовалось два близких друга, не имеющих отношения ни к дознанию, ни к следствию, ни к суду. Один работал тренером по плаванию в спортобществе «Динамо» и был ему ровесник, другой, на тринадцать лет старше, сосед по лестничной клетке, отец шустрого конопатого второклашки и забавной трехлетней девочки с белыми косичками, которая называла Синельникова дядей Лесей, работал на металлургическом комбинате начальником мартеновского цеха. И главное, жила в городе девушка, которую Синельников, кажется, всерьез любил – во всяком случае, он готов был жениться на ней хоть завтра, но возражали ее родители, и не потому, что Синельников обитал в коммунальной квартире, занимая комнату в шестнадцать квадратных метров, и не по каким-нибудь иным причинам, а лишь потому, что они постановили так: их дочь выйдет замуж после окончания института. Она перешла на пятый курс – значит, ждать (поскольку она была тоже за) оставалось какой-нибудь год.
      Здоровый инстинкт повелевал ему ежедневно общаться с людьми иной профессии и не в рабочей обстановке, ион был рад, что у него есть друзья, не говоря уже о невесте. Порою у него возникало ощущение, что он все время идет по тем тайным тропам, по которым ходят разоблачаемые угрозыском преступники. Он знал, что в любом государстве существуют преступные элементы – другое дело, какой процент они составляют и каков характер типичных преступлений. Он сознавал, что ему не грозит опасность стать человеконенавистником в силу своей специфической профессии, ибо тот процент, против которого он поставил себя на службу, ничтожно мал. И все-таки…
      Все-таки он никак не мог забыть нечаянно подслушанный однажды разговор. Это было в апреле. Он шагал в обеденный перерыв мимо кинотеатра, из которого высыпал целый рой маленьких школьников – кончился сеанс. Среди этой низкорослой, пестрой, шумливой толпы возвышались, как маяки, три или четыре женские фигуры – должно быть, учительницы. Две девочки, обе с широко раскрытыми глазами, остановились у тротуара, и Синельников услышал, как одна сказала другой: «А я не верю, что Наташке не страшно было». Другая сказала: «Чего не страшно?» – «Ну, когда он его сжигал, она говорит – не страшно». – «Врет она, всем было страшно…»
      Кто кого там сжигал, для Синельникова осталось неясно, но зачем же водить детей на такие фильмы? С тех пор всякий раз, когда он думал о циническом воздействии одних людей на других, он вспоминал этот детский разговор и, к стыду своему, по какой-то нелепой аналогии сравнивал себя с Наташкой, которая из голой бравады врала, что ей не страшно…
      Конечно, он ни за что на свете никому бы не признался в таких сопоставлениях. Но от себя-то самого никуда не денешься, и ему приходилось успокаиваться лишь тем, что с возрастом и с опытом все эти рефлексии исчезнут…
      В последнюю неделю Синельников ни с кем, кроме как на работе, не встречался, однако тоски по друзьям не испытывал – не было для нее ни места, ни времени, потому что дело закручивалось очень серьезно. К нему подключился и следователь.
      Инспектор ОБХСС Ковалев, вместе с ревизором-бухгалтером изучавший деятельность покойного Перфильева на ниве распределения фондируемых материалов, пришел к Синельникову в четверг утром. Он положил на стол перед собою отпечатанную на машинке копию реестра из блокнота Перфильева, и Синельников обратил внимание, что строчки, обозначающие колхоз «Золотая балка» и, по-видимому, садовый кооператив, отмечены карандашными галочками.
      Закурив сигарету, Ковалев спросил:
      – Как считаешь, чем крышу лучше крыть – черепицей или железом?
      – Затрудняюсь. Но одно могу сказать совершенно точно – соломой хуже.
      – Правильно. – Ковалев постучал пальцем по реестру. – Они тоже так считают.
      – Что-нибудь раскопал?
      Ковалев достал из кармана записную книжку в клеенчатой обложке, полистал ее.
      – Грубо твой Перфильев работал. Вот, например, колхозу «Золотая балка» по разнарядке полагалось пять тонн кровельного железа, а выдано согласно накладной – шесть.
      – А получил колхоз все же пять?
      – Правильно.
      – За что же взятки?
      – Слушай дальше. По разнарядке ему выделили двадцать пять кубометров пиломатериалов, а по накладной – тридцать. Считать умеешь?
      – А получил двадцать пять?
      – Нет, двадцать восемь.
      – Понятно.
      – Сколько три кубометра стоят, знаешь?
      – Не покупал.
      – По госцене – ерунда, а если налево – будь здоров Не жалко и взятку. Вот, например, у Перфильева записано девятьсот рублей, а толкач говорит: он две тысячи девятьсот дал.
      – Куда же разница ушла?
      – Наверно, кому-то покрупнее.
      – Популярно.
      – Это мы с ревизором только по двум позициям прошлись, а там, кроме пиломатериалов и кровельного железа, еще много чего есть.
      – С председателем колхоза говорил?
      – Председатель ничего не знал. У него других забот хватает. Там жук-толкач есть. Его я допрашивал.
      – Ну и что?
      – Бьет себя в грудь и размазывает по щекам скупую мужскую слезу. Говорит, бес попутал.
      – А как зовут беса? Случаем, не Владислав Коротков?
      Ковалев слегка удивился.
      – Правильно. А ты откуда знаешь? Почему сразу не сказал?
      – Да у меня одни догадки, а теперь, видишь, сошлось. Так еще лучше… А толкач что же, Перфильеву из лапы в лапу давал?
      – Через Короткова.
      Синельников показал на реестр.
      – Ты, кажется, и садовый кооператив навещал?
      – Да. У них оборот, сам понимаешь, помельче, но два раза и их нагрели. Или облагодетельствовали.
      – Кто нагрел? Перфильев?
      – Коротков, конечно. К Перфильеву у кооперативников хода нет.
      – Какой план?
      – Слушай дальше, я еще не все вытряхнул. Тут как из мохнатого одеяла. Вчера на выезде с центральной базы по моей просьбе задержали грузовик с прицепом, вез кровельное железо. Груз перевесили – три тонны сверх накладной. Я организовал учет по железу – оказалось восемнадцать тонн излишков.
      – А директор базы что же?
      – Сейчас ревизоры общий учет производят. Он при них. Но не суетится.
      – Ты с ним не беседовал?
      – Рано еще. Между прочим, он у нас давно на примете. Дважды делали ревизию, но тогда было все в порядке.
      – Знать бы, какие у них отношения были…
      – С Перфильевым? – насмешливо спросил Ковалев. – Думаю, довольно теплые.
      – Почему?
      – Перфильев без этого Казалинского фигу с маслом имел бы. Дома восемнадцать тонн кровельного железа не спрячешь. Тут все в одной завязке.
      – Перфильев работал грубо, Казалинский – тонко. Коротков – посредник. Так?
      – А еще как же? Только никакой тонкости нет, ребенок придумал бы. Тут наглость, звериная ненасытность.
      Синельников тоже закурил, взял у Ковалева отпечатанный на машинке реестр.
      – Не оскорбляй зверей. А у Перфильева еще автомобили имелись. Мог бы обойтись и без Казалинского.
      – Ну-ка, ну-ка, – оживился Ковалев, доставая авторучку.
      – Не надо, – сказал Синельников. – У тебя и так хватает. Оставь на потом.
      – Ну ладно, дорогой Алеша. – Ковалев примял сигарету в пепельнице, встал. – Это все от утопленника у тебя пошло?
      – Угу. Какой же план? – спросил Синельников.
      – Буду разрабатывать Казалинского. А у тебя?
      – Мне что же? Надо передавать Короткова целиком и полностью следствию.
      – Пока наполовину, – возразил Ковалев.
      – Да, извини. Но мне хочется еще кое-что уточнить. А Короткова надо брать…
      – Видишь, сколько чести одному мазурику – его персоной занимаются и розыск, и ОБХСС, и следствие.
