- Не все. То, что ты - большой врач, я понял, но что ты делаешь в замке Беков, прислуживая им?
      - Это вовсе не замок Беков. Это замок Головиных!
      - Юлия рассказывала, что все они умерли, наследников не было, потому замок им и достался.
      - Им бы очень хотелось, чтобы наследников не было, но я пока ещё жив! Послушай, Ян, возможно, у нас больше не будет времени спокойно поговорить... Потрогай у меня на голове шрам. Чувствуешь? Сюда вошла пуля. Выходного отверстия нет. Так что, друг мой, осот ты вырвал, а корень остался. Я знаю, в Германии есть врач, который делает операции на мозге, но собой заниматься у меня нет времени.
      Иван машинально тронул голову, будто пуля опять напомнила о себе.
      - Хочешь знать, кто меня этой пулей наградил? Пан Зигмунд собственной рукой... Наука наукой, а Головины всегда состояли на государевой воинской службе. Началась война, и я поехал на фронт. В одном из боев ранило меня в ногу. Хоть и отстреливались мы до последнего, но патроны кончились, а немцы тут как тут, окружили и взяли в плен. Согнали нас, русских, в чистое поле за колючую проволоку. Медикаментов никаких. К счастью, было лето: нашел я подорожник, ромашку - словом, рана благополучно затянулась. Начали мы с товарищами побег готовить, да тут на беду мою пан Зигмунд появился. Как выяснилось, он давно меня разыскивал, а судьба возьми да преподнеси меня ему, как сыр на блюдечке. Он сначала даже поверить не мог: правда ли, что я - граф; правда ли, что замок мой; действительно ли я - единственный наследник по мужской линии? Знал бы я, чем вызван его интерес, то вырвал бы себе язык!
      Он помолчал.
      - С той поры меня все мысль гложет, что гибель родных на моей совести. Ведь мог сказать, что однофамилец: мало ли Головиных по белу свету! Может, и не спасло бы их это... Меня убить ему было несложно: спровоцировали попытку к бегству, да и выстрелили в спину. А для верности пан Зигмунд дострелил: в голову.
      - Значит, пан Зигмунд не знает, кто его камердинер?
      - До последнего времени так думал. Я ведь при встрече с ним заросшим был, бородатым, да и больным, - болезнь никого не красит. Никогда не забуду: я лежал на снегу и кровь медленно вытекала из меня. Пан Бек подошел, пнул ногой и злорадно причмокнул: "Думал, роду Головиных конца не будет? Жаль, отец твой, Глеб Головин, не дожил. Говорил я ему: изведу твой род, могилы предков с землей сровняю, а в твоем замке мои дети и внуки жить будут. Гордец, он только смеялся мне в лицо..." Я умирал, но маленький огонек ещё теплился во мне: мать, сестры, они в опасности, - стучало в моем сердце, не давая ему остановиться.
      - И все-таки ты не смог Зигмунду помешать?
      - Не смог, хотя Провидение и помогало мне. Ночью, смертельно раненный, смог доползти до ближайшего села и свалился в горячке. Одна добрая женщина, рискуя собой, подобрала и вылечила меня. Прошло не меньше полугода, пока я смог наконец подняться и отправиться к замку. Никому не пожелаю узнать то, что стало известно мне: бандиты поленились даже убрать трупы родных; их только через неделю похоронили жители ближайшего села. Мне рассказали, что мать закололи штыком прямо в постели, а над сестрами надругались и потом изрезали на куски. Убили всех слуг, не пожалели даже двухлетнего сына кухарки. Имена бандитов остались неизвестными, но я-то знал, кто за всем этим стоял...
      - За что же пан Зигмунд вас так ненавидел?
      - Мне рассказали, что в юности отец с Зигмундом были приятелями и, как водится, любили одну и ту же девушку.
      - И твой отец женился на ней?
      - В том-то и дело, что нет. На ней женился Зигмунд. Он устроил так, что отец Анны - так звали девушку - оказался на грани разорения и молодой Бек предложил ему спасительный выход в обмен на руку девушки.
