Солдаты

      Вспомнил фойэ театра… В темно-зеленом бархатном платье, с великолепным трэном, по которому брызнуло серебром, далекая от всех на все свысока взиравшая, стройная, томная, величаво-холодная, в серебристой повязке из изумрудов, с дивными обнаженными руками, – выступала она княгиней. Он изумился, замер. Встретился с ней глазами. Не видя, прошла она. Он, кажется, поклонился, почтительно?… Парные часовые у царской ложи отдали ему честь, выбросив от себя винтовки… и он почтительно поклонился ей?… И радостно подумал: это ейчесть! Она не ответила, прошла. Его кольнуло в сердце. Она же его узнала!… Он видел это – по золотистому блеску глаз, что-тоему сказало!… Он же из-за неестрелялся… – и [227] не ответила на поклон! Он остался один в фойэ, с неподвижными гренадерами в парадных шапках, с бархатными диванчиками, в золотистом блеске хрустальных люстр, где сияли еёглаза, с высокими зеркалами стен. Видел себя совсюду, – стройного капитана, в шарфе, с отогнутой перчаткой… всматривался в себя… Находили его красивым. Его глазами – восхищались. Его еще юнкером прозвали «синеокий миф». Сколько женщин писали ему признанья… – а онадаже не взглянула!… Он бродил по фойэ, мучаясь и волнуясь, ждал. В антракте она не появилась. Он прошел к ложам бенуара, дал капельдинеру пятерку. «Их сиятельство княгиня Куратова… литера А… после третьего акта изволили отбыть».
 
      Полковник посмотрел на далекие белые колонны. Четыре года, после того, она в Швейцарии провела. Он был уже офицером, она – невестой. Встретил ее в «Зараменье», в золотистый сентябрский вечер. Она скакала по большаку, в березах, с красивым офицером. Слышал счастливый смех. Потом – она вышла замуж. Больше он не видал ее, до театральной встречи. И вот, судьба: калека, на костылях… она- свободна, и оба – здесь!… Насмешка.
      Повстречалась на перекрестке пустая княгинина коляска, тройкой серых. Почтенный старичек-кучер раскланялся:
      – Ва-ше превосходительство!… здоровьице ваше как? Здравствуйте, Степан Александрыч… – узнал он молодого полковника. – Поправились, слава Богу. Да какие же вы красавцы стали!… [228]
      Полковник остановил Алешку и справился, в церкви ли старая княгиня.
      – А как же-с, праздник у нас. За княгинюшкой ворочаюсь, еще неготовы были с бабушкой ехать…
      Молодой полковник нервно оправил крестик.
      – А как война-то у нас, Степан Александрыч? Ну, дай Бог. Эх, Гурку бы нам теперь со Скобелевым… Го-оре, ей Богу… молодцы такие – и на костылях!
      Кучер был из солдат, – почетный, княжеский. Устроил его сюда полковник, как приехал сады садить.
 
      На выгоне стояла карусель, палатки с ярморочным товарцем, телеги косников и серпников, лари с картинками… Пахло оладьями и пирогами с луком. Сияли гармоники, яркие платки и ситцы, опояски и кушаки: под кумачевым подзором висели сапоги и полсапожки, с лаковыми подметками, словно повыше где-то сидели невидимые мужики и бабы, свесив ноги. Народу было жидко, – мальчишки больше, свиставшие в глиняные свистульки, в оловяные петушки. Подростки, – в синих рубахах с желтыми опоясками, пробовали гармоньи, в кучках. За оградой церкви сбились телеги с распряженными лошадками, с ворохами лесной травы. В ограде сидели молодухи, завернув юбки и раскинув ноги в ушастых полсапожках, в цветных шерстяных чулках, давали младенцам грудь, – поджидали, когда причащать кликнут. Девки щелкали семячки. Над кучкой степенных мужиков покачивался солдат, с залепленным черной заплаткой глазом. Когда полковники вылезали, он лихо крикнул:
      – Смирнаааа… рравнение направаааа!… [229]
      – Молодец, Скворец! – сказал старый полковник, признав солдата из Птичьих Двориков. – Рано только ты больно, обедня еще идет.