      Зазвонил телефон. Синельников снял трубку и услышал голос Малинина:
      – Здравствуй, Леша.
      – Привет. Ты что, опять дежуришь?
      – А что делать, настало время отпусков… Ты крепко сидишь на своем стуле?
      – Ну-ну, не тяни.
      – Сейчас сообщили из ГАИ: твой Коротков потерпел аварию на двадцатом километре Московского шоссе. Улетел через кювет.
      – Минск?
      – Киев. Подробностей не имею.
      – Хотел бы сказать спасибо, да язык не поворачивается.
      – Hу не унывай. Может, там ничего особенного.
      Положив трубку, Синельников повернулся к Ковалеву:
      – Вот так. Теперь Коротковым будет заниматься еще и ГАИ.
      – Авария?
      – Да. – Синельников собрал со стола бумаги, запер сейф. – Пойду попрошу гаишников подбросить на двадцатый километр.
      – Ну будь здоров…
      …Он приехал на место аварии через сорок минут. Шоссе тут шло слегка под уклон и делало плавный поворот вправо. Белый «Жигуленок» Короткова лежал на левом боку посреди зеленого лужка, за которым начинались молодые лесопосадки. До первого дерева ему не хватило метров десяти. Машина была целенькая, если не считать выдавленных стекол. Возле нее стояли и разговаривали четверо в милицейской форме, старший по званию был майор. Чуть поодаль пасла белорыжую корову, держа ее на длинной веревке, обмотанной вокруг рогов, девочка лет двенадцати.
      Синельников представился, спросил, что с пострадавшим. Его уже увезла «Скорая» в больницу. Опасности для жизни нет, он даже не потерял сознания. Перелом левого бедра и левой плечевой кости.
      – Что здесь произошло?
      Майор показал на серую ленту шоссе, потом на девочку, пасшую корову.
      – Эта стрекоза не удержала, тут трава сочнее. Они на той стороне паслись, стали переходить дорогу, а у него скорость была восемьдесят. Тормознул, а тормоза отказали. На асфальте тормозного следа нет.
      – Я не автомобилист. Объясните, пожалуйста, отчего это могло случиться, попросил Синельников.
      – Он говорит, жал на педаль до упора, но тормоза отказали. – Майор кивнул на стоявшего рядом лейтенанта. – Вот наш специалист лучше вам растолкует.
      – Понимаете, установлен один факт – тормозная жидкость вытекла, – глядя на машину, заговорил лейтенант, как бы рассуждая с самим собой. – Могло быть так. Он держал восемьдесят. Девочка с коровой появилась на шоссе. Потребовалось экстренное торможение. При этом в тормозных шлангах создается высококон-центрированное давление. Шланги не выдержали, лопнули, машину понесло. Ручным тормозом в таких случаях воспользоваться обычно не успевают, да он тут и не помог бы.
      – Но если шланги нормальные, они же выдерживают в подобных случаях?
      – Безусловно.
      – Значит, у Короткова машина была не в порядке?
      – Техосмотр он проходил месяц назад. Все было в ажуре. И машина новенькая.
      – А можно установить, что со шлангами?
      – Для этого их надо изъять.
      – А для того чтобы изъять, надо иметь основания, – вмешался майор.
      – Например? – уточнил Синельников.
      – Ну если есть подозрения в каком-то злоумышлении.
      – Основания есть. Оформите все, как у вас полагается, а основания я вам представлю. – Синельников подумал немного и обратился к лейтенанту: – Скажите, а можно так повредить эти самые шланги, чтобы они лопнули именно при аварийной ситуации?
      – Вообще-то можно.
      – А как?
      – Например, надрезать ножом.
      – Ну а как же тогда ездить на машине без тормозов?
      – Я сказал – надрезать, а не перерезать. С надрезанными шлангами можно ездить при плавных торможениях довольно долго. Они лопаются лишь при резком, экстренном торможении.
      – Благодарю. А Короткова куда отвезли?
      – В первую городскую, – сказал майор.
      – Вы говорите, кроме ноги и руки, у него все в порядке?
      – Так определил доктор со «Скорой».
      Синельников обменялся с майором телефонами, обошел вокруг машины, обратив внимание, что вместо фары, которую Коротков разбил о сук в среду на прошлой неделе, вставлена новая, попрощался и уехал в город.

      В больнице хирург сказал Синельникову, что побеседовать с Коротковым сегодня нельзя: он перенес довольно болезненные процедуры, ему дали снотворного, и теперь он будет спать до следующего утра. Завтра же пострадавший вполне сможет без ущерба для здоровья отвечать на любые вопросы. Так у Синельникова образовалось время, чтобы подвести предварительные итоги. Он позвонил следователю Журавлеву, который занимался этим делом, тот пришел к нему, и они обсудили положение.
      Что же получалось? Из того, что удалось собрать, общая картина предпо-ложительно складывалась так.
      Перфильев, имея возможность влиять на распределение фондируемых материалов, вступил в преступный сговор с директором базы Казалинским. Коротков подбирал подходящую клиентуру из лиц, добивавшихся этих фондируемых материалов, и служил посредником между ними и Перфильевым, а может быть, и между Перфильевым и Казалинским. С учетом личности Перфильева и образа его жизни до кончины жены не будет противоестественным предполагать, что он был втянут в преступные махинации Казалинским или Коротковым, использовавшими его малодушие и недостойное поведение.
      Не будучи человеком, без остатка потерявшим совесть, Перфильев в конце концов решил явиться с повинной. Это выглядит правдоподобно, если принять во внимание разговор между Перфильевым и Коротковым за скатертью-самобранкой, в котором упоминалось слово «конфискация», и пеказания Марии Луньковой о том, что Перфильев не исключал для себя в перспективе тюремное заключение.
      Сообщники, узнав о его намерениях, пытались отговорить Перфильева, но тщетно. Боясь возмездия – а оно должно быть самым суровым, – они видели один выход: убрать его. Возможно, именно для этого был организован пикник. Сердечный приступ облегчил Короткову его задачу.
      Коли главой преступной группы является Казалинский, легко объяснить автомобильную аварию – при условии, если экспертиза установит, что тормозные шланги на машине Короткова были надрезаны. Ковалев обнаружил излишки кровельного железа на базе и, может быть, обнаружит еще что-нибудь, но страшнее всего для Казалинского живой свидетель и соучастник. Излишки – это не смертельно…
      Версия выстраивалась стройная, вот только бы еще и доказать ее.
      Мария Лунькова говорила, что Перфильев боялся и ненавидел человека по прозвищу Клешня. Если установить его настоящее имя и если им окажется Казалинский – это будет просто подарок. В общем, сплошные «если»…
      О роли Короткова в гибели Перфильева можно лишь догадываться, и тут все останется именно на стадии догадок. Относительно того, что Коротков вдруг возьмет и признается в убийстве, Синельников иллюзий не питал.
      Иной вопрос – покушение на жизнь самого Короткова. Он не дурак, он, конечно, понимает, что предпочтительней оказаться под следствием по делу о хищениях, чем по делу об убийстве. Улик он не оставил, но все же нацеленность дознания именно на версию об убийстве несомненно почувствовал, и это должно его пугать…
      Синельников с Журавлевым условились, что завтра утром отправятся вместе в больницу к Короткову, но, прежде чем Журавлев ушел, Синельников позвонил по внутреннему телефону в ГАИ. Лейтенант, с которым он разговаривал там, на лужке, сообщил: экспертиза установила, что тормозные шланги имели надрезы, сделанные острым предметом; состояние вещества в месте надрезов позволяет определить, что они произведены совсем недавно, а когда именно – можно будет точно сказать по прошествии нескольких дней: для этого необходим специальный эксперимент.
