Далара не верила в предсказания: нет ни Твари, ни Звездного Провидца. Ни Семерым, ни Ареду нет дела до Леара Аэллина, так же, как не было дела до его брата-близнеца. Созданные Даларой узы убили Элло, а теперь убивают Леара, и она больше не в силах притворяться, что ей — все равно.
* * *
Ночь — время откровения. Древние говорили, что сны — зеркало души. Днем люди не слышат негромкий голос истины, заглушают его смехом, суетой, благопристойной глупостью… Ночью все иначе: боги посылают смертным сны в ответ на их молитвы, ночь дает ответ на все вопросы, возрождает надежду. На свою беду, утром мало кто может вспомнить, что видел во сне… и драгоценные крупицы истины просыпаются в пустоту… до следующей ночи.
Далара уехала тем же утром, Леар сам не помнил, как прошел день. Он что-то делал, разговаривал с читателями, поругался с переплетчиком — все никак не мог привыкнуть к его манере забирать книги с полок без предупреждения, проверил урок у Лерика, высмеял за ошибки так, что мальчишка чуть сквозь камень не провалился, и едва дождался вечера.
Весь день он мечтал оказаться в одиночестве, заснуть, скинуть с лица приставшую маску равнодушной любезности, но не смог одолеть бессонницу — скомканная простынь раздражала кожу, подушка давно уже нагрелась с обеих сторон. И только с рассветом, когда в приоткрытое окно подул промозглый ветер, Хранитель провалился в сон.
Змея ждала его, он читал недовольство в изгибах толстых огненных колец, недовольство и нетерпение. Он медленно приближался к чудовищу, с каждым шагом становясь все меньше и меньше, и на горячую чешую легла ладошка пятилетнего мальчика. Элло сидел на свернувшемся улиткой кончике змеиного хвоста и лукаво улыбался:
— Ты хочешь убежать. Трусишка-леаришка.
— Неправда! — Леар вскинул руку, защищаясь от обвинения.
— Хочешь, хочешь, — Элло смеялся, — только некуда. Зачем тебе жена? Посмотри сюда, — перед ними появилось зеркало, но вместо своего отражения Леар видел в нем залитую кровью постель, под промокшей красной простынею угадывались очертания женского тела.
Леар возмутился:
— Это ты, а не я!
— А какая разница? Мы одно. — Близнец улыбнулся.
— Я не хочу быть с тобой одним!
— Раньше тебе нравилось, — мальчик не скрывал издевку.
— Это неправильно, Элло, оставь меня в покое! — Леар крича, — оставьте меня в покое! — По чешуе змеи пробежала алая рябь.
— Как же я оставлю тебя, брат? Ты ведь не дал мне уйти, ты так хотел, чтобы я вернулся! Вытащил из посмертия. Нет уж, теперь мы вместе. Пока ты жив.
— Пока я жив, — медленно повторил Леар.
— Так зачем тебе жена, брат? Тебе ведь нужна другая, правда? У нее такие мягкие волосы, как золотой шелк. Им вышивала мама, помнишь? А кожа… ты ведь касаешься ее кожи, невзначай? Правда, она сладко пахнет? — Лицо мальчика исказила сладострастная гримаса, страшная на детском лице.
— Это тебе нужна другая!
— Такая малость. Сделай мне подарок, брат. Ты ведь любишь меня.
Змея скользнула к Леару, выпустив в его сторону гибкий отросток, захватила оцепеневшего мальчика в кольцо и сжала. Он задыхался, а чешуя становилась все горячее, боль огненным шаром заполняла голову, пламя вырывалось из его рта с каждым выдохом, и, когда боль достигла наивысшей точки, он проснулся, так и не узнав, что проиграл битву в первом же сражении.
Хранитель брезгливо скинул на пол насквозь промокшую от пота простынь, подошел к столу, плеснул в кубок холодной воды из кувшина и снова поморщился — заныли зубы. Можно было и не ложиться спать, с утра он почувствовал себя более усталым, чем вечером. Скорей бы зима, когда землю укутывал снег, ему сразу становилось легче, словно лед, сковывавший реки, на время усмирял пламя в его душе.
