20.05.98

Вчера я узнал пренеприятнейшую вещь. Оказывается, я не могу съездить в отпуск домой в Воронеж проведать родителей. Срок действия моей въездной визы истек, и теперь мне для возвращения назад надо будет получать новую визу в консульстве. А в консульстве народ с прибамбахом. Могут визу и не дать, несмотря на наличие всех документов. Ленчику отказали в визе только потому, что консульский офицер посчитал его похожим на бандита. Ленчик носит длинные волосы, заплетенные в косичку, и реденькую бороденку. На тыльной стороне кисти у него мрачная татуировка с обезьяньим черепом и обглоданными куриными костями, а в ухе – небольшая серьга в виде почтовой марки. Говорили этому идиоту все, кому не лень: пожертвуй прикидом и руку за спиной держи во время интервью. Вот и пострадал из-за глупого упрямства. Приехал он из-за этого в Штаты позже всех из команды. А Лешу Симонова, тепершнего директора нашего московского офиса, вообще не выпустили. Служба в КГБ даром тоже не проходит. Приятно сознавать, что друзья народа хоть иногда попадают впросак из-за выбранной ими профессии. Так или иначе, но я даже в Мексику, до которой рукой подать, не могу съездить. То есть, в Мексику я попасть могу, а вот обратно в США меня уже не впустят.

А я еще хотел в Мексике Ленку утопить. Какой-то бред! Да на фига мне вообще тратить деньги и приглашать Ленку к себе в Техас, чтобы потом утопить в Мексике? Проще ее не приглашать вовсе.

А вот и не проще! Потому что прилип я к ней намертво, и отлипнуть смогу только когда ее на свете не будет. Или меня не будет. Как это странно… Я Ленку иногда по-настоящему ненавижу, она меня уже давно стала раздражать. И койка уже не помогает как раньше. Даже после того, как Ленку неожиданно прорвало, и она внезапно и совершенно неожиданно для меня обрела за год до того утерянную страстность, что-то неприятное стало довольно часто проскальзывать в наших с ней отношениях. С одной стороны, в плане постели все наладилось как нельзя лучше, и мы вновь стали почти ежедневно набрасываться друг на друга с дрожью и урчанием и заходиться в любовном экстазе. И мне уже больше не хотелось выбросить Ленку с балкона вниз головой. С другой стороны, при всей физической тяге, мы как-то отдалились друг от друга духовно, и мысль о том, что вся наша связь и совместная жизнь определяются только физической тягой, которая сегодня есть, а завтра может и не быть, доставляла мне серьезное беспокойство. Да и Ленке тоже. Мы пробовали об этом говорить, но все разговоры кончались только взаимными обвинениями, упреками и жуткой руганью, после которой Ленка рыдала, кошка Офелия забивалась под стол, а я вздрагивал во сне и скрипел зубами. Ленка мне об этом скрипе говорила, но я не верил, пока однажды пломбу не сломал.

И чего мы друг друга мучим? Почему мы так друг к другу прилипли? Нет! Все, надо завязывать к чертям с этой семейной жизнью, отлепляться, ехать в Америку и не мучиться, и людей рядом не мучить! И вообще – хватит у тещи в гостиной жить.

Вообще, я вдруг подумал и понял, что до Америки, где я впервые снял себе one bedroom apartment за свои деньги, я всю жизнь не «жил», а «жил У». Сперва – «У» мамы с папой. Потом, в аспирантуре, – «У» дяди Альберта. Потом – «У» жены с тещей. Все время «жить У» – с ума можно сойти! Американцы, я думаю, вообще не поймут, зачем взрослый человек всю сознательную жизнь «жил У». У них таких проблем как квартирный вопрос просто нет. Я только сейчас начинаю понимать, насколько это неудобно и унизительно – взрослому человеку «жить У». В Москве, где пропасть народу всю жизнь живет «У», мне приходилось об этом только догадываться. Может быть, мой разлад с Леной – это последствия долгой жизни «У» и какой то специальной закомплексованности по этому поводу? Может быть, мы с ней и вправду рождены друг для друга, и нам предначертано было слипнуться как пластилиновым гномикам, но из-за неправильной жизни, в том числе моей жизни «У», мы слиплись не так как надо, а отлипнуться уже не можем?