      – Садись, – сказал Синельников поднявшемуся было Журавлеву. – Еще два звонка.
      Сначала он соединился, опять же по внутреннему телефону, с Ковалевым.
      – Скажи, пожалуйста, у Казалинского автомобиль есть?
      – «Жигули» последней модели.
      – Значит, он в устройстве мотора и всего прочего разбирается?
      – А кто его знает… У меня вот приятель лет двадцать машину держит, а умеет только баранку крутить. Свечи ему сосед по гаражу меняет.
      – Ну спасибо.
      Потом Синельников позвонил по городскому телефону Румерову.
      – Вильгельм Михайлович, прошу приехать ко мне. Буквально на пять минут.
      Румеров как бы даже обрадовался звонку.
      – Немедленно буду.
      – Посиди, – положив трубку, сказал Синельников Журавлеву. – Сейчас познакомишься с одним из взяткодателей. Все равно тебе с ним общаться придется.
      Едва Синельников кончил излагать Журавлеву подробности истории с тормозными шлангами и свои соображения по этому поводу, приехал Румеров. Как в последний свой визит сюда, он вошел в кабинет с улыбкой, всем своим видом показывая, что готов расшибиться в лепешку, лишь бы люди остались им довольны.
      – Надеюсь, Вильгельм Михайлович, вы никому не передавали содержание наших бесед? – спросил Синельников.
      – Как можно?! – воскликнул Румеров. – И вы же меня предупреждали.
      – Скажите, на машину Короткова новую фару у вас на базе ставили? – Румеров зарделся.
      – Вы же понимаете, товарищ Синельников, мне неудобно сразу ему во всем отказать… По-моему, так даже деликатнее… Мы были друзьями.
      – Когда ставили фару?
      – Позавчера.
      – А с Казалинским вы не дружите?
      – С Артуром Георгиевичем? Это нельзя считать дружбой. Скорее доброе знакомство.
      – Ему вы никаких услуг по автомобильной части не оказывали?
      Лицо Румерова сделалось пунцовым.
      – Представьте, он два дня назад попросил проверить развал колес. У нас это можно…
      – Когда он привел свою машину, машина Короткова была уже у вас на базе?
      – Он не сам приезжал. Какой-то молодой человек.
      – Но автомобиль Короткова уже был тогда на базе?
      – Да, – с некоторым испугом отвечал Румеров. – Разве что-нибудь случилось?
      Синельников не счел нужным оповещать его об аварии, он лишь заметил:
      – Поразительная вещь, Вильгельм Михайлович. Автобаза государственная, а вы ею распоряжаетесь, как личной. Вам это в голову никогда не приходило?
      У Румерова был глубоко страдальческий вид.
      – Это, конечно, нарушение… Но я же с вами откровенно…
      Действительно, было чему поражаться: этот сорокалетний дядя, по всей вероятности, всерьез полагал, что его откровенность вполне оправдывает нарушения.
      – Идите, Румеров, вас еще вызовут.
      Поглядев на закрывшуюся за Румеровым дверь, Журавлев сказал:
      – Теперь бы ножичек найти.
      – Недурно бы, – согласился Синельников.
      Он понимал, что Журавлев имеет в виду. Научно-технический отдел управления располагает лазерным микроанализатором, который позволяет определять химическое строение вещества на молекулярном уровне. Если найти нож, которым делались надрезы на тормозных шлангах, микроанализатор безошибочно выявит на нем следы вещества этих шлангов. Это для суда неопровержимое доказательство вещественное в буквальном, изначальном смысле слова.
      – Поискать бы в машине у Казалинского, – мечтательно продолжал Журавлев.
      – Придем мы с тобой к прокурору: мол, дайте, пожалуйста, санкцию на изъятие ножей и других режущих предметов из автомобиля, принадлежащего гражданину Казалинскому. А он нас спросит: на каких основаниях? Это же обыск.
      – Ну не квартиру же мы будем обыскивать. Подключим Ковалева и ГАИ – можно убедить прокурора.
      – Нет, сначала надо допросить Короткова. Посмотрим, что он нам даст.
      Был уже седьмой час. Синельников вытряхнул в газету окурки из пепельницы.
      – Пошли. Завтра в десять прямо у больницы, или как?
      – Можно, – согласился Журавлев и, остановившись у двери, оглянулся на Синельникова. – Одного не пойму: зачем надо было на автобазе шланги резать? Лишний след, лишние свидетели.
      – Коротков свой автомобиль у гостиницы «Юность» ставил. Там милицейский пост, там центральная стоянка патрульного экипажа. Там неудобно.
      Синельников не предусмотрел важной детали. Когда они пришли к главному врачу больницы и тот вызвал хирурга, чинившего травмы Короткова, выяснилось, что пострадавший находится в хорошем состоянии и его можно допрашивать, но выяснилось также, что лежит он в шестиместной палате, где, разумеется, никакой допрос недопустим. Поскольку одного больного перемещать легче, чем пятерых, Короткова перекатили в рентгеновский кабинет, не функционировавший в этот час. Кроме кривотолков в палате, это временное перемещение вызвало неудобства для медперсонала и для самого Короткова, но что поделаешь…
      Коротков, кажется, не был особенно испуган, увидев в рентгеновском кабинете уже знакомого ему Синельникова и незнакомого Журавлева.
      – Мы просим прощенья, но откладывать нельзя, – сказал Синельников.
      – Ничего, – вяло отозвался Коротков. – Мне, правда, спешить некуда…
      – Тогда начнем. Как вы считаете, почему отказали тормоза?
      Можно было по выражению лица догадаться, что не такой вопрос ожидал Коротков услышать в первую очередь: Синельников работает не в ГАИ.
      – Трудный случай, – ответил он, подумав. – Сам хотел бы знать…
      Синельников достал из папки копию акта экспертизы автоинспекции.
      – Вот тут объясняется причина. Читать можете?
      – Темновато, – сказал Короткой, беря лист. Шторы на окнах кабинета были задернуты, а лампочка светила тускло. Синельников отдернул штору на одном окне и снова стал слева у кровати, рядом с Журавлевым. Коротко прочел акт дважды и закрыл глаза.
      – Кому понадобилось резать шланги? – спросил Синельников. – Кто хотел вас угробить?
      Коротков вернул ему акт, но ничего не отвечал. Требовалось его подтолкнуть, и, следуя разработанному плану допроса, Синельников вынул из папки акт судебно-медицинской экспертизы, содержавший ответы на вопросник по поводу гибели Перфильева.
      – Прочтите еще и это.
      Долго читал Коротков, читал и перечитывал. Он ни разу не поднял взгляда на стоявших у его кровати, но Синельников испытывал странное ощущение, будто видит сквозь его приспущенные веки тайную работу мысли.
      Уже из одной последовательности вопросов Коротков, если он неглупый человек, должен понять, какие подозрения держат против него. Синельников пришел к нему не торговаться, но продешевить не хотел. Ему нужно было задушить заразу, которая, как жирное пятно, расползлась от этого раздавленного паука. У него в душе не было к Короткову ни капли жалости и сочувствия. Это не Манюня и не Перфильев.
      – Или я ошибаюсь, или Александр Антонович утонул не сам, – наконец вяло, как прежде, произнес Коротков.
      – Совершенно верно, – подтвердил Журавлев.
      Коротков поглядел на Синельникова, не обратив никакого внимания на Журавлева.
      – Думаете, утопил его я?
      – А вы как думаете? – не смягчая тона, спросил Синельников.
      – Зачем вы мне даете это читать?
      – Для информации.
      – Напрасно стараетесь. Никого я не топил. А вам утопленника повесить не на кого.
      – Вы, Коротков, наглее, чем я считал. И слову своему не хозяин. Мы же договаривались, что вы из города надолго отлучаться не будете, а поехали в Москву. Смотрите, как бы не пришлось ограничить сферу вашего передвижения.