26
Леар торжественно объявил о своей помолвке с благородной девицей Доннер в тот самый вечер, когда она переехала во дворец, на большом осеннем балу, завершающим сезон. Его обычно приурочивали к празднику урожая, бальную залу убирали в яркие тона — оранжевые, желтые, красные. В этом убранстве неброская внешность Рэйна казалась особенно блеклой, а шафранное платье, сшитое по вкусу тетушки, только удручало картину.
Придворные перешептывались за спиной девушки, особо не заботясь понизить голос, она ловила обрывки фраз: "… дурная шутка… чего вы хотите, он на все готов, лишь бы шокировать… любая крестьянка… почему наместница позволила… какой стыд…" Но Леар, обладавший замечательным слухом, продолжал любезно улыбаться, и Рэйне не осталось ничего другого, кроме как последовать его примеру.
Пожалуй, Хранитель даже несколько перестарался с любезностью, как показалось министру Чангу, специально отложившему все дела, чтобы присутствовать при помолвке. Ему захотелось посмотреть, что за девушку он отдал герцогу Суэрсена в жертву. Столько улыбок министр не видел со времени последнего заседания Высокого Совета: улыбался Хранитель, улыбалась наместница, улыбались зрители в первом ряду, и даже невеста, несколько запоздав, растянула бледные губы в подобие улыбки.
Чанг прицыкнул языком: не прошло и недели со дня знакомства, а девушка уже похожа на неупокоенный призрак кондитера наместницы Квинги Ясной, до сих пор нагоняющего страх на поварят. В свое время несчастный кондитер испортил любимое пирожное наместницы, и от позора покончил с собой, сунув голову в квашню. Так вот, бледностью счастливая невеста могла поспорить с тем самым призраком.
Привидение Чанг видел своими собственными глазами много лет назад, когда только появился при дворе: на спор остался ночевать на кухне и поймал призрака за белую простыню. Оказалось, что повара пугают нерадивых мальчишек скоро уже второе столетие, и молодой чиновник, отсмеявшись, пообещал сохранить тайну. Спор он проиграл, зато всегда мог придти на кухню поужинать, когда жалованье подходило к концу.
Ему понравилось, как эта девушка держится: словно не слышит, о чем шушукаются за ее спиной, улыбается, вытянувшись в струну, как оловянный солдатик на полке. Пожалуй, стоило найти для Хранителя кого-нибудь поплоше, но сейчас уже поздно что-либо менять. Но пока девушка во дворце — его люди за ней присмотрят. А в Суэрсене ей придется полагаться только на милость Семерых.
* * *
Прошло две недели с тех пор, как Рэйна переехала во дворец. Распорядитель отвел девушке три небольшие комнаты в южном, самом старом крыле: вот уже которая наместница собиралась сделать там ремонт, да все не доходили руки, вернее, не находилось денег. Молодые придворные предпочитали апартаменты поближе к наместнице, чиновники селились возле канцелярий, а в южном крыле тихо доживали свой век старички и старушки. Осколки прежних правлений, они пережили двух наместниц и надеялись пережить третью.
Слишком бедные, чтобы жить отдельно, слишком гордые, чтобы податься в обитель, слишком старые, чтобы что-то менять, они проедали крошечные пенсионы, изредка появляясь на балах в изъеденных молью бархатных нарядах полувековой давности. В их время все было лучше: и свечи ярче, и танцы веселее, и музыка благозвучней. Но их время ушло, и молодые щеголи, не пряча снисходительных усмешек, торопливо пробегали мимо ожившего прошлого, не задумываясь, что, быть может, видят свое будущее.
