А.Д.Шмелев
      Широта русской души
      Словосочетание широта русской души стало почти клишированным, но смысл в него может вкладываться самый разный.
      Прежде всего, широта -- это само по себе название некоторого душевного качества, приписываемого русскому национальному характеру и родственного таким качествам, как хлебосольство и щедрость. Широкий человек -- это человек, любящий широкие жесты, действующий с размахом и, может быть, даже живущий на широкую ногу. Иногда также употребляют выражение человек широкой души. Это щедрый и великодушный человек, не склонный мелочиться, готовый простить другим людям их мелкие проступки и прегрешения, не стремящийся "заработать", оказывая услугу. Его щедрость и хлебосольство иногда могут даже переходить в нерасчетливость и расточительность. Но существенно, что в системе этических оценок, свойственных русской языковой картине мира, широта в таком понимании -- в целом положительное качество. Напротив того, мелочность безусловно осуждается, и сочетание мелочный человек звучит как приговор.
      Замечание. Реже встречается иная, менее характерная интерпретация сочетания человек широкой души, когда его понимают как относящееся к человеку, которому свойственна терпимость, понимание возможности различных точек зрения на одно и то же явление, в том числе и не совпадающих с его собственной. Чаще в таком случае используют сочетание человек широких взглядов (впрочем, здесь есть и некоторое различие: человек широких взглядов -- это человек прогрессивных воззрений, терпимый, готовый переносить инакомыслие, склонный к плюрализму, иногда, возможно, даже граничащему с беспринципностью, тогда как человек широкой души в рассматриваемом понимании -- это человек, способный понять душу другого человека, а поняв, полюбить его таким, каков он есть, пусть не соглашаясь с ним). Данное понимание сочетания человек широкой души встречается относительно редко, чаще оно говорит о щедрости, великодушии и размахе. Однако и широта в этом понимании также иногда приписывается "русскому характеру" широта души может интерпретироваться и иначе, обозначая тягу к крайностям, к экстремальным проявлениям какого бы то ни было качества. Эта тяга к крайностям (все или ничего), максимализм, отсутствие ограничителей или сдерживающих тенденций часто признается одной из самых характерных черт, традиционно приписываемых русским. Так, в статье В.А.Плунгяна и Е.В.Рахилиной, посвященной отражению в языке разного рода стереотипов, отмечается что именно "центробежность", отталкивание от середины, связь с идеей чрезмерности или безудержности и есть то единственное, что объединяет щедрость и расхлябанность, хлебосольство и удаль, свинство и задушевность -- обозначения качеств, которые (в отличие, напр., от слова аккуратность) в языке легко сочетаются с эпитетом русский. "Широк человек, я бы сузил", -- говорил Митя Карамазов как раз по поводу соединения в "русском характере", казалось бы, несоединимых качеств. При этом каждое из качеств доходит до своего логического предела, как в стихотворении Алексея Толстого:
      Коль любить, так без рассудку, Коль грозить, так не на шутку, Коль ругнуть, так сгоряча, Коль рубнуть, так уж сплеча! Коли спорить, так уж смело, Коль карать, так уж за дело, Коль простить, так всей душой, Коли пир, так пир горой!
      Отметим, кстати, что последние две строки говорят не только о тяге к крайностям (широте во втором понимании), но и собственно о широте характера: здесь и готовность понять и простить (Коль простить, так всей душой), и хлебосольство и размах (Коли пир, так пир горой!).
      Наконец, о "широте русской души" иногда говорят и в связи с вопросом о возможном влиянии "широких русских пространств" на русский "национальный характер". Роль "русских пространств" в формировании "русского видения мира" отмечали многие авторы, Известно высказывание Чаадаева: "Мы лишь геологический продукт обширных пространств". У Н. А. Бердяева есть эссе, которое так и озаглавлено -- "О власти пространств над русской душой". -Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля, -- пишет Бердяев и продолжает: -- В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчетливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков". В этом отрывке из Бердяева заметен отзвук известного высказывания Свидригайлова из "Преступления и наказания": Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному. О "власти пространств над русской душой" говорили и многие другие, напр.: "В Европе есть только одна страна, где можно понять по-настоящему, что такое пространство, -- это Россия" (Гайто Газданов). "Первый факт русской истории -- это русская равнина и ее безудержный разлив отсюда непереводимость самого слова простор, окрашенного чувством мало понятным иностранцу...", -- писал Владимир Вейдле, известный русский литературный критик и искусствовед. Целый ряд высказываний такого рода собран в хрестоматии Д.Н. и А.Н. Замятиных "Хрестоматия по географии России. Образ страны: пространства России".
