Во рту у меня был соленый привкус. Я провел пальцем по нижней губе и посмотрел на него. Палец был слегка красный от крови. Я слизнул с пальца кровь, и от этого прикосновения собственного языка к пальцу и от вкуса крови во рту у меня вдруг пошли мурашки по коже и сердце сладостно защемило, словно Ольга была все еще рядом. Я зашел в ординаторскую и закрыл дверь. Как всегда, мне предстояло обдумать то, что произошло. Такой был в моей жизни заведенный порядок.
      Но посидеть и подумать мне не пришлось. Меня вызвали по телефону в приемное отделение и попросили помочь. Там неожиданно привезли партию больных из межобластной больницы для временного размещения в нашей больнице, в связи с только что происшедшим у них пожаром. Все больные были мужчины: пожар был в мужском корпусе. Часть прибывших больных должна была пойти в наше отделение. Вот их-то я и явился описывать. Рядом сидели еще два наших врача, срочно вызванных из дому по телефону.
      Больных, напичканых на дорогу нейролептиками, по одному выводили из автобуса в приемный покой, я смотрел этапный эпикриз, наскоро написанный на бланках межобластной больницы чудовищным врачебным почерком (как курица лапой), коротко описывал статус при поступлении, и санитарочки уводили больных в лечебные корпуса.
      Мне запомнился один больной - тощий как жердь мужчина с желчным лицом, который, войдя в приемный покой, поднял руку со сложенными пальцами, как будто готовясь перекреститься, и стал шарить глазами по стене, словно ожидал найти там образа, но нашел там только портрет Ленина. Столкнувшись глазами со взглядом вождя пролетариата из-под кепочки, больной опустил поднятую для крестного знамения руку, грязно выругался и смачно плюнул в прямо портрет.
      - Зачем вы это сделали?- удивился я.
      - А то ты, доктор, не знаешь! Все знают, а ты не знаешь!
      - Что знают? - не понял я.
      - А вот, доктор, какая у тебя, для примера, зарплата?
      - Зарплата? При чем тут зарплата? - я опять не мог понять, к чему клонит больной - Ну, сто тридцать пять рублей месячный оклад.
      - А ты говоришь "не зна-а-а-ю"!"- передразнил больной паскудным, глумливым голосом, наподобие того, каким говорил булгаковский Коровьев-Фагот - Да если бы не этот пидор в кепочке, ты бы, доктор, сейчас пару тысчонок получал, яхту имел свою, и в отпуск отдыхать в Италию ездил. А меня из-за этого козла ебучего в психушку упрятали - вот тебе, доктор, и весь хуй до копейки! А ты говоришь "зачем"…
      Потом передо мной прошла еще целая вереница лиц и кратких описаний чужих несчастливых судеб, и к вечеру в голове у меня звенело как в гаршинском медном котле. Я прошел по обоим отделениям с вечерним обходом, оставив на закуску Ольгину палату. Я тихо зашел туда и неслышно ступая, по-воровски подкрался к Ольгиной кровати. Ольга спала и видела счастливый сон, между ее бровей обозначилась легкая вертикальная складочка, рот был слегка приоткрыт, и я снова незримо почувствовал Ольгину внутреннюю улыбку, которая горела словно ночник и тихонько освещала ее сон. Быть может, она видела во сне меня… Я осторожно вышел из палаты и отправился в ординаторскую устраиваться на ночь. Я улегся в постель, и мне показалось, что она еще хранит мягкое живое тепло Ольгиного тела. С ощущением этого тепла я тихо и безмятежно уснул. До самого утра меня ни разу не разбудили, я спал, и мне снилась загадочная и манящая Ольгина внутренняя улыбка.
      10. Размышления о необходимости и полезности скорби и печали.
      Воскресным утром я вернулся домой после дежурства, поздоровался с родителями, отказался от завтрака, потому что меня досыта накормили на больничном пищеблоке при снятии пробы, и попросил только чаю. Затем я прошел к себе в комнату, уселся на любимый диван и решил для начала собрать свои разрозненные впечатления и чувства в кучу, а потом постараться эту кучу, по возможности, рассортировать.
      Как я и ожидал, камень в моей душе довольно скоро возвратился на свое место. Мне нисколько не пришлось напрягаться и вслушиваться в себя, чтобы почувствовать его присутствие, он сам недвусмысленно дал о себе знать. Но тем не менее, что-то все же произошло в моем "жировом теле", потому что теперь этот камень ощущался мной несколько по-другому, я бы сказал, не так тягостно, как раньше. Я не ощущал ничего, что бы указывало на то, что мой камень полегчал, его абсолютная тяжесть нисколько не уменьшилась. Да она и не могла уменьшиться: ведь все, что со мной произошло, то произошло, и этот камень, сцементированный из сотен неприятных осадков от неприятных жизненных событий, как зубной камень из зубного налета, был моим личным и пожизненным достоянием.