Но Рэйна была только рада, что ее поселили здесь, в отдалении от придворной суеты. Хранитель получил для своей невесты место в свите наместницы, но Саломэ, несмотря на ласковую любезность, не могла скрыть неловкости в присутствии Рэйны, и потому не настаивала, чтобы ее новая дама выполняла свои обязанности. Девушка выстаивала утренний туалет наместницы, получала кивок и ласковую улыбку, после чего могла распоряжаться оставшимся днем как заблагорассудится.
На вечерних балах она не появлялась — надоело чувствовать себя диковинной зверюшкой, которую почему-то выбрал Хранитель. Она до сих пор брезгливо морщилась, вспоминая вечер помолвки… презрительно разглядывающая ее толпа, багровый дядюшка, перебравший пунша, тетушка и кузины в первом ряду, не знающие, то ли радоваться будущему родству, то ли завидовать Рэйне, поймавшей такого жениха.
Бал в тот день тянулся бесконечно долго, хотя она почти не танцевала, и только закрыв за собой дверь спальни и опустившись на кровать, Рэйна, наконец-то, осознала, что свободна. Да, через год ей придется решать, но до этого еще двенадцать месяцев. И она будет наслаждаться каждым днем, каждой минутой отпущенного срока. Девушка усмехнулась — наслаждаться… она разучилась радоваться, давно уже забыла, как живут без постоянной усталости, иглами пронзающей виски. Но она научится заново.
Первое время Леар ежедневно навещал ее. Исполняя давнее обещание, показал дворец. Рэйна не могла бы желать лучшего проводника: Хранитель точно знал, где стоит провести целый день, какие места в замке не заслуживают второго взгляда, а какие — и первого. Но самое главное — он умел рассказывать, да так, что хотелось слушать и слушать.
Пока он говорил, Рэйне казалось, что будет не так уж и плохо провести с этим человеком остаток жизни, но стоило Леару замолчать — и она, словно проснувшись, видела перед собой все того же незнакомца и не чувствовала к нему ничего, кроме благодарности. Какими бы ни были его мотивы, он избавил ее от дядюшкиного покровительства.
Она успела привыкнуть к совместным прогулкам, но когда неделю спустя Леар уведомил ее, что в ближайшее время будет слишком занят — испытала облегчение. Его общество не обременяло, но, Рэйна предпочитала одиночество. Слишком редко ей удавалось им насладиться. Она продолжила исследовать дворец самостоятельно. Обладая хорошей памятью, девушка быстро запомнила хитрые коридоры и повороты, ниши и закутки, входы и выходы.
Так, в музыкальном салоне стоял уникальный клавикорд, причем без дела — прислуга ленилась, и клавиши покрыл тонкий слой пыли. Рэйна как-то коснулась клавиш, но инструмент давно не настраивали — он отозвался протяжным тоскливым звуком, словно пытался выкричать накопившуюся боль, и больше она его не трогала, с уважением отнесшись к его горю.
А в небольшом закутке, примыкавшем к картинной галерее на втором этаже, столетиями складывали старые картины модных в свое время художников, быстро забытых переменчивой публикой. Большинство из этих картин ничего, кроме забвения, и не заслуживало, но некоторые поражали наивной прелестью, грустной чистотой, припорошенной седой пылью.
Одну такую картину Рэйна забрала в свою комнату, повесила возле кровати, успокоив совесть тем, что по сути, просто перенесла вещь внутри дворца с места на место. На прямоугольном холсте море, уходя вдаль, сливалось с небом. И больше ничего, только переливы синего цвета: от прохладного, почти зеленого, подкрашенного солнечными лучами, до прозрачно-голубого, с белыми облачными перьями.
Каждый день приносил что-то новое, и она торопилась узнать и увидеть как можно больше. Время стремительно уходило сквозь пальцы: с утра день казался бесконечным, ближе к вечеру — бесцельно промелькнувшим, потраченным на пустяки. Просыпаясь, она иногда с ужасом думала, что по-прежнему живет в доме дяди, а предложение Хранителя и королевский дворец — всего лишь сон. Девушка в ужасе открывала глаза и с облегчением выдыхала — она здесь, и впереди еще целый год. А потом… Люди быстро привыкают к хорошему, но Рэйна верила, что найдет в себе силы не продаться, если за год не сможет полюбить.
