Л. ШКАТУЛА
      ВДОВА ЖИВОГО МУЖА
      ГЛАВА 1
      Над головой у Наташи висела вибрирующая черная воронка, похожая на виденную когда-то в мутной быстрой реке, куда на её глазах затянуло неведомо как свалившуюся в воду жалобно блеющую овцу. Но наяву овцу тянуло к воронке, а во сне воронка сама приближалась к Наташе; поделать ничего было нельзя, руки-ноги отказывались ей служить. Воронка втянула её в себя, на миг навалилось удушье, мрак. Еще оставалась в затылке пульсирующая боль, но потом и она исчезла. В темноте появилась полоска света, которая все ширилась, как если бы открывалась наружу огромная дверь, и вот уже яркое солнце брызнуло ей в глаза.
      Она стояла на некотором возвышении посреди большой, мощенной булыжником площади, а внизу бесновался народ:
      - Ведьма! Ведьма!
      Чей-то брошенный камень угодил ей в правую руку, и Наташа от боли закусила губу.
      А стояла она, привязанная к деревянному столбу, на огромной куче хвороста. Какой-то человек в монашеской рясе пронес через толпу пропитанный смолой факел, и зрители взревели от радости:
      - Смерть ведьме, смерть!
      Наташа... Нет, её зовут Любавой.
      - Любавушка! - хмельными ночами шепчет ей Тот, что живет в лесу. Диким Вепрем зовут его люди и боятся. А Вепрь... Кто видел его разъяренным? Его, живущего без страха и зависти! Но кто-то видел, ибо слух о том живет подобно сказанию: избави Бог дразнить Вепря!
      На Страшном Суде Любава признается, что заговорила Вепрю спину. Смешно? Только лицом к лицу его никто победить не может, а вот в спину ножом - пробовали. Теперь у Дикого Вепря на спине будто глаз открылся. Не то - ухо? Видеть он, конечно, не видит, но со спины никто не подкрадется, услышит. Шутки ради друзья на спор не раз пробовали поближе подобраться не вышло! И во сне слышит. Так-то!
      Себя вот не смогла заговорить. От людской глупости. От темноты и невежества. Ты, которая нянчилась с ними, как с малыми детьми, врачуя хвори и язвы, теперь стоишь, ими же к смерти приговоренная... Тим, как назло, куда-то запропастился! Она привычно окинула взглядом небо - её любимого сокола нигде не было.
      Дикий Вепрь подарил ей когда-то птенца сокола, крепко помятого кошкой. Мол, людей она лечит, так, может, и птицу выходит. А нет - так что ж, значит, не судьба! Выжил. Любава назвала его Тимом. В память о своей первой любви - соседском мальчишке Тимке, который умер в далекий чумной мор. Любава тогда у бабушки в лесу гостила, потому и жива осталась...
      Сокол жил возле неё вольной птицей - ловчему мастерству учить его не дала. Дикий Вепрь было подступался:
      - Подари! Такая птица без толку пропадает.
      Отмахнулась:
      - Дареное не дарят!
      Учить - не учила, а как монахи пришли, Тим выручать её кинулся. Самому злобному - тому, что сейчас её жечь станет, - чуть глаз не выклевал! Она улыбнулась: черную повязку пришлось надеть. В толпе её улыбку заметили, по-своему перетолмачили.
      - Над нами насмехается! Ужо погоди, на костре похохочешь!
      Но среди этой ненависти - кому она чего плохого сделала? - и издевок услышала Любава и чье-то рыдание. Взгляд её пробрал толпу насквозь, нашел единственную, горюющую. Аннушка! Чистая, светлая душа. Косой ногу резала. Век бы хромала, кабы не "ведьма"! А то и от огневицы померла, что было на девчонку накинулась. Любаву позвали, когда Аннушка уже сутки в жару прометалась. Спасибо тебе, не забыла! Не мстишь злом за добро, чужому несчастью не радуешься. Не то что твои братья! Прову язву на ноге заживила - два года мучился, прийти боялся. Филе - палец, топором отрубленный, на место пришила. Что ж они так её смерти хотят?!
      Любава подняла глаза к небу, чтобы не видеть их злорадства. Обрадовались, беззащитную девушку на костер притащили...
