Но в период позднего застоя власти стали профанировать и это столь необходимое действо. Коммунистические субботники, демонстрации и выборы уже давно были формальностью, не возбуждавшей никакого энтузиазма. Ни БАМ, ни КАМАЗ не стали Днепрогэсом былых времен, а стали почти что посмешищем. Народ стали сажать мало и не открыто. Диссидентов трусливо изгоняли из страны или по-тихому кололи аминазином в психушках. Академика Сахарова так и не обвинили в чем-нибудь толковом, чтобы его возненавидели за предательство все, кому не лень. Короче говоря, власти не только не сумели создать плацдарм для всенародного подвига, но и не смогли нарисовать убедительный образ врага. А как же можно воспитать у людей патриотизм без всенародного суда над врагами Родины? Вот в Америке власти это хорошо поняли. Это ведь только сейчас маккартизм рьяно осуждают по всем американским телеканалам. А совсем в не столь далекие времена именно с его помощью успешно повышался американский обывательский патриотизм. Тот самый нелепый и убогий звездно- полосатый патриотизм, который кроет и клянет любой иммигрант первые пять лет пребывания в США, пока сам не получит американский паспорт. Следы этого патриотизма дают себя знать до сих пор. Я хорошо помню, как продавец из мебельного магазина в Техасе, продав мне кресло и набор столиков, погрузил их в рентованный мной по этому случаю пикап и ушел в магазин, а затем неожиданно снова вышел, подошел ко мне и хмуро, смущенно спросил у меня, не был ли я коммунистом, когда жил в России. Надо было видеть, как просиял этот парень, когда я сказал, что коммунистом никогда не был и сам от них пострадал. Он долго жал мне руку, хлопал по плечу и улыбался ярче техасского солнца, которое так накаляет ручку автомобильной дверцы, что открывая ее, можно получить ожог пальцев с пузырями. Что же касается нашей страны, то в ней вместе с началом всеобщей апатии, охота на ведьм как-то тихо и незаметно выродилась в смущенную, прикрываемую извинительными жестами ловлю блох. Образ внешнего врага, вооруженного ядерными ракетами и еще более опасными джинсами, жвачкой и кока-колой, был еще до некоторой степени правдоподобен, но образ внутреннего врага стал выглядеть просто смехотворно, а авторитет "старшего брата" сильно поколебался. Для повышения патриотизма населения хороша была бы война, но проклятый Запад ощетинился ракетно-ядерным щитом, сделавшим невозможной нормальную человеческую войну за окончательный и нерушимый мир во всем мире. Хорошую, добротную войну, в которой можно было бы с удовольствием пожертвовать парой-тройкой миллионов человек. Самый надежный способ поднять патриотизм - это найти подходящего врага и завалить его трупами своих солдат, чтобы таким образом обеспечить надежный мир и нормальный уровень патриотизма оставшегося населения на целое поколение вперед. Но бездарное брежневское правительство не сумело выжать из мировой политической ситуации ничего большего, чем дурацкая войнушка в Афганистане, и эта игрушечная война с ее незначительными жертвами, да еще и не на своей территории, могла восприниматься только как ненужная и неуместная пародия на великие сражения прошлых лет, в которых ковался настоящий патриотизм. Вот поэтому патриотизм в нашей стране медленно, но неуклонно выветривался, как запах нафталина из старых дедовых валенок, некстати вынутых из сундука. Бесповоротно и окончательно это горькое чувство гладиаторского патриотизма погибло после перестройки, после того как стало окончательно ясно, что верховную власть в стране прибрали к рукам людишки, умеющие пролезать без мыла в любые щели, говорить круглые слова, мутить воду и ловить в ней чужую рыбку. Как это ни парадоксально, вполне можно быть патриотом, когда родная страна посылает своих людей на смерть целыми толпами ради мифического "светлого завтра", но уже совершенно невозможно оставаться патриотом, когда ничтожные людишки с рыскающими плутоватыми глазами и с психологией карманных воров, прибитые мутной волной безвременья к высоким берегам верховной государственной власти, беззастенчиво обирают твое и без того не сытое "сегодня". Впрочем, какие времена, такие и