* * *
Рэйна бежала по коридору, подхватив тяжелые юбки. Она проспала: утренний туалет ее величества уже начался, а сегодня ее очередь подавать наместнице плащ для прогулки в саду. На бегу она гадала, успеет ли, (плащ подавали в последнюю очередь) и чувствовала, как горят щеки — не столь уж много обязанностей Саломэ поручила своей новой фрейлине, чтобы так опозориться! Разумеется, без плаща ее величество не останется, но до чего же стыдно!
Часы пробили семь — можно было не спешить, наместница уже вышла в сад, но Рэйна не смогла сразу остановиться и, завернув за угол, с разбегу влетела в незнакомого мужчину. Он нелепо вскинул руки ей навстречу, выронив модную трость, вместо того, чтобы отступить в сторону. Упали они вместе, мужчина — на спину, неловко подвернув ногу, она на него сверху, успев только гневно подумать: "Да ослеп он, что ли!"
Девушка сползла вниз и, подхватив юбки, поспешила вернуть себе пристойный вид. Незнакомец медленно поднялся, держась за стену, и виновато улыбнулся:
— Простите меня, сударыня. Я слышал ваши шаги, но не успел уступить дорогу. Надеюсь, вы не пострадали? — Кроме смущения в голосе слышалось беспокойство.
Рэйна уже пришла в себя:
— Со мной все в порядке. Но ваша нога?
Молодой человек отпустил стену, сделал шаг, но наступив на правую ногу, болезненно сморщился и снова ухватился за опору:
— Похоже, что вывих. Мне бесконечно неудобно просить вас, сударыня, но не могли вы прислать сюда кого-нибудь из слуг?
— Разумеется, — Рэйна подошла поближе, — здесь в двух шагах есть кушетка, вы сможете подождать там. Обопритесь на меня, я помогу вам дойти.
Мужчина протянул свободную руку, не рискнув отойти от стены, и несколько раз провел ладонью над спиной Рэйны, пока не нащупал плечо. И только тогда девушка с ужасом осознала, что ее собеседник слеп. Щеки Рэйны снова запылали: мало того, что сбила человека с ног, так еще и слепого… теперь у него нога будет болеть. А он извиняется, когда она во всем виновата. Особенно стыдно девушке было за свои мысли: "Ослеп он, что ли!"
Они медленно дошли до кушетки, молодой человек сел и тут же попытался встать:
— Совсем забыл из-за этого происшествия — я ведь даже не спросил, как вас зовут, сударыня. Я — Эльвин Дарио, граф Инваноса.
— Рэйна Доннер, — девушка присела в реверансе, не подумав, что собеседник ее не видит. Тетушкины уроки слишком глубоко въелись под кожу.
— У вас красивое имя, редкое. Я встречал его только в одной старинной легенде.
— Мой отец слишком много читал. Я сейчас приведу слугу.
Она побежала по коридору, свернула направо, там, возле входа в канцелярии постоянно околачивались лакеи, ожидая, что чиновникам понадобится принести что-нибудь с кухни или отправить слугу с поручением в город. Рэйна подозвала самого широкоплечего, выслушав девушку, он беспрекословно отправился за ней следом.
Графа она нашла там, где оставила: на кушетке в небольшой нише. Слуга подставил плечо, Эльвин поднялся, поджав больную ногу, в этой позе он напоминал раненную цаплю — светлые волосы, взъерошенные на затылке казались хохолком, серебряная отделка дуплета — опереньем, а рубиновый узор на синей коже — каплями крови.
Слуга с сомнением спросил, то ли графа, то ли Рэйну:
— До гостевых покоев далеко, по трем лестницам в северное крыло. Может, еще кого позвать, с носилками?
Эльвин покачал головой:
— До библиотечной башни должно быть ближе. Я туда направлялся, но переоценил свою память. Отпустил секретаря с полдороги, и не туда свернул.