      Ей бы на них, добра не помнящих, разозлиться - зло над людьми большую силу имеет, - да не сможет она. Любит их всех, будто неразумных детей своих. Так и погибнет за любовь...
      Монах с черной повязкой на глазу кончил бормотать молитву и схватил в руки факел: сейчас он подожжет костер, и все услышат, как будет страшно выть и кричать охваченная пламенем ведьма!
      Любава в упор посмотрела на него: до чего ты мерзок, уродлив в нечеловеческой ненависти своей! Чтобы ты сам горел в геенне огненной! Перехватив её презрительный взгляд, монах дрогнул, факел в его руке накренился, касаясь сутаны, тут же вспыхнувшей огнем. Монах дико закричал и бросился в толпу, испуганно шарахнувшуюся от него. Второй монах схватил ведро с водой и, догнав, вылил его на своего горевшего товарища. Тот рухнул наземь, жалобно скуля.
      - Не нравится?! - сверкнула глазами Любава. - Кто кого обидит, того Бог ненавидит!
      - Ведьма! - неуверенно проговорили в толпе, на этот раз совсем тихо.
      - Смотрите! - закричал мальчишеский голос. - Ее сокол!
      Зеваки задрали головы, разглядывая парящего в высоте Тима. А Любава смотрела вперед, туда, где в самом конце узкой каменистой улочки появилась небольшая группа всадников, мчащихся во весь опор. Впереди на своем Карьке ехал... Дикий Вепрь! Как испугались те, кто только что желал ей смерти! Как кинулись врассыпную, расступаясь перед Тем, кто жил в лесу! Он подъехал прямо к куче хвороста, одним взмахом кинжала разрезал веревки и взял её за локти, чтобы подсадить в седло.
      - Никак жариться надумала? Чать, не окорок!
      Но заметив, как болезненно она сморщилась, забеспокоился.
      - Что с тобой, Любавушка?
      - Рука!..
      - Рука... у меня болит рука, - пожаловалась Наташа и открыла глаза.
      Над нею блестел золотыми вкраплениями темно-серый каменный потолок, с которого свешивался странный светильник, составленный, похоже, из кусочков слюды - небольших, прозрачных, скрепленных между собой тонкими цепочками: они шевелились от легкого движения воздуха где-то там, вверху, бросая на потолок и стены брызги света.
      Какая-то незнакомая женщина с добрым участливым лицом склонилась над нею, держа в руках крошечный хрустальный сосудик; вынула из него золотую иглу и уколола повыше локтя болевшую правую руку. Боль сразу утихла, и даже руку Наташа перестала ощущать. Женщина коснулась прохладной ладонью её лба и проговорила удовлетворенно:
      - Ну вот, теперь совсем другое дело... Выпей-ка, красавица, вот это.
      Она поднесла к губам Наташи кружку с каким-то освежающим кисло-сладким напитком. Мозг её, только что пребывавший то ли в полусне, то ли в полуяви, точно переболевшая собака, мгновенно стряхнул с себя эти липкие, лохматые обрывки, туман в глазах пропал.
      - Кто вы? - спросила Наташа.
      - Меня зовут Рогнеда.
      - А где я?
      - Не спеши, узнаешь... Тебе снилось что-то страшное?
      - Это был необычный сон. Я как бы жила много лет назад, и сегодня меня собирались сжечь на костре...
      - Каждый человек живет несколько жизней, - согласно кивнула Рогнеда.
      - Разве могут человека звать просто - Дикий Вепрь? - задумчиво проговорила Наташа.
      - Могут. Особенно если человек сам не хочет помнить свое имя...
      - Ты свободна, Рогнеда! - прервал их разговор вошедший в комнату мужчина средних лет, одетый в нелепые, по мнению Наташи, одежды, более уместные в каком-нибудь театре, дающем спектакль из античной жизни. - Добро пожаловать в Аралхамад!
      - Это какая-то новая республика? - подивилась молодая женщина, никогда прежде не слышавшая такого названия.
      - Аралхамаду - двести первый год! - торжественно провозгласил мужчина и представился: - Великий маг, слуга Арала. Для посвященных - Саттар-ака...
      - А я...
      - А ты, дитя мое, Пансема, что означает - знамение. Ибо приход твой к нам - высший знак для слуг Арала. Двадцать лет у нас не было послушника, обладающего Божьим даром сродни твоему! Этому обучиться нельзя, такими рождаются лишь избранные Аралом. Чтобы удержать тебя на этом краю жизни, нам пришлось, не дожидаясь времени весеннего равноденствия, принести Богу жертву. Жертва была принята, и ты пошла на поправку!
      - Вы очень добры ко мне...
      Великий маг наклонил голову.
      - Почему ты, Пансема, не спрашиваешь, чья кровь пролилась во имя Бога на жертвенном алтаре?
      - Я не знаю... Я подумала, что это... черный петух, или черный баран...
      - Зачем же думать, если ты можешь видеть?! Всемогущий не принимает другой жертвы, кроме человеческой.
      Он расхохотался, видя смятение Наташи.
      - Разве ты не знала, что мир держится на человеческой крови? Чтобы жил один, должен уйти другой. Горы отворяют свои богатства, лишь получив долю крови. Лишь напившись нашей крови, человека кормит земля... И ты теперь наша сестра, ибо мы навек связаны кровью.
      - Но я не хочу!
      - Желание - чувство непостоянное: сегодня оно есть, завтра - нет. Человек, следующий за своими желаниями, подобен глупой рыбе, мечущейся на крючке. Разум должен вести человека. Разум и вера.
      - Но у меня другая вера.
      - Бог, нарисованный на доске, не может видеть, но Бог, с неба глядящий и видимый каждому - воистину всемогущ! Жертвенной кровью мы нанесли знак Арала у тебя на груди; он будет вечно жечь тебя подобно раскаленному клейму, если ты отречешься от новой веры своей...
      Наталья почувствовала, как на лбу у неё выступил холодный пот. Боже, спаси и сохрани! Куда она попала? Разве отвечает за свои действия человек без сознания? Разве можно насильно обращать его в новую веру? Она чуть было не разрыдалась: обманутая, беззащитная женщина...
      "Как это - беззащитная?" - возмущенно зазвучал у неё в голове знакомый женский голос, засмеялся - колокольчиком залился - другой, совсем молодой. Теперь их уже двое?!
      - Может, её балкой сильно ударило, а, Лизавета? - серьезно спросил второй голос - Любавин.
      - Растерялась, - стал оправдывать её первый. - Ну-ка, из огня да в полымя! Любому не по себе станет...
      - Хочешь сказать, испугалась? - поправила Любава. - Я вон костра не побоялась, а тут - какой-то мужичонка!
      - Не мужичонка, а великий маг!
      - Хватит! - мысленно прикрикнула на своих прародительниц Наталья. Моя голова - это вам не ярмарка!.. Сама разберусь!
      - То-то! - удовлетворенно сказал кто-то из них. Она не поняла кто. Голос прозвучал уже издалека...
      - С кем ты разговаривала, дитя мое? - спросил её великий маг, но в его голосе прозвучала наставническая жесткость; так классная дама, госпожа Шаталина, спрашивала институтку княжну Литовскую, приготовила ли она урок истории?
      - Ни с кем! - упрямо сказала Наталья.
      Маг усмехнулся.
      - Я догадался, ты спрашивала совета и помощи у своего Бога! Хочу тебя разочаровать: ещё ни одному пленнику Аралхамада не удавалось до него докричаться. Да и чем может помочь деревянный бог?
      - Господи, прости его, неразумного! - левой рукой - правая в лубке пока не действовала - она широко перекрестилась.
      Солнцепоклонник усмехнулся.
      - Тебе не удастся меня разозлить, ибо высшее знание и божественный свет, озаряющий всякого, кто достиг высшей, седьмой ступени мудрости, делает меня неуязвимым для насмешек рабов!
      - Я - не рабыня, я свободный человек!
      - Тебе придется забыть об этом навсегда! Даже твой дар, которым ты наделена по недосмотру высших сил, будет служить отныне лишь Богу Аралу. А ты - удовлетворению обычных земных потребностей его слуг. Через год-два тебя отправят в мастерские, где ты овладеешь искусством золотого шитья. Если мастерство не будет тебе даваться - бывают такие случаи - тебя опустят на другой уровень, к поварам. Согласись, это счастье - быть так или иначе сопричастной великому делу!
      "Боже, дикость какая! - смятенно думала Наташа, усиленно морща лоб, в надежде, что кошмар наконец исчезнет. - Должно быть, у меня горячка... Нужно попытаться осмыслить, что же со мной произошло! С чего все это началось? Мы приехали на гастроли. Аттракцион отработали без ошибок, я помню восторги публики... А потом? Потом начался пожар. Я хотела вытащить Эмму и... Больше ничего я не помню... В голове будто что-то вспыхнуло и все!.. Но если этот... маг - мой кошмар, отчего я вижу его так отчетливо?"
      Саттар-ака, внимательно наблюдавший за нею, увидел, как взгляд больной лихорадочно заметался, словно она пыталась где-то за пределами своего нынешнего обиталища, а может, и за пределами разума отыскать точку, за которую можно было бы ухватиться, чтобы осознать наконец реальность происходящего с нею.
      "Пожалуй, на сегодня хватит!" - решил великий маг и неслышно удалился.
      Никто из его приближенных не знал, что незаметное блестящее пятнышко на фоне серой каменной стены - не вкрапление породы, а мастерски выполненный глазок, в который он мог наблюдать за всем, что происходит здесь. Вверху стены была незаметная постороннему глазу щель - каменная стена не вплотную подходила к потолку и таким образом позволяла слышать все, о чем в комнате говорили...
      Между тем то ли победило горячее желание Наташи отрешиться от кошмара наяву, то ли истерзанный организм прибег к самозащите, но она опять впала в сон. Такой же, как и накануне, не отличимый от яви... Казалось, с её памяти отшелушиваются напластования прошлых жизней, обнажая все более глубокие, все далее отстоящие от современной жизни.
      Топчан, на котором она лежала, стал вдруг покачиваться, и через недолгий полет в кромешной темноте, полной голосов, звяканья чего-то металлического, топота, похожего на конский, она опять вырвалась к яркому свету.
      Наташа ехала верхом на сером в яблоках жеребце по полю, сплошь покрытому ковылем. Легкий ветер быстрыми невидимыми пальцами трогал ковыль, и тогда казалось, что вместо пушистых кустов по сторонам дороги перекатываются серебристо-серые волны.
      Рядом с нею ехал красивый молодой мужчина в богатых одеждах, в вороте его рубахи виднелась тонкая кольчуга.
      - Говорил я, княгиня Анастасия, - любовно пенял ей мужчина, - негоже женщине, которая ребенка носит, верхом ездить!
      Наездница расхохоталась.
      - Негоже мне, князь Всеволод, с двух месяцев оберегаться, ровно неженке какой! Жена под стать мужу должна быть! И сына родить здорового, и дочку ладную. Кто от молодицы, что в тереме обретается да на пуховых перинах днями валяется, здорового потомства дождется?!
      Князь Всеволод с удовольствием посмотрел на юную жену. Анастасии в августе шестнадцать годов сравнялось, а к её словам женки вдвое старше прислушиваются: ни красой, ни умом Господь не обидел!
      Бояре, будто досужие кумушки, его будущую женитьбу обсуждали и девицу из рода Астаховых Всеволоду брать не советовали. Мол, девка у них и верхом ездит, и стреляет, и в реке будто щука плавает; никакой женской науке не обучена. И кожа у неё от суровой жизни не белая да мягкая, как у других дочерей княжеских, а шершавая да на солнце почерневшая. С такой девкой не сладишь: не побить, паче ослушается, не прикрикнуть!
      Оказалось, враки все. Кожа у Анастасии белая, гладкая, а уж нежная... Нежнее не бывает. Конечно, не бледная, как у иных молодиц, а такая, про каковую бают: кровь с молоком! Вроде изнутри розовым цветом подцвечена. Будто яблочки наливные на щеках, так бы и съел! И глаза зеленые. Заглядишься в них, ровно в омут - голова кружится!..