А отлипнуться мне хотелось все больше. Ведь не зря я в то время мечтал о «солнечной женщине». Да, точно, даже после того как постельные отношения с Леной вошли в привычное русло, я вдруг обнаружил, что мой идеал солнечной женщины по-прежнему не дает мне покоя. Ленкина суровая сумрачная страстность, ее неистовые порывы и громкие стоны перестали объединять меня с ней, а стали скорее отдалять. Лена не умела любить с открытыми глазами. Она не умела весело щебетать в процессе любви, заглядывать в глаза, трогать мое тело. Она закрывала глаза и погружалась в свой мир любовной страсти, оставляя меня наедине с самим собой. Страстные звуки, которые издавала Лена, интимно общаясь со мной, казались мне не порожденными лично мной в процессе любовного действа, а скорее подслушанными под дверью. Они доносились из внутреннего царства страстей, бушевавших в Ленке, но для меня дверь в это царство всегда была плотно закрыта. Я мог только слушать стоны из-за двери, засунув свой интимный ключ в Ленкину замочную скважину.

А вот Лариска все это умела. Она умела весело смотреть в глаза и беззаботно щебетать в процессе занятия любовью, могла даже рассказывать анекдот или листать книжку. За этими очаровательными занятями она не забывала закатывать глаза и блаженно ахать, когда я особенно сладко доставал ее изнутри. Лариска могла ахать, щебетать, играться моими волосатыми сосками, щекотать меня под мышками и кусать за шею и при этом еще сосать карамель, аппетитно причмокивая. Однажды в середине серьезного сосредоточенного процесса любви Лариска неожиданно потянулась с дивана, подняла с пола валявшуюся там шоколадку, ободрала с нее обертку и откусила сразу половину одним мощным укусом – ротик у Лариски немаленький (недаром есть такое выражение: «блядский рот»)… Пожевала-пожевала, а потом присосалась ко мне липким сладким коричневым поцелуем и неожиданно втолкнула мне в рот немалую порцию разжеванного шоколада со слюнями. Я сделал глоток, поперхнулся, сделал еще глоток, продолжая слизывать шоколад с Ларискиного языка, и тут пряный до непристойности аромат, ощущение скользкой слюнявой липкости ударило мне по мозгам, и электрическая струя противоудара пошла вниз, между моих бедер. Я восторженно завыл через нос – рот был занят Ларискиным языком и остатками шоколада – и кончил с такой силой, что думал, что моя сперма брызнет из Ларискиных ушей. Я кое-как отлепился от Ларискиного рта и глубоко вздохнул. Нижняя половина Ларискиного тела мелко вибрировала, от живота, до самых кончиков пальцев ног, а сама она с унылым и меланхоличным видом размазывала по моей морде и слизывала с нее остатки шоколада.

Все хорошо, одна только печаль в том, что Лариска – не моя жена, и вообще ничья жена. Лариска – всехная женщина. Она – жрица любви, и помогает своей любовью всем, кто пробудит в ней чувство жалости или симпатии. Жениться на Лариске – это все равно что приватизировать храм. Храм должны посещать все, и никто не имеет преимущественного права на общение со Всевышним. А жениться, чтобы быть в роли настоятеля и регулировать поток прихожан – такая перспектива меня не увлекает. Одним словом, на блядях не женятся, их просто любят всей душой, и по возможности, телом, если здоровье позволяет.

А вот Тина оказалась совсем не похожа ни на Ленку, ни на Лариску, вообще ни на кого из тех женщин, которых я знал.

Итак, я угостил добродушного сержанта шоколадкой и смотрел издали, как он ее жевал. Несмотря на наличие на сержанте военной формы и палки-демократизатора, лицо парня слегка размякло и из официального сразу стало простым, домашним и неофициальным. Я терпеть не могу официальных лиц, даже когда они улыбаются. Может быть, когда-нибудь сержанту тоже попадется такая Лариска. А пока пусть маленькая шоколадка скрасит сержанту службу и напомнит ему, что на свете существуют и более приятные удовольствия.