герои. Герои такого рода появляются на сцену отнюдь не впервые. Кому лень читать Гумилева, пусть почитает Дюма. Великого властителя Ришелье сменил ничтожный стяжатель Мазарини. История всюду повторяется. На смену подъему рано или поздно приходит застой и упадок, империи рушатся. Падение последней в мире империи ознаменовалось еще одним существеннейшим событием - падением "железного занавеса". Мы вдруг обнаружили, что людям за границей не так уж плохо жить, что от капитализма не умирают, а главное, поняли, что и мы сами тоже способны жить за границей, и что многим жизнь за границей пришлась по душе гораздо больше, чем жизнь на родине, на которой уже не стало никакой жизни. Бывшие советские люди открыли для себя пять шестых Земли с названьем кратким "заграница" и ринулись ее осваивать, и большинству из них чувство патриотизма уже не препятствовало покидать родину. Народ потянулся в эмиграцию, стал выезжать на заграничные курорты, а также ездить на заработки за рубеж. Почти все мои знакомые перебывали за границей. Египтолог Лариса Кукшина побывала в Египте и вернулась в совершенном восторге. Юра Коркин, все еще занимавший должность заведующего лабораторией психологии труда в нашем загнившем на корню НИИ, но уже полностью ушедший в бизнес, не вылезал с Кипра. Лена Зайчневская на последние деньги съездила в Париж к каким-то знакомым, добытым чуть ли не по Интернету, и потом вся библиотека, в которой она работала, с восторгом слушала ее рассказ о посещении Лувра, рассматривала Ленкины парижские фотографии с диапозитивами и вкушала душистый камамбер с розовым французским вином из бутылок с неяркими этикетками и пробками, залитыми настоящим сургучом, с оттиснутыми на нем буквами. Китаист Сережа Дорменко уехал в Тибет в качестве переводчика и референта какой-то непонятной фирмы, и с тех пор от него не было ни слуху, ни духу - как в воду канул. Несколько моих знакомых, побывали также и в Соединенных Штатах, и возвращались оттуда, окрыленные и исполненные духом патриотизма, но уже не советского, а специального российского. Инспирировался этот патриотизм теми неслыханными трюками, которые проделывали наши ушлые сограждане, обманывая и беззастенчиво облапошивая бедных, доверчивых американцев. Рассказы об особо крупных и бессовестных надувательствах сопровождались одобрительно-сочувственными возгласами типа: "Так им и надо!" или "У нас не забалуешь!", и все слушатели сходились на том, что дураков надо наказывать за глупость и доверчивость, и что умнее и находчивее наших людей в целом свете не найти. Одним словом, классическое отношение французских цыган к французским же крестьянам, если, конечно, можно доверять сведениям, почерпнутым из произведений наглого вруна, бессовестного мистификатора и самозванного лингвиста по имени Проспер Мериме. Один только я упрямо сидел в лаборатории по психологии мотивации и писал свои любимые алгоритмы связи мотиваций друг с другом через планируемую деятельность, с подключением механизмов воли, прошлого опыта и так далее, и так далее. На знакомых я все больше и больше начинал смотреть как на подопытных животных. Особенно меня интересовали их рассказы о загранице. Мощная сбивка привычных стереотипов и множество коллизий, вызванных разницей в менталитете, часть которых выявлялось только под прицельным расспросом, вызывали у меня чувство восхищения и восторга ученого-зоолога, только что открывшего новую, ранее не виданную блоху. Я находил в этих коллизиях бесценный материал для иллюстрации своей теории мотивации. Самому мне за границу не хотелось, и тот, кто отсидел в лаборатории полжизни и придумал свою собственную теорию, меня хорошо поймет. Институт Психологии Академии Наук был моим домом, а домой я приходил только ночевать. Когда же друзья и знакомые говорили мне, что пора посмотреть мир, а для этого надо распрощаться с лабораторией и начать зарабатывать деньги в банке или в торговой фирме, неся службу в ранге менеджера, я зверел. Я всегда говорил, что пересеку государственную границу бывшего СССР только один раз - когда я не смогу продолжать работать над своей тематикой в этой стране. Тогда мне будет нечего терять. А