Может, это и было начало конца? Но как же тогда они, те, кто оставался здесь? Ведь их никто не собирался ни выселять, ни переселять, они будут жить здесь и медленно умирать, постепенно отравляясь сжигаемыми отходами или чем там, их дети будут рождаться с нарушенным генетическим кодом, а дети детей окончательно превратятся в мутантов, и все будет происходить незримо и неслышно, как теперь.
      А может, они в конце концов и уедут, неизвестно куда, но уедут, и тогда этот милый городок, изученный им до самых невзрачных закоулков и тупичков, по пояс заросших травой, малинником, кустами бузины или акации, где бегал еще мальчишкой, играл в казаков-разбойников, этот городок обезлюдеет и будет медленно разрушаться, не согреваемый дыханием своих обитателей, в церкви не будет служб, померкнет, потускнеет позолота на куполах, не так давно восстановленная именно благодаря стараниям Ларина, Серебрянникова и иже с ними, мертвый будет стоять город, все еще прекрасный, почти сказочный, но мертвый, мертвый! Отравленный, как сказал Ларин.
      Виталий сидел на своем любимом месте, рядом с обрывом, откуда видно было полгорода, монастырь, белые стены словно светились, площадь перед ним, лепящиеся к нему деревянные домики, блеск воды в озере, уже начинающая желтеть дубрава, все родное, и люди шли с кошелками по дороге - на рынок, он тут же был, неподалеку, подъезжали машины. Все жило так, словно никакого полигона не было и в помине, обычно, буднично, как будто городу ничего не угрожало. Абсолютно ничего!
      И вправду трудно, почти невозможно было поверить.
      А ведь казалось, расшевелили людей, - ходили, объясняли, собирали подписи. Сначала на них смотрели как на провокаторов, выслушивали, но подписи ставить отказывались: вы, дескать, люди известные, вот и подписывайте, а мы - маленькие, что толку от наших подписей, никто с нами считаться не будет, зачем это надо?
      Только после нескольких митингов, где и Ларин выступал, и Серебрянников, и Шлыков, известный журналист из Москвы, знакомый Ларина, специалист по экологическим проблемам, председатель какой-то там ассоциации или комитета, только тогда начали понимать, что все достаточно серьезно, даже очень. Но ведь все равно не смогли, больше пяти месяцев прошло, можно сказать, промелькнуло, а они так и не сдвинулись с мертвой точки... Все еще только начиналось, но уже как будто и кончилось - такое было ощущение. Жутковато становилось...
      Но Ларин! При мысли о Ларине Виталий уже чувствовал не растерянность, а поднимающуюся волну гнева. Почти ненавидел его. Как тот мог? Ведь понимал же, умный человек, что значило его, лично его участие в борьбе. Предал их всех, отрекся от города, бросил на произвол судьбы - кто бы подумал?!
      Спички ломались, когда зажигал очередную сигарету. Иуда, вот кто был Ларин, самый настоящий, он все испортил!
      Это было как наваждение. Он видел, как ветер колышет траву за колючей проволокой, и словно оттуда донесся до него пронзительный росный запах, какой бывает только ранним утром. Как же одуряюще пахла эта порыжевшая на солнце трава!
      Нет, нужно было что-то делать, нельзя уступать! Виталий вскочил, еще раз окинул взглядом предвечернюю красоту городка, ставшего частью его самого, напряженно, словно в последний раз, как будто кто-то прямо сейчас мог отнять ее у не-го, - запомнить! Надолго, навсегда, чтобы т а, другая, тоже порыжевшая трава с похожим дурманящим запахом, который он только что так остро ощутил, не оттеснила, не закрыла, - запомнить!
      Конечно, Виталий понимал, что Серебрянников не Ларин, у того были мозги, ум, а Игорь Петрович - прекрасный человек, замечательный художник, но для борьбы этого было мало. Тут необходимо было, чтобы человек разбирался в системе, знал ходы и выходы, тактик, стратег, как Ларин. А Игорь Петрович легко воспламенялся, мог наговорить резкостей, что иногда только портило. Слишком прямолинеен, прямодушен, резал правду-матку в глаза...