      Коротков скривил губы.
      – Уже и так ограничили.
      – Повторяю вопрос: кто надрезал шланги?
      – Хулиганы какие-то, наверно.
      – В таком случае сообщу вам еще кое-что, также для информации. Александр Антонович называл вас своим «Отделом кадров», а вы его бесстыдно обманывали.
      – Каким образом?
      – Например, Румеров и Максимов дали вам по шестьсот рублей, а вы Александру Антоновичу отдали по четыреста. Или я опять на вас зря вешаю?
      Коротков молчал, и Синельников продолжил:
      – Не припомните ли вы, сколько получили от толкача из колхоза «Золотая балка» и от садового кооператива и сколько передали Перфильеву?
      Коротков молчал.
      – Однажды, – продолжал Синельников, – толкач дал вам две тысячи девятьсот рублей. Александр Антонович получил из них девятьсот. Куда девались остальные? Себе взяли?
      Коротков все еще молчал.
      – Так вы слишком много сами на себя навешаете. Тяжело нести. Поделитесь с Казалинским Артуром Георгиевичем. Легче станет.
      Коротков держал в правой руке акт судебно-медицинской экспертизы, и при упоминании имени Казалинского рука его непроизвольно сжалась, скомкав угол листа. Синельников осторожно высвободил лист, положил в папку и сказал:
      – Один мой коллега любит выражение «как из мохнатого одеяла». Я вам вытряхнул все именно как из мохнатого одеяла. По-прежнему будете молчать?
      Коротков пошевелил пальцами левой, сломанной руки, заключенной в гипс, и застонал. Может быть, хотел дать понять, что этот разговор его измучил. Журавлев сказал:
      – Если вам плохо или вы устали, мы можем уйти. Отдохните, после продолжим.
      – Чего уж там, – как бы даже снисходительно возразил Коротков. – Давайте все к разу.
      – Так и запишем. – Синельников сел за стол, стоявший в углу, у двери, ведущей в комнату, где проявляются рентгеновские снимки, и вынул из папки несколько синеватых разлинованных листов. – Относительно Перфильева отвечать будете?
      – Не надо, товарищ Синельников, все равно не подловите, – тем же тоном сказал Короткое.
      Синельников и сам знал, что тут пустой номер, он сделал эту попытку просто на всякий случай.
      – Хорошо, пусть Перфильев останется на вашей совести. Кто мог надрезать шланги?
      – Например, Казалинский.
      – Отвечайте точдо на вопросы. Почему «например»? Мог бы и еще кто-нибудь?
      – Ну Казалидский.
      – Это покушение на жизнь. Каковы мотивы? Почему он покушался?
      – А это вы у него спросите.
      – Вам мотивы неизвестны?
      – Пока нет.
      – Вы друзья?
      – Можно считать и так.
      – В каких отношениях были Перфильев и Казалинский?
      – В деловых. Водку вместе не пили.
      – С кем вы познакомились раньше – с Перфильевым или с Казалинским? – задал вопрос Журавлев.
      – Приблизительно в одно время.
      – А именно?
      – Три года назад.
      – Все-таки с кем раньше?
      Коротков помолчал, словно бы взвешивая значение этого вопроса, и, кажется, не сочтя его серьезным, ответил:
      – Ну, предположим, с Казалинским. Какая разница. – Синельников записал, посмотрел на Журавлева.
      – У тебя все? – И обратился к Короткову: – Вам Перфильев дал прозвище «Отдел кадров». Кого он звал Клешней?
      – Казалинского.
      Все, что надо было установить срочно, они установили. Синельников слова посмотрел на Журавлева, подмигнул ему, положил листы протокола на папку, подошел к кровати.
      – Прочтите и подпишите.
      Коротков взял протянутую шариковую ручку.
      – Я вам доверяю, товарищ Синельников. – Он подписал протокол, не читая.
      – На сегодня хватит, – сказал Журавлев. – Поправляйтесь, мы еще поговорим.
      Они вышли из больницы.
      – Да, ножичек нужен позарез, – задумчиво сказал Журавлев, сам не замечая, что сострил, хотя и не совсем умело.
      Это получилось смешно, но Синельников скрыл улыбку. Он относился к Журавлеву с уважением, и не по той только причине, что был лет на пятнадцать моложе. Журавлев был добрый человек и принадлежал к тому немногочисленному племени людей, над которыми легко подшутить и которые готовы поверить самой невероятной небылице.
      Зато в чисто профессиональной области он был на редкость трезвомыслящ, прозорлив и даже хитроумен. Самый продувной мошенник не смог бы его провести.
      Он умел добыть факты там, где, казалось, были одни химеры. Как это в нем сочеталось, никто понять не мог. Синельников, во всяком случае, был рад, что дело попало в руки Журавлева…
      Они сели в автобус и до управления ехали молча, а когда сошли, Синельников предложил:
      – Зайдем к Ковалеву?
      Журавлев, кажется, угадал его мысль.
      – Пожалуй. Возможно, у него все уже определилось с Казалинским.
      Ковалева они застали с телефонной трубкой в руке.
      – А я вам поочередно названиваю – нет и нет, – сказал он.
      – Как на базе? – спросил Синельников.
      – Там раскопали столько – всеми излишками кровельного железа не укроешь.
      – Что это вдруг Казалинский так крупно прокололся?
      – Сам не пойму. Последняя ревизия – я ж тебе, кажется, говорил проводилась три месяца назад. Тогда ничего не нашли.
      Они помолчали немного, а потом Синельников сказал, поднимаясь со стула;
      – Жалко выпадать из команды, но остальное не по моей части.
      Дальнейшее действительно не входило в сферу его деятельности. Он и так уже несколько – правда, совсем немного – вышел за рамки своих обязанностей в деле об утонувшем Перфильеве, которое теперь разрослось и приобрело совсем иной характер и окраску.
      – Не горюй. Мы тебя в курсе будем держать, – сказал не без иронии Ковалев.
      – Спасибо. Ты Казалинскому какую меру пресечения просить будешь?
      – Под стражу.
      Синельников повернулся к Журавлеву.
      – Короткову, надеюсь, тоже?
      – Пока мало оснований.
      – Они тут есть. А первым долгом очень тебе желаю ножичек отыскать.
      – Постараемся.
      – Какой еще ножичек? – заинтересовался Ковалев.
      – Он тебе разъяснит, – сказал Синельников и не упустил случая съязвить в ответ: – А вообще-то ножички – это не для тебя. Ты копайся в бумажках, вешай железки, считай усушки.
      Они пожелали друг другу удачи и разошлись.

      Перед Журавлевым сидел Казалинский – плотного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти, с загорелым лицом, с серыми усталыми, но недобро глядевшими глазами, с сединой на висках, в дешевом полушерстяном коричневом костюме. Пиджак был чуть тесноват ему в плечах, и, может быть, от этого он держался скованно, хотя по всем повадкам в нем чувствовался человек, привыкший не смущаться. При первой встрече он показался Журавлеву вполне интеллигентным, по крайней мере внешним видом и осанкой, но впечатление было ложным.
      – Что вы мне подсовываете какую-то липу? – грубым, густым баритоном произнес Казалинский и швырнул на стол три листа, скрепленных маленькой металлической скобочкой.
      Это было заключение экспертов научно-технического отдела о проведенном ими исследовании трех ножей и двух тормозных шлангов автомобиля марки «Жигули» с помощью лазерного микроанализатора.