      – Так точно, ра-на… ваше превосходительство, а то бы ни в одном глазе! – ломался солдат перед народом. – Степан Александрыч! как же нам теперь с вами жениться-то? Девок сила, а… не хотят кривого, а то хоромого… Давай, говорят, прямого!…
      Мужики и молодухи хохотали. Одна, чернобровенькая, румяная, в васильковом платье, помнившая молодого полковника, как трясли вместе яблоки, пожеманилась шеей и плечами:
      – За хорошеньким да афицериком любая побежит!
      Полковника задержал старик Копытыч, набивался в караульщики по садам. Молодой распрашивал солдата. Они были погодки, играли вместе. Солдат-гвардеец напоминал тонкими чертами Ниду, – и быстрые карие глаза те же!
      – А что сестренка?
      – Э, теперь Степанидку и не узнаете, то в белошвейках была, а нонче в хору поет, ахтер голос у ней признал! Семь комнатов квартира, на Садовой, за Сухаревкой, в семнадцатом номере, на пятом этажу… машина подымает! И цветы, и портреты ее по всей квартире. Две тыщимне обещается, кожами вот хочу заняться. Фабрикант один кожаный в женихи набивается. В ванной у нее купался и всякие вина-ликеры пил. По-мню, как вы за ней гоняли… я ей раз, вот, ей-Богу, косы за вас надрал!… Вот рада-то вам будет, что земляки… – болтал и болтал Скворец. – Проведайте, обязательно. Ей теперь наплевать, без страху… и [230] какавой угостит! Спрашивала об вас… Для такого героя она… Сам ей письмо пошлю, как в газетах про вас известно… Поезжайте, не сумлевайтесь!…
      Полковник вспомнил красавицу-блондинку, встречу в Москве, письмецо ее – «а будет грустно – приезжайте, Степочка… размыкаем.» Так и не повидались после. Подумал: «поехать в Москву, проветриться!…»
      – Солдаток к нам сторожить приехал, чтобы не бастовали… – смеялись мужики солдату.
      – Чего мне солдаток… свою фабрику завожу!
      Вертелся лавочник Куманьков, расталкивал:
      – Пускайте!… его превосходительство с раненым гироем! Вот народ недостижимый какой… Пу-скай-те!… Ленька? Ленька мой, ваше превосходительство, слава Богу… покелева с палками гоняют-учуть… возлагаю на Господа да на ваше слово… при себе запишите, как поедете воевать… как зеницу ока, недосягаемо! Под крылосик, ваше превосходительство, к окошечку-с… очень духоты напущено, кислоты-с… Там и их сиятельство-с изволит молиться за нас грешных… для параду к им-с…
      Воняя луком и миндальным мылом, Куманьков расталкивал стариков и баб. Красные волосы его взмокли и растрепались, но он старался. Бабы жалели молодого на костылях и шептались: «Воители-то наши… молоденький какой, а хрестов-то навоевал!…» Старухи шамкали: «Сюды, родимый… к стеночке-то пристань, ловчее тебе будет, с палочками-то…» Шептали – слышал старый полковник – и про убитого его Пашу. Кругом вздыхали. У каждого было свое, болевшее. Он почувствовал, как жжет у него в глазах. Смаргивая [231] слезу, он оглядывал небогатый храм, родную ему толпу, с которой его связала общая скорбь и горе. Давно связало, – через Бурая-пращура, помилованного Петром стрельца… раньше! Белый крестик, выбоина в бедре, шрам на шее, ноющая под сердцем пулька, могила сына в Смоленске… – все через эту связь, ради чего-то, к чему движется общая с этим жизнь его. Дано– и не раздумывай, принимай.
      Он всегда просто думал. И эти чувствуют также просто: надои принимай.
      Они прошли к клиросу налево.