сейчас мне есть что терять - работу, на которую ушло полжизни, научный потенциал, наконец, выбранный стереотип жизни, благодаря которому я на все, что происходило в стране, смотрел сквозь призму собственных идей о внутреннем устройстве человеческой психики, и все, что я наблюдал, волновало меня только с точки зрения того, подтверждали ли эти события мою теорию или противоречили ей. Если подтверждали, я был вполне доволен, несмотря на то, что это было политическое убийство, или афера, или шантаж, или очередной виток инфляции, спровоцированный правительством или Центробанком. Если противоречили - я начинал сильно беспокоиться и судорожно читать газеты, пытаясь разобраться в деталях. И если мне все же пришлось, в конце концов, просидеть целых два года в Далласе, в штате Техас, изучая красоты местного диалекта, похожего на все что угодно, но только не на английский язык, то лишь потому что меня выпихнули из лаборатории почти что пинками и отправили зарабатывать баксы для института, не спросив, хочу я уезжать или нет. Не поехать означало для меня рассориться с директором, потерять место завлаба и вообще вылететь из института в полнейшую неизвестность: ведь я всю жизнь проработал фундаментальным ученым, и кроме своей науки ничего в жизни делать путного не умел, да и до сих пор не умею. В Америке я увидел все то же заидеологизированное общество, которое может точно так же, как и почивший в бозе СССР, налететь на мель неустранимых социальных противоречий через пару десятков лет. Я также не обнаружил в Америке ни телеологии, ни гуманизма, ни прогресса. Просто - исторический процесс в стране находится на ином этапе, но все протекает абсолютно по тем же общим законам, которые никому явно не известны и чувствуются лишь натренированной селезенкой человека, который по своей должности обязан уметь предсказать, где находится яма с дерьмом, на несколько шагов раньше, чем все в нее рухнут. Взглянув на постоянно что-нибудь пьющих или жрущих американцев, с самого детства глубоко развращенных многообразным сервисом, совершенно разучившихся жить вне своего привычного комфорта, испорченных многочисленными развлечениями, разглядев их экономику, производящую терриконы всякой дряни и мишуры не для реальной жизни, не для удовлетворения нужды, а для увеселения и ублажения пресыщенных потребителей, я ни на минуту не сомневался, что любое незначительное потрясение способно вызвать в такой среде кризис национального масштаба, поколебать идеалы нации, посеять сомнения в правильности выбранного ей стиля жизни и чрезвычайно болезненно ударить по экономике. Теракты одиннадцатого сентября подтвердили мои худшие ожидания. Их последствия наслоились на экономику, уже ослабленную скрытым обвалом спекулятивной части биржевого рынка, накрученной пустоцветными интернет-компаниями, и привели к рецессии, которую специалисты, обязанные давать прогнозы, объявили задним числом. Разумеется, всю рецессию списали на террористов, хотя самым страшным внутренним террористом в США является неумеренная страсть к комфорту, услаждениям и развлекалочкам, не обремененная никакой душевной работой, даже чтением серьезной художественной литературы, которую издатели превратили в комиксы. Душевная леность и гедонизм развращает и губит любую нацию, вне зависимости от уровня развития ее экономики. Впрочем, доказывать этого американцам я вовсе не собираюсь. У них есть на это свои аналитики, которым за это платят. Впрочем, кто сказал, что в России дела обстоят лучше? Я смотрел вокруг себя холодными глазами ученого-аналитика, и чем больше набирал опыта как ученый и просто наблюдатель жизни, тем отчетливее понимал, что наука никогда не даст миру универсальной этики и морали, не потому что организация научной деятельности и место науки в обществе не позволяет этого сделать, а просто потому, что мораль и этика - это материя, к которой научные методы абсолютно не применимы. Мораль и этика - это не более чем один из неизбежных продуктов очередной культуры, случайно возникшей в процессе этногенеза. Культура не может обойтись без морали и этики, не важно какого качества и какой направленности, потому