      – Вы напрасно называете это липой, – спокойно и слегка назидательно заговорил Журавлев. – Суд, любой суд, будет считать это совершенно неопровержимым доказательством. Мой долг предостеречь вас от заблуждений. Вот, прошу вникнуть…
      У Журавлева на отдельном столике лежали под газетой три разномастных ножа: один – складной, второй – финский, с рукояткой в форме козьей ноги, третий самоделка, смастеренная из лезвия опасной бритвы, со сточенным обухом и наборной плексигласовой рукоятью. Журавлев откинул газету и продолжал таким тоном, словно читал лекцию:
      – …Вот смотрите. Эти ножи были изъяты у вас в присутствии понятых. Финка – в гараже, складной и бритва – в принадлежащей вам машине. Ни на одном из них, разумеется, нет видимых следов вещества тормозных шлангов. Но аппарат, производивший анализ, – очень точный и чувствительный аппарат. Он не обнаружил вещества шлангов на финке и складном, а на сделанном из бритвы обнаружил. Почему?
      – Мало чего он там обнаружит… Бред какой-то, – отмахнулся Казалинский.
      Журавлев был терпелив.
      – Хорошо, но все же постарайтесь усвоить – это заключение имеет для суда силу вещественного доказательства. – Он накрыл ножи газетой и продолжал: Скажу более. Следствие располагает еще одним заключением, а именно: надрез на шлангах сделан в тот самый день, когда принадлежащая Короткову машина находилась на автобазе номер два. Это установлено экспертизой совершенно точно. В тот же день вашу машину проверяли на автобазе – развал колес, не правда ли?
      – Да, ну и что? Я туда не приезжал.
      – Машину приводил какой-то молодой человек. Это он?
      – Так, попросил одного.
      – Кто он? Как фамилия?
      – Зовут Сашкой, а фамилию не знаю. Я его всего пару раз видел.
      – Где он живет?
      – Не знаю. Кажется, нездешний.
      – И так вот, без сомнений, доверили машину?
      – А что бы он с ней делать стал?
      – Для чего нужно было резать шланги?
      Казалинский подался вперед, вытянул перед собой руки ладонями вверх.
      – Вот и я спрошу: ну для чего мне резать эти проклятые шланги? Что мне моей базы мало? Еще и это на свою голову?
      – У вас были с Коротковым общие интересы?
      – Были.
      – Какого рода?
      – Известно какого: он мне записочки от Перфильева носил, я исполнял.
      – Вы хотите сказать, что хищения на базе производились по приказу Перфильева?
      – Не хочу. Уже сказал.
      – Значит, главным был Перфильев?
      – Неужели я?..
      Журавлев позвал из-за двери конвойного. Казалинского увели. У Журавлева была давно выработавшаяся манера – кончать допрос на болевой, как он называл, точке. Это часто помогало.
      Достав из сейфа личное дело Казалинского, он еще раз перечитал его.
      Из анкеты явствовало, что гражданин Казалинский 1928 года рождения, беспартийный, образование – семь классов, трудовой стаж с 1945 года – всю жизнь работал, имея дело с материальными ценностями. Он начинал учеником в мясном магазине и дослужился до поста директора овощного магазина. Под судом не был, но под следствием состоял. В трудовой книжке, где значилось, что он был уволен с должности директора по статье Кодекса законов о труде, записано, что ему отказано в праве занимать в торговых организациях должности, связанные с материальной ответственностью. В тот год Казалинский сменил специализацию и стал работать на различных складах и базах. А восемь лет назад сменил и место жительства и приехал сюда, в родной город Журавлева. На центральной базе он за это время прошел путь от кладовщика до директора.
      Журавлева вовсе не интересовало сейчас, кто его продвигал, хотя в делах подобного рода знать это бывает небесполезно. Существенное состояло в том, чтобы точно установить характер субординации в связке Перфильев – Короткой Казалннский. Это Журавлев считал чем-то вроде мерительного инструмента, с помощью которого можно выверить версию о покушении Казалинского на жизнь Короткова и в конце концов определить меру вины каждого.
      Чисто технической, если так можно выразиться, стороной деятельности преступной группы занимался Ковалев, и он быстро продвигался к окончанию. Журавлев должен был не отстать, поэтому он отказался от своего первоначального намерения отложить на несколько дней допросы Короткова, который лежал теперь в изоляторе для подследственных. Журавлев хотел дать ему как следует оправиться после аварии, но врач объяснил, что Короткова, если бы не переломы, хоть сию минуту можно зачислять в авиацию, так что никакими допросами ему не повредишь.
      Журавлев захватил кассетный магнитофон и отправился в изолятор. Кроме магнитофона, у него был небольшой чемоданчик, а в чемоданчике в числе других бумаг имелся один документ. Когда Короткова брали под стражу и переводили в изолятор, среди его вещей обнаружили старый, наверняка военных времен, кожаный кисет, пузатенький и неимоверно тяжелый, набитый под горло, перетянутое шелковым шнурком. В нем оказались перстни, брошки, серьги, браслеты и золотые десятирублевики царских времен. Опись содержимого кисета, лежавшая в чемоданчике, была важным документом.
      Он предвидел, что, несмотря на пренебрежительное к нему отношение, Коротков обрадуется его появлению, и не ошибся. Все подследственные стремятся к какой-то определенности и трудно переносят медленное течение следствия. Коротков не составлял исключения.
      Войдя в палату, Журавлев взял из-за стола стул, поближе подвинул его к кровати и спросил о самочувствии. Коротков не жаловался. Журавлев объяснил, что хочет записать допрос на магнитную ленту, но, может быть, лучше сначала просто поговорить откровенно?
      – Можно и поговорить, – охотно согласился Коротков.
      Журавлев поставил магнитофон на стол, не включив его, заложил руки за спину и прошелся вдоль кровати взад-вперед.
      – Вы, Коротков, при последней нашей встрече сказали инспектору Синельникову, что познакомились сначала с Казалинским, а потом уже с Перфильевым. Обрисуйте, пожалуйста, на какой почве произошло знакомство с Казалинским.
      Коротков здоровой рукой взъерошил свои и без того спутанные волосы и спросил:
      – Вы в колхозе «Золотая балка» с Сидоренковым говорили?
      – Нет, но я знаю, чем он занимается. С ним беседовал работник ОБХСС.
      – Ну так вот… Сидоренкову надо было десять кубометров стройматериалов достать. Он мне сказал, что директор базы Казалинский в принципе всегда готов это устроить, но он терпеть его не может, Сидоренкова то есть. Не хочет с ним связываться. А я ему неизвестен, со мной он согласится иметь деловые отношения. А я внакладе не останусь. Так говорил мне Сидоренков.
      – А почему Казалинский не терпел Сидоренкова?
      – Просто из осторожности. Этот Сидоренков три раза сидел.
      – За что?
      – За такие вот штучки.
      – Но как же вы подошли к Казалинскому?
      – У него есть слабость.
      – А именно?
      – Он любит золотые червонцы царской чеканки.
      – Они у вас были?
      – Не у меня. У Сидоренкова.
      – Такой осторожный человек… – с сомнением сказал Журавлев. – Как же от незнакомого принимать?
      – Я сказал, что от Сидоренкова. Как он просил.
      – Непонятно. Казалинский же его, как вы говорите, боялся. Не увязывается, знаете ли.
      – Все на месте. Клешня не хотел контачить с ним напрямую. А через прокладку не возражал.
      – Вы, значит, служили только прокладкой? – Вопрос был не без подвоха, но Журавлев и не скрывал этого, зная, что Коротков тоже все поймет.
      – Вы ж предлагали откровенно, а сами ловчите. Яне пешка, – сказал Коротков.
      – Я не считаю вас пешкой. Наоборот. – В этих словах Журавлева заключался уже не подвох, а очень опасный для Короткова смысл. И тот опять все оценил.
      – Не надо лишнего, – деланно-умоляюще попросил Коротков. – Я получал свою долю, но не надувайте этот шарик так сильно, может лопнуть.
      Журавлев не собирался разубеждать Короткова, будто имел в виду не то, о чем он подумал, а совсем иное – ну, например, его личные качества.