      Стало быть, дело было в чем-то другом. Вероятно, сладостное сознание того, что на свете существует женщина по имени Ольга, которая на короткий миг моей жизни вдруг стала мне очень близка, даже не сознание, а скорее, ощущение сумело за короткий отрезок времени укрепить в моей душе платформу, на которой лежал этот камень, так что его острые углы и грани, усиленные его весом, стали меньше травмировать мою душу. Для того, чтобы проводить такого рода ремонтно-восстановительные работы, камень необходимо было на это время убрать.
      Неизвестная мне психически больная женщина - по свидетельству наших врачей, жестокая, брутальная, вероятно умевшая яростно бить и безжалостно калечить, по какой-то странной прихоти вдруг пролила на меня океан напряженной, жаркой, волнующей нежности, и эта нежность могучей волной приподняла мой камень, подровняла под ним все углы, а когда она схлынула, мой камень улегся более удачно, чем раньше. Интересно, какой необъяснимой с научной точки зрения волшебной силой обладала эта странная женщина? Но какова бы ни была природа этой силы, я мог теперь с уверенностью сказать, что я был безупречно и беспредельно счастлив как минимум полчаса в моей жизни - вполне почтенный промежуток времени, чтобы быть благодарным прихотливому случаю и капризной судьбе (я вдруг подумал "похотливому случаю" и слегка улыбнулся, вспомнив наши с Ольгой жаркие любовные упражнения).
      Я подумал еще раз об изменившемся ощущении "камня" и вдруг понял, что не могу объяснить этот феномен на основе "принципа жирового тела". Напротив, мне предстояло каким-то образом переосмыслить и достроить сам этот принцип, чтобы сохранить его в работоспособном состоянии. Плохо, когда теория перестает объяснять факты, тем более столь важные и значительные.
      До меня довольно быстро дошло, что я чересчур бездумно, прямолинейно и механистично сравнивал глубины человеческой души с выделительным органом насекомого. Без сомнения, в этих глубинах происходили гораздо более сложные процессы, чем в жировом теле жука. Вполне очевидно, что радости и горести оседали в "жировом теле" человеческой души не изолированно друг от друга, а вступали в определенные отношения друг с другом, и текущее состояние обладателя "жирового тела" определялось общим балансом этих отношений. Мое неожиданное и страстное сближение с Ольгой повлияло на этот баланс таким образом, что мое "жировое тело" почувствовало себя гораздо более сносно, и моя жизнь стала казаться мне намного более осмысленной и терпимой.
      И была еще одна важная вещь. Там, под грязным, с желтыми потеками, потолком ординаторской, когда мы вдвоем с Ольгой лежали на казенной постели, отдыхая от жарких ласк, нахлынувшее состояние безоблачного и беспредельного счастья не только окатило меня волной радости и наслаждения, но еще и опустошило и уменьшило мой внутренний мир, не оставило в нем ничего, кроме самого себя. Я был счастлив и спокоен, я наслаждался этим состоянием беззаботно, как ребенок, потому что я обладал полнейшей внутренней уверенностью, что мое обычное состояние - с тяжким камнем на душе, со всеми тягостными болями и печалями, непременно и скоро ко мне вернется.
      А что бы я чувствовал, если бы я не был в этом уверен? Что, если бы вдруг это блаженство "застряло" в моих ощущениях и в моем "жировом теле" навсегда, что бы я тогда почувствовал? Радость избавления от страданий? Принесло бы мне удовлетворение это вечное счастье? Вряд ли, не уверен! Скорее всего, сначала я бы почувствовал беспокойство, затем некоторый безотчетный страх, а если бы я осознал, что назад пути нет, то возможно, мной бы овладела дикая тревога, и я бы запаниковал.
      Выходит, счастье - это кратковременное состояние, а печаль и неудовлетворенность составляет тяжелую, массивную оправу, почти полностью скрывающую этот маленький бриллиант, и поэтому он может сверкать нам лишь изредка и недолго. Интересное открытие! Люди делали это открытие уже бессчетное количество раз, но мир устроен так, что каждый должен переоткрыть эту истину сам для себя. Пока эта истина находится в наружном мире, а не во внутреннем, то есть она только знаемая, а не ощущаемая, она не является истиной, а является всего лишь пустым звуком. Все надо пережить самому. Даже воображаемую ситуацию, когда человек вопит в панике: "Караул! Помогите! Мне плохо! Не могу избавиться от постоянного счастья в душе и вернуться к своим будничным печалям!!!".