      - Непонятно: Зигмунд добился, чего хотел. Твой отец, раз ты появился на свет, женился на другой. Откуда ненависть? Может, твой отец с Анной тайно встречался?
      - Вряд ли. Та его любовь была первым юношеским чувством. Она прошла как весенний дождь. Отец искренне любил мою мать. А вот Анна, похоже, его не забыла. Через год после рождения Юлии она умерла при странных обстоятельствах. Думаю, Зигмунд убил её в припадке ревности. Впрочем, это только мои предположения.
      - И давно ты в замке?
      - Почти год,
      - Что же ты так долго тянешь со своей местью?
      - Месть - не такое простое дело; при том, что Зигмунда его псы охраняют круглосуточно. А я хочу, чтобы даже птенцов в этом гнезде не осталось!
      - И ты тоже станешь, как они, штыком в постели?
      - Не знаю. Но жалости во мне нет ни к кому!
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Кажется, совсем недавно Ольга клялась и божилась, что никогда не вернется к прежним привычкам. Но то ли черт её дергает за язык, то ли никак не повзрослеет, а только она заразила Альку, как прежде её дядя Николя, игрой в рифмование слов, и мальчишка так увлекся, что рифмует все подряд.
      Василий Ильич между прочим заметил:
      - Что-то много нынче ворон. Алька тут же:
      - Как бы не было похорон. Ольга толкнула его в бок.
      - Прекрати! А тот:
      - Иначе не будет пути?
      - Тьфу, - плюнул Аренский-старший, - я уже и себя ловлю на том, что к любому вашему слову тут же рифму ищу. Ну, Ольга, удружила!
      - Золотая жила.
      - А это к чему? - вмешался Герасим.
      - Я и сам не пойму.
      - Тогда лучше; чтоб не скучно было.
      - Все ясно, - подвел итог Василий Ильич, - если вы и Герасима заразили, значит, от безделья маетесь: пора за работу приниматься... Послушай, Герка, а чего это ты все вслушиваешься да вглядываешься, будто ищейка... Осталось только следы нюхать!
      - Боюсь я, Василий, непрошеных гостей. Хотя бы и друзей-махновцев. Эти разбираться не будут: чуть подозрительные - в расход!
      - Вот то-то и оно! - нахмурился Аренский. - Думаешь, я даром про работу заговорил? У самого плохие предчувствия... Спрашиваю серьезно: согласен ли ты, Герасим Титов, работать в моем цирке?
      - Да уж возьми за ради Христа, отец родной, век за тебя буду бога молить! Согласен робить за похлебку, да за одежонку какую-никакую.
      Герасим подчеркнуто просительно опустил хитрые повеселевшие глаза. Но Василий Ильич вовсе не был расположен шутить.
      Люди, подобные Аренскому, - рабы своего чувства долга. Никто не просил его, не обязывал, но он уже чувствовал ответственность за них, тех, с кем свела его нелегкая судьба. Василий Ильич размышлял, мучился, страдал и... невольно втягивал окружающих в водоворот своих страданий, подчас раздражая их мелочной опекой и педантизмом.
      - Как раз об одежонке-то и речь, - он машинально пощупал бушлат матроса. - С матросской робой тебе, друг ситцевый, лучше расстаться... Бери пример, Оля - княжна, а по одежке не скажешь. Не её бы умные глаза да аристократические ручки, - так, мещаночка из какой-нибудь Орловской губернии. Только внимательный да знающий глаз заметит, что платьишко на ней не такое уж простое. Видно, поработала над ним модистка высшего класса! Да и материалец недешев.
      Ольга смутилась: зачем он так говорит? Конечно, она подозревала, что её попытки выглядеть простолюдинкой не очень-то удачны, "порода проступает", но что же делать...