      И еще эта серебрянниковская идея, не насчет спасения города, а вообще, они с отцом Александром спорили, и хотя оба были глубоко верующими людьми, священник идею Игоря Петровича не принимал, говорил, что это вредная ересь. Идея же состояла в том, что мир теперь - именно мир, ни больше ни меньше, город их тут не при чем - может спасти только жертва, какая-то немыслимая жертва, которая должна быть принесена.
      Вернее, он считал, что мир может спасти какое-то неведомое действие, может быть, поступок, который и искупит грехи человечества, как когда распятие Христа. Пока это действие - загадка, которая задана человечеству, но когда-то она будет разгадана - и тогда произойдет самое главное, самое-самое, к чему человечество шло с такими страшными муками. Тогда-то все сразу и разрешится. По словам Серебрянникова, времени до этого момента оставалось совсем немного, он был убежден, то есть они уже физически жили в этом времени, сроки подошли, но критической точки еще не достигли.
      Почему, говорил Игорь Петрович, почему люди все чаще вспоминают о конце света? Потому что они чувствуют, что момент близок, но они не понимают, что близок не конец света, а именно момент последнего Действия. Свершения.
      Ларин, тот в богословских спорах Серебрянникова и отца Александра участия не принимал, он вообще скептически относился к идеям Игоря Петровича, но зато чрезвычайно ценил его как художника, говорил, что таких, как Серебрянников, в стране раз, два и обчелся. Что придет время, когда о нем заговорят во всем мире, а они будут гордиться, что знали его достаточно близко.
      Сам Серебрянников к своему творчеству относился легкомысленно, в том смысле, что раздаривал не только эскизы, но и картины направо-налево, бывало, что оставался ни с чем, так что даже показать нечего, когда вдруг кто-нибудь наведывался. Ничего готового.
      Ларин, у которого набралась целая коллекция, довольно внушительная, серебрянниковских работ, подаренных тем или купленных, ругал Игоря, что тот совершает безрассудство, что нельзя так со своими работами, по-настоящему сердился, а однажды они даже всерьез поссорились. Но обычно Серебрянников на упреки Ларина, которого, кстати, в этом поддерживал отец Александр, на их упреки только ухмылялся в бороду и, смущенно покашливая, отвечал, что уповает на Провидение, и если в его мазне есть что-то, то Кто дал, Тот и сохранит.
      Виталий любил Игоря Петровича не меньше, чем Ларина, просто Ларин был ему понятней и потому ближе, все-таки и он тоже имел отношение к медицине, а серебрянниковский дар витал где-то в горних высях - не дотянуться. Ему нравилось наблюдать, сидя где-нибудь в уголке его мастерской, как тот пишет свои картины, как расхаживает вокруг мольберта, мыча что-то неразборчивое под нос или раскуривая свою знаменитую боцманскую трубку, а то вдруг замирает и с тихой потусторонней улыбкой смотрит, смотрит, вглядывается туда, в холст, а может, за него, а скорей всего - в себя. В то, что только он один и может видеть.
      Сейчас же Серебрянников нужен был Виталию от отчаяния. Он должен был, не мог не знать, что Ларин уезжает и что... дорогу начали строить. Что он думал обо всем этом - вот что нужно было срочно узнать Виталию. Может, у того имелось, что сообщить ему, обнадеживающее, ради чего он пошел бы на любое дело - только бы!..
      Игоря Петровича он застал на застекленной террасе в состоянии неожиданном. Тот был багров, словно распарен, лицом, с всклокоченной, взбитой как-то вверх головой, что придавало ему несколько шебутной вид, и пил чай с вареньем - большая банка стояла рядом с наполовину опорожненной бутылкой коньяка.