      – С Александром Антоновичем Перфильевым вы познакомились позже, – сказал он, оставив слова Короткова без внимания. – Как это произошло?
      – Сначала я познакомился с его дочерью.
      – Случайно?
      Коротков ухмыльнулся.
      – С красивыми девочками не знакомятся случайно. Это делается умышленно.
      – По-моему, теперь неоткровенны вы.
      – Есть немного, – жестко сказал Коротков. – А вы ходите вокруг да около. Давайте в лоб.
      – С удовольствием… Я предполагал, что на Перфильева вас вывел Казалинский. Так должно быть по логике вещей. Но я могу и ошибаться.
      – Не ошибаетесь.
      – Значит, это он подсказал относительно Елены Перфильевой?
      – Да.
      – У вас что же, был открытый разговор-мол, сойдись с дочерью, чтобы войти в доверие к отцу?
      – Не так примитивно. Просто затеялся мужской разговор…
      – В первую же встречу?
      – Нет, это было уже после тех десяти кубометров. Мы стали видеться.
      – Ну и?..
      – Казалинский сказал, есть в городе одна девчонка – пальчики оближешь. Жалко, он для нее староват. Да и не очень-то легко подступиться.
      – Мало ли в городе красивых девушек… Он что же, адрес вам сообщил?
      – У нее автомобиль. Он сказал, где она заправляется. И номер машины.
      – А кто она, чья дочь, кем работает Перфильев – не объяснил?
      – Он объяснил: хоть у нее и автомобиль, но девочка, кажется, нуждается в деньгах.
      – Вы не сочиняете? – Для Журавлева все это звучало дико.
      – Сочинить можно и похлеще. Я вам голую правду.
      – Ну и что же дальше?
      – Познакомились. У нее тогда недавно умерла мать. Ездила на юг на моей машине. Она неважно водила. Я ее заодно и подучил. Потом дал взаймы пятьсот.
      – Она вернула?
      – Нет, конечно. Мы собирались пожениться.
      – Казалинский радовался вашему успеху?
      – А как вы думаете?
      Они еще ни разу не притронулись к тому главному предмету, ради которого велся этот долгий разговор, но у Журавлева сложилось отчетливое ошутщение, что Ко-ротков считает подразумеваемый, умалчиваемый предмет совершенно ясным для него, Журавлева. Идя сюда. Журавлев допускал, что Короткое примет ту же линию поведения, какую выстроил Казалинский: сваливать основную вину на мертвого Перфильева. Но из того уже. что было тут сказано, можно сделать заключение: Коротков решил вести себя иначе. Даже если у них с Казалинским существовал на сей счет предварительный сговор. Поэтому Журавлев перескочил через ненужные ему сейчас подробности и приступил к основному:
      – С вашего позволения, давайте определим роли. Образовался, как говорится, триумвират – вы, Казалинский и Перфильев…
      – Не тот порядок, – перебил Короткое. – Казалинский, Перфильев и я.
      – А не желаете поставить себя в середину?
      – Я только передатчик. Ну и приемник, если уж вам так хочется.
      – Значит, главным был Казалинский?
      – Да.
      – А роль Перфильева в чем заключалась?
      – Он выписывал столько материалов, сколько требовал Казалинский.
      – Вы, должно быть, плохо знаете, как распределяются фондируемые материалы. Существует разнарядка.
      – В этой кузне я не разбираюсь. Знаю, что определенным лицам выписывалось больше, чем надо. Их указывал Казалинский. От них я получал деньги, отдавал Казалинскому, а он выделял часть Перфильеву.
      – А вам?
      – Маленькую часть.
      – А что значит – указывал?
      – Казалинский через меня называл Перфильеву фамилии толкачей из тех, которые приезжали что-нибудь получать.
      Тут была некая шаткость. Журавлев отвел взгляд в сторону, сказал как бы в пространство:
      – Такой осторожный человек… – Он в точности повторил ту же фразу, которую произнес иолчаса назад, имея в виду Казалинского. – Непохоже на него. Сам себе искал клиентов… Их было довольно много. Это опасно. Вот с Сидоренковым он вел себя правильно… А здесь, простите…
      – Намек понял. Были клиенты и от меня, – признал Коротков.
      – Мы все это зафиксируем в протоколе. Я не предупреждал вас об ответственности за дачу ложных показаний, но, надеюсь, вы сознаете…
      – Не беспокойтесь, сознаю.
      Журавлев сел за стол и на разлинованных бланках записал по порядку вопросы и ответы. Он записал их в самой сжатой форме. Закончив, прочитал протокол и сказал:
      – Вы подозреваете, что тормозные шланги мог повредить Казалинский?
      – Больше некому.
      – Сейчас вы в этом уверены, судя по вашему тону. Откуда появилась уверенность?
      Не показав вида, Журавлев, однако, был действительно удивлен уверенным тоном Короткова. Если версия о предумышленном убийстве Перфильева верна, Короткову ни с какой стороны не выгодно обвинять Казалинского в покушении на его собственную жизнь, ибо ничто другое не может так подкрепить эту версию. Не иначе Коротков что-то замыслил. Журавлеву пока оставалось только гадать и внутренне поражаться холодной расчетливости этого совсем еще молодого человека. В самый раз было задать себе наивный вопрос: «И откуда такие типы берутся?» Но Журавлев во время работы подобных вопросов самому себе не задавал. Разве что после, по дороге домой.
      – Я говорю, больше некому, – повторил Короткой.
      – Нужна веская причина для таких чрезвычайных мер.
      – Зачем ему свидетель, который все знает?
      – Все-таки одним этим трудно объяснить поведение Казалинского.
      – Чужая душа – потемки.
      – Может быть, есть какие-то другие мотивы?
      И тут Коротков дал осечку. Он спросил:
      – У него?
      Лживые люди, привыкшие врать даже без надобности и по ничтожным поводам, когда, например, у них интересуются: «Ты вчера в кино ходил?», обычно пере-спрашивают: «Кто – я?» Чтобы дать себе время придумать ответ. Тут было нечто похожее, но в вопросе Короткова содержался еще и подтекст, который можно было прочесть и так: «У меня?» Коротков и сам сообразил, что слегка поскользнулся, но это не сбило его с толку. Так как Журавлев счел нужным промолчать, он пояснил:
      – Клешня – страшная личность. Никто не знает, на что он способен.
      – Александр Антонович был другого толка человек, не правда ли?
      – Небо и земля! – воскликнул Коротков. – Александр Антонович – взрослый ребенок.
      Позиции сторон, что называется, окончательно определились. Журавлев подкинул Короткову возможность продемонстрировать свою любовь к покойному Перфильеву.
      – Вы никогда не ссорились?
      – С ним невозможно было ссориться. И потом я намного моложе. Я уважал его. Он, правда, не разрешил Лене выйти за меня замуж до окончания института. Но в общем-то это понять можно. Он был справедливый мужик.
      Ну, разумеется. Все так и должно быть. Кому придет в голову после таких слов подозревать человека в убийстве потенциального тестя?
      Последнюю часть разговора Журавлев не стал оформлять в виде допроса. К сожалению, бумага не способна передать оттенков тона и настроения. Он вынул из чемоданчика опись драгоценностей, дал ее Короткову я сказал:
      – Во время аварии при вас был кисет с драгоценностями. Тут они перечислены. Это все принадлежит вам?
      – Не все, – внимательно прочитав опись, ответил Коротков.
      – Уточните, пожалуйста.
      – Серьги и браслеты не мои.
      – Чьи же?
      – Елены Перфильевой.
      Журавлев вспомнил о настоятельном совете Синельникова дознаться, зачем Коротков приезжал к дочери Перфильева в ночь после несчастья с ее отцом.
      – Вы навещали ее ради этого?
      – Да.
      – Принадлежащие вам ценности хранились у нее?
      – Да.
      – А к чему же было брать ее собственные?
      – На всякий случай.
