Издательство «Ad Marginem», Москва, 1999.

      В основе этого проекта лежит очень простое соображение, состоящее в том, что концептуализм имеет дело с идеями (и чаще всего – с идеями отношений), а не с предметным миром с его привычными и давно построенными парадигмами именований. Мир идей (тем более идей отношений и отношений между идеями) – в каком-то смысле мир «несуществующий», и способы его «воспроизводства», если можно говорить об этом по аналогии с миром предметным, «существующим», значительно отличаются от таковых, принятых и понятных нам в «мире обыденного». Не будем здесь особенно останавливаться на общих чертах и специфике концептуализма как направления. Достаточно сказать, что в эстетике концептуализма (как и в соответствующей ей философской эстетике) постоянно «воспроизводятся» в том числе и структуры, способности сознания, так или иначе «пребывающего» в мире и осознающего себя в этом непрерывном акте воспроизводства самосознания.
      В московском концептуализме, как он представляется здесь, в словаре терминов, происходит называние не только и не столько каких-то «ментальных миров» и их «обитателей». По большей части здесь исследуются и выстраиваются методы и принципы эстетического дискурса, который является центральным мотивом концептуализма. Конечно, в словаре можно встретить и «гнилых буратин», но и по странности именования, и по определениям сразу видно, что это – иронические фантазии. Впрочем, фантазии вполне закономерные для концептуализма как направления в искусстве (а не философии). Здесь, в отличие от философии, мы имеем дело с поэзисом понятий. Если и существует такое явление как «философская поэтика», то именно концептуализм (по крайней мере в его «теоретической» части, представленной словарем) акцентирует в этом словосочетании поэтическое, подчеркнуто «несуществующее» – то, что сначала требует ничем не оправданного доверия к себе, а уж потом понимания. Итак, концептуализм как поэзия философии. Именно с этим, на мой взгляд, здесь имеет дело читатель. И именно в таком ракурсе здесь представлен московский концептуализм.
      Словарь построен по следующему принципу Есть общий, основной раздел, где представлены термины и их определения. Все определения (за исключением оговоренных случаев) написаны самими авторами «терминов» (или «слов и выражений» – большая часть читателей вряд ли согласится с названием «термин» по отношению к подавляющему большинству представленных здесь слов). Для этого раздела мне пришлось вводить некоторые ограничения. Прежде всего по отношению к самому себе и по отношению к П. Пепперштейну. У нас оказалось слишком много «терминов» – если бы ввести все наши термины в «основной раздел», то баланс авторского представительства в нем был бы полностью нарушен. У некоторых авторов всего по одному термину! Хотя очень просто можно объяснить этот кажущийся непомерным плеоназм и у меня, и у Пепперштейна. Дело в том, что и он, и я – члены концептуалистских групп. Он – член «Медицинской герменевтики» (МГ), я – «Коллективных действий» (КД). Нам пришлось в каком-то смысле «вести», выстраивать идеологии и дискурсы этих двух групп. Может быть, именно потому, что мы оба «поэтически профориентированы». Я «пришел» в концептуализм «из поэзии», а Паша до сих пор пишет стихи и прозу Всякая группа объединена какой-то (или какими-то) идеями. Если таких совместных идей нет или они быстро исчерпываются, группы распадаются. Вот группа отправляется в свое эстетическое путешествие. У нее два вида «карт» (в отличие от туристов). Одна – обычная, вполне «предметная» – наборы артистических жестов, коммерческие ориентиры и т. п. Но ведь эстетическое путешествие – это путешествие как бы «между небом и землей», и вот эту вторую, «небесную» карту приходится постоянно заполнять во время пути. Она состоит почти сплошь из белых пятен. И кроме того, что на ней должны быть как бы предварительно обозначены какие-то «интересные места», к которым и идет группа, она, эта карта, должна ведь еще и просто быть, существовать в своих самых основных, фундаментальных чертах – масштаб, разбиение на квадраты, предварительно нанесенные на нее элементы ландшафтов (традиция) и т.д. Эту предварительность кроме традиции обеспечивает еще и системность вводимых понятий, которая обладает достаточной инерцией, чтобы «запущенный механизм» (путешественники) какое-то (тяжелое) время могли двигаться как бы по инерции, чисто механически, а потом уже, может быть, опять что-то появится интересное и тяжелая механика сменится воодушевлением. То есть на этой карте должны быть нанесены отчетливые контуры целой эстетической системы (или даже систем), должна быть эстетическая идеология группы, чтобы группа могла существовать долго. Поскольку КД и МГ существуют довольно давно, мы можем сказать, что эти «небесные» карты у них есть и на них нанесено много пометок (судя по количеству терминов у Пепперштейна и у меня). Но всему есть разумные пределы. Мне пришлось вводить «Приложение № 2», куда я поместил «другие термины» некоторых авторов. В этом разделе «Дополнительных словарей» идет как бы расшифровка основополагающих авторских терминов из Основного списка. У С. Ануфриева и П. Пепперштейна в дополнительные словари включены в основном термины, расширяющие понятие МГ «Индивидуальные психоделические практики» и т.п. Это как бы «интересные места» на эстетической карте МГ. У меня это в основном термины, связанные с «теорией» демонстрационных/экспозиционных знаковых полей (так сказать, технические подробности и «разбиение на квадраты» карты КД) и с шизоаналитическими текстами. Любопытно то, что первичный, чисто технический импульс «по необходимости», под воздействием которого мне пришлось ввести раздел «Дополнительных словарей», оказался весьма плодотворным и превратился как бы в самостоятельный жанр внутри основного словаря. Ю. Лейдерман, который сначала поместил не очень большое количество терминов в основной словарь, составил затем свой, чрезвычайно интересный, на мой взгляд, «Дополнительный словарь», обладающий всеми чертами поэтика-философского сочинения – композиционная целостность слов и их определений, взаимосвязанность составляющих элементов и т. д.
      Выше речь в основном шла о «путешествии» двух групп – КД и МГ. Однако не следует забывать, что основное содержание словаря – это дискурс всей Московской концептуальной школы. И у нее есть своя, большая карта, в построении которой принимали участие все авторы этого словаря. И на уровне этой общей, большой карты количество терминов у того или иного автора не имеет никакого значения. Может быть, наличие (или отсутствие) какого-то одного термина, который на первый взгляд и не кажется важным, обеспечивало существование всей эстетической карты Московской концептуальной школы на протяжении уже почти тридцати лет.
      К сожалению, по разного рода причинам (чаще всего технического свойства) в словаре не участвовали художники и поэты, без которых трудно себе представить московский концептуализм, – я имею в виду Э. Булатова, О. Васильева, Вс. Некрасова, Р. и В. Герловиных, Н. Алексеева и др.
      А. Монастырский
 
