Нет, запретить дружить невозможно - это либеральные Шапошниковы поняли быстро. Да и не тот это путь. Не запретами нужно бороться за ребенка, а положительным влиянием. Они должны стать для дочери лучшими друзьями, быть с нею вместе во всех делах, развивать и обогащать, чтобы та сама поняла: Алиса - обман, мираж, а подлинное как раз совсем в противоположной стороне - там, где духовность, культура, чистые и душевные отношения.
      "Ты заметил, что Катя ничем не увлекается по-настоящему? - обеспокоенно спрашивала Шапошникова. - Я в ее годы увлекалась театром, занималась художественной гимнастикой, у меня был любимый актер Жерар Филип..." - "Да, - соглашался Шапошников, - и у меня в этом возрасте были увлечения - марки, конструирование планеров..." - "Надо, надо что-то делать, - сжимая руки у груди, металась Шапошникова. - Может, мне с работы уйти, чтобы не упустить ребенка? Так она может не захотеть быть все время со мной. Нет, тут надо действовать тоньше, незаметней..." - "А может, вам скатать вместе в Питер, а? Что ни говори - город-музей! Облагораживает. Я в юности туда раз в три месяца обязательно ездил, возвращался освеженный, с новыми впечатлениями... А ей как раз сейчас впечатления нужны, сама подумай. Что она видит, кроме школы и дома?"
      Мысль показалась интересной. Были куплены билеты, взяты отгулы на работе, договорено с родственниками, у которых можно было остановиться, и Шапошникова-мать с дочерью в ночь с пятницы на субботу укатили в Питер.
      Шапошников, пока они ездили, с нежностью и даже вроде как ностальгией вспоминал серое полотно Невы, вздыбившегося коня под Медным всадником и его простертую длань, белые ночи, сверкающий в утренних лучах солнца купол Исаакия, Мойку, сидящих и лежащих львов, Поцелуев мост, канал Грибоедова, Адмиралтейскую иглу, разведенные мосты в тумане, булочку с крепким кофе в маленькой уютной забегаловке на углу Литейного, Мадонну Литту в Эрмитаже, янтарные сосны и залив в Репино и много всего прочего, что как живое вставало в памяти, стоило только обратиться к прошлому...
      Что говорить, Питер был замечательный, хоть один гуляй по нему, особенно в начале июня, а лучше с кем-нибудь очень близким, обнявшись или за руку, никуда не торопясь, любуясь то дворцом, то домом, каждой набережной и каждой решеткой, вспоминая разные стихи и чувствуя легкую лихорадку от подъема всех жизненных сил.
      Шапошников по-хорошему завидовал жене. Она поехала с дочерью, и теперь, можно сказать, ее свежими неискушенными глазами смотрела на чудо-город, восхищалась вместе с ней, - новое обретение давно знакомого города, второе открытие. Собственно, только дети и дают родителям возможность прожить еще одну жизнь, теперь уже вместе с ними, вновь обрести новизну и остроту впечатлений, одновременно делясь своим опытом и воспоминаниями, а потому как бы заново проживая и лучшие куски своей жизни.
      Желто-серый город шапошниковской юности посылал ему свои позывные, и душа его, закосневшая в каждодневных житейских заботах, оживала и с готовностью откликалась. Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий стройный вид... Невы державное теченье, та-та-та-та-та-та...
      Когда жена и дочь вернулись, Шапошников, радостно улыбаясь, встретил их нетерпеливым вопросом: ну как?..
      Жена в полный голос, несмотря на раннее утро, начала восхищаться. Все-таки Питер есть Питер, там сразу начинаешь наполняться невидимыми духовными токами, она сразу юной и сильной себя почувствовала, жить захотелось и вообще быть лучше, чище... Только искусство, да еще, конечно, религия способны сотворить с человеком такое. Она приехала преображенной, без преувеличения. Все-таки как полезно вот так время от времени отрываться от быта. Совсем другим человеком себя чувствуешь. Душа поет...