      У открытого окна в решетке, за которыми видны чугунные плиты Зараменских, стояла прямая, высокая старуха, с изжелта-восковым лицом, в черном шелковом платье и в кружевной наколке. Молодой полковник узнал ее: все та же, как и тогда, когда кадетиком подходил к руке, а она без улыбки говорила, трепя по щечке: «Глаза-то… аквамаринчики!»
      Священник поминал в алтаре болярина, – воина Михаила… – «о немэто…» – подумал молодой полковник о ротмистре, еёмуже, – болярина, воина Константина, Игоря… Старуха опустилась на колени. «Это о ее внуках молятся…» – подумал полковник, – новопреставленного болярина, воина Павла…» Старый полковник тяжело опустился на колени. «О Паше…» – подумал молодой полковник и начал рассеянно креститься. «…за Веру, Царя и Отечество на брани живот свой положивших…» Потом – рабов Божиих, воинов, воинов, воинов… Церковь томительно вздыхала. [232]
      Перед «Иже Херувимы» в толпе зашевелились. Пробежал озабоченный Куманьков, шипел:
      – Ее сиятельство!… Ослобоните проход, недосягаемо! За платьице-то лапищами не щупайте… ду-ры!…
      Пятясь и пригибаясь, он выбрался к простору, пошел накорточках и похлопал рукой по коврику:
      – Соизвольте сюды, ваше сиятельство… на мя-кенькое ступаните-с… – вышептывал он, словно подманивал.
      Старуха повела наколкой. Он поклонился ее спине.
      Шла княгиня в черном, в серебристо-прозрачной шали, свесившейся углом с левой ее руки в перчатке, в белой широкой шляпе, с черным страусовым пером. Замкнутая спокойная, строго-изящная, « неотразимая», – с первого взгляда понял растерявшийся вдруг полковник. Ударило ему остро в ноги, до жгучей боли – в отрезанную ступню. Он увидел незабываемое лицо, в изумительно тонких линиях, – непроницаемое лицо, матово-белое, как тончайший, сквозной фарфор. Увидал милую родинку на шее, бывшую и тогда… всегда… изумительного изгиба шею – прелестный, волнующий сердце стебель живого неведомого цветка, возносивший чудесную головку… локоны, чуть приметные, чуть прикрывающие ушки… жемчужные сережки, трепетные у шеи, покойный, холодный профиль… розовый, нежный рот, который он целовал когда-то, уже не детский, в тонком, неизъяснимо-томном изгибе грусти, недоумения, вопроса… Он любовался в очаровании стройной ее фигурой, угадывая плечи, локти, изгибы кисти, – ласкал глазами, не сознавая – где он?… Острым, тревожным взглядом уловил он под шляпой [233] поразившие его когда-то, еще в детстве – удержанный памятью удивительный разрез ее глаз, – нежащий, томный и угрожающий, от которого шло лучами. Уловил все очарование ее движений, устало-томных, сдержанно-скромных, полных укрытой ласки, скрытого в ней… чего-то, что называется… женственным… – что встречается редко-редко, что ведет за собой неотразимо.
      Он уже ничего не слышал, прислонился к стене, взирал. Она потянула утомленно серебристую сквозную шаль, опустила ее с плеча, и шаль заструилась к талии. Он увидал теперь всю прелестную ее шею, сияющую над чернотой корсажа. Справа, из купола, влился луч, искрой зажег жемчужину, розовым тронул ушко, скользнул на шею, по серебристой шали, – осиял всю ее, траурно-жемчужную, – выбрал одну из всех.
      Он взирал на нее, благоговея, смутный.