что людям необходимо понимать намерения друг друга, чтобы была возможна мало мальски нормальная кооперация между членами общества. Но дальше этой кооперации мораль и этика не идет. Нравственность, мораль, этика, высокие идеалы ничто из этих вещей не спасает культуру от вырождения и гибели. Сотни предшествующих культур остались на Земле лишь в виде черепков и развалин, засыпанных толстым слоем вулканической пыли, а также мусора и дерьма равнодушных потомков. И нынешняя цивилизация тоже от этого никем и ничем не застрахована. Возможно, когда-нибудь в далеком будущем кучка восторженных идеалистов-археологов раскопает останки нашей культуры и будет восторгаться ими, не понимая, что и их культуру ожидает точно такая же участь. История человечества ничем не отличается от естественного эволюционного процесса, ее волны и течения, то могучие, то вялые, идут по случайному пути, сливаются и дробятся, часто теряются в песках. История не обнаруживает совершенно ничего такого из сферы высоких понятий, чего бы придерживалось большинство; ничего, о чем можно было бы сказать, что оно возникает всякий раз, в неизменном и ясном виде, словно бы по предопределению свыше. Уж если бы высокая мораль, прогресс и гуманизм действительно существовали бы, они бы явственно просматривались как инварианта, устойчиво проявляющая себя сквозь пассионарные вспышки и субпассионарные затухания в истории развития народов. В этом случае не было бы бесконечной вражды и взаимного уничтожения, и остатки цивилизаций не оставались бы погребенными под толстым слоем перегнившего дерьма. История человечества управляется всем чем угодно, но только не тем, что составляет суть высоких идеалов. Да и сами эти идеалы существуют всего лишь как слабенькая традиция, кое-как поддерживаемая отдельными кучками мечтателей-идеалистов, которым никому нет даже надобности затыкать рта - настолько слабы их голоса, не поддержанные большинством. Да и в самих этих голосах, к сожалению, нет научной убежденности, а есть только неизвестно откуда взявшаяся вера, часто толкающая этих несчастных на самопожертвование. Но ведь это самопожертвование должно же вести к чему-то позитивному! А оно /не ведет/. Взять к примеру Ганнибала, который жертвовал собой ради Карфагена, ведя бесконечные войны с Римом. Ведь если бы ареопаг Карфагена поддержал Ганнибала и прислал ему войска, и карфагеняне взяли бы Рим, то по утверждению Гумилева, не было бы ни Аппиевой дороги, ни трактатов и учебников на латыни, читавшихся на протяжении многих веков, и вообще - много чего не было бы в современном мире. Но Лев Гумилев благоразумно умалчивает о том, во зло или во благо мировому развитию был бы взят Ганнибалом Рим. Да и никто этого точно сказать не сможет. В истории нет сослагательного наклонения, это ходячая истина, против которой нет аргументов. Возьмем более свежий исторический пример: если бы не борьба Жанны д'Арк и ее сподвижников, потомки тогдашних французов и англичан образовали бы этносы, отличные от современного. Но разве факт, что эти этносы были бы в чем-то хуже тех, которые сложились в результате действительного течения истории? Так за что же Орлеанская дева пошла на костер? То, что кажется самым ценным и важным в текущий момент - родина, народ, традиции, религия, империя, республика - теряет всякий смысл при увеличении временных масштабов рассмотрения. Вот поэтому Лев Гумилев и относит пассионарность к сугубо иррациональным явлениям в человеческом поведении, а моральной ее оценки вообще предпочитает не давать, потому что этот способ оценки к таким явлениям просто не применим. Таким образом, жертвовать собой во имя высших идеалов совершенно бесполезно: ведь ни в природе, ни в истории нет ничего реально существующего, сопоставимого с этими высшими идеалами, а отдавать жизнь за бесплотную химеру - и вовсе глупо. Еще более глупо приносить себя в жертву ради чего-то сиюминутного и непрочного, что сегодня есть, а завтра нет. Какой в этом смысл? Ровным счетом никакого. Посмотрим, тем не менее, на вещи и с другой стороны. История показывает, что в почти в любой из более или менее развитых культур из всех наук в первую очередь развивались астрономия и логика. Надо сказать, что логика, ее структура, способ формулировок и т.д., во всех культурах - арабской, индийской, китайской, европейской - в разные времена и в разных странах, если отбросить ее внешнее оформление, была одинаковой. Логика, как известно, составляет основу любой другой науки, а в жизни логика диктует последовательность действий, необходимых для достижения цели. Но сами цели диктует, увы, не логика. Цели диктует также и не этика, не нравственность и не мораль, а человеческие страсти. Страсть - явление абсолютно иррациональное, алогичное и аморальное, но именно она, согласно теории пассионарности, определяет течение истории, и я вполне с этим согласен. Чтобы ученый мог оставаться ученым, он не должен быть подвержен страстям. Нравственность и мораль - это не просто кодекс поведения, это целый набор устойчивых, сильных и глубоких чувств, а кодекс поведения - это лишь внешнее выражение этих чувств. Хотя нравственное чувство и не возникает в душе человека само по себе с такой легкостью, как возникает вульгарная страсть, но укоренившись в человеке под влиянием достойного воспитания, которое имеет счастье получить лишь явное меньшинство из всех, родившихся на свет, нравственное чувство часто не уступает по своей силе, глубине и физиологическим проявлениям тем природным страстям, для зарождения которых воспитания не требуется вовсе. В этом смысле нравственное чувство можно считать одним из свойственных человеку страстей или чувством, чрезвычайно близким к обычным страстям, но которое, однако, требует дополнительных специальных усилий для его пробуждения и успешного развития. При достаточной физиологической близости вульгарной страсти и нравственного чувства, в социальном плане эти чувства являются очевидными антагонистами, в том смысле, что вульгарная страсть зарождается в личности спонтанно, а нравственное чувство возбуждается у личности специальными манипуляциями, совокупность которых и называется воспитанием. Так может быть нравственное чувство все же не является страстью? Может быть, его столь сильная зависимость от общественного воздействия указывает на иную природу этого чувства и говорит о том, что оно в корне отлично от страстей? Увы! За исключением трудности развития и поддержания, ни в чем ином такого отличия усмотреть нельзя. Главным критерием является то обстоятельство, что нравственность совсем не логична, не рассудочна, она столь же иррациональна сколь иррациональная и необъяснима с точки зрения логики любая человеческая страсть. И хотя нравственность и противопоставлена страсти в качестве индивидуального регулятора поведения, она была и остается страстью, правда /особой страстью/, страстью с обратным знаком. Страстью одобряемой, страстью поощряемой, страстью, выбранной в качестве орудия, которое должно компенсировать и уравновесить вульгарные, спонтанные страсти, порицаемые и осуждаемые обществом. Нравственное чувство питает определенные мотивы поведения, которые реализуются в специфических поступках, и этот стиль поведения оформлен в более или менее ясный и общепринятый кодекс поведения, именуемый моралью. Согласно всем существующим канонам, обществанная мораль, питаемая нравственным чувством добропорядочных граждан, стоит, или по крайней мере, должна стоять на пути порока. Но к сожалению, гораздо чаще мораль бывает питаема чувством утонченного лицемерия и служит для порока изысканной приправой, придавая последнему особую пряность и неповторимый аромат. Вот над этой-то плутоватой, гниловатой моралью и надстроена формальная этика, то есть, общественные нормы поведения, которые, как и мораль, направленны исключительно на то, чтобы компенсировать разрушительность и необузданность человеческих страстей. Все эти предохранительные механизмы, однако, работают по принципу амбарного замка, который охраняет содержимое амбара исключительно от честных людей. Уж если кто-то захочет сожрать тебя с потрохами, то ни мораль, ни этика твоего врага не остановит и тебя не спасет. Уповать на десять заповедей можно с таким же основанием как уповать на действенность молитвы против бури, разрушающей