      Анастасия оглянулась на боевую дружину, что сопровождала их в дальней поездке. Прохладное солнечное утро взбодрило воинов, но мирная тишина вокруг вызвала расслабленность во взорах. Третий день едут - никого, только птицы поют, только ковыль под ветром шуршит.
      Тишь да гладь! Смотри вокруг, радуйся жизни, ан нет: вконец извелась Анастасия. Мнится ей, впереди опасность их поджидает. Крепится изо всех сил, мужу улыбается, а на душе кошки скребут! Скажи о том князю - лишь посмеется: мол, сама в поездку напросилась, а теперь бабьи страхи одолевают...
      Как наяву перед нею встают чужие раскосые лица, разевают рты в гортанных криках. Даже запах их слышит - чужой, резкий. Так пахнет прогорклое баранье сало...
      Прошлой ночью они снились ей как бы издалека, а нынешней - вовсе точно наяву. Проснулась в дрожи. Разглядела главного чужака-татарина: суровый лик, жестокие неулыбчивые глаза. Мало кого щадили они, оставляя в разрушенных городах и селениях кучи пепла и трупы, терзаемые хищными зверями и птицами.
      Сенные девки шепотом рассказывали молодой княгине, как ещё зимой этот татарин - Батый, Анастасия вспомнила его имя - окружил город Владимир. Когда недостало больше сил для защиты, бояре и простой люд, почитая честь больше жизни, заперлись в церкви и решили умереть.
      Татары ворвались в церковь, загодя её подпалив. Не могли они допустить, чтобы немалые церковные сокровища погибли. Многие владимирцы расстались с жизнью в дыму и пламени, другие - под мечом иноверцев. Мало кого в плен взяли, да и те лучше бы погибли...
      Сам князь Всеволод тоже рассказывал Анастасии о татарах, но гордился русичами, что не токмо бежали в страхе от Батыя, но и покрывали себя бессмертной славой, давая басурману достойный отпор. Как, например, жители славного и прежде незнаменитого города Козельска. Имея над собой малолетнего князя, они порешили умереть за него. И слово свое сдержали.
      Семь недель стояли татары под этой крепостью, а когда разбили стены и взошли на вал, им навстречу кинулись козельчане с ножами и бились, не щадя живота своего. Четыре тысячи воинов потерял Батый, осаждая этот город, но и он не пощадил никого: ни женщин, ни грудных детей...
      Может, оттого у княгини сны-кошмары, что рассказов страшных наслушалась, да чересчур близко к сердцу приняла?!
      Еще не знала Анастасия, что будущий ребенок своим зарождением дал толчок появлению у неё особого таланта - ясновидения. То, что она считала кошмарами, было лишь предвидением ужасных событий, которые наступили быстрее, чем дружина Всеволода успела осознать...
      Татары не сразу поняли, что плечом к плечу с князем борется не обычный воин, а женщина. Дружина оборонялась самоотверженно, но нападавших было несравнимо больше.
      - Любимый муж мой! - крикнула Анастасия. - Ты дал мне любовь свою и сделал счастливейшей из женщин! Потому не страшно умереть мне подле тебя!
      Всеволод жене ответить не успел. Страшный удар сшиб его с седла, а секундой позже Анастасия услышала гортанный приказ предводителя. Уже зная, что сейчас произойдет, она все равно не смогла этого предупредить. Мысль её бежала быстрей, чем ответное движение молодого, гибкого, но все же непривычного к воинскому мастерству женского тела...
      Брошенный меткой рукой аркан из конского волоса свистнул в воздухе и захлестнулся на теле, крепко притянув к нему руки. Ее выдернули из седла будто репу из грядки, и другой татарин, подхватив падающую Анастасию у самой земли, перекинул её поперек седла.
      Что происходило после на поле брани, увидеть Анастасии уже не пришлось, она лежала поперек крупа быстро несущейся лошади и могла созерцать лишь пыль, клубящуюся под её ногами...
      Несколько верст быстрой скачки, и Анастасию сняли с коня, чтобы точно мешок с тряпьем бросить на землю. Откуда-то сверху раздался гортанный приказ, её подняли и стали поворачивать во все стороны перед сидящим на возвышении татарским ханом из её сна. Он сделал какой-то знак, и с княгини, посмеиваясь, сорвали её походное одеяние, кольчугу. Она осталась в легкой исподней сорочке, красная от стыда. Хан одобрительно поцокал языком, и её куда-то повели.
      Чьи-то, к счастью, женские руки приняли её в шатре из белого войлока, посредине которого стоял деревянный чан с водой. Анастасию догола раздели, мыли сразу в несколько рук, не давая ей и прикоснуться к себе самой... Надели прозрачные шальвары, легкую сорочку, расшитую золотом безрукавку, а поверх - какой-то непрозрачный темный балахон с прорезями для глаз и перевели уже в другой шатер. Она бесстрастно позволяла с собой это проделывать и, только оказавшись одна, лицом к лицу с ханом, начала осознавать весь ужас своего положения. Анастасия закричала, как подстреленная птица, а поднимающийся к ней со своего ложа хан проговорил неожиданно по-русски:
      - Кричи-кричи, я люблю, когда женщины кричат...
      Три года княгиня Анастасия провела в неволе у татар.
      - Три года в неволе, - выговорила вслух Наташа; когда говоришь сама с собой, становится хоть немного спокойнее: мир внутри неё лучше мира снаружи - тот, в отличие от первого, нельзя ни понять, ни объяснить. От этого и вовсе становится страшно...
      - Здравствуй, Оля! - сказал ей вдруг незнакомый юношеский голос, и она, не открывая глаз, пыталась понять, изнутри идет он или снаружи? На всякий случай все же открыла глаза.
      Над нею склонился высокий широкоплечий юноша лет семнадцати-восемнадцати, с доброжелательной улыбкой и странно знакомыми серыми глазами. Но ведь она готова была поклясться, что видит его в первый раз!
      - Я тебя не знаю, - сказала она несколько растерянно и тут же ахнула вслух, когда незнакомец улыбнулся и обнажил крупные белые зубы - между двумя верхними так и осталась дырка! Наташа вспомнила, что Василий Ильич Аренский говорил, будто рожденные с такими вот неплотно пригнанными зубами - отчаянные врунишки... Неужели это Алька? И вообще, чему она так удивляется: разве за пять лет разлуки он не мог вырасти?
      - Алька! - сама же и сказала она полувопросительно-полуутвердительно.
      - А то кто же? - подтвердил он и почему-то грустно вздохнул. - Только теперь уж не просто Алька - Алимгафар, слуга Арала первой ступени.
      - Но как ты мог... - начала было Наташа и умолкла: Алька украдкой сдавил ей пальцы, подавая знак молчать.
      ГЛАВА 2
      Профессора Подорожанского провожали на симпозиум в Берлин студенты во главе с любимым учеником Яном Поплавским. Восемь человек, вся его комната. Они гомонили, осторожно шутили насчет сдобных немецких фройляйн (Девушка (нем.)) и не замечали, как смущается от их шуток профессор, посматривая на стоящую рядом с Егоровной Зою.
      Всего одно занятие успела провести с кормилицей эта молодая симпатичная учительница, а уже покорила свою пожилую ученицу, произведя заодно неизгладимое впечатление на профессора. Виринея Егоровна по простоте душевной тут же принялась расхваливать Зою своему любимому Алексею в надежде, что у того тоже откроются глаза и он наконец увидит, какие достойные женщины живут рядом с ним! Не без успеха! Алексей Алексеевич и сам подумывал, что, сбрось он лет двадцать, вполне мог бы приударить за этой славной девушкой.
      На первый взгляд Зоя обладала вполне заурядной внешностью: небольшие серые глаза, небольшой с горбинкой нос, тонковатые губы. Но при том её лицо не покидал здоровый румянец, а улыбка открывала красивые белоснежные зубы и сразу будто освещала лицо. Еще одним достоинством Зои было ангельское терпение. Девчонкой четырнадцати лет она ухаживала за больной матерью, спокойно сносила все её капризы, так что перед смертью та даже попросила у дочери прощенья: "Ты ангел, Зоинька, воздастся тебе за твою доброту!"