      Так или иначе, но мне в этой воображаемой ситуации действительно было бы, отчего пугаться и паниковать. Ведь я теперь знал, что помимо приятного чуства наслаждения и радости, в полном и беспредельном счастье нет никакого иного позитива. В этом состоянии невозможно трезво мыслить, получать удовлетворение от своих дум, нельзя заниматься сосредоточенной деятельностью, потому что счастье легкомысленно и рассеянно. А для некоторых вещей, как например, для философии, глубокая и сокровенная печаль попросту необходима, как необходимы крылья для полета. Философией нельзя наслаждаться, от нее можно получать только горькое удовлетворение.
      Есть много способов поведать миру о своей печали - не только философия. Ольга-женщина убежала со мной от этой печали в интимные глубины древних отношений, связывающих мужчину и женщину с незапамятных времен. В пылу любовного экстаза Ольгино тело рассказывало мне о своей недавней печали. Как знать, может быть ее душа оглядывалась на печаль, от которой она убегала вдвоем со мной, и это являлось причиной стонов, содроганий и тонких вибраций ее чудесного тела… Ольга-художник нарисовала мой необыкновенный портрет, в котором тоже зримо присутствовала печаль.
      Однажды в метро я подслушал разговор двух интеллигентных женщин, преподавательниц консерватории. Одна из них возмущалась своей ученицей: "Она, конечно, талантлива, она просто блестящая пианистка, но послушайте, она наслаждается, играя Бетховена! Она ни капли не страдает! Я не могу этого понять, это чудовищно!". Вторая, та что постарше, отвечала ей с милой улыбкой: "Не волнуйтесь так! У меня были такие ученики. Ваша девочка просто еще не научилась страдать, но она обязательно научится. Все будет в порядке, все будет хорошо, вот увидите!".
      Я вспомнил этот разговор, и меня поразило, как я в то время не ухватил его сути: "человек научится страдать, все будет хорошо". Значит, страдать, уметь страдать и скорбить, способность чувствовать страдание - это не зло, а благо! "Во многой мудрости много печали, и умножающий познание умножает скорбь",- говорил царь Соломон. "Я жить хочу, хочу печали…" - писал Лермонтов. Через скорбь и печаль мы познаем жизнь, ее уродливость, ее красоту и их бесчисленные коллизии, и иного пути не существует. Можно еще вспомнить о чувстве юмора, но ведь хорошо известно, что от самого лучшего юмора часто хочется уже не смеяться, а рыдать, и смех до слез в этом случае - это единственное средство не пролить эти слезы вовсе без смеха.
      Что может быть более прекрасного для живого человека, чем тонкое понимание жизни! Но жизнь трагична по своей природе, и выходит, что преимущество имеет тот, кто лучше и тоньше чувствует этот трагизм. И без печали и страданий тут не обойтись. Счастлив тот, кто может их испытать и отложить их результат в той таинственной субстанции, которую я условно называл "жировым телом".
      А когда психическая болезнь ломает в душе способность чувствовать обычную человеческую печаль, в искалеченной болезнью душе развивается anaesthesia dolorosa psychica - ужасное, кошмарное состояние, которое переводится на русский с латыни как "скорбное чувство бесчувствия". Судя по описаниям больных, anaesthesia dolorosa psychica по своей тяжести во сто крат превосходит любое мыслимое чувство человеческого горя, боли и скорби. Это тяжкая, невыразимая ничем, непереносимо тяжелая скорбь по утерянному раю, полному простой человеческой печали.
      Я хорошо умею чувствовать и скорбь, и печаль, и это значит, что я гораздо более счастлив, чем все остальные. Тогда почему я так долго чувствовал себя таким несчастным? Наверное потому, что не умел пользоваться тем преимуществом, которое мне дала природа. Тут я почувствовал как бы некий удар мысли: зато этим моим преимуществом умели пользоваться другие - те кто надо мной издевался. Ведь если человек не может чего-то сделать сам, он старается, чтобы это сделал за него кто-то другой.
      Если чувства человека тупы от природы, и он с рождения не умеет чувствовать жизнь, ее красоту и печаль, не умеет страдать, то такой человек не умеет и радоваться. Его одолевает скука и злоба, и его тянет причинить боль другому живому существу, чтобы это существо испытало те крайне необходимые ему страдания, которых он сам не в силах испытать. Видимо в этом и заключается природа издевательств, объектом которых я и сам был длительное время. Издеваясь над живым существом, тупой жестокий человек с черствой душой получает возможность близко наблюдать страдания жертвы, чувствовать их всем своим существом. В этом и заключается причина всех "беспричинных" издевательств людей друг над другом. Мучитель и жертва в момент мучения связаны незримой духовной связью, и мучитель страдает вместе с жертвой, пьет каждую каплю ее страдания и наслаждается страданиями жертвы, потому что не может наслаждаться своими страданиями, в которых ему было отказано природой. Если сравнивать способность страдать со способностью синтезировать белок, то всех людей можно поделить на хищных и травоядных. Я был типичным травоядным, а те кто издевался надо мной - были хищниками или паразитами.