      «Клэ… необычайная… прелестная… Клэ!…» – радостный и подавленный, мысленно шептал он. – «Ты была где-то… Клэ…»
      И вдруг – уронил костыль. Его оглушило громом. На одной ноге, другая, в пустом сапоге, туго набитом тряпками – едва прикасаясь к полу, полковник быстро нагнулся за костылем, в смятеньи. Едва уловимый миг – княгиня повела шеей. И в этот, едва уловимый, миг поймал полковник блеснувший, золотисто-игривый взгляд, блеск «сухого шампанского» – топаза, который он помнил сердцем, – незабываемый. Этот миг-взгляд сладко поранил сердце, самую глубину его… – вызвал восторг и боль. [234]
      «Княгиня!…» – отозвалось в нем с силой. Он почувствовал, как он связан, и как несчастен, и как безумно счастлив… как никогда еще не был счастлив… что счастья он и не знал еще, что получил в этом взгляде что-то, безмерное, что теперь он безмерно сильный, и жизнь еще будет, будет… и он принимает все, какие бы ни были страданья!
      «Клэ… чудная Клэ… Княгиня!…» – говорил он взглядом ее сережкам, склоненной ее головке, бледной ее щеке.
      Его охватило страхом. Хотелось уйти – не смел. Стыдился себя, такого, с этими палками, на пустой ноге. Увидал белый крестик, вспомнил, что у него удивительные глаза, «как ночное небо», – так ему говорили женщины, – что она тоже женщина, целовала его когда-то, и он называл ее просто – Клэ… что она свободна, теперь война, люди – пустая пыль, что нет теперь ничего, чего бы нельзябыло, что нужно же такслучиться…
      Не понимая, что ему говорит полковник, – а полковник шептал о панихиде, – он смотрел в восхищении, как чудесно играет ее шея, как склоняется милая ее головка.
      После креста, полковник представил старой княгине сына.
      – Слыхала, что герой… теперь и вижу… – покивала она на крестик. – Отвоевались, мой друг?…
      – Пока… ступня отвоевалась, ваше сиятельство!… – почтительно-официально скаазл молодой полковник; чувствуя, как смутился, как грубовато вышло. [235]
      – Ступня… вот хорошо сказал! – кивнула приветливо старуха. – Заезжайте… Расскажите мне, как у вас там…
      Он поклонился молча. Перед молодой княгиней он весь склонился. Она покивала, молча. Но он уловил – скользнувшую золотую искру?… Нет, показалось это…
      Она пошла, перетягивая устало шаль, – замкнутая в себе, холодная. Не слыша, что говорил полковник, он быстро пошел с толпою, путаясь костылями в юбках. На паперти он остановился. Куманьков вертелся у коляски, лакей отгонял его. Онасмотрела над провожавшей ее толпой молодых баб и девушек… – и молодой полковник – может быть показалось это?… – поймал еёвзгляд, скользнувший. Серая тройка катила к выгону.
      По дороге домой, старый полковник спросил, когда же он думает к княгине?
      – Не знаю… в Москву мне надо…
       Таким– ему не хотелось ехать, а «ступню» обещали через неделю только. Вспомнился адрес Ниды: за Сухаревкой, Садовая 17.
      «А она… даже не подала руки…» – подумал он грустно.
      – Протез поставлю, а то… с этими палками… связанность, и…
      – Понятно, посвободней… – сказал полковник. – А, какова стала Клэ!…
      – Да, интересна… – отозвался рассеянно полковник, глядевший в небо.
      День был необычайно яркий: блестели хлеба на солнце, сияли дали. В спелых волнах хлебов, в [236] подымавшейся облачками пыли, в налетавших пульками оводах, в заблестевшей воде меж ветел, в опутанных далью мыслях… – золотисто сверкали искры.
      – А хорошо, папан!… – сказал неожиданно полковник. – Удивительный день сегодня!…
      – Да, припекает… Пожалуй, грозу нагонит.
      «Милая… чудная… Клэ! – вызывал полковник желанный образ, прикрыв глаза. Укачивала его пролетка…
      Той же ночью выехал он в Москву, написав рапорты – о назначении на комиссию, о признании годным к строю, о назначении в боевую часть.
      Высунувшись в окно вагона, в гулкую мглу лесов, он восторженно повторял: «княгиня… княгиня… Клэ…» На заворотах летели искры. Колеса выстукивали четко: княгиня… княгиня… Клэ!… Он повторял за ними, глядел в темноту и думал:
      «Зачем я ее увидел!… Теперь… как же?… Или – не возвращаться больше?… Княгиня… княгиня… Клэ…»
      Отбросил костыль и сел.