На смотровой площадке не было того знакомого мне оживления, что бывает обычно. Не было свадеб, лошадей с нарядными попонами и ленточками в гривах, не было торговцев русскими сувенирами, из коих главными являются матрешки из генсеков, помещающиеся в матрешку-Ельцина, а также армейские шапки-ушанки. Вследствие автогонок оживление было совсем другое, чем обычно. А именно, вся толпа, в основном, стояла вдоль охранительной полосы, при нелегальном переходе которой я только что слегка пострадал, и все ждали начала шоу. Народ пил коку и пепси, чистил и рвал на дольки сочные оранжевые апельсины, кусал и лизал мороженое, грыз семечки и орешки, кидая на асфальт шкурки, шелуху, кожуру и пустые бумажные стаканчики. Периодически издалека раздавался рев мощных моторов, который на несколько минут заглушал разговоры, но толстому парнишке в сильных очках и платочке вокруг шеи было на это наплевать. Он взобрался со своей гитарой на парапет и громко пел песни Андрея Макаревича, старательно подражая пластинке. Человек двадцать обступили певца полукругом, подпевали и хлопали в ладоши. В основном, это была молодежь, но приглядевшись, я заметил девушку постарше, лет тридцати. Симпатичная стриженая брюнетка, на ней джинсовая юбочка, туфли на широких каблуках, в руках условленный журнал «Огонек», коричневая кожаная сумочка на длином ремешке через плечо. Тина.

Я вошел в поле зрения брюнетки и сделал отмашку руками, многозначительно потрясая бумажным свертком.

– Здравствуйте! Я…

– Валера?

– Да. У меня для вас…

– Скажите, он вас больно ударил? Я видела, как вы улицу переходили, – лицо Тины выражало сострадание. Попутно я отметил, что у нее миндалевидные глаза, темный пушок на верхней губе и на висках рядом с ухом, и матово-смуглый цвет лица, свойственный южным женщинам.

– Нет, совсем не больно, просто ногу осушило, – быстро ответил я и взглянул в лицо Тины еще раз, более пристально.

Мохнатые темные брови, аккуратный носик с подчеркнутыми крыльями и резким, волнующим вырезом ноздрей. Из одной ноздри чуть заметно торчал крохотный жесткий волосок, который каким-то образом избежал положенной ему казни методом выстригания под корень или – брррр! – выдирания пинцетом. Ленка истребляет волосы у себя на теле именно этим варварским способом, приводящим меня в дрожь. Иногда эта дрожь принимала эротический оттенок, но мои попытки приставать к Ленке в такой ответственный момент ничем хорошим кроме Ленкиных гневных воплей ни разу не кончались. Мне неожиданно захотелось прижаться лицом к лицу Тины, ощутить своей кожей кожу ее лица, и запустить кончик языка прямо в ту самую ноздрю, так чтобы этот волосок слегка уколол чувствительные пупырышки на моем языке, так как колет их лимон или горчица.

Вероятно, мой взгляд выдал мои тайные и довольно нескромные намерения, потому что взгляд Тины неожиданно слегка увлажнился, стал одновременно растерянным, немного стыдливым и в то же время как бы слегка обрадованным и удивленным, и несмело зовущим. Целая сложная гамма переживаний в одном взгляде, рассказывать о котором во много раз дольше, чем он длится в реальном времени.

Боже мой, как же из меня прет программист! Даже описывая женский взгляд я употребляю свой любимый жаргон. «Реальное время», «многозадачность», что еще? Но кстати, ведь это отчасти верно. Например, Ленка – по жизни однозадачная. Она не может делать сразу несколько дел, даже два. Когда она что-то делает на кухне, приставать к ней с ласками бесполезно – ее это бесит. А когда она занимается любовью, она не в силах взять телефонную трубку и внятно ответить, не прерывая интимного процесса. Лариска – та тренированная дама, многозадачная и многофункциональная. К сожалению, еще и многопользовательская… Видимо, так и должно быть. Многопользовательские системы не могут быть однозадачными. Но я отвлекся.

На изменившийся взгляд Тины я мгновенно и бессознательно отреагировал еще более откровенным и интимным взглядом и даже слегка высунул кончик языка, как бы предвкушая воображаемый укол. Еще я увидел у Тины на щеке крошечную темную родинку, на которой был заметен тщательно состриженный волосок, а кожа на носу, прежде чем пропасть в темной глубине изящных ноздрей, меняла цвет и образовывала в самом их вырезе тонкую коричнево-розовую полоску. Я исследовал взглядом эту очаровательную полоску с крохотным, едва заметно торчащим волоском, и мне снова ужасно захотелось ее лизнуть. Я судорожно сглотнул. Тина метнула взгляд мне в глаза и что-то там, без сомнения, увидела, потому что она быстро и несколько испуганно по-лисьи отвела взгляд от моего лица, опустила глаза и стала делать вид, что рассматривает мои кроссовки. В километре от нас в очередной раз взревели мощные моторы.

– Тина, как насчет того, чтобы посмотреть автогонки?

– Хорошо, принято. Валера, вас не затруднит, если я попрошу вас пока подержать у себя мой пакет – он в мою сумочку не влезет.

– Нет-нет, нисколько, – ответил я.

Тина открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут раздался еще более громкий рев, который быстро нарастал разрывая уши, и ярко раскрашенная гоночная машина промелькнула, обдав нас волной упругого воздуха и оставив за собой запах горячей въедливой гари. За ней прошла вторая, третья, всего около десяти.

Гонки начались.

Машины ездили по Воробьевскому шоссе, по замкнутому кругу. Где-то вдалеке они разворачивась, а затем в победном атакующем марше пролетали мимо нас по прямому участку пути, набирая предельную скорость. Передняя машина с гордой надписью «Порше» ревела так, что рев уже почти не был слышен ушами, но зато ощущался всем телом. Казалось будто внутри меня, прямо в груди кто-то могучими руками рвет новую льняную скатерть или простыню. Тина провожала зачарованным взглядом каждую машину.

Неожиданно одна из машин пронеслась совсем близко к ограждению. Ее мощный рык и воздушная волна пронзили уши и ударили людей, стоявших рядом, а мы стояли ближе всех. Тина испуганно вздрогнула и прижалась ко мне всем телом, повинуясь древнему инстинкту, который велит женщине искать защиты у мужчины в минуту опасности. Но я совсем не думал об опасности. Я крепко прижал Тину к себе и неожиданно для себя впился в ее губы необычайно страстным поцелуем, от которого у нее подкосились ноги, и она побледнела и начала медленно садиться на тротуар. Я поднял Тину с тротуара, и повел ее к парапету набережной, протискиваясь сквозь густую толпу. Привел, усадил на парапет, и не говоря ни слова, с наслаждением лизнул Тину языком в вырез ноздрей, почувствовав укол того самого волоска, который мне не давал покоя. А затем я слегка опрокинул Тину на теплую каменную плиту и поцеловал ее так глубоко и сильно как только мог. В воздухе стоял рев и пахло бензиновой гарью. Гонки продолжались. Мы с Тиной прильнули друг к дружке, задыхаясь от бешеных поцелуев, и никому не было до нас никакого дела.

Потом, уже у Тины дома, когда мы лежали раздетые под простыней, утомившись друг другом до полусмерти, Тина мне бессвязно рассказывала, что всегда мечтала встретить такого любовника как я, и что ее бывший бойфренд был придурок и козел, который не умел и не любил целоваться, а после мрачного соития непременно надувал использованный презерватив у нее на спине, чтобы убедиться, что он не порвался, и Тина от него не подзалетит. Я сочувствовал ей больше кивками и вздохами чем словами, а сам думал, что же я теперь буду делать. Ведь Тина была довольно близкой Ленкиной подругой. Тина тоже об этом подумала и сказала: Валера, ты насчет Лены не беспокойся, ничего не случится. Я хитрая, настоящая лиса. Я посмотрел на Тину – и вправду, выражение лица у нее было такое же лисье как и ее голосок. Ну вот, я хотел переспать с солнечной женщиной, а вместо этого переспал с лисой.

А потом Тина меня стала вежливо и вкрадчиво, по-лисьи, выпроваживать из дому, говоря что ей надо дописывать статью, убираться дома и готовить еду. Это только тут в Америке можно ничего не готовить, а просто позвонить, и тебе принесут пиццу или еще какую-нибудь гадость за пять долларов. Я тоже понял, что мне надо уходить, и даже не стал целовать Тину на прощание – ноги подкашивались, все настоящие поцелуи уже иссякли, а ритуальный поцелуй в таких случаях выглядит глупым и неуместным. Я зачем-то спросил, о чем статья, и Тина сказала, что это про какого-то средневекового монаха-схоласта, имя его я с тех пор забыл, кажется его звали Раймунд Луллий. Вот так мы расстались, и я поехал в Лужники смотреть соревнования по ашихара-карате.

Соревнования были великолепны. Кровь на татами лилась ручьем, и один раз сам великий и заслуженный президент ассоциации Ашихара, англичанин по фамилии Кук, вышел на помост и вытер ее специальной шваброй, вызвав бурю аплодисментов. Потом был перерыв с неибежным пивом. А после перерыва пошли боксерские бои. Таиландские тай-боксеры против наших кикбоксеров. Один наш не кик-, а просто боксер, непонятно зачем заявивший себя на эти соревнования, был могучий боец с великолепным ударом. В первом раунде он бил своего противника перчатками так, что тот мотался по всему рингу как тряпочный паяц (или заЯц). Но тренер нашептал ему в перерыве, и во втором раунде таиландец стал вовсю действовать ногами. Несколькими мощными лоу-киками он разбил бедра и колени нашему боксеру, и тот зашатался, когда победа, казалась, была у него в руках. С галерки послышались негодующие крики: Да он на ногах не стоит! Ага, посмотрел бы я на тебя, если бы тебе разок влупили такой лоу-кик по колену! От очередного удара ногой по ноге несчастный свалился и встать уже не мог. Его уволокли с ринга под руки. Что поделать! Побеждает не тот, кто вообще сильнее, а тот кто сильнее в данных условиях. Наш боксер техникой ударов ногами просто не владел. Все-таки, боксер и кикбоксер – это две большие разницы. Не понятно, зачем он выступил в таком жестком и беспощадном виде спорта как как таиландский бокс, не владея ногами? Бедный, как он плакал навзрыд по упущенной победе! Хорошо если ему не повредили коленные суставы – ходить он совсем не мог, и в раздевалку его унесли на носилках. А потом было награждение победителей. Прозвучали фанфары, и по арене внушительным строем прошли десять роскошных полуголых девиц, под торжественный марш, неся наградные кубки и коробочки с медалями. Блеск! Народ, распаленный боями и кровью, ревел, пялился на девиц и поздравлял победителей дикими воплями и свистом.

Я потом рассказывал это Ленке, а она только страдальчески морщилась, стонала и шипела: боже, ну почему тебя так занимает вся эта пошлятина. Мерзость какая… мордобой, кровь… какие-то голые бабы на сцене… Я так и не смог объяснить ей, почему это было так красиво. Наверное потому что красивая женщина – это награда воину-победителю, и марш полуголых красоток как бы символизировал эту награду, будил какие-то древние инстинкты? Не знаю, но почему-то я тогда пребывал в небычайном восторге. Наверное, Тина тоже сыграла в этом восторге немалую роль, хотя об этой части своих приключений я, разумеется, умолчал.

Хотя нет, не умолчал. Черт меня дернул за язык спросить у Ленки: Как ты думаешь, какой формы груди у твоей подружки Тины? Ленка смерила меня сумрачным взглядом и ответила: Если честно то больше всего они напоминают уши у спаниеля. А если тебе уж очень интересно, позвони ей предложи встретиться и полапай, скажи, я разрешила. Я думаю, она тебе в этом не откажет, она недавно со своим бойфрендом разругалась и спрашивала меня, нет ли у меня кого-нибудь на примете.

Таааак! Спать мне сегодня уже не придется, разве что вздремнуть оставшийся часик – и пора на работу. Вот ведь дописался! Теперь буду весь день носом клевать. Выгонят! К чертовой бабушке прогонят с работы, и что я тогда делать буду? Опять жить «У»?

Здесь мне приходится вновь вмешаться в повествование. Дело в том, что я обнаружил письмо от Валериной жены Лены, датированное 3.06.98. Это письмо многое объясняет в жизни Валеры в промежутке между двумя дневниковыми записями позади и впереди этого комментария. Почему-то Валера откомментировал это письмо в своем дневнике очень вяло, и из его кратких замечаний не понятно, что произошло. Поэтому мне приходится частично воспроизвести письмо Лены, чтобы внести ясность в происходящее.

03.06.98

Дальнейшая часть письма содержит в основном бытовые детали и поручения о покупке и пересылке американских лекарств, необходимых для лечения матери Лены, поэтому я эту часть письма не привожу.

А.Ш.

14.06.98

Давно я не писал. Ни рассказа, ни дневника. То на работе завал, то занятия дурацким американским дейтингом.