      И еще одна интересная вещь: вообще-то, в мире существует милосердие, и иногда оно удерживает людей от издевательств над слабым или от презрения к падшему. Но как выяснил я за долгие годы, на неправильных жуков милосердие не распространяется. Мне кажется, что это опять-таки связано с дихотомией наружного и внутреннего мира и связанного с ними различного опыта. Человеку легче простить и понять то, что он знает изнутри, чем то, что наблюдается лишь снаружи, и от этого оно чуждо, непонятно, и вызывает не сочувствие, а неприязнь. Можно простить пьяницу, потому что многим это понятно и близко, многие пережили это сами. Можно простить труса, подлеца, лгуна… Это такие понятные и близкие сердцу пороки! А вот неправильного жука нельзя простить. Нельзя, потому что он посмел родиться не таким как все. Его нельзя понять, ему нельзя посочувствовать, потому что он не такой как все. Неправильный жук обречен подвергаться жесточайшему остракизму, как только правильные жуки обнаружат, что он неправильный. И в ответ неправильный жук может только замкнуться в себе, уединиться в своем внутреннем мире и познавать природу вещей в одиночку, в компании книг. И это горькое пожизненное вынужденное одиночество - удивительно питательная среда для самосовершенствования, философских открытий, творческих прорывов… Конечно, я не утверждаю, что именно эти люди и только в таких обстоятельствах приносят в мир новые идеи, есть масса других примеров. Но настоящему философу, возможно, гонения могут пойти на пользу. Убедившись в том, что он может расчитывать только на себя, что он остался без социальной помощи, человек гораздо легче сможет перешагнуть через планку общественных стереотипов, запретов, предписаний. Он сможет тогда легко поломать все эти внутренние запреты и мыслить свободно и независимо ни от кого и ни от чего. И в этом сила страдания и одиночества. Они подавляют страх и придают решимость и твердость духа.
      Интересный вывод получается из всего этого: выходит, страдание правит миром людей, совершенствует этот мир, заставляет человека глубже его узнавать, понимать природу вещей, тонко чувствовать красоту. И еще выходит, что радость и наслаждение - это только краткий отдых, позволяющий на время забыть о страдании, чтобы потом вновь со свежими силами к нему вернуться, а истинное наслаждение без страдания почти невозможно.
      Жаль только, что правильным жукам не дано правильно понять всех этих вещей. С моей точки зрения атеиста по рождению, Иисус был не болеее чем неправильным жуком, но не просто неправильным, а неправильным в квадрате, потому что просто неправильные жуки не имеют привычки громко жужжать и обращать на себя всеобщее внимание. Правильные жуки - иудеи посчитали его жужжание вредным и опасным для общества и попросили римского прокуратора примерно его наказать. Римляне, согласно обычаям того времени, прибили неправильного жука длинными ржавыми гвоздями к большой, воткнутой в землю деревяшке. Потом какой-то проходимец назвался апостолом Павлом и придумал красивую легенду о том, что это была искупительная жертва, которую сын божий принес своему отцу во искупление грехов всех правильных жуков. В результате была основана целая религия, и уже два тысячеления правильные жуки умиляются на пришпиленного к деревяшке неправильного жука, который согласился пострадать, чтобы не пришлось страдать всем правильным. Все правильно, все так и должно быть. Правильный жук всегда ищет лазейку, чтобы увернуться от своей доли страдания и переложить его на кого-нибудь другого. И неправильный жук - это наилучший кандидат. Народ равнодушен к страданиям Джордано Бруно. Он терпел пламя костра, защищая научную истину. И другие неправильные жуки типа Вольтера или Спинозы тоже не пользуются особым спросом. А вот Иисус нужен всем и каждому, потому что он с радостью и блаженством позволил пришпилить себя гвоздями к куску дерева за них за всех.
      Неизвестно, что на самом деле произошло в древнем Иерусалиме в далекие времена, но вполне очевидно, что тот, кто представил этого несчастного в легенде как ходатая по делам всего неправедного человечества перед высшими силами, благодаря усилиям которого можно после смерти отвиливать от наказания за учиненные при жизни большие и малые пакости, был исключительно умным проходимцем и отъявленным негодяем. Одной религией в мире стало больше, а милосердия и человечности не прибавилось ни на грош. Неправильного жука пришпилили к кресту и не снимают уже два тысячелетия, а смотрят на него и умиленно крестятся, а тем временем детишки собирают "гербарий из бабочек" и аккуратно наклеивают их трепещущие крылышки на школьный картон.

11. Ссора и примирение.