      «Заеду, прощусь… только… без этого– посмотрел он на ненавистный костыль. – Зачем я ее увидел?!…»
      Высунулся опять, на искры. Следил, – и слушал, как гремело в ночном лесу.
 
       Ив. Шмелев.
      Сентябрь 1927 г. Ланды. [237]
 

Ю. А. Кутырина.

 

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ШМЕЛЁВ

 

(Краткий очерк жизни и творческий путь)*

 
      Среднего роста, тонкий, худощавый, большие серые глаза… эти глаза владеют всем лицом… наклонны к ласковой усмешке, но чаще глубоко серьезные и грустные. Его лицо, изборожденное глубокими складками-впадинами, от созерцания и сострадания, от скорби о родине, о мире… лицо русское – лицо из прошлых веков. Таков портрет писателя в последние годы его жизни.
      Иван Сергеевич Шмелев родился 21 сентября 1873 года в Москве, в Замоскворечье в Кадашевской слободе. По словам самого писателя, он родился слабым, хилым ребенком с водянкой головы, лежал под иконой, думали не выживет.
      Предки Ивана Сергеевича с отцовской стороны происходили из крестьянского сословия. Но уже его прадед становится после 1812 года продавцом деревянной посуды. Дедушка же И. С. Шмелева, старообрядец из крестьян родом из Гуслиц, Богородского округа, Московской губернии, обосновался окончательно в Москве, где он успешно работал в качестве торговца и подрядчика. Также и с материнской стороны, предки Шмелева
      ____________________
      * Использованы работы К. Д. Бальмонта, М. Ашенбреннера (перевод О. Шерман), Ю. А. Кутыриной, проф. Н. К. Кульмана, произведения И. С. Шмелева «Из моей жизни», «Родное», «Лето Господне», «Богомолье». [238]
 
      принадлежали к крестьянскому сословию. Говорят, что многие из них были старообрядцами и выделились еще во времена Царевны Софии, как убежденные и фанатические борцы за свою веру, выступавшие в «прях».
      Семейная жизнь в родительском доме Ивана Сергеевича Шмелева направлялась религиозными традициями. Эта жизнь была глубока по своему внутреннему содержанию, здоровая в моральном отношении, основательная и крепкая. Национальные и религиозные обычаи и обряды почитались в семье. В семье царил патриархальный быт.
      В своих произведениях «Лето Господне» и «Богомолье» Иван Сергеевич Шмелев изображает жизнь в его родительском доме и царившее там миропонимание. Конечно, эти воспоминания детства Шмелева нельзя рассматривать как чисто биографический материал. Все же большая часть этих произведений знакомит нас с жизнью и бытом в доме Шмелевых, показывает также и людей, которые находились в окружении мальчика; главным образом отца автора, простого, мягкого, доброго человека, постоянно занятого делами, богомольного старика Горкина, бывшего столяра ставшего духовным наставником маленького Шмелева, доверенного Василия Васильевича Косого и рабочего люда.
      Шмелевы были строительными подрядчиками. Они держали также купальни, лодки и плоты на реке Москве, устраивали праздненства на Иордань, строили балаганы, устраивали иллюминацию города во время празднеств; поэтому во дворе родителей Шмелева царило постоянно движение и оживление. Рабочие и ремесленники приходили в Москву со всех концов [239] России и некоторые из них нанимались на работу у отца Шмелева, где можно было найти представителей всех ремесл. Большинство служащих и рабочих были честные люди, вышедшие из здорового крестьянства не подпавшего еще разлагающему влиянию городской жизни.
      Те, которые служили, считались членами семьи. Многие из них работали в течение долгих лет в предприятии отца Шмелева и потому были тесно связаны с его семьей. Вот с этими людьми Шмелев-писатель – будучи мальчиком, был постоянно вместе. Они баловали его. Они были его друзья и сверстники и по игре. Они брали его на руки, когда он был маленьким, так что он позднее «запомнил запах их одежды и цвет их бород…» Во дворе своего отца Шмелев познал душу своего народа, потому что люди, работавшие там, принадлежали к различным типам русского народа с их обычаями, со всем богатством речи, сказками, песнями и пословицами, которые писатель так хорошо умел воспроизвести позднее в своих произведениях. Все эти люди были учителями писателя.
      Мать Шмелева была купеческой дочерью. В ее семье было много своеобразных людей. Бальмонт полагает, что многое в искусстве Ивана Сергеевича, привлекающем нас своим особым колоритом, надо считать наследием его предков.
      Между четвертым и пятым годами Шмелев научился читать. Мать его институтка (она окончила Московский Чернявский институт, который принимал детей купеческого сословия) по воспитанию, научила его буквам; он и сам учился читать, отыскивая уже знакомые ему буквы в газетах и на афишах. Люди, работавшие [240] во дворе, были большею частью безграмотные; грамотные же среди них читали простые народные истории, Библию, легенды святых и давали свои книги ребенку. В семье Шмелевых не было обычая дарить детские книги. Поэтому Шмелев читал сборники пословиц, загадок, народных песен, стихотворения Пушкина и басни Крылова.
      Когда Шмелеву исполнилось семь лет (1880 г.), умер его отец. В 1884 году мальчик поступил в Московскую 6-ю Гимназию.
      В своем автобиографическом эскизе «Как я стал писателем» (сборник «Родное») Шмелев рассказывает, что он написал в третьем классе стихотворение, в котором он изображает путешествие своих учителей на луну на воздушном шаре, сделанном из брюк преподавателя латинского языка. Результатом этого стихотворения было то, что молодой поэт был наказан. – Мальчик много читал, между прочим, русскую историю, и произведения Жюль Верна, Майн Рида, Гоголя, Тургенева, Мельникова-Печерского. В пятом классе гимназии его интерес к литературе стал еще значительнее. Теперь он стал читать главным образом Тургенева, Толстого, Глеба Успенского, Короленко, Смайльса, Бекля, Спенсера. Многое в этих произведениях, особенно философских, он, конечно, еще не мог понимать, все же кое-что осталось в душе мальчика. В это время у него была потребность выражаться философски. Об этом можно, например, судить по сочинению, о котором Шмелев говорит в своем рассказе «Как я стал писателем». Темой сочинения было «Описание Храма Христа Спасителя». В нем Шмелев ссылался на Надсона и Смайльса даже [241]… к теме не относилось, и при этом писал слова «Смайльс» и «философ» неправильно. Сочинение не удалось. – Будучи учеником, Шмелев проявлял большой интерес к театру и музыке. Иван Сергеевич Шмелев, 15-летним юношей, написал либретто к «Маскараду» Лермонтова, под названием «Игрок». (Из рассказа «Музыкальная история» Чеховского издательства. Нью-Йорк), Он послал свой текст Аренскому, и сообщил, что он хочет послать ему – если это Аренского интересует – и другие интересные вещи, подходящие для оперы. Аренский не угадал, что в мальчике кроется большой писатель, и ничего не ответил.
      Иван Сергеевич также был увлечен произведениями Льва Толстого, особенно его проповедью простой богоугодной жизни. Тогда же у него возникло желание сделаться крестьянином и жить в общении с народом. Впоследствии Ивана Сергеевича всегда тянуло «к земле» и в России и в зарубежье: он разводил огороды, любил выращивать русские огурцы, укроп, громадные подсолнечники.
      Единственный среди его учителей, который имел влияние на юного Ваню Шмелева, был преподаватель литературы, Федор Владимирови Цветаев. Этот преподаватель был страстным поклонником литературы и чутким лектором; он дал Шмелеву известный толчок для его будущего призвания. Он предугадал талант в мальчике и сказал, что в Шмелеве что-то есть, и что ему следует помнить о притче о доверенных талантах.
      Настоящее же творческое дарование выявилось у Шмелева только в 1894 году, когда он был в восьмом классе гимназии. В качестве ученика оканчивающего он [242] проводил летние каникулы в деревне. Во время рыбной ловли на одинокой реке он попал на мельницу, в которой жил глухой старик. Мельница, старый человек, дикая природа, вода, скалы и обрывы, старые обветренные ивы: все это произвело на юношу сильное впечатление. Он почувствовал потребность писать, но не сделал этого. Позднее, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости, занимаясь Виргилием и Гомером, он снова вспомнил о старой мельнице. Все образы снова вернулись к нему и пленили его. Он отложил в сторону книги и написал в один мартовский вечер в 1894 году большой рассказ «У мельницы», который он послал в редакцию журнала «Русское Обозрение».
      В марте 1895 года, когда он уже был в Университете, он получил от редакции приглашение прийти для переговоров. Шмелев пошел туда и получил, по тем временам, значительный гонорар в 80 рублей и ответ, что рассказ был принят хорошо. Ему было предложено написать еще что-либо. Редактор высказался одобрительно и с похвалой за «живое чувство природы», «хороший диалог» и «прекрасный русский язык». Рассказ появился в Июльской книжке 1895 года в журнале «Русское Обозрение». Это было первое печатное произведение молодого писателя. Осенью того же года Шмелев женился.
      Ольга Александровна Шмелева, жена писателя, рассказывала:
      «Венчались мы в деревенской церкви в подмосковном имении матери Вани Шмелева, он был только еще студентом первого курса юридического факультета Московского университета. После венчания мы [243] возвращались пешком благоуханным полем – было начало июля (1895 г.), все поле было в цвету, а вечером того же дня внезапно решили ехать на Валаам». Поездка в Валаамский монастырь и была свадебным путешествием Ивана Сергеевича Шмелева с его молодой женой. Впечатления этого путешествия он описал в своем произведении «На скалах Валаама», печатание которого было, однако, связано с трудностями для Шмелева. Он отдал в печать, не представив свое произведение предварительно в цензуру и книга была конфискована по появлении. Цензура требовала, чтобы из книги были изъяты три печатных листа. Конечно, произведение от этого пострадало. Оно не нашло отклика в публике и Шмелев прекратил свою писательскую деятельность надолго. Это событие имело большое значение для творчества Шмелев, ибо, если в начале казалось, что он пойдет по литературному пути, теперь он от него отвернулся. С 1895 по 1905 год он вообще ничего не писал. Не только неуспех, но и университетские занятия и заботы об устройстве личной жизни были причиною этого молчания. В зарубежье Иван Сергеевич вновь переработал и издал книгу под заглавием «Старый Валаам», изд. ИМКА в Париже Editeurs Reums.
      Шмелев был на юридическом факультете в Москве, но посещал редко лекции своего факультета и ограничивался главным образом сдачей требуемых экзаменов. Он работал напряженно духовно. После своих занятий в университете, он чувствовал, что он стал другим, что он должен что-либо делать: читать, думать, работать. [244]
      Во время своих занятий, Шмелев посещал лекции профессоров и других факультетов, как Ключевского, Веселовского, и особенно проф. Тимирязева, труд которого «Жизнь растений» ему особенно нравился. Интересуясь естественными науками, он главным образом занимался русской литературой.
      В 1898 году Шмелев закончил университет с дипломом 1-й степени. Затем последовал год военной службы. Затем, полтора года – с 1899 по 1901 год – он был помощником Присяжного Поверенного в Москве и выступал защитником в Мировом и Окружном Суде. Но эта деятельность его не удовлетворяла, и в 1901 году он стал чиновником особых поручений Казенной Палаты Главного Финансового Управления Владимирской губернии. Его служебные обязанности были связаны с частыми поездками по губернии для ревизии финансовых ведомств и больших финансовых и промышленных предприятий. Последующие годы сыграли большую роль в развитии писателя. В течение семи с половиной лет своей службы он ознакомился в своих служебных поездках с жизнью провинции и с условиями жизни русского народа. Об этом времени он писал (в очерке об Амфитеатрове): В девяностых годах ездил я по Владимирской губернии, попадал в глухие места, останавливался у народных учителей, у лесничих, объезчиков, податных инспекторов, у священников, у фабрикантов!…
      Также и позднее Шмелев много путешествовал по России: помимо Москвы и Владимирской губернии он хорошо знал Среднюю Россию, озера Северной России [245] – Приозерский край – Каму, Оку, Волгу, Сев. Двину, Кавказ, Крым и даже Сибирь.