Рэйна задумалась: до библиотечной башни впрямь ближе, а лекаря можно вызвать и туда, но будет невежливо оставить графа на попечение одного слуги, после того, как она сбила его с ног. Но в башне она увидит Леара, а тот ясно дал понять, что не стремится встречаться с невестой.
Она поморщилась, заранее представляя, как он начнет оправдываться занятостью, ссылаться на обязанности. А в черных глазах Хранителя будет читаться вежливая скука. Но Рэйна все равно не хотела оставлять Эльвина: чем-то этот вежливый молодой человек с тихим голосом заинтересовал девушку… быть может, потому что знал легенду про ее имя? Она усмехнулась: Хранитель, без сомнения, тоже читал эту старинную историю, но не счел нужным вспомнить.
Рэйна из легенды была младшей дочерью бедного морского лорда, у которого всех владений было — башня на скалистом уступе да старый корабль. Единственным его богатством были дочери, о чьей красоте слагали песни.
Старшую, смуглую и кареглазую, певшую так, что замолкали птицы, взял в жены правитель Кавдна. Он окружил молодую жену сказочной роскошью, ежегодно присылал дорогие подарки ее родне, но не выпускал из дворца. Старшая сестра прожила в роскошной клетке три года, родила сына и медленно угасла. Правитель пролил над ее могильной плитой тринадцать слез. Упав на гранит, они обратились в алмазы удивительной чистоты, которые до сих пор хранятся в дворцовой сокровищнице.
Среднюю, чья кожа была белее первого снега, а волосы мягки, как лебяжий пух, сосватал своему сыну король Ландии. Через год после свадьбы молодой муж погиб в сражении с варварами, и безутешная вдова удалилась в обитель, утратив от горя и красоту, и желание жить. На ее могиле расцвели белоснежные розы с бархатными лепестками, розы без шипов.
Младшая, Рэйна, была самой красивой из трех сестер: ее нежная кожа отливала золотом, впитав солнечное тепло, в каштановых кудрях сверкали медные пряди, а дыхание пахло медом. К Рэйне посватался высокородный эльф королевской крови, наследник эльфийского короля. Бессмертному некуда было спешить, получив согласие отца, он терпеливо ухаживал за девушкой, добротой и лаской пробуждая в ней любовь, и только убедившись, что их чувства взаимны, назначил день свадьбы. В ночь перед торжеством Рэйна бросилась вниз с башни своего отца. Брак без любви медленно убил ее старшую сестру, брак по любви — так же медленно выпил жизнь из средней. Рэйна предпочла быструю смерть.
Замок простоял еще много лет, и каждое утро на обветрившийся зубец сторожевой башни садилась золотая птица и встречала рассвет прекрасной песней. А наследник эльфийского короля ушел туда, куда уходят эльфы, устав от смертного мира. Легенда гласила, что там, в посмертии, Творец сжалился над ним и даровал счастливую способность любить без страха потерять.
Отец Рэйны был настолько очарован этой печальной историей, что дал своей единственной дочери имя младшей из сестер, несмотря на возражения жены. Позже, когда Рэйна достаточно выросла, чтобы прочитать легенду, его уже не было в живых, и некого было спросить, действительно ли он желал подобной судьбы для своей девочки.
А оказавшись под дядюшкиной опекой, девушка поняла, что так восхищало ее отца, почему он назвал дочь столь печальным именем: Рэйна из легенды сама выбрала свой путь. Боясь жить, она нашла в себе смелость умереть. А Рэйна молча терпела унижения, так и не решившись прекратить этот кошмар одним единственным шагом. Не так уж сложно найти в Суреме сторожевую башню.
* * *
Леар стоял у окна, и ждал, пока лекарь закончит накладывать Эльвину повязку:
— Даже к лучшему, Эльвин, что вам придется ждать, пока Совет соберется рассматривать прошения. С такой ногой вы не смогли бы выстоять заседание.