      - А, Виталий! - обрадовался Серебрянников. - Сколько лет, сколько зим! Куда ж ты, милый, пропал? А я думаю: все разбрелись-разбежались, Ларин уезжает, бежит, как крыса с тонущего корабля. Садись! - Одной рукой он пододвинул Виталию стул, другой - рюмку. - Чистая... -поднес ее к глазам, повертел, понюхал. - А я вот с чайком его пользую, - кивнул на бутылку. Люблю, понимаешь ли, с чайком. А что нам еще остается, только чайком и баловаться... Давай, садись, - он сделал широкий приглашающий жест, рассказывай, что нового в жизни?
      Виталий неохотно присел.
      Вот и Серебрянников какой-то не такой стал, и не то чтобы очень пьян, но и не как обычно, неуверенность, суетность в нем сквозили, неспокойный он был, расплывающийся.
      Виталий хлебнул коньяка, поморщился.
      - Болел я, - сказал мрачно.
      - Вот это нехорошо, дружище, зря это. Тебе нужно много здоровья, больше, чем нам.
      - Зачем мне здоровье? - спросил Виталий, чувствуя, как сразу замутилось, загудело после коньяка в голове. - Все равно плохо будет. Отдаем ведь город, отдаем... Эх!..
      - Д-да, - тяжело вздохнул Игорь Петрович, утыкая бороду в ладонь, пытаясь собрать ее всю в горсть, хотя жесткие волосы не поддавались, лезли в разные стороны, топорщились. - Подвел он, конечно, Ларин-то, и вообще жалко, у нас таких, как он, врачей, нет больше, для города он много значил, что говорить. Давно его звали. И меня зовут, - сказал он, поднимая покрасневшие глаза на Виталия, словно ожидая его реакции. - Обещают большую мастерскую, квартиру. - Он выдержал паузу. - Но я не поеду. Я тут останусь, - и постучал пальцем по столешнице. У меня тут дом. Мне тут надо жить, понимаешь, иначе я не смогу ничего, здесь для меня все...
      Виталий смотрел на него исподлобья. И снова ветер донес до него острый пряный запах травы, скрывшей нижнюю полосу колючки вокруг будущего полигона. Впился в него этот запах, как заноза, будто он сам зацепился за острие проволоки.
      - Я был там, - заглушая шум в ушах, сказал он. - Они уже дорогу начали...
      Серебрянников приподнял бутылку, полюбовался на янтарное свечение жидкости. Плеснул в чашку.
      - Видел я, знаю... Ларин говорит, что бесполезно, все равно мы проиграем.
      - Ларин - предатель! - жестко отрезал Виталий.
      - Идем, что я тебе покажу. - Игорь Петрович неожиданно резко встал, отодвинул стул ногой. - Идем...
      Они прошли в небольшую мастерскую, светлую, с большим венецианским окном, как всегда заваленную эскизами, набросками, банками, тюбиками, кистями, всякой всячиной, назначение которой Виталию было неизвестно.
      Серебрянников порылся в углу, в каких-то папках, газетах, и вдруг вытянул холст, небрежно сунул в руки Виталию.
      - Смотри!
      Виталий смотрел.
      Солнечные золотистые лучи пробивались сквозь густую, ярко зеленеющую траву и тут же раздроблялись, окружая своего рода ореолом старую, рыжую от ржавчины колючую проволоку, а дальше снова зеленели кусты, деревья...
      - Узнаешь? - спросил Серебрянников. - Это оттуда... Я там ходил, вокруг...
      Все на картине было почти точно так же, как видел это там, возле Верчино, Виталий. Точно, но не совсем: веяло сквозь яркую зелень каким-то изнеможением, мертвизной, загадочная бледность подмешивалась, придавая зеленому цвету некоторую даже ядовитость.
      Виталий никак не мог понять, то ли из-за некоторого расстройства чувств - ослабел после болезни, то ли под действием коньяка, так ли на самом деле или ему только кажется. Скорей всего, Серебрянников это нарочно так устроил, для какой-то своей цели: мертвенность нисколько не отталкивала, не пугала, хотя ядовитость неприятна была, но при этом - словно завораживала, притягивала глаз. Виталий смотрел - и внутри что-то тихо сникало, свертывалось.