      - Да вы, Оленька, не краснейте! Это я так... придираюсь. Кто сейчас станет разбираться, дорогой или дешевый материал? Как говорил Шекспир, "распалась связь времен"! А платье можно на булку хлеба выменять, даже очень дорогое... Помогите-ка лучше Герасиму гардеробчик подобрать. Вот в этом леске мы остановимся, костер разведем, обед сварим - негоже без горячей пищи путешествовать - переоденемся, и за работу!
      Они выбрали место на опушке небольшого леса, где почти стаял снег. Сложили пожитки. С помощью Альки Ольга стала перебирать их и, наконец, нашла то, что искала - это была красная атласная рубаха. Девушка отвернулась, чтобы не смущать переодевавшегося матроса, а когда повернулась вновь, то ахнула от неожиданности - в этой рубахе с наборным пояском Герасим показался ей именно завзятым циркачом. По крайней мере, какими она себе их представляла. Алька подскочил, поднял руку Герасима и провозгласил:
      - Чемпион мира и Европы по французской борьбе - Герберт Титус!
      - Чего это ты меня так обозвал? - удивился Герасим.
      - Это называется - сценический псевдоним. Он есть у всех знаменитых цирковых борцов.
      - A y меня, не будет! Герберт - придумал тоже. Чем плохо - Герасим?
      - Герасим - морда восемь на семь? - тихо пробормотал Алька.
      Но Аренский услышал и отвесил ему подзатыльник.
      - Не обращай на него внимания, Гера: всю жизнь возле взрослых отирается, вот и распустил язык... Я вижу, ты готов? Погодь минутку!
      Он раскатал одну из скаток и расстелил на лужайке довольно потертый цирковой ковер. Скинул пальто и стал в борцовскую стойку.
      - Ну, берегись, Герасим!
      И цыкнул на Альку:
      - Ужо смотри мне, со своими рифмами!
      Ольга подмигнула мальчишке:
      - Борцы!
      - Жеребцы! - сказал он ей на ухо и покосился на отца: не слышит ли?
      - Держись, Василий, мордой синий! - все же не выдержал и схохмил Герасим. Все расхохотались.
      - Как дети, ей-богу, никакой серьезности, - отворачиваясь, чтобы не видели его улыбки, проворчал Аренский и неожиданно сделал выпад в сторону соперника.
      Тот отпрянул.
      - Ой. напугал!
      И, расставив руки, как медведь, вразвалку пошел на Василия.
      Они выглядели рядом несколько комично: высокий, широкоплечий Герасим, точно глыба, нависал над коренастым, но много ниже его Аренским. Впрочем, разницу в росте тот с лихвой компенсировал мускулистостью и подвижностью.
      Герасим попробовал применить против товарища захват, но не тут-то было! Аренский ловко нырнул под его руку и провел бросок. Герасим упал. Ольга с Алькой зааплодировали.
      Их хлопки подействовали на лежащего, как удар бича. Он вскочил, засопел, всерьез начиная злиться. Неизвестно, чем бы закончилась их встреча, но они услышали топот копыт и не успели опомниться, как на опушку, где расположились артисты, выскочил отряд всадников человек в двадцать. Как подсчитал про себя Алька, - двадцать два.
      - Посмотрите, поручик! - изумленно воскликнул старший из них в форме полковника царской армии. - Вся Россия воюет, а здесь, в лесочке идиллия... Насколько я понимаю, цирковые артисты проводят репетицию?
      Как ни были ошеломлены их появлением циркачи, а первым опомнился Аренский. Он с неожиданным проворством низко поклонился военному.
      - Вы правы, господин полковник! К сожалению, перед вами лишь жалкие остатки былой цирковой труппы. Но и они не могут себе позволить пренебречь единственной профессией, обеспечивающей им кусок хлеба. А для того - ни дня без работы! Таков наш девиз. Прошу любить и жаловать; мой сын, акробат и эксцентрик - Арнольд Аренский! Алька, давай!
      Алька ловко сбросил сапоги и несколько раз прошелся по поляне колесом.
      - Хорошо, - полковник похлопал по крупу гарцующего коня.
      Остальные всадники молча с любопытством разглядывали цирковых артистов.