твой дом. Заповеди сами по себе, а страсти сами по себе. Так было, так есть и так будет. Все эти явления, связанные со страстями, ни в коей мере не должны касаться чувств ученого ибо все они алогичны. Мудрый человек, ученый, должен уметь побеждать собственные страсти собственным рассудком, а не теми жалкими инструментами, которые дает ему его несовершенное, неразумное, одержимое страстями окружение. Все, что основано на вере, на иррациональной, алогичной, априорной убежденности, должно миновать ученого. Ученый никогда не должен допускать такие вещи внутрь себя, если он желает оставаться абсолютно беспристрастным и сохранять логику. Таким образом моя личная мораль состоит в сознательном истреблении внутри себя всякой морали, а моя этика состоит в неподчинении никакой этике. При этом я великолепно сознаю, что логика в отсутствии исходной цели абсолютно бесполезна, а сама по себе она этой цели дать не может. Разумеется, у меня как у ученого есть вполне конкретная и осязаемая цель - вырвать у природы как можно больше знаний, осмыслить их, систематизировать и по возможности избежать их тенденциозного толкования. Но если не обманывать себя и смотреть на вещи честно, то необходимо признать, что знания, как и логика - это не цель. Знания - это средство. Цель дает /только страсть/. И выходит, что знания, добытые учеными, будут использоваться для удовлетворения чьих-то порочных страстишек? Вот от этого мне иногда становится немного скучно и немного противно эти знания добывать, и это обстоятельство в значительной степени объясняет мою изначальную лень и тотальный скептицизм. Вообще, недоверчивость и скептицизм - свойство моей натуры. Я никогда не мог принять на веру ту или иную этику или мораль, и поэтому с окончанием советской власти и связанной с ее наличием необходимости притворяться, я уже не скрывал, что я аморален как дворовый кот, и во всем, что не касается науки, ищу самую примитивную прагматику - как сожрать кусок мяса и вовремя удрать от собаки на дерево. Богатство и роскошь ученому ни к чему, но и бедность - тоже преизрядное свинство. Моя личная аморальная мораль предельна ясна: во-первых, ученый должен уцелеть и не дать себя сожрать. Пусть хищники съедят неученого кота - вон их сколько бегает. А ученый кот должен беречь себя для науки. Но с другой стороны, если ученый будет все время занят только собственным выживанием, у него просто не останется на науку времени. Это значит, что ученый кот должен суметь замаскироваться и спрятаться так, чтобы его не трогали, и ни в коем случае не мявкать, когда псы рвут на части очередного неудачника. Мявканьем делу не поможешь. Сиди тихо и изучай процесс разрывания на части во всех животрепещущих деталях, не высовываясь из безопасного угла. Ученый-человеколюб, прививающий вирус лично себе в качестве эксперимента и умирающий от этого вируса, не закончив работу даже на треть, - это один из ярких примеров /благонамеренного идиота/. Ученый должен уметь договориться с властями и привить вирус отнюдь не себе и не своему человеколюбивому коллеге, а осужденному на смерть убийце, коих всегда хватает. Уж если ты ученый, изволь уметь обеспечить свою науку всем необходимым /расходным материалом/, а не использовать в качестве оного собственное тело. Что же касается словосочетания "ученый-патриот", я его считаю абсолютным нонсенсом. Либо ты ученый, и тогда тебя занимают исключительно проблемы науки, у которой нет ни границ, ни национальностей, и ты из всех мест жительства предпочитаешь то, где тебе как ученому создают наилучшие условия. Либо ты патриот, и ты заставляешь ученого работать на свой народ и свое правительство. Коммунисты во всех книжках писали, что И.П.Павлов категорически не хотел уезжать из России. А потом выяснилось, что коммунисты, как и все прочие политики, врали про Павлова, как и про все остальное, не боясь греха. Выяснилось, что Павлов категорически потребовал от коммунистов обеспечить ему необходимые условия для работы, угрожая уехать из страны туда, где ему дадут возможность продолжать заниматься физиологией ВНД. Только после этого ему дали лабораторию в Пулкове. Хорошо, что не убили. А может, и /убили/. Что-то подозрительно он как-то скончался от пневмонии, уже почти выздоровев, после того как лечивших академика питерских врачей неожиданно сменили на московских. И Бехтерева, скорее всего, тоже убили, после того как он пообследовал Сталина и назвал его сухоруким параноиком. Тимофеев-Ресовский оказался менее терпелив и более умен. Он предпочел остаться в гитлеровской Германии и заниматься там генетикой. Когда Сталин решил поссориться с Гитлером, Тимофееву-Ресовскому было велено возвращаться назад, но он мудро послал на хуй советскую родину вместе с любимым вождем, товарищем Сталиным, и назад не поехал. За это он потом сидел в лагерях, а советские ученые-патриоты до конца жизни не подавали ему руки и гнушались его обществом, хотя как ученые они ему и в подметки не годились. Вот, памятуя все подобные перипетии, я еще и еще раз повторю: мораль -это вещь глупая, уродливая и не менее бесчестная по своей природе чем порок, которому она по видимости противостоит. Хотя все прекрасно понимали и продолжают сознавать, что противостояние морали пороку в высшей степени условно, никто не торопиться заменять мораль на этом поприще чем-то другим, вероятно по той простой причине что все остальное не только не способно противостоять пороку, а напротив, активно и взаимовыгодно с ним сотрудничает. Таким образом, хилое и анемичное нравственное начало, с трудом проращиваемое в добропорядочных гражданах лживой общественной моралью, так и не стало реальной движущей силой общества, но общество такое положение дел до сих пор вполне устраивало, и мораль продолжает использоваться для взращивания нравственных чувств и по сей день. Мораль, таким образом, выполняет в обществе ту же роль, что и дерьмо в огороде - она грязна, черна и нехорошо пахнет, но при этом она все же кое-как питает, стабилизирует и удобряет нравственное начало в общественном сознании. Однако, ведь никому не придет в голову залить грузовик дерьма, например, в синхрофазотрон. Уж что-что, а дерьмо там явно лишнее. Точно так же и мораль является субстанцией, совершенно излишней в науке, а когда она туда просачивается, то оказывает такую же пользу, какую оказывает дерьмо, просочившееся в синхрофазотрон. Наибольший вред приносят науке людишки с препаскуднейшей моралью, которая не только не препятствует их страстишкам, а напротив, подводит под них законную основу. Это особая мораль, мораль-дегенерат, мораль-вырожденец. Она позволяет ее носителям чувствовать полное свое право делать все для собственного благополучия, выгоды и тщеславия. Эти паразиты просачиваются в науку со своей гнилой моралью, как дерьмо в синхрофазотрон, и истребляют настоящих ученых - они это хорошо умеют. При этом свою истинную мораль они никогда не показывают публично, а обнажаются только в своем законспирированном кругу. На людях же они - самоотверженные ученые-патриоты. Подобно проституткам и киллерам, одинаково ублажающим любого клиента, они дают научное обоснование всему, чего от них требует конъюнктура, даже если это научно обосновать никак нельзя, и громогласно утверждают торжество справедливости, телеологии, прогресса и гуманизма. Они хорошо одеваются, хорошо пахнут и гладко говорят. Они ездят на международные конференции с глупейшими докладами и по возвращении не помнят ничего кроме фуршетов. Тьфу, дерьмо собачье! Я сто раз предпочту быть завзятым циником, чем записным ханжой и подлипалой у власть имущих. Именно полное отсутствие морали и этики дало мне возможность рассматривать исторический процесс как сугубо природное явление. Над словами "телеология", "прогресс" и "гуманизм" я открыто смеялся, находя их не закономерностью развития общества, а всего лишь /красивой мечтой/, время от времени слабо подкрепляемой случайными событиями, а еще больше - /самообманом/. С точки зрения науки я считал эти идеи чрезвычайно /вредными/, потому что не только ученые-патриоты, но и целая тьма олигофренов от науки пыталась на полном серьезе применять их в качестве объяснительных принципов в теории развитии общества, и в том, к чему мы все в конце концов пришли, есть немалая доля их вины.

2. Мой зарубежный опыт