— Это всего лишь растяжение связок. Через неделю я буду на ногах, а ждать придется два месяца. Я надеялся к этому времени уже вернуться домой. Неужели нельзя заслушать мое прошение на одном из регулярных заседаний Совета?
Хранитель пожал плечами:
— Вы можете попросить, но на вашем месте я бы не стал привлекать к себе излишнее внимание. Заслушивание прошений обычно проходит бурно, есть шанс, что советникам будет не до ваших «прививок», и они согласятся просто чтобы не тратить время.
— Похоже, что вы не верите в успех.
— Как я вам и писал. Не понимаю, зачем вам вообще связываться с Советом? Вы хозяин в своих землях, делайте, что считаете нужным.
— Нельзя уничтожить болезнь в одной отдельно взятой провинции. Мой метод имеет смысл только в случае повсеместного применения.
— Так и договаривались бы с лордами.
— Но что тогда делать со свободными городами и армией? Они не подчиняются лордам.
— Об этом можно было бы подумать потом. Но сейчас уже поздно, ваше прошение ждет своей очереди в канцелярии.
Рэйна слушала разговор мужчин, притаившись в кресле. После того, как лекарь объявил, что у графа "всего лишь небольшое растяжение связок", у нее не было причин оставаться в библиотечной башне. Особенно если учесть безразличие, с которым ее встретил жених.
Леар посмотрел на девушку так, словно с трудом вспомнил, кто она такая. Рэйна понимала, что ей не предложили выйти вон только из вежливости, и в любой другой ситуации поспешила бы уйти сама, но ее слишком заинтересовал предмет разговора.
Исцеление от черной потницы, опустошавшей целые провинции… Этот хрупкий молодой человек, слепец, не видящий, что у него под ногами, смотрит на столетия вперед. Черная потница унесла жизнь ее матери… Как жаль, что он открыл свой волшебный способ только сейчас. Быть может, ничего не получится, но запретить ему попытаться — преступление!
Неужели Леар не понимает этого? Откуда такое равнодушие, холодные нравоучительные нотки в голосе? Он, вроде бы, и готов помочь, но так, словно делает одолжение, а исход дела ему безразличен. Вместо того, чтобы поддержать, ободрить, читает нотацию, словно провинившемуся мальчишке! Она решительно встала и вышла вперед:
— Вы задумали благородное и правильное дело, граф. Я буду молиться за вашу удачу.
— Она ему понадобится, — холодно заметил Леар, все с тем же неудовольствием в голосе. Он мог бы рассказать наивному слепцу, как унизительно и горько поражение, как болит, умирая, заветная мечта… Но зачем? Эльвин скоро сам все узнает, — ах да, я забыл представить вас даме. Простите мне это отступление от этикета.
— В связи с обстоятельствами нам пришлось познакомиться без посредника. Если бы не госпожа Доннер, я бы до сих пор звал на помощь посреди пустого коридора.
Рэйна с благодарностью посмотрела на графа, хотя и знала, что он не сможет заметить ее признательность. Эльвин взял всю вину на себя, умолчав о столкновении, приведшем к столь печальному исходу.
— Вам и в самом деле повезло: госпожа Доннер — моя невеста, и в столь ранний час она должна была быть в свите наместницы.
Девушка приподняла тонкую бровь: он все еще считает ее своей невестой? Даже для Хранителя у него весьма странный способ ухаживать за женщинами. Но прислушавшись к себе, Рэйна поняла, что ей все равно. В этот миг она окончательно и бесповоротно осознала, что не будет никакой свадьбы ни через год, ни через два.
Рядом с ней — интересный, притягательный, красивый, знатный и богатый, но совершенно чужой человек, и они не смогут преодолеть это отчуждение даже если захотят. Видят боги, она попыталась, и Леар, похоже, в силу своего понимания, тоже пытался. Но как можно выйти замуж за человека, от которого через всю комнату веет холодом?