      28.12.1998.

      Я познакомился с кругом КД (точнее, с некоторыми из его членов) в 1986 году, когда он начал выходить из андеграунда, но недавняя принадлежность к элите репрессированных еще давала о себе знать. Правильнее сказать так: сначала я познакомился с А. Монастырским, В. Сорокиным, Н. Панитковым, а уже потом, от них, узнал, что существует круг КД, архив МАНИ и т.д. Такое относительно позднее вхождение лишило меня права рассматривать новую среду как семью.
      Тогда я работал над коллективным трудом «Советское общественное сознание», который, как это обычно бывает с грандиозными замыслами, так и остался нереализованным. К нему восходят такие словосочетания, как «речевая культура», «коллективная телесность» и т.д. К моему приятному удивлению, познакомившись с Монастырским, Кабаковым, Сорокиным, а потом и с членами будущей МГ, я понял, что они в своей области делают нечто подобное тому, что стремился делать я сам: работают с местными реалиями, не забывая о международном контексте, тем самым делая их переводимыми на понятный не только для узкого круга язык. Стараясь при этом минимально жертвовать специфичностью именно этих реалий, мифологем именно этого общества. Это помогало мне преодолевать существовавшее тогда -да и сейчас существующее в других формах – чудовищное зияние между историей философии (аккуратными монографиями о том, к чему уже не надо никак относиться лично) и научным коммунизмом (описанием советского общества в идеологических терминах, вне его реального функционирования). В работе с советскими реалиями тогдашнее концептуальное искусство оказалось более продвинутым, чем философия. Поэтому post factum я рад, что некоторые из изобретенных мной словосочетаний также вошли в новый контекст и стали его более или менее органической частью.
      Главными очагами концептуалистского словообразования были, как видно из рейтинга, круг КД и МГ. Наиболее популярны самоназвания различных периодов: МАНИ, НОМА, СОЦ-АРТ и т.д. Они были также средообразующими (т.е. знаками, по которым члены определенной среды опознавали друг друга). Похожее значение имели термины «пустое действие», «полоса неразличения»(А.М.), «пустотный канон»(П.П.).
      Важная мутация связана со способом словообразования МГ. Исключения -прежде всего НОМА и «Шизокитай» Пепперштейна – здесь только подтверждают правило: большинство неологизмов изобретается МГ в расчете на внутреннее («галлюциногенное») потребление, причем изобретается в таких количествах, что возникает подобие собственного языка внутри языка (к чему-то подобному внутри футуризма стремился Хлебников с его «самовитым словом»). Но в одном МГ продолжала концептуальную традицию, восходящую к отцам-основателям: она работала одновременно с визуальными и речевыми (литературными) знаками, постоянно перекодируя одни в другие. Думаю, отдаленные отзвуки этого аутического перекодирования сказались и еще скажутся в группирующейся вокруг дискотек молодежной культуре Москвы.
      Создание словаря показывает, что, при всей преемственности, языков московского концептуализма множество, хотя позднейшие слои опосредованно взаимодействуют с более ранними, даже если на первый взгляд кажется, что они автономны и самодостаточны. Постепенно нарастает идиосинкразическое словотворчество галлюциногенного типа, ориентированное прежде всего не на эстетику, а на то, чтобы удерживать «согласованную реальность» на удобном для грезящих почтительном расстоянии.
      В результате понимаешь, что в московском концептуализме, этом почтенном художественном течении, до настоящего времени-и притом не только по не зависящим от него внешним причинам – сохраняется остаток, след, нечто, принципиально не поддающееся музеефикации. Можно на выбор видеть в этом источник торжества и/или фрустрации.