      На основании своего судебного опыта Шмелев написал: «Изыскания в области торговли и промысла Владимирской губернии как предмет Финансового Ведомства». Труд был издан Министерством Финансов.
      Хотя в эти годы его писательское творчество отсутствовало, все же его долгий опыт и наблюдения в отдаленных провинциальных деревушках, в гостиницах, на длинных пустых дорогах, нашли свое отражение в его многочисленных рассказах, как: «Патока», «Стена», «Поездка», «В норе», «Под небом».
      Впечатление революции 1905 года и духовные течения с нею связанные имели решающее значение для возобновления писательской деятельности Шмелева. 1905 год пробудил снова его писательское творчество. Он почувствовал себя пробужденным и верил, что жизнь начинается снова. Служба чиновника ему казалась теперь тяжелым бременем.
      И он стремился уйти от службы, как молодой служащий изображенный им «В норе», от этих ограниченных мещан, которые в этом рассказе изображены в образе землемера.
      Осенью 1905 года, во время случайной прогулки в лесу, когда «Журавли летели к солнцу» и великолепные краски русской осени захватили душу что-то снова начало бродить в нем, как тогда, десять лет тому назад, когда он писал свой рассказ «У мельницы».
      Шмелев стремился сам к солнцу, к новой жизни: он написал детский рассказ «К солнцу», который явился [246] первым выражением его художественного переживания. Теперь началось его настоящее поэтическое творчество. Рассказ появился в детском журнале «Детское Чтение». Редактор Тихомиров остался им очень доволен и просил Шмелева прислать еще. Тогда Шмелев написал ряд детских рассказов, которые были опубликованы в том же журнале. Это были рассказы о солнце, свете, любви, отражение радостного и приподнятого настроения писателя. Здесь не было еще речи о проблемах, которые его волновали в его поздних произведениях, здесь говорилось только о «человечности, братстве и равенстве». Писатель рассказывал с любовью о людях и зверях, о благородных людях, стремящихся к «высокой цели», о светлых, радостных днях детства, о крестьянах и ремесленниках, пробивающих себе путь к жизни.
      После 1905 года Шмелев начал писать произведения и для взрослых, проникнутые настроением революционного 1905 года и любовью к народу.
      К этим рассказам относятся: «Распад» и «Иван Кузьмич». Они изображают гибель семей, которые не шли в ногу с движением и которые нашли свою погибель в тревожное время русских революций 1881 и 1905 годов.
      На автора обратили внимание и его сердечно приветствовали в литературных кругах. Редактор литературного отдела «Русской Мысли» писал Шмелеву по получении его произведения: «Распад» будет напечатан, страницы «Русской Мысли» для Вас открыты. Жду с нетерпением продолжения Вашей работы».
      После напечатания рассказа, ему сообщили о том, что «он произвел большое впечатление». Также на [247] заседании «Общества любителей Русской словесности» говорилось много о «Распаде».
      Начиная с 1907 года Шмелев погрузился полностью в свою литературную работу. Он покинул службу, поехал в Москву и стал сотрудником столичной газеты «Русские Ведомости», в которой появились многие из его рассказов. Его произведения печатались также в других газетах и журналах, как, например, «Киевская Мысль», «Биржевые Ведомости», «Речь», «Русское Богатство», «Современный Мир», «Русская Мысль» и др. Некоторые из них были главами романа «Спас Черный», который писатель начал писать, но бросил.