      В жизни эта девушка добилась всего сама, считала, что ей очень повезло, и панически боялась бедности, к чему могли привести её, как она думала, гордыня и непокорность: кто она такая, чтобы выступать против сильных?
      Арест Светланы Крутько, встреча с Яном, в которого Зоя была тайно влюблена, и её неблаговидное поведение, причиной которого стал страх деревенской девушки перед жестокой государственной машиной, странным образом повлияли на нее.
      Вначале она этого страха устыдилась и рассердилась на себя, потом трезво рассудила: случись самое страшное - что отберут у нее, кроме жизни? Только юность может так бесшабашно относиться к самому дорогому, что есть у человека...
      Решив для себя проблему страха, Зоя обрела уверенность в себе и неведомое прежде чувство собственного достоинства. Ее влюбленность в Яна приобрела теперь совсем другую окраску, и девушка решила, что не будет считать своим уделом бесполезные "охи" да "ахи", а постарается перебороть безответное чувство.
      От таких мыслей ей даже стало весело, а когда она увидела откровенное восхищение в глазах будущего врача Знахаря, а потом и явный интерес к ней немолодого и такого солидного профессора, она и вовсе приободрилась.
      Как раз сегодня Зоя пришла к Виринее Егоровне на очередное занятие, и тут выяснилось, что профессор уезжает. И милая старушка, и Алексей Алексеевич наперебой стали уговаривать её на время отсутствия профессора пожить у него дома, мало ли что: кормилица старенькая - тут крепкая и вполне здоровая Егоровна изобразила крайнюю дряхлость, а профессор, скрывая улыбку, свою озабоченность этим. Так что Зою они уговорили почти без труда. Необходимость поехать на вокзал провожать Подорожанского в Берлин выглядела уже само собой разумеющейся...
      По дороге на вокзал Алексей Алексеевич продолжал развивать свою мысль о том, что Зое не придется хоть какое-то время пользоваться трамваями и ездить Бог знает в какую даль! Трамваи профессор не любил, а может, и боялся. Одно время он работал в анатомичке - проверял кое-какие свои мысли - и насмотрелся довольно на жертв этих "технических чудовищ". Напрасно потом студенты перечисляли цифры гораздо больших смертей среди самоубийц, утопленников, угоревших...
      Проводив профессора, Ян Поплавский простился было с товарищами-студентами: профессор наказывал ему присмотреть за кормилицей и Зоей, проводить их до дому, потому что на эти трамваи у него нет никакой надежды!
      Он так и собирался сделать, но тут свою помощь предложил Знахарь, к некоторому огорчению Зои и удовольствию Егоровны: хитрая старушка заметила взгляд, брошенный Зоей на Алешиного любимца. Парень - красавец, на загляденье, так уж лучше с девушкой побудет Петя Алексеев. Егоровна кличек не признавала, хотя и знала, что студенты зовут его Знахарем. Сердце у парня доброе, а вот красы Бог не дал.
      - Тебе завтра дежурить с утра, так что иди, отдыхай, - заботливо распорядился между тем Знахарь.
      Ян не стал возражать: что поделаешь, у Петра очередная безответная любовь, пусть хоть так душу потешит! Он поспешно распрощался с женщинами:
      - Пожалуй, мне и вправду лучше вернуться в общежитие. Завтра после дежурства я к вам загляну...
      - Загляни, милый, загляни. - Егоровна уцепилась за руку своей учительницы, страшно довольная тем, что эту неделю в отсутствие профессора она будет не одна. Она даже собиралась пригласить Петеньку на чай с расстегаями, которые пекла профессору на дорогу.
      Ян вбежал в здание вокзала и... чуть не столкнулся с Черным Пашой. К счастью, тот нес на руках ребенка, который закрывал ему боковой обзор. Следователь прошествовал мимо с какими-то пожилыми женщиной и мужчиной.
      Юноша, увидев своего неприятеля, так резко отпрянул в сторону, что наступил на ногу человеку, который купил у лоточницы газету и теперь на ходу просматривал её.
      - Осторожнее, молодой человек... - начал было выговаривать он и вдруг радостно воскликнул: - Да это же Янек!
      На юношу, распахнув объятия, смотрел... Федор Головин!
      - Янек, обними старого друга! Думал, усы отпустил, так я тебя и не узнаю?!
      - Здравствуй, Федор! Или ты теперь не Федор, а ещё как-нибудь? Может, ты такой важный, что тебя уже и по имени звать нельзя?
      - Тебе, мой дорогой, все можно! Федор я, и могу теперь быть самим собой. Надеюсь, больше скрываться мне не придется! Правда, никто не знает, что я - граф, но, думаю, и знать об этом не надо: революции не нужны подобные титулы... А усы-то ты отпустил зачем? Чтобы старше казаться?
      Усы Ян носил уже четыре года и все вокруг так к ним привыкли, что никто его об этом не спрашивал. Да и кто из прошлого мог бы ему встретиться в Москве?
      - Как-то само собой получилось.
      - А с усами ты ещё больше на деда стал похож - вылитый Данила!.. Янек, тут недалеко от вокзала есть приличная ресторация, - Головин схватил его за рукав, - ты ведь не торопишься? Пошли, посидим, мне так много нужно сказать тебе!
      Ян замялся.
      - Судя по одежке, ты неплохо живешь, а я пока всего лишь бедный студент. По ресторациям ходить - мне не по карману!
      - Ты меня обижаешь? - не отпускал его Федор, точно Ян собирался вырваться и убежать. - Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! Как я тебя искал, когда ты сбежал тогда из замка.
      - Не сбежал, а просто ушел!
      - А почему ушел? Враг твой умер. Не родного же деда было тебе бояться!
      - Мне нужно было о своей жизни подумать, а не мертвецов по стенам развешивать.
      Федор засуетился.
      - Пожалуйста, пойдем со мной, может, я смогу объяснить тебе, что во всем этом нет моей вины, потому что не я это был, а зверь, что в меня вселился...
      - Хорошо, пойдем!
      Ресторация оказалась вправду небольшой, но уютной. Ян в такое заведение попал впервые и ему здесь все было в диковинку: пальмы в деревянных кадках, тяжелые бархатные шторы, дорогие хрустальные люстры, официант с бабочкой, тотчас подлетевший к столику, за который они сели. Ян накануне купил недорого вполне приличную рубашку, так что, сдав свое дешевенькое пальтишко в гардероб, чувствовал себя неплохо. Да и стоило ли расстраиваться из-за плохой одежонки человеку, который собирался стать лучшим врачом в мире!
      - Не возражаешь, если я сам закажу ужин? - деликатно спросил его Федор, правильно истолковав поведение Яна: парень глазел по сторонам, видать, в таком заведении впервые!
      - Горячее неси сразу, - услышал Ян, - мы проголодались!
      Официант отошел, почтительно выслушав Федора, а тот опять влюбленно уставился на давнего товарища.
      - Смотришь на меня, будто девица красная! - рассердился Ян. - Даже неудобно!
      - Эх, Янек, цены ты себе не знаешь! Говорил я тебе когда-то и опять повторю. Беата мне все рассказала: и про твою операцию, и как я на ваших глазах в дикого зверя превращался... Еще немного, и это стало бы необратимым, и в аду возрадовался бы пан Бек: добился своего, уничтожил род Головиных! Если бы не ты...
      - Всего и дела-то, пулю вытащил...
      - Пулю! С того света меня вытащил, Матильду спас, она мне рассказывала. Мы ведь с нею поженились. Сын у нас родился, такой здоровый крепыш - Ян Головин! В честь тебя назвали...
      Ян смутился.
      - Федор, если не перестанешь меня расхваливать, ей-богу, встану и уйду. Я и так уж от твоих славословий весь взопрел!
      - Ладно, не буду! Не поймешь ты чувства человека, чей род чуть было под корень не извели и его самого в могилу не отправили! Я ведь на вокзале Матильду в Германию провожал - к матери второго ребенка рожать поехала. Понимаешь, второго! Опять сына жду... А о твоем даре все эти годы я только и думал. Да что там "думал" - тысячу книг перечитал: и о магнетизме, и о гипнозе. Современные учения и исследования, древние рукописи изучал. Думаю, теперь будет тебе о чем рассказать... Кстати, ты говорил, что студент. На врача учишься?