      – Опасались конфискации?
      – Можно считать и так.
      – Ее драгоценности, значит, нажиты нечестным путем?
      – Кое-что осталось от матери. Кое-что я подарил.
      – А Казалинский не дарил?
      – И он тоже.
      Это Журавлев внес в протокол, попросил Короткова прочесть и подписать его, что тот и сделал.
      Журавлев закрыл чемоданчик, взял магнитофон и сказал:
      – Ну до свидания. Завтра я вас потревожу. Придется доставить вас в управление на очную ставку с Казалинским.

      Маленький кабинет Журавлева был непригоден для очной ставки: в нем едва умещались стол и четыре стула. Коротков будет на каталке. Журавлев пригласил Ковалева, да еще надо усадить отдельскую секретаршу-стенографистку. Выход нерасторопному Журавлеву подсказала сама секретарша: заместитель начальника отдела позавчера отбыл в отпуск, а у него кабинет побольше. Пока утрясался этот пустяковый вопрос, прошло каких-нибудь десяток минут.
      Ковалев уже допрашивал и Казалинского, и Короткова, и их многочисленных клиентов-взяткодателей. Ревизия установила все – или почти все – эпизоды отпуска дефицитных материалов в нарушение законного порядка. ОБХСС неопровержимо изобличил Казалинского в хищении социалистической собственности в особо крупных размерах.
      Задача теперь заключалась в том, чтобы изобличить Казалинского как инициатора создания преступной труппы и как ее руководителя, а также в злоумышленной порче автомобиля Короткова, повлекшей за собой аварию, в результате которой владелец автомобиля получил тяжелые увечья. Вторая половина задачи, собственно, была уже решена-для суда вполне достаточно заключения научно-технической экспертизы.
      Журавлеву, конечно, очень хотелось бы выявить истинную причину гибели Перфильева, но, как и Синельников, он видел, что тут все глухо, прямых улик против Короткова нет и добыть их не удастся…
      В кабинете было два стола – один обыкновенный канцелярский письменный, второй, стоявший перпендикулярно ему, длинный полированный, на хилых ножках. Расположились так: Журавлев сел в кресло за письменный, Ковалев рядом, на углу, Казалинский за длинным, лицом к окнам, а на торце длинного – секретарша. Коротков лежал на каталке с двумя подушками под головой, каталка стояла вдоль длинного стола по противоположную от Казалинского сторону. Перед Ковалевым стоял магнитофон, снабженный микрофоном. Журавлев предупредил Короткова и Казалинского, что все будет записываться на ленту, и приступил к делу.
      – Итак, обращаюсь к вам, Коротков. Расскажите, где, как, когда и с какой целью вы познакомились с гражданином Казалинским.
      Коротков рассказал. Казалинский при этом ерзал на стуле, стул под ним скрипел.
      – Теперь изложите историю вашего знакомства с Еленой Перфильевой.
      Коротков изложил. Казалинский сказал громко;
      – Врет он все, прохиндей. Я ему…
      – Спокойно, – остановил его Журавлев, – Говорить будете, когда вас спросят. – И к Короткову:
      – Расскажите о вашей первой совместной с Казалинским и Перфильевым сделке. В чем она состояла и когда это было.
      – Казалинский мне сказал, что отец Лены может устроить машину. Есть человек, который готов переплатить тысячу. Надо через Лену уговорить Перфильева, а потом сделать ему подарок. Так все и было.
      – Казалинский, что вы скажете по этому поводу?
      – Врет он.
      Журавлев раскрыл папку с закладками, в которой были подшиты разномастные бумаги.
      – Зачитываю собственноручные показания гражданина Соколова. Вашего знакомого, Казалинский. «В августе семьдесят девятого года Казалинский сказал мне, что есть возможность приобрести машину „Жигули“ без очереди. Для этого я должен связаться с Владиславом Коротковым. Он дал мне его телефон в гостинице „Юность“. Коротков при встрече сказал, что это будет стоить на тысячу рублей больше. Я согласился». Казалинский, вы признаете, что этот эпизод имел место в действительности?
      – Да.
      – Коротков, как распределили вы эту тысячу рублей?
      – Казалинский велел купить что-нибудь для Лены рублей за шестьсот, а остальное я оставил себе. Лене купил сережки.
      – В данном эпизоде Казалинский не преследовал цель личного обогащения. В чем, по-вашему, состояла его цель?
      – Замазать Перфильева.
      – То есть вовлечь в преступную группу?
      – Можно называть и так.
      – Расскажите, каким образом и когда состоялась первая сделка, в результате которой Казалинский и Перфильев получили деньги в виде взятки.
      – Это было, кажется, в октябре семьдесят девятого. Сидоренков получал для колхоза «Золотая балка» кровельное железо. Казалинский попросил меня, чтобы я уговорил Перфильева выписать для колхоза больше, чем ему полагалось.
      – Вы опять действовали через Елену Перфильеву?
      – Нет, мы с ним к тому времени были уже на «ты».
      – Перфильев согласился без колебаний? Вы обещали ему вознаграждение?
      – Он тогда пил. Денег не было. Уговаривать особенно не пришлось. А насчет вознаграждения я сказал сразу.
      – Сколько дала эта сделка?
      – Не помню.
      Журавлев опять раскрыл папку на закладке.
      – Вот показания Сидоренкова: «Я дал Короткову тысячу семьсот рублей». Кто из вас и сколько получил?
      – Семьсот взял Казалинский, семьсот я отдал Перфильеву, триста оставил себе. Казалинский сидел на стуле боком, облокотясь правой рукой на спинку. Пальцами левой он барабанил по столу. Журавлев захлопнул папку, положил на нее ладонь.
      – Из материалов дела явствует, что именно с октября одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года подобные сделки приобрели регулярный характер. Вы, Казалинский, на последнем допросе показали, что при этом вы лишь исполняли приказания Перфильева. Он якобы передавал вам записки. Вы по-прежнему утверждаете это?
      – Да. Он приказывал, я исполнял.
      – У вас сохранилась хотя бы одна записка?
      – Кто же такие бумажки собирает?
      – Жаль. Сейчас это послужило бы вам на пользу.
      – Стало быть, не рассчитал.
      – Коротков, что вы можете сказать на сей счет?
      – Никаких записок не было, ничего Перфильев не приказывал, все наоборот. Казалинский через меня передавал ему, что для кого сделать.
      – Следовательно, фактическим организатором и руководителем вашей группы является Казалинский?
      – Да.
      – Гад ползучий, – сказал сквозь зубы Казалинский, посмотрев с прищуром на Короткова.
      – Ведите себя прилично, – сделал ему замечание Ковалев. – Вы не на базаре.
      – Скажите, Коротков, не выражал ли Перфильев желания прекратить все эти преступные сделки?
      Коротков подумал немного.
      – В прошлом году, осенью, был у меня с ним разговор. В трезвом состоянии он очень боялся. Позвонил мне ночью, попросил зайти. Лены не было, ездила в Москву. Александр Антонович весь трясся, хотя и нетрезвый. Баста, говорит, пора кончать, выхожу из компании. Велел передать Казалинскому, что больше между ними ничего нет. Я передал.
      – Как реагировал Казалинский?
      – Скажи, говорит, этому слюнтяю, что поздно хватился. Он у меня, говорит, в кармане.
      – И Перфильев раздумал? Испугался Казалинского?
      – Да.
      – В дальнейшем он не возвращался к этой мысли?
      – Нет.
      – Но во время пикника вы старались от чего-то его отговорить. При этом было произнесено слово «конфискация». Объясните, пожалуйста.
      Казалинский сидел, словно окаменев, и исподлобья глядел на Короткова. Тот тоже поглядел на него, отвернулся и, помолчав, произнес задумчиво:
      – Это была совсем другая мысль.
      – А именно? Уточните, прошу вас.
      – Александр Антонович решил идти с повинной.
      – Когда же он пришел к такому решению?
      – На майские праздники.
      – Казалинский был осведомлен об этом?
      – Конечно.
      – И вы пытались Перфильева отговорить?
      – Я пытался. – Коротков сделал ударение на «я».
      – А что Кааалинский?
      – Он сказал, что Перфильева надо обезвредить.
      – То есть?
      – Убить.
      – Болван! – крикнул, привстав со стула, Казалинский. – Что ты несешь!
      – Да-да, гражданин следователь, – не обращая на него внимания, объяснял Коротков. – И он убеждал меня убить, обещал отдать половину всех денег, какие у него есть. Но я отказался.
      – Гаденыш проклятый, кто тебе поверит?! – закричал Казалинскнй.
      – Правильно, – для одного Журавлева продолжал Коротков. – Pазговаривали с глазу на глаз, не докажешь. Но я говорю чистую правду.
      Заявление Короткова было совершенно неожиданно. Чтобы его переварить и усвоить, требовалось время. Ковалев даже пренебрег чересчур шумным поведением Казалинекого. Журавлев вынужден был признаться самому себе, что сильно недооценил этого «гаденыша проклятого», как, вероятно, недооценивая его и Казалинский.
      Лучший способ отвести от себя подозрения в убийстве изобрести было трудно. Коротков обезоруживал следствие, психологически одним шагом заняв неуязвимую позицию. Казалинского он мог не опасаться, Казалинскому эту карту бить было нечем. Не станет же он в отместку сознаваться, что действительно склонял Короткова к убийству и что тот по его дфосьбе утолил Перфильева.
      И это еще не все. Коротков своим заявлением построил для следствия прочный мостик к автомобильной аварии, к ее причинам.
      – Почему вы умалчивали об атом на допросах? – спросил наконец Журавлев.
      – Побаивался. Надо было все обдумать, – с хладнокровной откровенностью ответил Коротков.
      – Казалинский, вы признаете, что склоняли Короткова к убийству Перфильева?
      – Чушь! Бред собачий!
      – Спокойно. Значит, не признаете?
      – Нет.
      – Вам было известно о намерении Перфильева явиться с повинной?
      – Нет. Это всё сказки. База да, согласен, виноват, судите. А это – нет.
      – Относительно базы вашего согласия не требуется. Там все доказано документально. Перейдем к аварии. Вы, Коротков, высказали на допросе подозрение, что тормозные шланги на вашей машине надрезал Казалинский. Подтверждаете эти свои слова?
      – Да.
      – Вы говорили, что мотивом действий Казалянского служило желание избавиться от вас как от свидетеля и соучастника в преступных сделках.
      – Абсолютно правильно.
      – В свете вашего предыдущего заявления мотивы действий Казалинского выглядят несколько иначе. Как вы считаете?
      – Да не резал я никакие шланги! – криком перебил размеренный диалог Казалинский.
      – Я не у вас спрашиваю. Отвечайте, Коротков.
      – Все понятно. Из-за одних только взяток зачем ему такой грех на душу брать?
      Журавлев обернулся к Казалинскому.
      – Теперь вопрос к вам. Шланги вы не резали собственной рукой. Но я уже объяснил: экспертиза точно установила, что их резали принадлежащим вам ножом, сделанным из бритвы. Это является достаточным доказательством вашей причастности. Вашу машину приводил для проверки на базу некий молодой человек. Кто он? Как его фамилия?
      Он ответил просто:
      – Я вам тоже объяснял: не знаю, два раза всего виделись.
      – Это, наверно, Борька, – сказал Коротков.
      – Кто такой Борька? – спросил Журавлев у Казалинского.
      Тот стукнул кулаком по столу так, что стенографист-ка вздрогнула.
      – Гаденыш ты проклятый!
      – Кто такой Борька? – повторил Журавлев.
      За Казалинского ответил Коротков:
      – Племянник его.
      – Фамилия?
      – Чего не знаю, того не знаю.
      – Как фамилия вашего племянника? – спросил Журавлев, обращаясь к Казалинскому.
      – Петров, – ответил тот странно вдруг севшим голосом. Как будто в легких у него не было воздуха.
      – Иванов, Петров, Сидоров? – насмешливо спросил Ковалев.
      – Это сын моей сестры. Петров.
      – Где живет?
      – В Северном микрорайоне.
      – Адрес?
      – Ломоносова, двенадцать, квартира тридцать четыре.
      – Он в городе?
      – Должен быть.
      Ковалев записал адрес и вышел.
      – Ну что ж, достаточно, – заключил Журавлев.
      – Я свободна, Николай Сергеич? – спросила секретарша.
      – Да, Галина Александровна. Спасибо.
      Конвойный увел Казалинского. Для Короткова надо было вызвать конвойного и санитара. Журавлев позвонил, и они быстро явились.
      Потом он собрал свои папки, взял магнитофон, запер кабинет и отнес ключ секретарше.
      – Ну и терпение у вас, Николай Сергеич! – сказала она. – Я и то вся измочаленная.
      – Что же делать, Галенька, – извиняющимся тоном отвечал Журавлев. – На том стоим…
      Омерзительно он себя чувствовал после этой очной ставки.
      Вечером Журавлев допрашивал Борьку, Тот поначалу отпирался, утверждал, что не приезжал на базу на машине Казалинского. Пришлось провести процедуру опознания.
      Привезли Румерова, пригласили с улицы двоих более или менее похожих на Борьку молодых людей. Румеров четко опознал его. И Борька незамедлительно во всем признался. Его арестовали.
      Домой Журавлев шел вместе с Синельниковым, Пешком им было минут двадцать, они жили на одной улице, только в разных домах. Журавлев рассказал Синельникову об очной ставке, обо всем, что выяснилось.
      – Не ухватишь его, – сказал Синельников.
      – Ты про Короткова? – спросил Журавлев.
      – Про кого же…
      Журавлев потер подбородок смятым носовым платком, который держал в кулаке.
      – Да. Это, знаешь, подлец выдающийся… Откуда они берутся такие?
      – От верблюда.
      – Ты все шутишь.
      – А ты что, первый раз видишь?
      – Не в этом дело. Мне, знаешь, что страшно?
      – Ну-ка.
      – Мама этого Борьки тут же приехала, ей про сына сказали, и у нее инфаркт. Отвезли в больницу.
      – Она что, ничего не знала?
      – Ровным счетом.
      – И началась вся эта поганая история тоже с инфаркта.
      – Ах, люди, люди, – вздохнул Журавлев.
      – А вот у Елены Перфильевой никогда ничего с сердцем не случится, помолчав, сказал Синельников.
      – Это почему же?
      – Нет у нее сердца… Так, просто насос для прокачки крови…
      Синельников проводил Журавлева до дома, и шли они всю остальную дорогу молча.
      Синельников улетал в отпуск. Самолет на Адлер отправлялся в 8.15, и в киоске аэровокзала он сумел купить лишь местную областную газету. Когда Ил набрал высоту, Синельников развернул газету. На третьей полосе была обширная перепечатка из центральной газеты, рассказывающая о том, как один молодой человек, мастер подводного плавания, спас, рискуя собственной жизнью, двадцать человек из упавшего в водохранилище троллейбуса. А ниже статьи была подверстана заметка под рубрикой «Из зала суда», где кратко излагалась суть дела Казалинского и компании и сообщалось что глава преступной группы приговорен к высшей мере наказания за хищения социалистической собственности в особо крупных размерах, что Коротков осужден на двенадцать лет; получили по заслугам и взяткодатели.
      Хотела того газета или не хотела, но огромная статья и маленькая заметка, повествовавшие о противоположных проявлениях человеческого духа, напечатанные рядом, встык, говорили каждому, кто умеет сопоставлять, гораздо больше, чем любая лекция на моральную тему…