Оправдываться она не стала, предпочла уйти, но, уже простившись, поддалась внезапному порыву и обратилась к Эльвину:
— Я бы хотела узнать больше о вашем способе бороться с черной потницей, граф. Видите ли, моя мать… она умерла десять лет назад, тогда в Суреме много людей умерло. Кто мог, уехал за город, а у нас не было поместья.
Не было не только поместья, но и денег. И без болезни осиротевшей семье едва хватало на самое необходимое — мать отказывалась трогать приданое дочери, а небольшие сбережения ушли на лекарства уже в первые дни. Через неделю Рэйна осталась круглой сиротой, а деньги, которые так берегла ее мать, достались дядюшке. Если бы она могла тогда решать, она бы все, до последней медной монеты отдала лекарям, и, быть может, мать бы осталась жива… Голос Эльвина вернул Рэйну в настоящее:
— Бегство лишь усугубляет ситуацию: болезнь проявляется не сразу, и беженцы разносят заразу по другим местам. Так случилось у нас в Инваносе. Мы не успели закрыть город, и болезнь захватила всю провинцию. Мне в некотором роде повезло — я всего лишь ослеп. После этого я начал свои изыскания. Но это долгая история.
— Я хотела бы услышать ее полностью, пускай и не сегодня.
Рэйна чуть было не зажала себе рот, но поздно — слова уже сорвались. Да что же это с ней такое?! Напрашиваться в гости к постороннему мужчине на глазах у жениха? Пусть даже она знает, что жених больше не жених, но пока помолвку не расторгли, она обязана вести себя достойно, Леар ничем не заслужил позора. Но Хранитель, бросив на девушку несколько недоуменный взгляд, все-таки пришел на помощь:
— Прекрасная идея, Рэйна. Графу придется провести неделю в своих апартаментах, можно будет с ума сойти от скуки. Навестите его с утра, а я загляну позже, вечером. А сейчас прошу меня извинить, дела.
* * *
Оставшись в одиночестве, Леар первым делом раздраженно хлопнул по столу: Далара просила, и он поможет Эльвину, вернее, попытается помочь, Совет проголосует против, Эльвин вернется домой ни с чем. А над Леаром опять будут смеяться за спиной. Надоело! Он больше не стает выставлять себя на посмешище. Они хотят войны? Они ее получат. И Саломэ придется решать, на чьей она стороне. Если ей так дорога их дружба — пусть постарается сохранить ее!
Гнев заполнял его разум холодной полноводной рекой, против обыкновения только прочищая мысли. Никогда раньше ему не думалось так ясно и четко, он знал, что нужно делать, просчитал ответные ходы, и сбросив надоевшую маску вежливого безразличия, которую носил даже наедине с самим собой, торжествующе улыбнулся. Раньше он просил и получал отказ за отказом. Теперь же он будет требовать и брать силой то, что и так его по праву. И никакая наместница его не остановит!
27
Существование Мэлина превратилось в непрерывную боль. Сначала он кричал, потом умолк, крик не облегчал страданий, но забирал последние силы. Так должно быть, чувствует себя человек, с которого живьем содрали кожу. Но муки несчастного продлятся несколько часов, а Мэлин жил в этом кошмаре уже… он не знал, сколько прошло времени с того мига, как горло его брата пронзил кинжал.
Мэлин хотел последовать за близнецом, но боль, захватившая сознание, не давала ему умереть и не позволяла собраться с мыслями, чтобы убить себя. Он пытался отгородиться от нее, окружить разорванную надвое душу защитным коконом, закрыться, спрятаться…
Юноша не осознавал, что делает, но все глубже и глубже уходил в себя, прячась в ту крошечную часть сознания, которая принадлежала ему одному, то немногое, что узы близнецов оставляли каждому из братьев в самой глубине их естества. Этого жалкого осколка было недостаточно, чтобы жить, но хватило, чтобы не умереть.
Но боль, загнавшая душу Мэлина в хрупкую скорлупку, оставалась рядом, он чувствовал ее каждым нервом, каждым членом. Он словно держал осаду в обреченной крепости, в чьи ворота уже колотил таран. Еще немного — и последняя преграда падет, и боль сожрет его, вывернет наизнанку, превратит в скулящего зверя. Мэлин обреченно ждал.