      - А что может этот молодой атлет?
      - С вашего позволения, монетку разрешите? - Герасим протянул руку.
      Полковник порылся в кармане и вытащил медную монету. Атлет зажал её в левой руке, поднатужился и протянул уже согнутую. Полковник одобрительно кивнул.
      - Браво, такой здоровяк, молодец, что же не в армии? - сощурился он.
      - Правая рука покалечена, ваше благородие, - Герасим показал правую ладонь, которую наискось пересекал глубокий шрам. - Пальцы почти не гнутся. Забракован подчистую. А в цирке я бороться могу...
      Полковник покашлял. Никто из его сопровождения в течение всего "опроса" не проронил ни слова.
      Чувствовалось, что авторитет у командира непререкаемый.
      - Девушка - чья-то родственница или тоже артистка? - он с любопытством оглядел хрупкую фигуру Ольги.
      - Наталья Соловьева - стрелок и фехтовальщица, - Ольга, представляясь, машинально присела в книксен, что, впрочем, выглядело вполне по-цирковому, и удивилась, как легко она произнесла вместо своей чужую фамилию и присвоила чужую профессию.
      - Странно, - произнес полковник, - у такой юной мадемуазель такие мужские наклонности... А вы не могли бы нам что-нибудь продемонстрировать?
      - Отчего же... Вашим браунингом воспользоваться не разрешите? - Ольга обратилась к поручику. - Браунинг мне дается легче, чем маузер.
      Поручик растерянно посмотрел на полковника. Тот согласно кивнул, но расстегнул кобуру и, будто невзначай, положил руку на рукоять своего маузера.
      "Давно мы не тренировались, дядя Николя, - мысленно, как молитву, проговорила Ольга. - Может, не забыла я трюк, которому ты меня научил?"
      - Вон та ворона на ветке вас устроит? - спросила она, прикидывая направление.
      - Вы и вправду странная девушка, - покачал головой полковник, - любая другая барышня на вашем месте хотя бы для виду расхныкалась: ах, бедная птичка, ах, ни в коем случае!
      - У нас в приюте, кто хныкал - оставался без обеда, - сухо проговорила Ольга. - Да и ворон я с детства не люблю. При мне одна из них выклевала глаза маленькому щенку!
      Она ещё раз промерила взглядом расстояние, повернулась спиной и, не глядя, из-за плеча, выстрелила. Ворона камнем упала вниз.
      - Да-а, - растерянно протянул поручик, забирая протянутый ею браунинг, - если вы и фехтуете так же, как стреляете, то я не завидую вашим врагам.
      - Позвольте вашу руку, - попросил полковник, - он наклонился в седле и поцеловал Ольге руку.
      - Это искусство высшего класса! Простите нашу подозрительность, но буквально вчера пришлось повесить двух шпионов. Один слепым прикинулся, а поводырем у него, по виду, мальчишка был. Оказалось, девушка... С удовольствием бы посмотрели ваш спектакль, но долг повелевает... Прощайте! Он тронул поводья.
      - На первом же послевоенном спектакле с меня - букет роз! - крикнул, оборачиваясь на скаку, поручик.
      - Удачи вам! - махнула рукой Ольга. Она подалась вперед, жадно провожая их глазами, и смутилась: циркачи пристально разглядывали её. Действительно, что это с нею? Отчего вдруг забилось сердце, словно кто-то близкий подал ей весточку...
      - Не понимаю я тебя, Василий, - говорил между тем Герасим, опять становясь в борцовскую стойку. - Чего Ольге от своих-то скрываться, если она - княжна? Небось, обрадовались бы...
      - Чего ты мелешь! - расстроенно оборвал его Аренский. - Свои, чужие... Кто теперь свой? И кому? Наташа Соловьева - ничья и каждого. Цирк любая власть своим считает, он - внеклассовый. А княжна Лиговская - совсем другое дело. Давайте-ка не будем рисковать!.. Но что хорошего можем мы извлекать из таких вот моментов? Человек в минуты опасности себя в полной мере проявляет. Я понял, с нашими талантами мы с голоду не умрем. Благодарю всех за находчивость и выдержку. Сейчас могу признаться: особенно я за Оленьку переживал. Слабый пол, аристократка, а тут - такая переделка... Ну вот, уже и рассердилась, губы сжала! Тем приятнее, добавлю, было убедиться в необоснованности своего беспокойства... Кстати, Герасим, ты что-то не рассказывал, что тебя с флота комиссовали? Да и бушлат у тебя не с чужого плеча... Правая рука не гнется. Что-то я не заметил!
      - Врачи обещали, что именно так и будет, инвалидом признавали. Только я упрямый, руку разработал. Какой же из мужика кормилец без правой руки? Так что шрам у меня больше для прикрытия. Уж если врачи, думаю, ошиблись, то полковник вряд ли разберется.
      - Ну ты и жук! - засмеялся Василий Ильич. - А кочергу узлом завязывать не пробовал?
      - А сеть, полную рыбы, вдвоем тянуть не пробовал? - огрызнулся Герасим.
      - Чудак, не сердись, я же про кочергу тебя серьезно спрашиваю. Через украинские села идем. На Ольгины штучки с выстрелами бабы могут не среагировать, а за каждую завязанную и развязанную кочергу мы сможем по доброму шматку сала заработать!
      Они продолжали на все лады обсуждать трюк с завязыванием кочерги, в котором не преминул принять участие и Алька, а Ольга молча насупилась: шматок сала, вот что для них главное. Какой-то кочергой, гнуть которую можно без особого умения, одной дурной силой, они разом перечеркнули её дебют, восхитивший даже профессиональных военных.
      Она опять вспомнила дядю Николя, тонкого, чуткого, терпеливо обучающего её всему, что знал и умел сам. А умел он многое, несмотря на то, что носил очки. Штабс-капитан Ахрименко, дававший дяде уроки фехтования, не раз посмеиваясь утверждал, что в качестве компенсации за близорукость во лбу у Николая Астахова есть никому не видимый третий глаз. Дядюшка смеялся вместе с ним, но Ольга-то знала, как дается ему легкость в обращении с оружием. Дядя тренировал свое тело неустанно и повторял племяннице:
      - Человек слаб, потому что хрупка его природа. Но как силен человек, желающий исправить свою природу! Нужно быть только последовательным и настырным.
      - Оля, - нарушил её задумчивость Алька, - а откуда ты узнала про приют?
      - Какой приют? - не сразу поняла она.
      - Ну, где без обеда оставляют.
      - Один раненый рассказывал: у них там такие жуткие порядки были! Чуть что - без обеда. И дети все время голодные ходили.
      - Папе тоже предлагали меня в приют отдать. Он не согласился.
      Ольга вдруг устыдилась своих мыслей: подумаешь, обиделась! Больно вы нежная, княжна! Думали, вся жизнь - сплошной праздник и вами будут только восхищаться да носить на руках? А чем вы заслужили такое отношение? Но Аренские будто сговорились сегодня не давать ей ударяться в философию. На этот раз Василий Ильич предложил:
      - Оля, может, мы с Алькой вас гадать научим?
      - Как - гадать?
      - По-всякому! На картах, на кофейной гуще, на выливании воска, по руке. Алька много чего умеет! Одно плохо: женщины его гаданий всерьез не принимают, смеются. Мне, в силу различных причин, такими делами заниматься не резон, а молодая красивая девушка...
      - Отбивать хлеб у цыган? - улыбнулась Ольга. - Вообще я не прочь. Знания, как говорил мой дядя, за плечами не носить.
      - Вот и славно. Нам ведь, милая Оленька, придется как следует за жизнь побороться. Сможете подняться над чувством превосходства, присущим вашему классу, над изнеженностью, присущей вашему полу, - станете нашим товарищем безо всяких скидок. А выживем, тогда и станем ваш путь розами устилать!
      Ольга почувствовала в словах Аренского скрытое раздражение.