      Потом они снова сидели на террасе, пили чай, и Серебрянников, доливая в чашку коньяк, глуховато бормотал в бороду, что, видимо, так нужно, раньше или позже это должно произойти, он теперь окончательно понял. Раньше думал, что Страшный Суд - это как на картине Брюллова "Гибель Помпеи", помнишь? Блистание молний, разверзающиеся хляби, рушащиеся храмы, статуи, ужас на лицах... И сейчас многие так думают. Но только это заблуждение. Он понял, поэтому и решил отступить. Нет смысла, все равно они уже за чертой. Серебрянников дергал Василия за рукав.
      - Страшный Суд уже идет, понимаешь? -Игорь Петрович полуобернулся и ткнул пальцем в стоящий на стуле холст, с которого Виталий так и не сводил глаз - картина почти гипнотизировал его. - Нет, ты представь: мы присутствуем при Страшном Суде! Это же грандиозно! Это великое в нашей жизни. Если б мы поняли!
      Он сделал большой глоток.
      А Виталий все вроде бы и понимал, что говорил Игорь Петрович, но как сквозь туман. Словно бы и не в реальности, а где-то рядом, возле, слегка расплывчато, хотя совсем близко.
      Понимал ли?
      - Может, что-то произойдет, должно произойти, я уверен, нужно набраться терпения, - напутствовал его Серебрянников, всовывая в руки завернутую в газету картину, - бери, бери, на память...
      Был уже совсем поздний вечер, темно, несколько фонарей скудно высвечивали улочку, кое-где в глубине дворов виднелись освещенные окна домиков. Виталий был один, с холстом под мышкой, твердый - холст, а он, кажется, не в себе, от коньяка, хотя, может, и к лучшему.
      Пошатывался.
      Еще он был недавно, вроде бы, у Ларина, который уезжал, но уже и уехал - настолько это было далеко.
      Впереди, в темноте брезжили очертания монастырских стен. "Мертвый город, - подумалось Виталию, - и я - мертвый". Ему внезапно снова захотелось взглянуть на серебрянниковскую картину, как будто бы в ней было что-то, очень важное для него. Его тянуло к ней почти физически, как к женщине, хотя он не понимал почему. А сам Серебрянников, несмотря на то, что оставался, не уезжал никуда, был чужой, и эти идеи его, которыми тот упивался, странные...
      Это была почти трезвая мысль, и Виталий, проходя мимо очередного фонаря, остановился, развернул газету - мелькнуло знакомое лицо какого-то деятеля, обрюзгшее, - прислонил холст к столбу, а сам присел на корточки, чтобы получше разглядеть.
      Изображение угадывалось с трудом, казалось серым, сливалось с сумерками, и это еще более усиливало ощущение мертвенности, которое он почувствовал еще там, в доме Серебрянникова.
      И вдруг уже совсем трезво и холодно подумалось: "Великое творение! Игорь сам не понимает, ч т о он написал", - в груди стало пусто и гулко. Там он сидел возле холста, сначала на корточках, потом опустился на колени и все смотрел, смотрел, словно ждал, что откроется нечто...
      О чем речь, они многое могли - Ларин, скольких поставивший на ноги, сложнейшие операции делал, Серебрянников со своими картинами, другого такого не было, но... но только не спасти город, их город, родной, кем-то безжалостным обреченный на заклание. Он, Виталий, тем более не мог.
      А вдруг Серебрянников и в самом деле прав: Страшный Суд?..
      Но только не принимала душа, не принимала!
      Виталий закурил, глубоко втянул в себя дым. Еще раз чиркнул спичкой и поднес, горящую, к холсту - получше разглядеть, раздвинуть сумерки, и не заметил, как пламя доползло, подкралось к пальцам, обожгло. От неожиданности дернул рукой, выронив спичку. И потом завороженно смотрел, как медленно, робко занимается пламенем газета, на которой стоял холст, как расползаются красноватые язычки, ближе, ближе, почти касаясь края картины, вот оно затрепетало, как бы набираясь решительности, зашипело - и тут же рванулось, ринулось вперед...
      ЗАЛОЖНИКИ
      Не совсем ясно, как об этом рассказывать. От "я" значило бы полностью, пусть и ненадолго отождествить себя с героем, а следовательно, и ситуацией, с тем, что произошло, и таким образом приоткрыть шлюз в собственную жизнь, куда бы могло проникнуть, перетечь, пусть не сразу, - вечный страх накликать, ощущение глубинной связи между рассказанным и собственным существованием, где в конце концов так или иначе сбывается. Может, это и есть - расплата? И надо ли тогда вообще?
      Но с другой стороны, я - это и был он, когда случилась эта авария на Волгоградском, - в тот момент впервые возникло ощущение раздельности, можно даже сказать, приятное, поскольку боли не было, а только спокойствие и отрешенность. И все, что творилось внизу, именно внизу, как будто душа действительно отлетела (болевой шок? стресс?), почему-то вовсе не казалось таким уж страшным. Хотя зрелище было, что говорить, лучше не видеть: сплющенная, словно съежившаяся "Волга" желтого, типично таксичного цвета, и врубившийся в нее наискось огромный "МАЗ", в последнюю секунду пытавшийся, видимо, вывернуть (или его просто занесло?), впрочем, это не имело уже значения.
      И внутрь тоже лучше было не заглядывать. Хотя, как уже было сказано, сверху смотреть было отрешенно, да и покореженный металл ничего не заслонял, а был прозрачен, как стекло. Но описывать не буду. Не хочу! Человек такое неуемное существо, что ему, как Фоме неверующему, непременно дай удостовериться, пусть даже только метафорически - в л о ж и т ь п е р с т ы, это и ведет в конце концов...
      Наверно, в момент столкновения я потерял от боли сознание (перелом был сложный, ногу, как мне потом сказали, собирали по кусочкам), так что информация поступала ко мне по каким-то иным, неведомым каналам - я все видел и слышал, будто сверху, а на самом деле - отовсюду, странное всеобъемлющее и всепроникающее присутствие.
      То, что в критических ситуациях душа иногда отлетает и откуда-то в и д и т, особенно часто в минуты клинической смерти - об этом я читал, у Моуди, Ника приносила западное аккуратненькое издание - небольшого формата, пухленькая книжица с непривычно белой бумагой и столь же непривычно четкой полиграфией. Мне она тоже перепала - на одну ночь, утром Ника должна была обязательно отнести ее на работу и вернуть.
      Удивительно было другое - я предчувствовал аварию. Да что предчувствовал! Я почти точно з н а л, до деталей: "МАЗ", выскочивший неожиданно на встречную полосу, мертвый шофер такси, потерявший сознание (и уже как бы тоже неживой) Реутовский, стоны, в том числе и мои собственные, вой "скорой" - как в кинокартине.
      Наверно, знал - все-таки слишком, это потом казалось, знал, однако что-то похожее носилось перед глазами. Вернее, пронеслось, пока ловили такси, - Реутовский вышел на проезжую часть и махал рукой, кто бы ни проезжал - частник, грузовик или такси с пассажирами, он даже автобусы пытался останавливать, в такой азарт вошел, а мы с Виталием стояли немного поодаль и тоже голосовали, хотя одного Реутовского с его энергией вполне хватало.
      Трудно вспомнить, в какое мгновение пронеслось - может, еще до такси, до этого самого, желтого, когда подрулил красненький "Жигуленок", но тут же снова тронулся, а водитель нетерпеливо качнул головой - отрицательно, с неудовольствием, что потревожили, и Славик дрыгнул ему вслед ногой: мол, мотай отсюда, - рассердившись...
      Но скорей всего, когда именно то, желтое, с зеленым огоньком, как положено. Что-то еще толкнуло внутри, и уже тогда вдруг увиделось словно со стороны или сверху - как они садятся и Реутовский поворачивает довольное лицо к шоферу: ну что, шеф, поехали, - неунывающий Славик, который уже не помнил, что минуту назад крыл всех водил скопом, особенно, разумеется, таксистов, он радовался минуте и тому, что они сели наконец и едут... едут... Эх, если б он мог хотя бы предположить! Так ведь никто и не предполагает, и не думает, иначе с места побоишься сойти, - и только во мне вдруг промелькнула (только ли?) внезапная странная отъединенность с еще чем-то туманно-жутковатым, как в зеркалах во время гадания, в конце длинного, бесконечного коридора - то ли показалось, то ли на самом деле...
      Ника возникла в палате на следующий день, ни свет ни заря, облаченная в белоснежный халат, незнакомая, прохладная, чистая - утренняя.
      Как она прошла? Да вот так и прошла, помогли, халат дали, только тише, чтоб никто ничего... А вообще ей кажется, - наклонилась низко к его лицу, так что стали различимы крупинки туши у основания ресниц, неожиданно длинных, ажурной черной сеточкой то затенявших, то приоткрывавших два изумрудных озерца, - ей кажется, что теперь ей ничто не может помешать, ты понимаешь? Даже тут, еще не поинтересовавшись его самочувствием, она сразу за свое, тайное, которое у него уже сидело в печенках, настолько, что он начинал задыхаться - и теперь вот откачнулся неприязненно, насколько позволяла подвешенная нога, мгновенно занывшая, настоящая боль, он знал, была впереди, а сейчас казалось, что из нее вытягивают сразу все жилочки, много-много, еще заморозка не отошла.
      Ника выпрямилась.
      Борис, как это произошло? (Он поморщился.) Ну хотя бы в общих чертах, ей очень нужно, она ведь предчувствовала, нет, правда, почему он отворачивается, она страшно разнервничалась, когда они ушли, хотела даже побежать вслед, но было уже поздно, она бы их все равно не догнала, да они бы ее все равно не послушались - что она могла им сказать? Но она точно предчувствовала, еще когда Реутовский позвонил, накануне, - голос ее напрягся, стоило произнести фамилию Славика, наверняка ей известно было, что все, Реутовского больше нет, не спасли его, не успели, не удержали!
      Ты меня слышишь?
      Он слышал.
      А ты, ты ничего не чувствовал? - гнула она свое. - Неужели совсем-совсем ничего?
      А он в который раз удивлялся, как странно, глубоко темнеют ее внимательные зеленые глаза, точь-в-точь кошачьи, словно теряя свой естественный цвет, словно западая куда-то, и оттуда смотрят на него совсем по-другому. Его же этот взгляд, из неведомой глубины, повергал в неприятное беспокойство. Вопрос ее был абсолютно неуместен: чувствовал он или не чувствовал, какое это теперь имело значение, после всего? Эти Никины игры...
      Однако почему она спрашивала? На всякий случай, как требовала игра, или все-таки - проницательность, ее, Никина, замечательная интуиция, которую она всячески старалась развивать, втягивая и его. Что ни говори, а она попала в точку. И это ее предчувствие, о котором она только что говорила, появившееся у нее раньше, чем у него, - все странно увязывалось в одно.
      Да, она втягивала, вовлекала его в свою игру, как он ни сопротивлялся. Да и сопротивлялся ли он по-настоящему? Просто проявлял индифферентность: ему не нужно, а ей если нравится, то и ради Бога! Чем бы дитя не тешилось... Не то что б он был таким уж ярым скептиком и материалистом, - не до того было, забот хватало, чтобы лезть еще и во всякое неведомое, оккультное, как кругло произносила Ника, с раздражающим привкусом претенциозности. Да разве эта самая обычная земная реальность, разве она не давала столько, что умей они переварить ее по-настоящему, то и жизнь бы стала другой, куда более полной?..
      Они просто не умели.
      Нике же было мало, ей требовалось больше. Она спрашивала: неужели не чувствуешь? - и многозначительно замолкала, глядя на него зелеными, темнеющими глазами, не моргая, из неведомой дали. Призывала его прислушаться, погрузиться. А его охватывала тревога и потом... раздражение, словно что-то липкое, клейкое, вязкое прикасалось, приторно обволакивало, от чего хотелось немедленно освободиться, стряхнуть с себя!
      Нику же тянуло дальше, вглубь.
      Начиналось-то с элементарного, расхожего - со спиритических сеансов у подруги, куда она зазывала и Бориса, но он был стоек и ни разу не поддался настолько все это было ему не по душе, заигрыванье с духами и прочее, а еще больше духота в комнате, зашторенные окна, многозначительные переглядыванья-перемигиванья, прикосновения руками-ногами, напряженные истерические голоса, бледные лица, имитирующие духов-ность, горящие глаза, нет, это не про него!
      Но так было только поначалу. Дальше уже серьезнее - журналы, вырезки из газет, книги, машинописные, мятые-перемятые, со следами многих пальцев тексты... Все это штудировалось тщательнейшим образом, с выписками, конспектами, а иногда даже переписывалось от руки, затем складывалось в папку, сортировалось помногу раз, и сколько раз он заставал Нику кружащей над разложенными на кровати, на столе, на полу материалами, словно она хотела вобрать все разом в себя, впитать, растворить.
      То, впрочем, была подготовка, теория, робкие, нерешительные, колеблющиеся подступы к практике: йога, промывание чакры, медитации, трансцедентальные и прочие, контакт с космосом, телепатия, астрология, гипноз, полтергейст... Еще шаг, шутил, и она займется алхимией, что было не так уж неправдоподобно. Она теперь знала все о своем и его гороскопе, сама пыталась вычислять положение планет в тот или иной день, чтобы, говорила, предвидеть и знать, как себя вести, она и его наставляла, довольно настойчиво требуя подчинения.
      Иногда она протягивала ему руку ладонью вверх - чувствуешь? Ладонь была горячей даже на расстоянии - что правда, то правда. От нее исходило. Ага, торжествовала Ника, это энергия, которая идет ко мне из космоса, она научилась ее принимать. Ника вскидывала руки над головой, закрывала глаза, и лицо ее становилось рассеянно-сосредоточенным: вот эта чакра должна быть обязательно открытой, все чакры должны быть обязательно открыты, для связи, мы все закрыты, закупорены как бутылки, в нас ничему не проникнуть, а потом еще жалуемся, что здоровья нет. Конечно, нет, откуда ему быть? Мы собой не умеем управлять, мы настоящих законов не знаем, которые еще в древности были известны. А все потому, что люди были едины с природой. Мы же предпочли трехмерное пространство, проповедовала она, про другие же и знать не хотим. Почему?
      Он тоже задумывался: и впрямь - почему?
      Какие-то лекции она посещала, практические занятия, вечерами пропадала, а потом трудно поднималась на работу, невыспавшаяся, двигалась как сомнамбула, натыкаясь на вещи. Кому это все было нужно? Они не совпадали: когда она начинала рассказывать, быстро впадая в эйфорию (глаза загорались): аура, выходы в астрал, Каббала, Аркан-Таро и тому подобное, - ему вдруг становилось невыносимо скучно и сонно, до неудержимой, обидной зевоты. Когда же он вдруг начинал расспрашивать, проявляя подозрительный (а не насмешничает ли?) интерес, она отделывалась с неохотой общими фразами, словно загораживалась. Надо сказать, не без основания. "Ну и как? Есть результаты?" - в этих вопросах таилось. Не говоря уже о - "И зачем это тебе?"
      Однажды вдруг быстро взглянула на него - словно вода плеснулась. Ты знаешь, мне иногда кажется, что я... колдунья. Что я слышу и вижу... Правда, правда, у меня получается...
      Что у нее получилось - так и осталось неизвестным. Получалось - и довольно, а прочее его не касалось. Но с тех пор он стал часто ловить на себе ее странный, немного исподлобья взгляд, задумчивый, то ли сосредоточенный, то ли какой, раньше у нее такого не было. И в глубине глаз как будто вспыхивали искорки, там происходило. Не очень вязался этот ее взгляд с открытостью мягко округлого, с девичьми ямочками лица - родного. Чуждое возникало в нем, тревожащее. Что она видела? И почему так смотрела?
      Многое в человеке неясно, смутно, но самое таинственное - конечно, взгляд. Глаза. Не случайно в древности их считали окошечком в душу. Ничто, кажется, не связано меньше с плотью, чем глаза, всегда как бы несколько отдельно живущие на лице, самостоятельной жизнью, пусть даже в них нет того внутреннего света, который способен преобразить. Одухотворить.
      Бывает, заглянешь - словно в пропасть, до головокружения, до замирания внутри. Как-то они действительно связаны с тем, что мы называем бесконечностью. Всегда в них присутствует нечто, неведомо откуда берущееся.
      Он впервые задумался об этом, зацепившись о Никин странный взгляд. Споткнувшись о него. Как будто она что-то решала про себя, силилась разрешить некую задачу, связанную именно с ним. Что-нибудь случилось? Почему она на него так смотрит? И не был тотчас же услышан, настолько она была погружена.
      Это-то и встревожило серьезно. Даже испугало.
      Медленно, словно просыпаясь, словно возвращаясь к ближней жизни, она овладевала речью: мне кажется..., нет, мне показалось!.. Не выговорила.
      А он почти обиделся. Кому будет приятно, если на него смотрят - как рентгеновскими лучами просвечивают. Крайне неуютное, неприятное чувство будто ты весь, насквозь - как на ладони. Даже в самом смутном, отдаленном, тебе неподвластном. Ощущение раздетости - прилюдной, как бывает во сне. Жутковатое.
      Он и не помнил, о чем тогда думал, в ту минуту, но ощущение прозрачности запомнилось, потому что он здорово разозлился: какого, спрашивается, черта?! Что еще за эксперименты на живых людях, тем более что никто уже не властен на определенной глубине в этом многослойном потоке, который струится через каждого человека. А некоторые и вообще не властны. Никто не может отвечать за в с е мысли, а тем более за чувства. Отвечать можно только за действия, поступки, за то, что, так сказать, овеществилось, стало частью внешнего мира, а то что внутри - неподсудное, даже если грешное. И вообще кому какое дело!
      Следуя за ее взглядом, и cам пытался рассмотреть, но - не видел. Только еще больше тревожился все тем же неуютным, ноющим чувством, какое бывает иногда в сильно ветреную погоду от всеобщего - ветвей, крыш, облаков смятения. Непонятно, откуда это чувство. Хочется - и пусть смотрит. В конце концов, ведь у Ники это все от желания вполне чистого - причаститься Целому, не только космосу, но всем тайным энергиям мира. Задача была вернуться в это Целое, из которого человек выпал, снова слиться с ним физически и духовно. Так он это себе уяснил - по Никиным словам. Человек обитал в среде, но и выпадал из нее. Кругом были ангелы и демоны, а человек, живя среди великих стихий, сам состоя из них, оставался между тем вне.
      Пасынок. Подкидыш. Изгой.
      Океан вселенской энергии исторг из себя - на пустынный, глухой берег. Необходимо было воссоединиться, обрести, но не шагом назад, а шагом вперед. Свободным духовным творчеством. Новым крещением. Новым синтезом.
      Ника искала. По целому часу, а то и больше она могла оставаться в позе лотоса с устремленными на кончик носа или сведенными на переносице глазами, подолгу стоять на голове или бегать босиком по снегу. И голодала по-настоящему - сутки (по субботам), трое, а иногда и дольше. Удивляло ее упорство, прежде незаметное. Терпение, с каким она проделывала над собой эти опыты, словно кто-то невидимый вел ее. И она - на его недоуменное: как это тебе удается? - торжествующе улыбалась: ей помогают, иначе бы она, конечно, не справилась.