      Зато дочь, к неприятному удивлению Шапошникова, неожиданно кисло сморщилась и неопределенно помотала головой, промямлив нечто вроде "нормально".
      "Что нормально?" - переспросил Шапошников.
      "А все нормально", - сказала дочь, метнув на мать непонятный взгляд, и быстренько проскользнула в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.
      "Тяжелый случай, - перешла на шепот жена. Восторг ее как-то быстро иссяк - осталось лишь выражение усталости и недоумения. - Ты не представляешь, как с ней трудно! Ей ничего не интересно. Смотрит рыбьими сонными глазками вокруг и ничего не видит. Мороженое съесть - это да, а чтоб хоть раз восхититься архитектурой или живописью, ничего подобного! Я и так и сяк, можно сказать, гидом была при ней, из сил выбивалась, рассказывая ей все, что знала, всю душу вкладывала, причем ведь искренне совершенно, а не по обязанности, и что ты думаешь? Нулевой эффект! Как она зевала, так и продолжала зевать. Еще ей на лавочке бы посидеть, поглазеть бессмысленно вокруг. Такое впечатление, что она не понимает, зачем это нужно - ехать в другой город, ходить по нему, смотреть... Добро бы еще свои мысли какие-то думала, внутрь себя глядела, так ведь нет!".
      Шапошников озадаченно молчал.
      "Обидно!" - сказала жена.
      "Обидно не обидно, - сказал Шапошников, - а делать все равно что-то надо, не пускать же на самотек. Если не мы, то значит Алиса. Нельзя..."
      "Нельзя, - согласилась жена. - Надо, наверно, почаще брать ее с собой в гости, чтобы она знакомилась с интересными людьми, побыла в обществе, послушала умные разговоры, как ты думаешь? Нужно подтягивать ее к нашему уровню, не оставлять... И вообще чтобы она жила нашей жизнью, вместе с нами!"
      Интересных людей вокруг Шапошниковых было не так уж мало, хотя и не то что б много. Был, например, актер-мим Логвинов, который играл даже в процессе обычного общения, производя руками и верхней частью туловища разные выразительные движения, которые заменяли ему слова. Особенно когда был выпивши. И действительно, все его понимали, хотя он мог ограничиться всего двумя-тремя словами, а остальное уже досказать руками. Это был бесплатный спектакль, потому что тело его жило самостоятельной мимической жизнью, вытесняя все прочее.
      Был, например, философ и писатель Бутлегин, который каждое свое произведение начинял таким количеством идей, что не всякому по плечу. Однако такая элитарность никого из его знакомых и друзей не только не смущала, но даже и привлекала. В обществе он часто молчал, особенно если было много народу, и только многозначительно хмыкал, но бывало, что его удавалось разговорить, и вот тогда самые простые, казалось бы, вещи вдруг оказывались совсем не простыми. Очень полезное общение. Слова, которые произносил свистящим шепотком Бутлегин, вроде и были обычными словами (хотя между ними попадались незнакомые), но расставлены они были так, что сразу становилось умно и тонко, а это дорогого стоило.
      Был среди знакомых Шапошниковых и физик Куфарев, который блестяще разбирался в компьютерах, знал все новые программы и читал специальные журналы на английском языке, была теософка Журавлева, поклонница и последовательница Блаватской, цитировавшая наизусть куски из ее сочинений и не только видевшая ауру окружавших людей, но и обладавшая даром предвидения, который она, впрочем, всячески скрывала, хотя все о нем давно знали и иногда задавали ей разные вопросы относительно будущего...
      Короче, Шапошниковым было кого дочери показать и с кем познакомить.
      А еще лучше открыть кого-нибудь нового, внесла дополнительное предложение жена Шапошникова, - чтобы Катя поняла, какие замечательные люди вокруг, и что надо только проявить интерес и внимание, чтобы в них раскрылось.
      На том и порешили - поводить Катю по наиболее выдающимся знакомым, а если получится, то, может, и открыть кого-нибудь.
      Вечерами теперь жены и дочери дома часто не было, возвращались они довольно поздно, и жена с жаром делилась с полусонным Шапошниковым, как замечательно и оригинально тракто-вал философ и писатель Бутлегин тему России - ее вот ругают, а он сказал, что, может, ее благо как раз, что она отстала на пути развития цивилизации и что по-прежнему на Руси едят хоть не так разнообразно, как на Западе, но зато более естественную и здоровую пищу, и так, между прочим, было всегда. А еще он тонко говорил про две ипостаси в Боге - темную и светлую и про то, что любовь - энергетическое творческое начало, которое растворяет в себе божественную амбивалентность и потому является спасительной не только для человека, но и для самого Бога.
      Физик Куфарев демонстрировал на своем компьютере какую-то новую программу, то ли Микселл, то ли Макселл, у которой такие сногсшибательные возможности, которые словами и не передашь, теософка Журавлева рассказывала про карты Аркан Таро и многое другое, захватывающее...
      Жена приходила восхищенная, очарованная, вдохновленная, обогащенная, а вот дочь Катя молча шла в свою комнату и оттуда доносился голос Элтона Джона или Мадонны.
      С Алисой она, правда, говорила по телефону меньше, видимо, просто времени не хватало, а вот про их отношения в школе было неизвестно. Жена переживала, что Катя слабо откликается, сидит в гостях молча, слова из нее не выдавишь, а главное, когда потом спрашиваешь, то ничего кроме невразумительного "нормально" не добьешься.
      "Что ж делать, - замечал Шапошников, - Москва не сразу строилась. Это ведь все не одномоментно происходит, не сразу, тут главное - атмосфера, тут надо все время ее оттягивать в другую сторону, противостоять Алисе и ей подобным. Надо, чтобы она чувствовала, где дышит дух".
      Жена соглашалась, а Шапошников с некоторым сокрушением в голосе добавлял: "В конце концов, мы должны сделать все возможное, чтобы потом не мучиться угрызениями совести, а там уж как будет..."
      После очередного визита к знакомым жена рассказывала азартно, с каким интересным человеком они познакомились у Сафроновых: биолог, занимается траволечением, но главное, конечно, не это, а его философия жизни, где все так гармонично выстроено и так чисто, что сам невольно начинаешь иначе видеть мир, прекрасный и приветливый, и человек в нем не нарост, а именно центр, тело и душа его - храм... Он им показывал несколько дыхательных упражнений тибетских йогов, используемых при медитации, - и впрямь что-то особенное, как будто освобождаешься от земной тяжести и начинаешь парить... И такой он, этот биолог, естественный и внутренне свободный, что даже общение с ним действует освобождающе... Будь она помоложе, наверняка бы влюбилась...
      И потом некоторое время действительно пребывала в эдаком грустно-просветленном, лирическом настроении, как будто и впрямь влюблена. Стихи декламировала вслух, подолгу смотрела в окно. А раз, вернувшись с работы, Шапошников застал ее плачущей над тонкой детской книжицей с яркими красочными картинками, которая оказалась сказкой Сент-Экзюпери "Маленький принц".
      Жена плакала натуральным образом - из покрасневших глаз катились крупные капли и на столе перед книжкой было влажно. Нос у нее припух, она то и дело, шмыгая, вытирала его промокшим насквозь платочком.
      Катя сидела напротив и с некоторым недоумением взирала на мать.
      "Все-таки какое изумительное произведение! - сказала Шапошникова, смущенно глядя на мужа. - Я его с детства не перечитывала, а сейчас вот взяла и... так это трогательно! Так это мудро!"
      Иногда она уходила в гости одна, без Кати, а вернувшись, возбужденная, громко сокрушалась, что Кати и Шапошникова не было с ней (хотя Шапошников и не смог бы), а ему объясняла, что звала Катю, но та наотрез отказывалась, ссылаясь на то, что ей надо готовить уроки или что она неважно себя чувствует, - ну и что ж, не отменять же из-за ее упрямства и капризов. Не насильно же ее в конце концов тащить!..
      Шапошников приглашал дочь в театр на какой-нибудь классический спектакль (все-таки нечто абсолютное) вроде чеховского "Дяди Вани", которого очень любил, или "Бориса Годунова", а после спектакля, возвращаясь на метро, пытался обмениваться с Катей впечатлениями.
      "Обмениваться", впрочем, слишком сильно сказано, потому что разговора, если честно, не получалось - как правило, говорил один Шапошников, а дочь молчала либо мямлила что-то в ответ. Или раздраженно отвечала: "ну пап!" - и на том все обрывалось.
      Жена отыскивала в газетах объявления о каких-нибудь новых выставках, расспрашивала знакомых о намечающихся вернисажах, и если планировалось, на ее взгляд, что-то стоящее, они собирались с Катей (Катя неохотно) и шли, а потом дома жена рассказывала вдохновенно (при Кате), какой замечательный художник этот имярек, как оригинально он пользуется палитрой, а любимый его цвет желтый - это непривычно, но вполне понятно, потому что желтый на Востоке - цвет любви. Имярек увлекается Востоком, буддизмом, японским и китайским искусством, в его живописи много от Востока. Они с Катей обязательно сходят еще раз, ведь с первого раза невозможно уловить все нюансы, так что если Шапошников хочет, то пусть присоединяется, потому что живопись этого имярек очень питательная, в отличие от многих нынешних...
      И Шапошников шел вместе с ними (как приятно - всей семьей, единство и взаимопонимание!), и тоже восхищался, делился кое-какими мыслями по поводу, даже пальцем осторожно дотрагивался до краски, как бы проверяя ее натуральность и удивляясь изяществу мазка.
      Они с женой наперебой открывали в имярек так много всего, чего, может, в нем и не было, наполняя его собственным духовным богатством и от этой своей щедрости только становясь еще богаче. Дочь же вяло следовала за ними, обычно в некотором отдалении и даже как бы отдельно, словно смущаясь родительского энтузиазма.
      Хорошо было супругам Шапошниковым после этих совместных походов, давно забытых по причине отсутствия времени или желания. Да и до того ли уставшему после трудового дня и неизбежных нервных и всяких прочих перегрузок?
      А тут они не только заново открывали, что в мире еще осталось для них так много всего (или даже немного), способного дарить радость и разные ощущения, но и себя самих, изменившихся, конечно, но все равно не настолько, чтобы совсем их списывать.
      Шапошников, тот даже книжки стал снова читать, свежие номера журналов доставал у знакомых, и если вдруг что-то приглядывалось, то нес к дочери Кате в комнату и оставлял на кушетке или на письменном столе - вот, дескать, посмотри, стоящий роман, и автор хороший, образы такие колоритные...
      Тут, правда, Шапошников быстро скисал, глядя в Катины сонные утомленные глазки, и сразу терял нужные слова, верней, не понимал, какие слова нужны, чтобы привлечь дочерино внимание. Бывало, что в порыве вдохновения наговорит с три короба, а потом покажется ему, что он как бы с самим собой говорил, а вовсе не с Катей, неловко ему станет и пусто - вроде он немного не того, не в себе.
      Решили всей семьей записаться на курсы английского языка (в школе у Кати был немецкий). Кате точно в жизни пригодится, а заодно и они повысят уровень своего образования. Лучше получалось у Шапошниковой-старшей - она в школе и в институте изучала английский, ей и давалось легче. У самого Шапошникова шло со скрипом - всегда с языками было не фонтан, а сейчас он еще и сильно уставал после работы, голова совсем не варила.
      Впрочем, для пользы дела готов был и пострадать. Главное, чтобы у Кати было хорошо. Дома пытались говорить между собой по-английски, чтобы получше усвоить и попрактиковаться, но только ничего из этого не выходило - Катя морщилась и отвечала односложно: "yes", "no"... Или произносила свое любимое протестующее "ну па-ап..." или "ну ма-ам..."
      Интересной, духовно насыщенной жизнью жили Шапошниковы последний год, и все, в сущности, благодаря дочери Кате. У них и отношения друг с другом изменились - в лучшую сторону, углубились и обогатились, как будто они совсем недавно познакомились и только еще узнавали друг друга.
      Между тем дочь Катя продолжала упорно не разделять этих юношеских восторгов своих предков, как однажды назвала их по телефону (Шапошников сам слышал), лишь усмехалась, когда те призывно обращались к ней, стараясь вовлечь в то, что вполне искренне переживали сами.
      Что делать, экспансивные у нее были родители. Эксцентричные. Все время висли на ней, чего-то от нее постоянно хотели.
      Не получалось. Чем больше они находили поводов для интереса и вдохновения, тем скучней становилась дочь. То ли не созрела она, то ли что... И хотя заклятой подруги Алисы стало вроде меньше в ее жизни, тем не менее сама она если и менялась, то как-то смутно...
      Однажды Шапошников застал Катю плачущей. Она сидела за своим письменным столом, в окружении знакомо-незнакомых лиц каких-то артистов или певцов, легкомысленно поглядывающих с прикнопленных к стене плакатов и фотографий, длинные распущенные волосы спадали низко, загораживая лицо. Сидела и сидела. Только по вздрагивающим плечам Шапошников определил, что она плачет.
      "Ты чего?" - осторожно положил ей на плечо руку.
      "Ничего!", - дернулась дочь.
      А Шапошников подумал, что раз она плачет, значит, какая-то внутренняя жизнь в ней происходит, растет человек. Значит, не напрасно...
      Да и постепенное стирание Алисы из жизни дочери было отрадным симптомом. Худо-бедно, но Катя к ним приблизилась. Пусть даже преодолевая сопротивление, но они указали ей правильный путь. Дали почувствовать, где истинное. Заронили...
      Еще утешала мысль, что минует переходный возраст и все в конце концов наладится. Главное, чтобы среда была. Атмосфера...
      Они постараются!..
      ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК ВАСИЛИЙ
      Хороший он человек, этот Василий!
      Спокойный такой, неторопливый, с простым приятным лицом и ясными серыми глазами. Очень располагающий, даже когда не улыбается. А если улыбнется, то и вообще душа-человек.
      Он и в общении такой - как будто давным-давно тебя знает и ты его знаешь. Доверительный. И разговор всегда поддержит, а сам рассказывает так откровенно, словно ты его закадычный друг.
      Правда рассказывает не столько про себя, сколько про Э., которого возит. А это, если честно, еще интересней, чем если бы Василий рассказывал только про себя. В конце концов, Василий - он и есть Василий. Вася. Василий Петрович. В сером аккуратном костюме, коренастый такой, крепкий мужчина. В галстуке.
      Шофер.
      Ну, может, немного и телохранитель.
      Немного повар.
      Немного курьер.
      Всего понемногу, а в остальном приятный и ясный человек.
      Э. же человек крупный, но не в смысле телосложения. Роста он как раз небольшого, скорее даже маленького, хотя этого почему-то обычно не замечаешь. Он человек яркий. Неистощимой бурлящей энергии человек. Все время у него что-то крутится в голове - идеи, проекты, всякие финансовые операции... Он один как целое учреждение.
      А главное, не абстрактно бурлит. В конце концов какой-нибудь концерн возникает, ассоциация, магазин или ресторан, завод или банк... Все с его подачи и при его участии.
      Просто поразительно, как у него все получается. На то, что у кого-то ушел бы год или три, а может, и десять, у Э. всего месяц-другой... Другой может вкалывать в поте лица от зари до зари и от темна до темна, чтобы заработать себе на кусок хлеба, а к Э. миллионы, можно сказать, сами плывут, будто он слово волшебное знает. Заклинание.
      Не удивительно, что Э. - человек очень известный в определенных кругах. Член всяких там советов, комитетов, президиумов разных обществ и ассоциаций, коммерческих и некоммерческих, учредитель (или кто?) и акционер разнообразных фирм и т.п.
      Он многих знает, но и его многие знают. Однажды он так и сказал: "Россия меня знает!" И был, пожалуй, не так уж неправ.
      Помимо прочих достоинств Э. еще и - широкий человек. Такой широкий, что ему, в отличие от некоторых, бросить миллион на гулянку в ресторане или устроить прием человек на триста, а то и подхватить какую-нибудь бесхозную (или даже замужнюю) красотку и рвануть с ней в Париж или Монте-Карло - пара пустяков.
      Почему бы и нет, если хочется и средства позволяют? Один раз живем!
      Василий, надо сказать, широту уважал. Широту и размах. А в Э. было и то и другое в большом количестве. Во всяком случае больше, чем в других, известных Василию людях, тоже достигших.
      Правда, иногда он уставал от бурления Э. и от его размаха. Тот считал, что если он сам так вертится, то и все, кто с ними работает, тоже должны, даже если это не сулит никакой солидной прибыли, как ему. Раз тебе деньги платят - крутись! Не нравится или кажется, что мало платят - Э. никого насильно не держит. А если совсем честно, то для своих скуповат был, даже очень.
      К Василию это относилось в первую очередь, хотя отношения у них с Э. складывались неформальные. Ну вроде как друзья они стали, что давало повод Э. им помыкать. Хотя Василий все-таки уже не мальчик - пятьдесят три, почти на десять лет старше самого Э.
      Впрочем, сам Василий об этом не вспоминал. Как-никак Э. - шеф, начальник, работодатель, а это вносит свои коррективы. Но иногда он чувствовал по отношению к Э. нечто отцовское - когда приходилось готовить поесть, помыть посуду или убрать в комнате. Сходить в магазин или на рынок. Отнести белье в прачечную или одежду в химчистку.
      Оно и понятно. несмотря на то, что Э. был такой преуспевающий, все равно он был бесхозный. Неустроенный. Если б у него жена была, дети, семья, одним словом, тогда б другое дело. Тогда б все как у людей, а не как у никудышного прощелыги. Сам Василий уже давно дедушка, он и счастлив, потому что ему есть для кого и для чего жить и о ком заботиться. Все эти корпорации-ассоциации, альянсы-мезальянсы, миллионы-триллионы, хотя и ничему не мешают, но душу особенно не греют. Нет, конечно, миллионы даже неплохо, но не так что б вместо всего остального...
      В чем-в чем, а в этом Василий убежден до глубины души. Нутром чувствует. В конце концов, ну что ему до того, как живет Э., есть у него семья или нет? Платит деньги и ладно. А что приходится частенько выполнять не свои обязанности, то Василию к этому, в общем, не привыкать. Тем более что ему с этого что-то перепадает, и не так чтоб мало. Во всяком случае вполне достаточно, чтобы закрыть глаза и не обращать внимания на такие мелочи.
      Действительно, будь у Э. семья, то, может, Василий ему был и не нужен в таком доверительном качестве. И был бы Василий не близкий человек, а просто шофер и курьер, каких множество.
      С одной стороны, ему, конечно, льстило, но с другой...
      С другой почти уязвляло и коробило, все эти бесконечные женщины, главным образом, которые то и дело появлялись у Э., быстро сменяя одна другую и не задерживаясь надолго, и ладно бы, просто шлюхи или какие-нибудь-ищущие-к-кому-бы-пристроиться, для кого Э. и впрямь был ценным кадром, поскольку не мог пропустить ни одной юбки.
      Но ведь и замужние!
      Василия как человека семейного и правильного втайне это выводило из себя, что он, впрочем, не афишировал, хотя бывало неодобрительно качал головой, особенно когда Э. начинал свои штучки прямо на заднем сидении машины. Василий, конечно, терпел (а что оставалось?), но внутри все у него закипало - и против женского вероломного пола, и против Э., который пользовался.
      С Э., правда, что взять, мужик он и есть мужик, особенно бессемейный, а значит, беспутный. Но бабы-то, бабы! Им-то чего не хватало, что они от живых мужей срывались к этому шалопаю, даже не думая о завтрашнем дне? Что они в нем такое находили? На что надеялись?
      Загадка для Василия.
      Неужели деньги их так манили или красивая жизнь? Она ведь только с виду красивая, а с исподнего тьфу, лучше бы не видеть! Уж он-то знал ее с разных сторон, того же Э. навидался в разных ситуациях и состояниях. Сплошной крутеж и беспокойство, суета и мышиная возня, а если и бывало красиво и разгульно, но очень недолго. Минутка какая-нибудь. И ради нее-то, ради этой несчастной минутки?
      Ну да, может, они все потому и клевали, что думали - так будет всегда. Не жизнь, а сплошной праздник с фейерверком. Париж, Монте-Карло, Антильские острова, Карден и Кристиан Диор...
      А кровать постелить, посуду помыть и белье в прачечную отнести - это, значит, Василий?
      За такие-то гроши? Как же, ждите-ка!
      А вместо дома проходной двор и дым коромыслом не хотите? Перелеты-переезды из Москвы в Красноярск или Омск, а то и на Курилы? Непрерывный телефонный трезвон, воспаленные от полубессонных ночей глаза, пойди туда, сделай это - не хотите? Ни выходных, ни отпусков...
      И все равно липли. Монте-Карло им покоя не давал. Да кто им обещал-то?
      Впрочем, Э., если уж ему приглянулась какая-нибудь, ничто не могло остановить. Тут вся его энергия словно взрывалась. Чем больше препятствий, тем желанней цель. Танк, а не человек. Ну и добивался в конце концов.
      Как удавалось - непостижимо.
      Может, именно в напоре и натиске дело. Им ведь лестно, чтобы кто-то из-за них сходил с ума и совершал безрассудства, чтобы их завоевывали. А может, в жизнерадостности, которой Э. тоже было не занимать, женщины на это падки (как и на всякое прочее, шут их разберет)...
      А может, в том, что бесхозный и неприкаянный, женщины тоже чувствуют. Что одинокий внутренне, несмотря на множество людишек вокруг. Жалели его, себе в ущерб.
      Тоже нашли кого!
      Если на то пошло, Э. их в грош не ставил. Вспыхнет, но вскорости и потухнет. Задним сидением бывает и закончится, вот тебе и Монте-Карло... Некогда ему, д е л о надо д е л а т ь. А женщины, сам признавался, его расхолаживали. Отвлекали. Женщины ему нужны были для праздника, а не для чего-нибудь. Перспектива долгого совместного сожительства с кем-нибудь его совершенно не прельщала. Да он и не мог - при его-то образе жизни!) представить (как и Василий).
      Не кому-нибудь, а именно Василию не раз и не два приходилось возвращать утешительниц в лоно семьи. Подвозить. Поздно ночью или ни свет ни заря. Если б кто знал, что в эти минуты творилось на душе Василия, человека в общем-то спокойного и уравновешенного. И даже не то бесило, что ему приходилось дожидаться или рано вставать, не высыпаясь нормально, но именно что Э. у д а в а л о с ь.
      Чуть ли не зубами скрипел.
      И ничего тогда не оставалось от ясности его взгляда и уж тем более приветливости. остановится возле нужного дома и ждет, ни слова ни говоря, пока т а вылезет. Даже дверь не поможет открыть. И все попытки затеять с ним разговор - пресекал. Чего-чего, а он не обязан.
      Молча вез.
      Молча высаживал.
      А Э., словно нарочно, распоясывался все больше. Чем лучше шли д е л а, тем безудержней становился. Такое впечатление, что любая замужняя женщина, возникшая на горизонте, вызывала в нем дикую ревность - к ее мужу, а потому непременно ее нужно было соблазнить и хотя бы ненадолго, но увести.
      И что его разбирало? Он по этому поводу в объяснения с Василием не пускался, а тот, понятно, не спрашивал.
      Если подумать, то Э. вообще как ребенок был, все в игрушки играл, несмотря на возраст и солидность положения, советы да комитеты разные. Там, где взрослый и серьезный человек, поостерегся бы, Э. даже не задумывался. Несло его.
      Буквально лез на рожон - как в бизнесе, так и с женщинами. Странно только, что все ему сходило с рук. Но ведь так тоже бывает до поры до времени.
      Василий изредка пытался урезонивать, зная, впрочем, что напрасно - все равно по-своему сделает. Взглянет только с интересом, сверкнет зеленоватым глазом, как бы задумается, и только. О чем думает - неведомо. Может, совсем о другом - пойди узнай.
      Нет, все-таки везунчик он был, что говорить. Такими деньгами ворочал, что положи просто в банк и - живи всю оставшуюся жизнь спокойно, капитал только расти будет. И детям и внукам хватит. Сам Василий так бы непременно и сделал. Главное, вовремя остановиться.
      Не зарываться.
      У Э., впрочем, детей не было. А если и были, то неизвестно где.
      Зато сам как дитя, это точно.
      Когда на "Мерседес" пересели ("Ладой" Василий уже пользовался как своей собственной), Э. все на кнопочки нажимал и кресло то поднимал, то опускал, восхищаясь всякими встроенными для комфорта игрушками - смешно даже. Пяти минут не мог посидеть спокойно. Юла, не человек.
      А все эти благотворительные фонды, которые он вдруг начал придумывать, вкладывая в них собственные деньги и вытягивая из разных прочих организаций, - не игрушки разве? Кому нужна, если честно, вся эта его благотворительность?
      Меценат нашелся!
      Культура - селу! И что ему культура, что село? Он и в деревне-то не был, наверно, лет двадцать. Видео- и аудиотехнику вздумал посылать в полузаброшенные села, старухам и дедам, на что им? Да и все равно либо разворуют, либо поломают. Выброшенные деньги!
      Пыль в глаза!
      Василий ему заметил про это, дескать, никому не нужно, так Э. даже не отреагировал. Как смотрел в окошко "Мерседеса", так и продолжал смотреть. А между прочим, зря он так с ним, с Василием. Он ведь тоже про жизнь кое-что понимает. Да и не чужой все-таки. Вообще неизвестно, чтоб с ним было, если б не Василий.
      Э. - фигура заметная, и что дела у него в гору идут - тоже не скроешь, тем более что сам Э. тоже не прочь хвост, подобно павлину, распустить. Приемы, презентации, пресс-конференции... На его месте надо бы поскромней. Не слишком выставляться.
      А главное, друзей ценить да чужих жен не трогать. Не искушать судьбу! Ну и к нему, Василию, прислушиваться. Может, он и не такой ловкий, как Э., да ведь на всякого мудреца довольно простоты...
      Василий, может, чувствует такое, что Э. недоступно. И по ребяческому легкомыслию, и по вечной его закрученности-замороченности. Между прочим, разные люди интересуются Э. Совсем не те, кстати, кому бы тот обрадовался. Не раз уже подходили к нему, к Василию, и именно ему, а не Э. с его положением и связями, как ни странно, удавалось д о г о в о р и т ь с я. Потому что и у него, у Василия, тоже есть с в я з и, знакомые и приятели. Кое-кто из них, хоть и не такой заметный, как Э., и не на "Мерседесе" ездит, но стоит даже п а л ь ц е м п о ш е в е л и т ь...
      Сильные люди.
      Они-то, кстати, Василия уважают. Они с ним разговаривают и даже иногда советуются. Вот как! Не то что Э., который либо отмалчивается и в окошко смотрит, либо рукой эдак безнадежно махнет и бросит: "Не понимаешь ты..."
      А что тут, собственно, понимать?
      У него, у Э., либо кутеж и разгул на уме, либо никому не нужная филантропия. Музей, понимаете ли, он устраивает со всякими картинками, на которых не разберешь что нарисовано, а скорей всего тот же разврат, только замаскированный. Если простому человеку Василию не сообразить, что там накалякано, то и большинству также. Искусство, если не приносит особых денег, должно служить народу.