      Москва, 14 апреля 1999 г.

      История послевоенного русского искусства сложилась таким образом, что только Московский Концептуализм смог предложить систему представлений, составивших альтернативу официальному Советскому искусству и способных вернуть русское искусство в орбиту интернационального арт-мира.
      Это течение стало своего рода «русским постмодернизмом», достаточно оригинально синтезировавшим целый ряд направлений западного искусства, таких, например, как сюрреализм, поп-арт, концептуализм, искусство перформанса. Поэтому справедливо утверждение о том, что в течение последней четверти завершающегося века понятия Московский Концептуализм и Современное Русское Искусство являются синонимами.
      Это утверждение верно еще и потому, что по масштабности, а главное, по конвертируемости-интерпретируемости в терминах интернациональной эстетики Московский Концептуализм сопоставим только с тремя другими важнейшими явлениями в истории русского искусства последних ста с небольшим лет: движением Передвижников, Классическим Русским Авангардом и Социалистическим Реализмом. Только эти четыре художественных явления имели четко разработанные, в многочисленных манифестах заявленные идеологические программы.
      Последовательная полемика с Академией сделала Передвижничество первым в русской истории примером «Неофициального Искусства», искусства с хорошо осознанными социальными задачами, примером независимой творческой группировки, первым, так сказать, Коллективным Действием русских художников.
      Московский Концептуализм часто называют Вторым Русским Авангардом, подчеркивая его преемственность по отношению к отечественной модернистской традиции, к идеям и произведениям К. Малевича и В. Татлина, с тем, однако, существенным уточнением, что, скажем, супрематизм явился утопической радикализацией идей модернизма, а Московский Концептуализм – антиутопической. В то же время именно идея политизации эстетики, политической ангажированности искусства и объединяет оба Авангарда.
      Московский Концептуализм находится в определенной эстетической зависимости от Социалистического Реализма – причем не только в том смысле, что этот вид Реализма был основным, наряду с поп-артом, источником происхождения Соцарта. Совращающее обаяние идеологического языка Советского искусства, его визуальной иконографии до сих пор вдохновляет В. Сорокина, П. Пепперштейна и многих других представителей Школы.
      Любое историко-художественное явление имеет определенный период, когда это явление находится в зоне актуальности. Подобный период для Московского Концептуализма оказался достаточно длительным, можно сказать, что он продолжается до сих пор.
      Парадокс состоит в том, что актуализация идей Московского Концептуализма происходит на фоне его прогрессирующей музеефикации. Но даже став классикой, Московский Концептуализм остается радикальным движением, постоянно порождая неконвенциональные ситуации.
      «Длинное дыхание» Московского Концептуализма, наличие нескольких поколений среди его представителей представляется совершенно закономерным. Возникнув в самом начале 70-х в работах И. Кабакова и его младших современников В. Комара и А. Меламида, Московский Концептуализм и сегодня адекватно воспроизводит свои модели и схемы в произведениях и текстах группы МГ и целой плеяды молодых художников, на которых уже МГ оказала решающее влияние.
      Из всего сказанного следует, что значение Московского Концептуализма определяется тем, что это не только художественное явление, пусть и достаточно яркое. Скорее, мы имеем дело с глубоко эшелонированной интеллектуальной структурой со своей философией, теорией и многочисленными эстетическими практиками.

      Должен признаться, я поначалу скептически отнесся к идее Словаря терминов Московской концептуальной школы. Поскольку сама эта «школа» представляется мне сейчас как преимущественно условный, поэтический «термин», составление словаря «терминов такого термина» казалось чем-то сродни попытке серьезного, добросовестного составления реестра географических открытий, сделанных капитаном Немо и его командой. Хотя, с другой стороны, подобная поэтическая «производная» (произвольная) от поэтики вполне возможна и даже является уже довольно почтенным литературным приемом. Здесь можно сослаться на Дюшана с Русселем или на более близких нам щедрого Бармина или аэромонаха Сергия. В общем, на «концептуализм» именно в том неотчетливом литературно-групповом статусе, в каком это слово употребляется в Москве в отличие от, скажем, абстракционизма, сюрреализма и прочих «нормальных направлений». То есть в обыденной речи «московский концептуализм» по большей части соотносится с «нормальным концептуализмом» примерно так же, как соотносятся «сюр» и «сюрреализм». Отсюда понятно, что Словарь терминов московской концептуальной школы сам по себе может быть лишь концептуальным объектом, поэтическим произведением и вряд ли имеет смысл искать в нем какую-либо привходящую ценность – например, дидактическую.
      В таком, литературном плане стилистическое, артикуляционное единство «основного списка» представляется сомнительным – хотя бы потому, что «термины» предоставлялись кругом лиц, давно уже утратившим общее дискурсивное поле. (Наверное, и раньше это поле было достаточно условным, поскольку оно существовало лишь в рамках ряда совершенно конкретных текстов: знаменитый «Московский Романтический Концептуализм» Гройса, «Концептуализм в России» Кабакова, некоторые тексты Монастырского, Тупицина, МГ, Пепперштейна. Перефразируя название одного из объектов МГ, можно было бы определить само состояние термина «московский концептуализм» как «поэтическую панель с товарными искажениями».) «Когда исчезает Дао, появляется Дэ» – когда исчезает искусство, появляется дружба («круг авторов», словари, рейтинги – все это будто напрашивается само собой, когда эстетический «люфт» уже закрыт ретроспекциями и архивом). То есть отсутствие «эстетического зависания» неминуемо обнаруживает себя в зависании артистическом (авторском). Мне кажется, что как раз в такой неотчетливой позиции – между авторами поэтического текста и его персонажами – оказались референты «основного списка». И этот список видится мне механической отчасти совокупностью отдельных текстовых фрагментов – на уровне словарных гнезд, т.е. там, где не было необходимости в перекрестных ссылках, стилистическом единстве и прочих атрибутах «больших совокупных словарей».
      Однако весь мой скепсис по отношению к Словарю терминов сохранялся лишь до того момента, пока Андрей не предложил идею «дополнительных словарей», крайне меня воодушевившую. Ведь и само искусство является лишь неким «дополнением» к миру – причем таким, в котором мир совершенно не нуждается. Именно в этих «дополнительных словарях» каждый из авторов смог задать ту «степень ненужности» и тот регистр зависания между наблюдателем и «агентом», которые представлялись ему уместными. В результате возникли самодостаточные литературные тексты, пребывающие «здесь и теперь», обращенные уже не к ретроспективной истории «круга авторов», но к своему собственному блаженному эстетическому «никуда».
      Собственно говоря, в этом переходе от навязанной миром «товарной» основы, ретроспекции к частному, сиюминутному творчеству, так сказать, живых и работающих авторов (Монастырского, Пепперштейна, Захарова и др.) мне видится основная эстетическая и даже этическая, что ли, ценность всего этого предприятия.

      (аббревиатурное прочтение, аббревиатурное зрение) – отношение к визуальному ряду как к тексту, составленному из сокращений. Аббревиатурное видение мира опосредовано наличием бессознательных аббревиатурных структур в глубинах памяти и языка. В. Тупицын. Московский коммунальный концептуализм, 1996.

      – «Джоконда», «Сикстинская мадонна», «Смерть Марата», «Слепцы» Брейгеля и «Меланхолия» Дюрера – все это абсолютные картины. Абсолютная картина – это такая картина, которая с максимальной полнотой и выразительностью аккумулирует в себе коллективное сознательное и коллективное бессознательное. Можно также сказать, что абсолютная картина не только аккумулирует, но и формирует коллективное сознательное и бессознательное. Это те картины, без которых невозможно представить историю искусства. При составлении свода таких картин их количество оказывается – по сравнению с океаном искусства вообще – сравнительно скромным, около 50. Это в масштабах общеевропейской культуры. Однако возможно определить абсолютные картины в рамках отдельных национальных культур и этот «региональный» свод не совпадет с общеевропейским. Например, в русский список обязательно войдут «Иван Грозный убивает своего сына» или «Купание красного коня» – картины, которые не входят в так называемый большой свод. В. Пивоваров. «Дачная тетрадь» из цикла «Серые тетради».

      – именно Автор с большой буквы в риторике Программы работ означал псевдоним физического автора Льва Рубинштейна (ср. коллективный псевдоним В.Комара и А-Меламида – «Известные художники 70-х годов XX века») и отчасти пародировал идею романтического автора-демиурга. Был важным принципиальный разрыв между наличием Автора и предельно неавторским стилем текстов самой Программы. Л. Рубинштейн. Работы 1975г.

      – специфическое состояние заброшенности и отчуждения от происходящего, при котором человеку кажется, что он агент чего-то, ему самому неведомого, десантированный без какого-либо задания и не принадлежащий ни к какой агентуре. Состояние агента нефункционально: он равномерно отчужден от всего («для Агента все ступени скользкие»). Предполагается, что это эйфоризированная контрверсия паранойи. Термин С. Ануфриева 1989 г. Определение предоставлено П. Пепперштейном.

      – смысловые и визуальные повороты (ритурнели), нарушающие однонаправленный характер утопической репрезентации и деструктурирующие пространства утопической антиципации. М. Тупицына. Playing the Games of Difference. In Artistas Rusos Conlemporaneos, Sala de Exposicions, Santiago de Compostela, 1991.

      – маркирует неизбежную зависимость говорящего от, казалось бы, случайно производимой им речи, невозможность полностью внешней позиции. Пустотность постоянно заполнена мягкими остовами когда-то произведенных речевых актов, обращенных не (такова видимость) к Другому, а в пустоту. «Агрессия мягкого» – название перформанса группы «Рама», состоявшегося 19 февраля 1989 года в присутствии 11 зрителей. В процессе перформанса накладывались звукозаписи М.Рыклина и А. Монастырского. М.Рыклин, АМьчук. РАМА. Перформансы, Москва, Obscuri Viri, 1994.

      – умопостигаемое состояние вещей, возврат к которому порождает реалию. Термин С.Ануфриева 1989г. Определение предоставлено П. Пепперштейном.

      – потенциально бесконечный процесс самопорождения объектов искусства путем последовательной фрагментации. И. Чуйков. Аналитическое древо (Stammbaum der Analyse), 1994.

      – сюжетика «постепенного» (а не «мгновенного») расширения вселенной, проявляющаяся в различных формах, сменяющих друг друга (например, «после растений АГМ возглавили насекомые» и т.п.). С. Ануфриев. На склоне горы, 1993.

      (от англ. apartment, Apt., – квартира) – название галереи у Н. Алексеева, которое потом приобрело значение названия направления в московском концептуализме. Термин возник в 1982 г. в разговоре М. Рошаля и Н. Алексеева при участии С. Гундлаха.

      (артификационный каприз, артификационное искажение) – высказывание (артикуляция), имеющее вид «произведения искусства». П. Пепперштейн. Идеологизация неизвестного, 1988.

      – класс подарочных концептуальных объектов, вручаемых в кругу Номы и построенных на шизоаналитических отношениях к «Иерархиям аэромонаха Сергия». Введен в практику А. Монастырским в 92-94 годах.

      – универсальный оператор актуальности в кругу московского концептуализма 90-х годов. М. Рыклин. Два голубя, 1996. В книге «Искусство как препятствие», М., Ad Marginem, 1997, с. 150.

      – боковое, выборочное и буквальное иллюстрирование неких побочных версий, ложных идей, фантазматически возникающих в процессе чтения какого-либо текста (в особенности детективного и пр.). Тем самым «принцип Балларэт» как бы закрепляет краевые, необязательные, кратковременные ментальные слипания, придавая им за счет иллюстрирования статус актуальных и основополагающих. Название связано с эпизодом из рассказа А.Конан Дойла «Тайна Боскомской долины». Ю.Лейдерман. «Балларэт и Конашевич», 1989; МГ. «Тайна Боскомской долины (Балларэт и Конашевич)». – Инспекция «Медицинская Герменевтика», Идеотехника и Рекреация, М., 1994.

      – имеются в виду два типа Гипернарратива -литературный и исторический. Доминирование первого приписывается России, доминирование второго – Западу. МГ. Зона инкриминаций. Текст-триада «По поводу Большого Гнилого Романа», 1988. (Термин П. Пепперштейна.)

      – означает возможность ускользания и, в то же время, освежающий импульс, содержащийся в глубинах этого ускользания, благодаря чему Б. К. является гарантом герменевтической интриги, а также пружиной биографического аттракциона. Б. К. – это «рессорная прокладка в машине детриумфации». П. Пепперштейн. Пассо и детриумфация, 1985-1986. П. Пепперштейн. Белая кошка, 1988.

      – двузначное понятие, целиком зависящее от ориентировки, «аккомодации» сознания зрителя: считать ли это «белое» просто ничем, пустой, ничем не заполненной поверхностью, ожидающей текста или рисунка или экраном, на который из бесконечной глубины на зрителя идет яркий, «позитивный» свет из загадочного источника. И. Кабаков. Рассуждение о 3-х слоях… МАНИ№ 1, 1981. «А-Я» № 6, 1984.

      – художники, достигающие минимальности содержания путем парадоксального нагнетания повествовательных аллюзий – К.Звездочетов, Перцы, В.Захаров и др. Ю.Лейдерман (совместно с М.Скрипкиной, В.Кожевниковым). «Сварщики и Бис-Пустотники», 1987.

      – одна из эстетических категорий МГ (связанная с эстетикой простоты), становление которой продемонстрировано в книге МГ «Латекс». МГ. Латекс, 1988.

      – два полюса расслоения жанра инсталляций. Под «бутафорией» здесь понимается нагромождение предметов (картин, реди-мейдов и прочих художественных объектов), лишенное всякой связности и каких-либо сюжетных оправданий. Соответственно, «графомания» представляет однородный фон текстовых связей и интерпретаций, лишенный всяких предметных опор и озабоченный лишь продуцированием само сеоя в цепи бесконечных версификаций. Ю.Лейдерман. «Бутафория и Графомания». – Наилучшее и Очень сомнительное. М., 1992.

      – зацикленность на причинно-следственных связях, на объясняющем дискурсе, от нем. warum – почему. Ю.Лейдерман. «Полет, уход, исчезновение» – Flug entfemung verschwinden. Kon^eptuelle moskauer Kunst, CantT. Verlag, 1995.

      – как бы существующий. Как бы – здесь ключевое слово, кстати весьма распространенное в дискурсе. Ср. виртуальные частицы (физ.), виртуальная реальность и т.д. И. Чуйков. Виртуальные скульптуры, 1977.

      – погружение в контекст. («Уральский углозуб» – тождественное словосочетание у А. М.). В. Сорокин. Рассказ «Памятник», 1983.

      – оценка по ВОК в инспекционной практике МГ выставляется спонтанно и не может быть рационально истолкована. Можно сказать, что эта оценка демонстрирует отказ от оценки и одновременно осознание невозможности такого отказа. МГ. Инспекционные блокноты, 1988.

      – выявление на чужих смысловых территориях механизмов, функционирующих одновременно в режимах свой, чужой, другой. В. Захаров. Серия работ начала 90-х годов. г ГАЙСТПАРУНГ (Geist+Paarong) – духовное спаривание. Термин Е. Елагиной, 1983. См. в книге И. Макаровича «Книга продолжений», 1983.

      – демонстрационный элемент события, состоящий из его организаторов и зрителей. А. Монастырский. Предисловие ко 2-му тому «Поездок за город», 1983.

      – смысловой баланс, создаваемый в творческо-временном пространстве, стилистически и идеологически разрозненном, удерживающий части этого пространства от распадения. В. Захаров. Серия работ начала 90-х годов.

      – образ распадающейся материи, энтропия мира. В. Сорокин.
      Рассказ «Кисет», 1983.

      – население «миров и сфер непостоянства». А. Монастырский, В. Сорокин. Предисловие а. Сергия к Первой Иерархии, 1986.

      – эстетическая критика наиболее сакральных мест любых идеологий. Термин А. Монастырского. КД. Акция «Нажимать на гнилые места золотого нимба», 4 т. ПЗГ, 1987.

      – тексты, не способные «засохнуть» во временном пространстве. В. Сорокин. Из разговоров начала 80-х годов.

      – состояние метафизического хаоса. В. Сорокин. Из текстов и разговоров начала 80-х годов.

      – парадоксальное сочетание слов, которое связывает умозрительную потребность в познании с физиологическим процессом. Имеется в виду представление о русском «коллективном бессознательном» как о едином нерасчлененном «теле», мучительно желающем узнать о себе, что оно есть «на самом деле». И. Кабаков. Гносеологическая жажда, 1983., опубл. «Жизнь мух», Кельн, 1993.

      – «прямой взгляд», ведущий к «прямому действию», как главенствующая интенция западной культуры. С. Ануфриев. Пантагрюэль бокового зрения, 1989.

      – см. БУТАФОРИЯ

      синдром – синдром тотального непонимания (противоположный синдрому Тедди). Назван по имени героя рассказов молдавского писателя Иона Друце. Шапка Гугуце – эффект внезапного тотального непонимания, который иногда «накрывает» одного или нескольких человек («Шапка Гугуце» – название книги Иона Друце). МГ. Диалог «Тедди», 1988.

      – имеет отношение к репрезентации неприглядных сцен городской жизни в работах постсоветских фотографов – всех тех, чье «после» является отсроченным по отношению к столь же неприглядному «до», с которым было покончено «после» Революции. (Это первое «после» – важнейший риторический ингредиент советской фотопродукции 20-х и 30-х годов.) М. Тупицына. Photography as a Remedy/or Stammering. in Boris Mikhailov Unfinished Dissertation, Scalo, Zurich/New York, 1998.