Защитные амулеты жрецов только приближали этот миг, высасывая силы. Дознаватели задавали вопросы — Мэлин отвечал, ко рту подносили еду — послушно глотал, поили из фляги — пил, приказывали спать — закрывал глаза. Внешний мир, размытый и невнятный, перестал существовать для него, утратил смысл. Он забыл, что есть что-то помимо боли. Костра Мэлин не боялся — огонь не причинил бы ему большей муки, напротив, стал бы избавлением. Когда на краткий миг к нему возвращалось сознание, юноша жаждал казни, готов был умолять о смерти, но он пробуждался все реже и реже, и уходил обратно в себя раньше, чем успевал что-либо сказать.
* * *
Магистр Ир пребывал в отвратительном расположении духа, в чем успели убедиться все послушники, имевшие несчастье столкнуться с ним этим утром. Потратить столько сил, сцепиться с жрецами, убедить совет магистров, что дело того стоит, и все ради чего? Ради полутрупа, стремительно ускользающего в небытие! Одного взгляда на мальчишку было достаточно, чтобы понять, что он за гранью. Отцы-дознаватели могли с тем же успехом стремиться сжечь соломенное чучело!
Псы Хейнара потратили драгоценное время на пустые расспросы, и теперь Ир сомневался, что его магия способна пробудить в Мэлине желание жить. А без этого невозможно исцелить душу. Лекари, врачующие тело, давно заметили, что желание больного жить — половина выздоровления. А душа — материя куда как более тонкая, ее эликсирами и мазями не залечишь…
Магистр в раздражении прошелся по комнате: знать бы, какой затейник придумал эти узы близнецов! От них за три версты несет эльфийской магией, только какой-то порченной, с гнильцой. А разбираться в эльфийских чарах для мага Дейкар — все равно что простому смертному голыми руками уголья из костра таскать.
Разговаривать с Мэлином было бесполезно: на прямые вопросы он отвечал, но не более того. Быстрый опрос показал, что мальчишка понятия не имеет о природе своей магии и не знает даже, как ее использовать. Заводилой был старший брат, но придется работать с тем, что есть. Ир заранее сморщился, словно ему предложили хлебнуть уксуса, и приготовился к бессонной ночи.
* * *
Защитная оболочка вокруг Мэлина пошла трещинами, и в них хлынула боль. Он стягивал прорехи, но не успевал: пока латал одну, появлялись две новых. Стена вокруг него истончалась, таяла, и, наконец, обрушилась горстью праха. Юноша увидел себя со стороны: он стоял на обломке скалы, гладком куске черного гранита с неровным сколом, плывшем в океане огненной лавы. Лава медленно поднималась вверх, лизала его ноги, и каждое прикосновение отзывалось невыносимой болью. Воняло серой и тухлыми яйцами, жгучий пар забивал легкие. Выкашливая ошметки крови и слизи, он боролся за каждый вздох.
Ир стиснул зубы и промокнул рукавом робы выступивший на лбу пот: разрушив защиту Мэлина, он подставился под удар — всего лишь слабый отголосок боли, овладевшей мальчишкой, вырвал у магистра глухой стон. Ир заставил себя забыть о боли и положил ладонь на горячий лоб юноши. Теперь он был там, в пылающем кошмаре, невыносимом даже для магистра огненного ордена. Ир брезгливо посмотрел на скорчившегося в агонии Мэлина:
— Что, нравится? Впервые вижу человека, так наслаждающегося болью. Тебе не здесь надо быть, а в борделе. За золотую монету девицы будут тебя пороть всю ночь напролет.
Мэлин не понимал, кто этот раздраженный человек в красной робе, что он делает здесь, но чувствовал исходящее от незнакомца презрение, слышал злую насмешку в его словах и, несмотря на боль, в нем проснулось возмущение:
