Он был нам нужен. Но связь с ним обычно была односторонняя, он сам звонил кому-нибудь из учеников, если нужно было сообщить о переносе или отмене занятия. Случалось, что он оставался ночевать в городе, у друзей или у кого-нибудь из учеников, но крайне редко, хотя каждый из нас почел бы за счастье заполучить его к себе и весь вечер, если не всю ночь, проговорить о философии и методах их школы, о ее особом пути, по которому Учитель нас всех вел.
      Путь, который
      Махнув рукой, исчезал в сумрачном нутре вагона
      Однажды он ночевал у меня, после очередного занятия. Он спросил: "У кого можно?" Можно было сразу у нескольких, но Учитель почему-то выбрал меня. Мы сидели допоздна на кухне, пили чай, заваренный им по особому рецепту, на травах, привезенных им с Дальнего Востока (все самое необходимое он таскал в зеленом рюкзаке), я задавал вопросы, их у меня накопилось множество, он отвечал. В тот раз я и услышал впервые про Сутру Пятого Патриарха - древний трактат, который наставник Учителя, китаец, вручил ему, чтобы он сберег, продолжил дело, тоже создал школу и передал ученикам усвоенное. О Сутре знали еще несколько человек, и теперь вот я, - знак большого, очень большого доверия, хотя сам я себя не считал таким уж прилежным учеником (в отличие от Павла), у меня были сомнения, в том числе и относительно собственных возможностей. Тем не менее он мне доверил, мне и Павлу, и еще кое-кому, но не всем. Мы же, как он считал, должны были знать о существовании тайной древней доктрины - камня, на котором стояла школа. Техника техникой, сила силой, но главное - в методе, в философии, в психотренинге. Главное - путь!
      "Учитель, что такое - путь?"
      Мы все время жили в атмосфере опасности, непонятно откуда
      Учеников он сам отбирал, по каким-то своим критериям, встречаясь с желающими на нейтральной территории, предлагая им своего рода тест, тогда как они могли даже не знать, что именно он - Учитель. И никто не должен был о нас знать, никто! На всякий случай мы были просто секцией бокса, если что, и про Учителя тоже никто не должен был знать. Мы должны были идти своим путем. Мы должны были пробиться. Каждый из нас должен был измениться...
      Путь воина
      Учитель рассказывал, что настоящий мастер, владеющий искусством школы, ее м е т о д о м, способен в самый критический момент исчезнуть, буквально раствориться в воздухе, а когда надо снова появиться. Это не трюк и не гипноз, говорил Учитель, а высшее мастерство, искусство избранных, умение преодолеть материальные связи, как бы развоплотиться, что, правда, требует колоссальных энергетических затрат, сильно сокращающих жизнь. Нам это, впрочем, не грозило, такой уровень. Только монахи и аскеты, скрывавшиеся в горах, в отшельничестве, годы посвящавшие упражнениям, только они постигли. Но находясь на свету, нельзя ничего увидеть в темноте. Пребывая же в темноте, увидишь все, что находится на свету.
      "Учитель, что есть - покой?"
      Другой берег
      Сознание нас опутывало, наше "я", оно нам мешало, через него проникали в каждого беспокойство, страх, сотни разных страхов и призраков, тысячи вещей, тысячи забот... Нужно было уснуть или, наоборот, проснуться. Во сне, в зеркале, в воде пребывает мир. Чтобы убрать вещи, которые отражаются в зеркале, нужно не смотреться в него. Чтобы убрать вещи, которые наполняют мир, нужно опорожнить сосуд, вмещающий их. Все, что есть и чего нет там, находится здесь, а не там.
      Сила и неуязвимость, остальное - молчание
      Только освобождение, вода и огонь, земля и дерево, металл и
      Нам еще было далеко. Вдох короткий и легкий, выдох мощный и долгий, напоминающий одновременно рев тигра и шипение змеи; крик, надрывный и пронзительный, похожий на крик неведомой дикой птицы; удар - блок - удар, мы уже кое-что умели, совсем немного, но вполне достаточно, чтобы постоять за себя. Обрушившаяся дождями и тьмой осень уже не была так тягостна, как прежде, она не была черней, чем моя кожанка, небольшой лоскут всемирной тьмы, укрывшей беззащитную плоть. Тьма, как и пустота, была теперь не угрозой, но, наоборот, убежищем, черное сливалось с черным, равновесие восстанавливалось.
      Покой и безмятежность
      Однажды он изобразил взгляд сумасшедшего, яростный, безумный, страшный взгляд в никуда человека, который готов на все и от которого можно ждать чего угодно. Расширившиеся черные зрачки, как темный туннель, как черная дыра колодца, что-то невыразимое, доисторическое, тотальная, засасывающая и одновременно извергающаяся пустота, лава пустоты, сквозь которую рвалось еще что-то, грозное и парализующее, как если бы заглянуть во внезапно разверзшуюся прямо под ногами бездну, в кратер живого вулкана... Взгляд, от которого содрогалось и цепенело внутри. Как и крик, он мог привести в замешательство, в полуобморочное состояние, обратить в бегство...
      Черная вода самозабвения
      Каждый из нас должен был достичь внутреннего покоя и двигаться, как двигается лунатик, сознание которого отключено и как бы спит, зато бодрствует ночное сознание, интуиция, способная провести там, куда в другом состоянии даже побоишься ступить. Необходимо было усыпить сознание и пробудить интуицию, усыпить свое "я", которое только мешало и закрепощало. В пустой чаше собирается ветер.
      По ту сторону
      Желтые листья, плывущие к водостоку
      Долго мне было трудно представить, как можно ударить другого человека в лицо. Не вообще, этого-то я достаточно насмотрелся и в кино, и вокруг, а как если бы я сам... Не из-за страха, нет, но потому что - лицо! Глаза, нос, губы... Глаза особенно. Вдруг вонзается кулак или пальцы, продавливая кожу, мышцы и кости. Алмазный палец или стальной кулак. Но даже не столько это, сколько - унижение. Словно рушилось нечто очень важное, очень дорогое. Я долго не мог избавиться от этого ощущения, даже на тренировке. Учитель говорил: все, что происходит, - помимо тебя, вне тебя. Не думать. Не сомневаться.
      Привыкнуть к боли
      Боли не нужно бояться, говорил Учитель, ощутив боль - иначе реагируешь, иначе защищаешься. Ни боли, ни крови не следует бояться, а то некоторые падают в обморок при виде своей или чужой крови. В познании болезни - путь к выздоровлению, в познании боли - путь к неуязвимости.
      "Учитель, что значит выйти за пределы?"
      Молчание ночной улицы
      Из того, что Павла так потрясло исчезновение Учителя, можно было сделать вывод, что он, несмотря на все свое упорство и старание, еще не постиг... Павел метался и призывал срочно броситься на поиски. Он даже не допускал мысли, что исчезновение Учителя могло быть экзаменом для нас, вопросом, на который каждый из учеников должен был ответить.
      Можно ли привыкнуть к боли?
      Я вижу: пустой зал, серые бетонные стены с темными сырыми пятнами, похожими на кровоподтеки, холодный цементный пол, наш подвал, наши замечательные ненадежные катакомбы, где проведено столько часов и куда мы спускались с чувством благоговения, радостно улавливая запах пропитавшейся потом одежды и гулкие голоса... Мир терял нас, но мы находили мир. Колдовское ощущение покоя и небытия. Сутра Пятого Патриарха, которой никто никогда не видел. Мудрость. Основополагающий закон. Никто из нас все равно бы не смог прочитать. Только теперь, после исчезновения Учителя, я почувствовал, что пройден очень важный этап, может, самый важный. Словно своим исчезновением он ускорил то, что должно было раньше или позже произойти. Угрозы не было.
      Меня не было
      И все-таки Павел был отличным, настоящим учеником. Гораздо более подготовленным, чем я, с хорошей техникой, но т о... т о ему не давалось. Видимо, он сам чувствовал, он еще не мог один, без Учителя. Как и многие, кто обретал именно в нем, в Учителе. Он расковывал. Он вел нас к нему, к освобождению.
      "Учитель, почему пустота - тоже боль?"
      Мы все менялись, кто в большей, кто в меньшей степени. Со всеми происходило, особенно в последнее время, как раз накануне исчезновения Учителя. Вроде бы вполне заурядные уличные истории, всякие неприятные случаи, но, кто знает, не исключено, что и в них тоже причина. ими делились полушепотом, чтобы не услышал Учитель. Кого-то, слишком горячего, малость охладили; кого-то пришлось поучить, чтобы запомнил надолго, и даже ездили вчетвером или впятером на другой конец города - с кем-то там разбираться, большой скандал, самый настоящий, как и после разборки с кавказцами с Центрального рынка, которые то ли нахамили, то ли заломили слишком большую цену за помидоры... Конечно, Учителя это абсолютно не касалось, он был совершенно не при чем, но одно к другому сходилось. Мы уже были готовы.
      Никто не знал
      Тихий ленивый всплеск черной воды, уходящий вглубь
      Разные тревожные мысли будоражат меня после его исчезновения. Может, он просто разочаровался в нас как в учениках? Или, напротив, решил, что дальше мы уже сможем двигаться сами, что уже достаточно, и тот, кто постиг, кто ступил на путь, тот уже не свернет?
      Вкус пустоты
      ДРУГАЯ
      Предчувствие катастрофы было с самого начала. Она так давно не летала на самолете, что при мысли об этом делалось нехорошо. Почти уверена была должно кончиться чем-нибудь малоприятным. Впрочем, за разговорами и общей суетой постепенно рассеялось, потом задремалось (от волнения), еще что-то мелькало в розовой дымке, мечтательное - как будет т а м! - и долетели.
      То, что привиделось, тут же продолжилось в этом городке, словно выраставшем из скал, бело-розовом, на фоне бирюзового бескрайнего моря, в пьянящем аромате цветущей магнолии, еще каких-то южных экзотических цветов, маленьком уютном отеле, крохотных магазинчиках, куда можно было заходить, как в музей или на выставку, но и не только, разумеется, - и тревожное чувство, которое было в самом начале, исчезло. Почти.
      Правда, в первую же ночь, насквозь пропитанную ароматом магнолии (или чего?), повторилcя абсолютно тот же сон, что и накануне отъезда: она опаздывает на самолет, нет, не у себя, а там, в чужой незнакомой стране. Причем сон повторился два или три раза, как будто прокручивали одну и ту же пленку. Как только она, вроде бы вырвавшись, снова засыпала, все возвращалось. Она опаздывала на самолет... Дальше сон обрывался, но именно там, в обрыве, в том, что ускользало, и мерещилось самое ужасное.
      Про тот сон Алла вспомнила, когда стало действительно ясно, что ситуация критическая. Вспомнила и подумала, что предчувствия, они все-таки не зря. Впрочем, это уже было неважно, нужно было срочно искать выход, что-то делать - но что?
      Сколько раз ни пересчитывала оставшиеся капиталы, надеясь робко, что ошиблась, все равно так и получалось.
      Не хватало!
      Всего ничего не хватало - заплатить пошлину и х Аэрофлоту (или как он там назывался) да за автобусный билет до аэропорта. Пустяки какие-то. Но этих п у с т я к о в как раз и недоставало. Катастрофически. До аэропорта она, положим, могла бы и пешком, несмотря на тяжелый чемодан, только выйти пораньше, а там, может, кто и подвез бы, по-джентльменски, бесплатно. Девушка на дороге одна с огромным кофром в слабой ручке. Студенты часто ведь путешествуют автостопом.
      Хуже было с пошлиной. Никого ее о б с т о я т е л ь с т в а, как вполне справедливо заметила подруга Нинель, не волновали, объясняй не объясняй. Платишь - лети, нет - отдыхай. Да начни она растолковывать, что случайно вышла из лимита, израсходовала чуть больше, чем полагалось, причем даже вины ее нет - неправильно рассчитали в гостинице, а она, естественно, все оставшееся сразу спустила. Еще бы, столько соблазнов! Да на нее бы посмотрели как на тронутую. Как пить дать. Разве ж о н и поймут?
      А какой у нее вид будет, когда начнет это объяснять, не могла остановиться Нинель, в голосе давно прорезались менторские нотки, да они ее на смех поднимут! Это ведь н а ш и проблемы, и м не понять. Позор, между прочим, для всей группы.
      Тут уже кое-чем начинает попахивать, добавила умная Македонова, тоже нашла повод зацепиться, масло в огонь, который и без того вовсю полыхал. Не хватало еще раздувать.
      Подруги! Хорошо им было теперь куражиться! У них-то все сходилось, счастливицы, а ведь любая могла бы оказаться на ее месте. Ничем они не лучше - тоже все до последней монетки истратили! Сухую колбасу в номере лопали и консервы, кипятильником воду грели для чая, чтобы на тряпки сэкономить побольше, в общем, жались как только могли... Но раз пролетела только она, теперь они, конечно, на высоте, право имеют. Холодок неприязни сразу обдал ее, едва они узнали: ну да, ведь это и их касается, коллег-приятельниц, они тоже вынуждены напрягаться, тоже думать, как ей выпутываться.
      Ситуация складывалась впрямь неприятная, - Алла поняла это еще раз, когда руководитель их группы, профессор Борис Федорович, вождь и наставник, благодаря протекции которого они все здесь, в этой чужой прекрасной стране, в этом маленьком приморском городке, таком гостеприимно-ненавязчивом, таком соблазнительном... он так посмотрел на нее, что ясно стало: заграницы ей больше не видать, как собственных ушей.
      Не видать и не видать, ничего, переживет как-нибудь, плевала она на эту заграницу, и одного раза достаточно - сплошное расстройство и унижение! Ни купить ничего толком, на развлечься, ни вообще... Ходишь только слюнки пускаешь, прицениваешься, примериваешься, подсчитываешь, рассчитываешь какой там семинар, вообще больше ничего в голову не лезет. Только бы теперь выпутаться, а там катись все!
      Нищие они, нищие - вот что! Она уже здесь поняла. Все прочие как люди, а они вот такие, особенные. И не потому только, что в карманах пусто, что всего в обрез - времени, денег, достоинства, нет, это не состояние, это уже психология, натура. Они все время хотели и все время не могли. Чем больше были желания, тем меньше возможности. не оставляющий никакой надежды разрыв. Неужто это про них, про таких было сказано: блаженны? Если так, то это было скорее похоже на злую шутку.
      Дома как бы и неощутимо было, а здесь!.. Прочие участники семинара вечерами направлялись в какой-нибудь дешевый кабачок - пить вино, танцевать, общаться. Развлекаться, одним словом. Наслаждаться жизнью. Все, кроме них. Они не могли себе позволить. Не было у них такой возможности. Либо запирались в номере: нет их, нет; либо крадучись, чтобы никто не пристроился - из н е н а ш и х (это могло быть чревато), убегали шататься по городу, рвать себе нервы разглядыванием витрин или направлялись к морю, которое было везде и, к счастью, бесплатно. Романтично и полезно для здоровья. Впору было сочинять стихи, но все разговоры с какой-то роковой обреченностью снова и снова скатывались к одному и тому же - доллары, цены, шмотки... Тошниловка... А куда деваться - тоже жизнь.
      Нет, ничего она о себе такого не мнила, и все равно было противно. Муторно. Но жить-то все равно хочется - и приодеться, и посидеть где-нибудь, и вообще. Что зазорного? Идеалами сыт не будешь, да и вышли уже из этого возраста. Лучше уж действительно быть проще - не пыжиться, что ничего н а м не надо.
      Надо, еще как надо!
      И потом как-никак, но она женщина, не замухрышка причем, мужчины интересовались...
      Кстати, их не раз приглашали. Однажды она согласилась, рискнула - пошла с англичанином поужинать, очень даже мило посидели, поговорили, а главное, он (бывают же настоящие мужчины) за нее заплатил, хотя она демонстративно сунулась к сумочке (независимая!). Все честь по чести. Нинель с Македоновой ей завидовали: отважная! Может, потому и готовы сейчас отыграться. Будто им кто-то мешал, тоже ведь приглашали. Что строить-то из себя?..
      Они осторожные были, Нинель и Македонова, мудрые, как змеи. И все, увы, подтверждало их мудрость, особенно другой случай, с этой дурацкой экскурсией, на которую, знай она наперед, вообще бы не поехала - очень это ей нужно было?
      Впрочем, замок, чуть ли ни с восьмого века, такой древний, куда их повезли на автобусе, был и в самом деле красив необыкновенно. Белые, прекрасно сохранившиеся чуть ли не с античности стены, башни, храм... Замечательно! Эдакое чудо, неприступно возвышающееся над голубеющим вдаль бескрайним морем, волнующий запах водорослей... И там же рядышком симпатичный ресторанчик, белоснежные стульчики, длинный стол на всех, - туда народ сразу после экскурсии и двинул решительно, вдоволь налюбовавшись на крепость и море.
      И она тоже, поддавшись стадному предательскому чувству. Почему нет, в конце-то концов? Что они, не люди что ли?
      Нинель же и Македонова задержались у обрыва - продолжали созерцать окрестные красоты. Художественные натуры! На самом же деле проявили вполне обыкновенную, не раз выручавшую их бдительность. Как выяснилось чуть позже, весьма кстати. Хотя в тот момент Алла, признаться честно, над ними смеялась - про себя, конечно. Уж больно нелепо это выглядело - стояли как две тургеневские девушки, в белых платьях на фоне голубого неба и голубого моря, с ума сойти, как романтично!
      Она-то, впрочем, знала, что и Нинель и Македоновой до смерти хочется в ресторацию, где народ весело заказывал вино и устриц, перекидывался шутками и бонмо, вспоминал забавные сцены из общей семинарской жизни. Языки перемешались, но все почему-то друг друга отлично понимали, и только две одинокие романтичные фигурки, белое на голубом, два одиноких парусника, две плывущие по волнам яхты - красиво, ничего не скажешь...
      Дуры они дуры! Вот профессор Борис Федорович, руководитель их разлюбезный, тот выкрутился - не поехал. У него деловая встреча - и все тут! Молодец, сразу видно - опытный. Между прочим, мог бы и их предупредить, лопоухих матрен. Но кто самая лопоухая оказалась, так это она, Алла. Хотя в тот момент ей еще было весело и азартно - против Нинель и Македоновой.
      Поляк вышел и, махая рукой, звал их, манил, зазывал. Потом еще и венгр, тоже собрат по светлому будущему, не поленился - направился к русским симпатичным девушкам, к художественным натурам, которые выше низменных потребностей. О чем-то они, Алла наблюдала, долго разговаривали. Но и у венгра не вышло, бедный, один вернулся. Стойкие девушки, крепкие орешки...
      Знай наших! Что они, устриц не видали? Да на нашем самом Черном море сколько хошь - набери этих, как их, мидий, испеки на костре, чем не устрицы? А пообщаться - пообщаться можно и в холле отеля, и на берегу моря можно красотища-то какая!
      Если б знать, что все так обернется, она бы с ними тоже осталась, на берегу, с Нинель и Македоновой. Втроем бы стояли. На беду, оказалось, вошла она в тот уютные ресторанчик, гром его разрази! И съесть-то она ничего толком не съела - только устрицы, бокал белого вина да чашечка кофе с пирожным (крохотное такое), не сидеть же с постной миной рядом с жующими. Зато едва взглянула на представленный ей счет, как внутри все похолодело и обмерло, убили ее - сразу и наповал. Она еще вопросительно взглянула на разливавшегося соловьем поляка, галантного, он ее всячески обхаживал, развлекал, но тот сделал вид, что не понимает, быстро стушевался и, расплатившись только за себя, был таков. Никакого уважения к даме...
      В автобусе на обратном пути ей вдруг стало дурно - тошнота подкатывала к горлу (проклятые устрицы! проклятые поляки!), но она, бледнея, мужественно старалась не подать виду, и все чудилось, что подруги - Нинель и Македонова - злорадно на нее поглядывают. И все равно она правильно поступила, с высшей точки зрения: лучше разориться, нежели терпеть такое унижение, как они. Так себя и утешала: лучше! - почти физически ощущая при этом отсутствие потраченных тугриков, ну как если бы у нее ампутировали, к примеру, палец боль, пустота и сосущая тоска!
      Нужно пойти и что-нибудь продать, сказала умная Македонова, естественно, имея в виду, что Алла должна пойти и продать. Заботливая. Что продать? - спросила Нинель таким тоном, что даже и пытаться не нужно, ничего не выйдет. Пойти в магазин и вернуть купленное, пусть отдадут деньги, сказала Македонова. Пустая затея, категорически заявила Нинель, они ничего не принимают обратно, у нее уже есть опыт. Делают вид, что не понимают. И тут же добавила: завтра воскресенье, магазины закрыты.
      Это они для нее, Аллы, старались - искали выход. Алла молчала с отсутствующим лицом, да и что скажешь? Положение хуже губернаторского, но ведь безвыходных ситуаций не бывает. Она ведь даже не паспорт потеряла. Хотя жутко тоскливо было сидеть вот так, слушая заботливых Нинель и Македонову, которым наверняка чрезвычайно нравилась их теперешняя роль, еще немного - и начнут воспитывать. Они так долго могли, хлебом не корми, поэтому Алла не выдержала, встала и пошла, буркнув что-то про начинающуюся мигрень, про утро вечера мудренее, не обращая внимания на недоуменно-осуждающие взгляды.
      В номере вытряхнула из сумки с тщанием уложенное барахлишко, которое приобрела здесь: босоножки, блузка, колготки, темные очки, белье, косметика... Разложенное на кровати, сейчас это почему-то выглядело жалко и ненужно, хотя еще день назад она чувствовала себя удачницей, словно откопала клад. В любезном отечестве днем с огнем не сыщешь, даже за большие деньги. Да и времени нет искать. Здесь же этой дребедени завались, глаза разбегаются. И все нужное, необходимое, повседневное, хорошего качества, жаль отказываться!
      Если честно, то теперь, когда уже все было куплено, лежало в сумке и чемодане, празднично упакованное в невесомые хрустящие пакеты, когда уже свыклась с приятным и тоже каким-то праздничным чувством обладания (словно что-то новое сулило в жизни), так что ж теперь, значит, пойти и продать все это - туфли, блузку?.. Нет, этот вариант ее не очень устраивал, и не потому, что возьмут обратно, не вернут денег, - просто жаль было расставаться, шло ей все, удобно было, она себя какой-то другой чувствовала, более привлекательной, женственной...
      И вдруг отнимется?
      Нет, не согласна она была. И потом куда-то идти, объясняться с продавцами, вымогать деньги, а на тебя смотрят как на... Потому что у тебя на лице, наверно, написано огненными буквами, кто ты есть и откуда, еще одно унижение... Сколько ж можно?
      Лежала ничком на постели, среди хрустящих пакетов, из этой чужой, красивой, легкой жизни, а в распахнутое в ночь окно доносились снизу, вероятно, из бара на веранде веселые счастливые голоса. Народ жуировал, не ведая и х, вернее, ее проблем. Не комната, а одиночная камера. Да кто просил поселять ее одну? Пусть бы лучше с Нинель и Македоновой, заклятыми подругами, главное - платить меньше! Хотя они все думали, и профессор Борис Федорович тоже (не мог точно узнать), что со всех возьмут одинаково...
      Тоска, тоска! А главное, все еще предстояло, гадкое, муторное, разговоры, упреки, снова взгляды, пересуды... Нинель с Македоновой так просто не успокоятся, еще будут, заботливые, тянуть из нее жилы, хотя сейчас наверняка дрыхли без задних ног, прижав туго набитые кошелки, - им-то в конце концов что? С ними все в полном порядке, они могут быть спокойны, это ей одной такая невезуха.
      Алла рывком подняла себя с постели - к зеркалу, не ожидая, впрочем, ничего хорошего: устала, к глазам морщинки собрались (вот так стареют!)... Только ничего не выйдет, она так просто не сдастся! Ну-ка, улыбочку, вот так, теперь еще, веселей, беззаботней, уже лучше, немного пудры, чуть подправить глаза, губы (помада здешняя, очень приятная) - совсем недурно! Один раз живем!
      Бар, как она и предполагала, был полон. Все столики заняты, да и у стойки выстроилась плотная шеренга, на которую падали цветные отблески от красиво и загадочно мерцающих разноформенных бутылок, дрожащих в зеркалах, неяркие красные фонари мягко прореживали сумрак, где-то под потолком, в клубах сигаретного дыма ненавязчиво витала знакомая музыка...
      - О, Аня! - услышала вдруг голос.
      К ней или не к ней?
      - Не Аня, а Алла, - раздраженно буркнула под нос, еще из того, из прежнего настроения, но тут же одернулась, очень даже хорошо, отлично, пусть будет Аня, ее это вполне устраивает. Аня, Беата, Мария, Эльжбета, Луцилия, Клеопатра, Корделия, кто угодно... Если б кто знал, как ей обрыдла эта Алла, несчастная, сил никаких нет!
      Аня? О'кей, Аня, превосходно!
      Она неожиданно для самой себя улыбнулась - д р у г о й улыбкой, тут же ощутив почти радостно: другая! Аня, Маня, без разницы. И подходивший к ней (к кому же еще?), ее приветствовавший знакомый венгр тут же был этой улыбкой ослеплен, сбит с ног, повержен и полонен. Бережно коснувшись ее руки, повел к столику, вокруг которого сидели еще несколько человек, знакомых и незнакомых, бутылки стояли, бокалы, чашечки с кофе...
      Ей тоже улыбались - восторженно, едва ли не с восхищением. Коньяку? шампанского? вина? Лица в сумерках красивые, таинственные, возбужденные, она (кто?) красивая, вина, пожалуйста, а вообще-то она, пожалуй, бы и коньяка (гулять так гулять!)... В бокале янтарно плескалось, искрилось - прозит! - и внутри зажглось, горячо побежало по жилам, затрепетало.
      До нее вдруг снова донесся тот самый аромат магнолии (либо какого-то другого южного растения), сладковатый, дурманящий, который чуть ли не предчувствием счастья (вместо катастрофы) охватил, когда они вышли из маленького здания аэропорта и увидели вдалеке бело-розовый, с красными черепичными крышами городок, разбежавшийся по склонам горы и стекающий постепенно к морю.
      Да, она его почувствовала - как в тот, первый раз, так же остро, а может, еще острей, с какой-то сладкой, захватывающей, пронизывающей насквозь мукой.
      Аня? Ну конечно, Аня, Анна домине, донна Анна, в час рассвета холодно и странно, в час рассвета ночь мутна, дева Света, где ты, донна Анна? Анна! Анна! Тишина! О, она даже говорит по-английски! она красивая? Ладно, почему она должна возражать, бьютифул так бьютифул, коньяка так коньяка, шампанского так шампанского, очень хорошо, и что же это за растение так обалденно пахнет? Неужели все-таки магнолия? Интересно, как по-английски магнолия? А вот и новый человек, похоже, не англичанин и не венгр, ах, он датчанин, принц Гамлет, быть или не быть - вот в чем вопрос, ту би ор нот ту би, она давно собиралась перечитать "Гамлета", великое произведение! А вы видели (дид ю си ауэр филм вис Смоктуновский), по-моему (ин май опиниен) замечательный! Не видели? Как же вы так? Обязательно посмотрите (итс несесери ту си)!..
      Тихо откуда-то сверху музыка (умеют же!), а Нинель и Македонова пусть дрыхнут, пусть смотрят черно-белые сны с манатками, которыми набиты их кошелки (платья вечерние привезли, спины открытые, кому нужны их спины)!
      Танцевать? Что ж, можно и потанцевать, отчего ж? Она грустная? Нет, она не грустная, с чего вы решили? Она задумчивая. Музыка... Море... А вы чувствуете этот аромат, совершенно роскошный, упоительный! Вероятно, магнолия. Маг-но-ли-я! Огоньки то вспыхивают, то гаснут. Она хмелеет от этого аромата. Нет, она совсем не хочет спать, ей даже очень хорошо.
      Венгр танцует с волоокой брюнеткой. Констанц, кажется. А датчанина зовут Крист, Кристофер. Только вдруг он вовсе не датчанин, а агент КГБ? Арнт ю эджент оф КГБ? Она удивляется своей смелости, а Крист смеется, хорошо так смеется - по вкусу ему пришлась шутка: русская спрашивает его, датчанина, не агент ли он КГБ, в этом что-то есть. Она тоже смеется, они вместе смеются, потом снова пьют коньяк, смотрят на танцующих, тоже танцуют...
      Восхитительная, неповторимая ночь, говорит Крист, все замечательно (ол райт, вери уэлл), не правда ли? Да-да, отвечает она почему-то шепотом и идет танцевать с венгром, чувствуя на себе восхищенный взгляд датчанина - Криста, Кристофера. Она немного опьянела, великолепная ночь, может быть, чуть-чуть пройтись? Какие замечательные здесь звезды, яркие, много-много звезд!
      Вот и звезды она наконец разглядела - когда завтра уезжать. Аня или Алла? Аня, решено! В час рассвета... И рука Криста вокруг ее талии - так мило с его стороны, она совсем пьяная, аромат магнолии, звезды совсем близко, ту би ор нот ту би? Нет, она не успокоится, пока не узнает, как же называется это таинственное растение, которое так восхитительно пахнет.
      Уже совсем поздно. Наверно, в самом деле скоро рассвет. Кристофер провожает ее. Они медленно поднимаются по лестнице на ее этаж, к ее номеру... Они идут. Аня никак не может попасть ключом в замок. Крист забирает у нее ключ и легко отпирает дверь. "Тссс!" - она прикладывает палец к губам, как будто в номере кто-то может быть, кроме них двоих. Крист тревожно улыбается: ему все нравится, ему нравится все, что делает эта русская - Аня, Алла...
      Обернувшись, она видит близко, совсем близко его лицо, блестящие глаза, кажется, она сходит с ума...
      Когда утром Алла спустилась в фойе, Нинель и Македонова уже ждали ее, примостившись возле своих баулов.
      - Ну что? - вчерашним осуждающим тоном спросила строго Нинель.
      - А что? - по лицу Аллы скользнула усмешка. - А, ты все про то? - Она лениво взмахнула рукой. Да все в порядке, она совершенно запамятовала про отложенное, в записной книжке лежали. Вчера стала вечером перебирать вещи и вдруг вспомнила. Никаких проблем...
      - Ну ты даешь! - воскликнула Македонова.
      - Шутишь? - подозрительно воззрилась на нее Нинель.
      Ане вдруг снова стало их жалко - всех: Македонову, думающую, что она очень умная, стойкую, целенаправленную Нинель, и особенно почему-то эту, как ее, Аллу. Ал-л-лу. В час рассвета...
      Они возвращались.
      ХОЛОДНЫЕ РУКИ
      Ох и кутерьма же началась накануне его приезда. Только о том и было разговоров, приедет-не приедет, сможет-не сможет, удастся-не удастся. А по сути, захочет или не захочет.
      Силин трижды звонил, но точно ничего не сказал, только что - хочет, просто жаждет, и если не получится, будет безумно жаль, ведь Лиза - его юность, а это, может, самое ценное, что у человека есть в жизни - юность, воспоминания о юности, друзья юности...
      Так и не ясно было, приедет или нет.
      Каждый телефонный разговор длился минут по двадцать, не меньше, бешеные деньги, но Силина, судя по всему, это не очень волновало. Он рвался в Москву, прилагал все усилия, но что-то его там все-таки удерживало непонятно что. Говорил, правда, что проблема с обратным билетом, кроме того, ему еще нужно было в Таллин, оттуда теплоходом до Хельсинки.
      Сергей звонил приятелю, у которого на вокзале был знакомый администратор, и в Таллин - насчет теплохода. Оказалось, все можно устроить, но подтверждения от Силина не было, и они весь день накануне провели в ожидании звонка, особенно Лиза, у нее, признавалась, все валилось из рук.