      Все названные выше факторы сплелись воедино и определяют причудливую "географию русской души" (выражение Н.А. Бердяева). Механизм влияния "широких русских пространств" на широту "национального характера" раскрывает Валерий Подорога: "Так, широта плоских равнин, низин и возвышенностей обретает устойчивый психомоторный эквивалент, аффект широты, и в нем как уже моральной форме располагаются определения русского характера: открытость, доброта, самопожертвование, удаль, склонность к крайностям и т.п.". И не удивительно, что эта "широта русской души" интересным образом отражается в русском языке и, в первую очередь, в особенностях его лексического состава. Русские слова и выражения, так или иначе связанные с "широтой русского национального характера", оказываются особенно трудными для перевода на иностранные языки.
      Многие из слов, ярко отражающих специфику "русской ментальности" и соответствующих уникальным русским понятиям, -- такие, как тоска или удаль, -- как бы несут на себе печать "русских пространств". Недаром переход от "сердечной тоски" к "разгулью удалому" - это постоянная тема русского фольклора и русской литературы, и не случайно во всем этом "что-то слышится родное". Часто, желая сплеснуть тоску с души, человек как бы думает: "Пропади все пропадом", - и это воспринимается как специфически "русское" поведение, ср.: Истинно по-русски пренебрег Павел Николаевич и недавними страхами, и запретами, и зарокам, и только хотелось ему тоску с души сплеснуть да почувствовать теплоту ("Раковый корпус"). Именно "в метаниях от буйности к тоске" находит "безумствующее на русском языке" "сознание свихнувшейся эпохи" и поэт Игорь Губерман.
      Склонность русских к тоске и удали неоднократно отмечалась иностранными наблюдателями и стала общим местом, хотя сами эти слова едва ли можно адекватно перевести на какой-либо иностранный язык. Характерно замечание, сделанное в статье "Что русскому здорово, то немцу -- смерть" ("Iностранец", 1996, No17): "по отношению к русским все европейцы сконструировали достаточно двойственную мифологию, состоящую, с одной стороны, из историй о русских князьях, борзых, икре-водке, русской рулетке, неизмеримо широкой русской душе, меланхолии и безудержной отваге [выделено мной -- А.Ш.]; с другой стороны, из ГУЛАГа, жуткого мороза, лени, полной безответственности, рабства и воровства". Выражение меланхолия и безудержная отвага, конечно же, заменяет знакомые нам тоску и удаль; автор сознательно "остраняет" эти понятия, передавая тем самым их чуждость иностранцам и непереводимость на иностранные языки.
      На непереводимость русского слова тоска и национальную специфичность обозначаемого им душевного состояния обращали внимание многие иностранцы, изучавшие русский язык (ср., например, замечания Р.-М.Рильке об отличии тоски от состояния, обозначаемого немецким Sehnsucht). Трудно даже объяснить человеку , незнакомому с тоской, что это такое. Словарные определения ("тяжелое, гнетущее чувство, душевная тревога", "гнетущая, томительная скука", "скука, уныние", "душевная тревога, соединенная с грустью; уныние") описывают душевные состояния, родственные тоске, но не тождественные ей. Пожалуй лучше всего для описания тоски подходят развернутые описания в духе Вежбицкой: тоска -- это то, что испытывает человек, который чего-то хочет, но не знает точно, чего именно, и знает только, что это недостижимо. А когда объект тоски может быть установлен, это обычно что-то утерянное и сохранившееся лишь в смутных воспоминаниях: ср. тоска по родине, тоска по ушедшим годам молодости. В каком-то смысле всякая тоска могла бы быть метафорически представлена как тоска по небесному отечеству, по утерянному раю. Но, по-видимому, чувству тоски способствуют бескрайние русские пространства; именно при мысли об этих пространствах часто возникает тоска, и это нашло отражение в русской поэзии (тоска бесконечных равнин у Есенина или в стихотворении Леонарда Максимова: Что мне делать, насквозь горожанину, с этой тоской пространства?).
      На связь тоски с "русскими просторами" указывали многие авторы. Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? -- спрашивал Гоголь, обращаясь к Руси из своего *прекрасного далека", именно эта "тоскливая" и одновременно "несущаяся по всей длине и ширине" песня была для него как бы символом России. Нередко чувство тоски обостряется во время длительного путешествия по необозримым просторам России (ср. понятие дорожной тоски); как сказано в уже цитированном стихотворении Максимова, каждый поезд дальнего следования будит тоску просторов.
      Другое характерное русское слово -- это удаль. Это слово называет качество, чем-то родственное таким качествам, как смелость, храбрость, мужество, доблесть, отвага, но все же совсем иное. Это хорошо почувствовал Фазиль Искандер, который писал:
      Удаль. В этом слове ясно слышится -- даль. Удаль это такая отвага, которая требует для своего проявления пространства, дали.
      В слове "мужество" -- суровая необходимость, взвешенность наших действий, точнее, даже противодействий. Мужество от ума, от мужчинства. Мужчина, обдумав и осознав, что в тех или иных обстоятельствах жизни, защищая справедливость, необходимо проявить высокую стойкость, проявляет эту высокую стойкость, мужество. Мужество ограничено целью, цель продиктована совестью.
      Удаль, безусловно, предполагает риск собственной жизнью, храбрость.
      Но, вглядевшись в понятие "удаль", мы чувствуем, что это неполноценная храбрость. В ней есть самонакачка, опьянение. Если бы устраивались соревнования по мужеству, то удаль на эти соревнования нельзя было бы допускать, ибо удаль пришла бы, хватив допинга.
      Удаль требует пространства, воздух пространства накачивает искусственной смелостью, пьянит. Опьяненному жизнь -- копейка. Удаль -- это паника, бегущая вперед. Удаль рубит налево и направо. Удаль -- возможность рубить, все время удаляясь от места, где лежат порубленные тобой, чтобы не задумываться: а правильно ли я рубил? А все-таки красивое слово: удаль! Утоляет тоску по безмыслию.
      Действительно, человека, который не проявил достаточной удали, мы не назовем трусом -- скорее, скажем, что это расчетливый человек. Человек, который смело смотрит в лицо опасности или мужественно переносит страдания, не проявляет этим никакой удали. Говоря о солдатах, которые доблестно или отважно встретили смерть, вступив в бой с превосходящими силами противника, употребить слово удаль тоже будет неуместно. Вообще это слово не употребляется, когда речь идет об исполнении долга. Оно оказывается уместным, когда речь идет о ком-то, кто действует вопреки всякому расчету, "очертя голову" и тем самым совершает поступки, которые были бы не по плечу другому. Удаль всегда предполагает удачу -- здесь проявляется связь с глаголом удаться, к которому восходят оба этих существительных.
      Пытаясь объяснить или понять, что такое удаль, мы неизбежно сталкиваемся с некоторым парадоксом. Все попытки рационального объяснения удали заставляют признать, что в ней нет ничего особенно хорошего; во всяком случае, она не является таким превосходным качеством, как мужество, смелость, храбрость, отвага, доблесть. Именно это демонстрирует и приведенное выше рассуждение Ф. Искандера. В то же время слово удаль в русском языке обладает яркой положительной окраской. Типичное сочетание с этим словом -- удаль молодецкая. Конечно, П.Вайль и А.Генис иронизируют, когда пишут об "идеальной гоголевской Руси" как о грядущем царстве правды, добра и удали, но сама возможность появления удали в этом ряду показательна.
      По-видимому, существенный смысловой компонент слова удаль соответствует идее любования (впрочем, иногда речь, скорее, может идти о самолюбовании того, чьи поступки отличаются удалью). Говоря об удали, мы любуемся тем, какие удалые действия может совершить человек, и уже это сообщает слову положительную окраску. Кроме того, для удали важна идея бескорыстия, удаль противостоит узкому корыстному расчету. Как объяснить, зачем надо проявлять удаль? Так, ни для чего, просто ради самой удали. Как курьер из детского рассказа С. Алексеева "Сторонись!", который любил лихую езду, как-то, мчась на санях, сшиб в снег самого Суворова, а через три дня, вручая Суворову бумаги из Петербурга, получил от него в награду перстень:
      -- За что, ваше сиятельство?! -- поразился курьер.
      -- За удаль!
      Стоит офицер, ничего понять не может, а Суворов опять:
      -- Бери, бери. Получай! За удаль. За русскую душу. За молодечество.
      Пожалуй, самое типичное проявление удали -- это и есть быстрая езда, которую, как известно, любит всякий русский. Образ мчащейся и "необгонимой" "птицы-тройки", косясь на которую "постораниваются и дают ей дорогу" другие народы и государства, дает хорошее представление о том, что такое удаль и каково ассоциативное поле этого слова в русском языке. По-видимому, само слово (и понятие) удаль могло родиться только у бойкого народа, -- и при этом у народа, привыкшего к широким пространствам. На то, что удаль возникла под влиянием широких пространств, со всей определенностью указывает Николай Федоров, говоря о географическом положении России: "простор не мог развить упорства во внутренней борьбе, но развивал удаль, могущую иметь и иное приложение, а не одну борьбу с кочевниками".
      Связь понятия удали с представлением о широких пространствах хорошо иллюстрирует и цитированный выше отрывок из Ф. Искандера. Он же дает понять, каким образом удалые действия, совершаемые "от тоски", могут эту тоску хотя бы частично утолить. И с понятием удали связаны другие типично русские понятия и соответствующие им трудно переводимые слова, отражающие "широту русской души": размах, разгул, а может быть, даже загул и кураж. Последнее слово интересно тем, что будучи прямым заимствованием из французского языка, оно коренным образом изменило свое значение. Если во французском языке courage значит просто смелость, то в русском оно как бы втянулось в поле русского "загула" и стало характеризовать некоторое развязное состояние, когда у человека нет никаких "внутренних тормозов" (самое характерное сочетание с этим словом -- пьяный кураж).
      По замечанию С. А. Старостина (в передаче корреспондента "Комсомольской правды"), наряду с тоскою и удалью, к труднопереводимым русским словам, для которых отсутствуют эквиваленты в других языках, относятся слова хохотать и хохот. Слова "смеяться", "смех" есть в большинстве языков, а "хохота" нет. Едва ли в этом можно видеть влияние "широких пространств", но вот пристрастие к крайностям, к крайним проявлениям имеет место -- "коли смех, так не просто смех, а хохот". При этом важно, что хохот и хохотать являются общеупотребительными русскими словами, обозначающими "здоровый смех", который не вызывает у говорящего неодобрения. Этим хохотать отличается от гоготать, а также от таких слов, как, напр., английское guffaw 'гоготать, ржать', которое иногда приводится в русско-английских словарях в качестве эквивалента слова хохот. В отличие от русских слов хохот и хохотать, глагол guffaw не является общеупотребительным словом и при этом включает оценочный компонент, указывающий на неодобрение такой "крайности", как несдержанный громкий смех.
      Свойственное русскому языку представление о взаимоотношениях человека и общества, о месте человека в мире в целом и, в частности, в социальной сфере нашло отражение в синонимической паре свобода -- воля. Эти слова часто воспринимаются как близкие синонимы. На самом деле, между ними имеются глубокие концептуальные различия. Если слово свобода в общем соответствует по смыслу своим западноевропейским аналогам, то в слове воля выражено специфически русское понятие. С исторической точки зрения, слово воля следовало бы сопоставлять не с его синонимом свобода, а со словом.
      В современном русском языке слово мир соответствует целому ряду значений ('отсутствие войны', 'вселенная', 'сельская община' и т. д.), Однако все указанное многообразие значений исторически можно рассматривать как модификацию некоего исходного значения, которое мы могли бы истолковать как 'гармония; обустройство; порядок' (ср. устное замечание Т.В.Топоровой об объединении значений 'мирная жизнь' и 'вселенная' в ряде германских языков)". Вселенная может рассматриваться как "миропорядок", противопоставленный хаосу (отсюда же греческое космос). Отсутствие войны также связано с гармонией во взаимоотношениях между народами. Образцом гармонии и порядка, как они представлены в русском языке, или "лада", если пользоваться словом, ставшим популярным после публикации известной книги Василия Белова (которая так и называлась "Лад"), могла считаться сельская община, которая так и называлась -- мир. Общинная жизнь строго регламентирована ("налажена"), и любое отклонение от принятого распорядка воспринимается болезненно, как "непорядок". Покинуть этот регламентированный распорядок и значит "вырваться на волю".
      Замечание. То. что воля противопоставляется некоторому принятому распорядку, воспринимаемому как норма, создало базу для семантического развития этого слова в советское время. В речи советских заключенных слово воля обозначало весь мир за пределами системы лагерей, и в таком употреблении отразилось представление о воле как о внешнем, постороннем мире. Характерно, что слово воля (и его производные вольный, вольняшка) в гаком значении могло употребляться только самими заключенными, а также говорящими, как бы становящимися на их "точку зрения" (так, в "Раковом корпусе" Лен Леонидович, сообщивший Костоглотову, что побывал, "там где вечно пляшут и поют", на вопрос последнего: "И по какой же статье?" -отвечает; Я -- не по статье. Я -- вольный был).
      Воля издавна ассоциировалась с бескрайними степными просторами, "где гуляем лишь ветер... да я". На связь понятия воли с "русскими просторами" указывает Д. С. Лихачев: "Широкое пространство всегда владело сердцем русским. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы? Тем, что воля вольная -это свобода, соединенная с простором, ничем не огражденным пространством" ("Заметки о русском"). Процитируем также Г.Д.Гачева, который писал в работе "Национальные образы мира": "Широкая душа, русский размах -- это все идеи из стихии воздуха-ветра... Человек стремится "Туда, где гуляют лишь ветер да я, -- не случайно это братское спаривание. Недаром и для ветра, и для русского человека одно действие присуще и любимо: "гулять на воле" -- разгуляться, загулять, загул, отгул, разгул. И недаром Гоголь, о душе русского человека говоря: "Его ли душе, стремящейся закружиться, разгуляться" -- упоминает действия, которые в равной мере делаются и ветром". Воля оказывается сопряжена с простором, а тем самым -- с тоскою и удалью, и не случайно при описании психологического состояния персонажей художественных произведений воля, простор, тоска часто появляются вместе, как в повести А. И. Свирского "Рыжик": Санька своими рассказами о том, как он с Полфунтом "гулял на просторе", как они ночевали в лесах и как делали все, что им хотелось, разбудил в душе Спирьки чувство любви к свободе, к безневольному житью, и он, мучительно затосковал. По сравнению с такой волей, свобода в собственном смысле слова оказывается чем-то ограниченным, она не может быть в той же степени желанна для "русской души". Характерно рассуждение П. Вайля и А. Гениса о героине драмы Островского "Гроза": "Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое, необъяснимое -- может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля вообще -- мировое пространство".
      В отличие от воли, свобода предполагает как раз порядок, но порядок, не столь жестко регламентированный. Если мир концептуализуется как жесткая упорядоченность сельской общинной жизни, то свобода ассоциируется, скорее, с жизнью в городе. Недаром название городского поселения слобода этимологически тождественно слову свобода. Если сопоставление свободы и мира предполагает акцент на том, что свобода означает отсутствие жесткой регламентации, то при сопоставлении свободы и воли мы делаем акцент на том, что свобода связана с нормой, законностью, правопорядком ("Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон", -- писал В. А. Жуковский). Свобода означает мое право делать то, что мне представляется желательным, но это мое право ограничивается правами других людей; а воля вообще никак не связана с понятием права.
      Характерны в этой связи замечания Д. Орешкина, который писал в статье "География духа и пространство России", опубликованной в журнале Континент":
      В свое время спичрайтеры подвели президента Рейгана, который, развенчивая -- "империю зла", между делом обмолвился, что в скудном русском языке нет даже слова "Свобода". На самом деле есть, и даже два: свобода и воля. Но между ними лежит все та же призрачная грань, которую способно уловить только русское ухо. Свобода (слобода) -- от самоуправляемых ремесленных поселений в пригородах, где не было крепостной зависимости. Свобода означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. "Моя свобода размахивать руками кончается в пяти сантиметрах от вашего носа", -- сформулировал один из западных парламентариев. Очень европейский взгляд. Русская "слобода" допускает несколько более вольное обращение с чужим носом. Но все равно главное в том, что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. "Свобода" -- слово городское.
      Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет. Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах -- она не поймет. Божья воля, царская воля, казацкая воля... Подставьте "казацкая свобода" -получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое. Может, это и имели в виду составители речей американского президента.
      Сошлемся также на рассказ Тэффи "Воля", в котором различие между свободой и волей эксплицируется сходным образом:
      Воля -- это совсем не то, что свобода.
      Свобода -- liberte, законное состояние гражданина, не нарушившего закона, управляющего страной.
      "Свобода" переводится на все языки и всеми народами понимается.
      "Воля" непереводима.
      При словах "свободный человек", что вам представляется? Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинув шляпу слегка на затылок, в руках папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой -- время еще есть -- и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз в ресторанчик.
      При словах "человек на воле" что представляется?
      Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза, потому что для таких он всегда попутный. Летит мимо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.
      Свобода законна.
      Воля ни с чем не считается.
      Свобода есть гражданское состояние человека.
      Воля -- чувство. Упомянем еще рассуждение П. Вайля и А. Гениса на ту же тему:
      Радищев требовал для народа свободы и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных -землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери".
      Радищев пишет о свободе -- Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией -- другой землями и водами. Первый предлагает стать гражданами, второй -- степными зверями. Не удивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше.
      Таким образом, специфика противопоставления мира я воли в русском языковом сознании особенно наглядно видна на фоне понятия свободы, в целом вполне соответствующего общеевропейским представлениям. В каком-то смысле это противопоставление отражает пресловутые "крайности" "русской души" ("все или ничего", или полная регламентированность, или беспредельная анархия) -иными словами, "широту русской души".