      - Я сделала что-нибудь не так?
      Артист смутился.
      - Все так... Просто я увидел, как на вас смотрели... это офицерье. Даже подчеркнуто серенькое платьице не может скрыть вашу красоту... Ох, как говаривал наш директор цирка: селезенкой предчувствую грядущие неприятности!
      Солнце на поляне стало припекать. На ветке запела какая-то желто-синяя пичужка. Невдалеке бурлил и журчал весенний ручей: снег стремительно таял, с веток оглушительно срывались вниз комья снега. Неугомонный Алька с удовольствием лазил по кустам, трещал сучьями, как молодой медведь, таскал и складывал на поляне хворост. Ольга решила воспользоваться передышкой и простирнуть злополучное серенькое платьице. Все-таки Агнесса свою госпожу явно недооценивала: даже стирать одежду княжна научилась! Аренский, глядя на розовое французское мыло в её руке, без слов вытащил из мешка другое серый, похожий на булыжник, кусок. Алька ещё раньше отыскал в вещах Наташи фланелевое в крупную клетку платье и предложил его Ольге. Он неправильно истолковал её нерешительность, просто ей никогда прежде не доводилось носить чужие вещи, - и стал горячо доказывать:
      - Ты не думай, оно выстиранное. Наташа была ужасной чистюлей!
      Теперь Алька на вытянутых руках держал старый цирковой занавес, за которым Ольга умывалась и переодевалась. Заодно она сменила прическу заплела волосы в одну косу, а когда вышла, повергла мужчин в состояние, близкое к шоковому: так она была хороша и по-домашнему уютна. Совсем другая в этом девчачьем платье с накинутым на плечи полушубком, - никто бы не дал ей сейчас больше шестнадцати лет.
      Серые с зеленой искрой глаза её красиво оттенялись свежей после холодного умывания бело-розовой кожей. Аренский давно отметил про себя это розовое свечение её лица. Ольга легко бледнела в минуты переживаний и душевных волнений, а когда успокаивалась, лицо опять нежно розовело. А губы!.. Верхняя - потоньше, а нижняя - полная, цвета спелой вишни, наводила на мысль о поцелуе. Удлиненное аристократическое лицо обрамлялось светло-пепельными волосами. Аренский безоговорочно признавал её красавицей, хотя ценители классической красоты могли бы с ним поспорить.
      Ольга пошла с платьем к ручью, а мужчины смотрели ей вслед.
      "Какая талия! - думал Василий Ильич. - Можно охватить двумя пальцами. И как ловко сидит на ней Наташино платье: вот только в груди, пожалуй, тесновато..."
      "Все же и среди аристократок неплохие женщины встречаются! - размышлял и Герасим. - Ее бы на парное молочко, да на сметанку, откормить, - глядишь, и вовсе красавицей стала бы!"
      Они молчали, пока не заговорил Алька. Он внимательно посмотрел прежде на одного, потом на другого - те на его изучающие взгляды не реагировали и своим мальчишеским умом определил: "Втрескались. Оба!" Потому и сказал подчеркнуто безразлично.
      - А вообще Олька молодец, да? По виду и не скажешь, что она такое умеет! Вы бы её ещё борьбе научили, чтобы она без оружия даже защищаться могла. Тогда ей никто не будет страшен: ни белые, ни красные!
      Мужчины наконец очнулись от созерцания уходящей Ольги и переглянулись. Аренский строго сказал:
      - Опять ты, Алька, фамильярничаешь! Какая она тебе Олька?
      - Чего ж это, я её тетей Олей стану звать? Она всего на шесть лет меня старше, если хотите знать, когда я вырасту, вполне смогу на ней жениться!
      - Ну и самоуверенный шкет! - возмутился Герасим. - Мне в твои годы такое бы и в голову не пришло.
      - Вот потому вы только и умеете что смотреть да попусту вздыхать.
      Аренский щелкнул сына по лбу.
      - Опять наглеешь!.. Но идея твоя хороша: пожалуй, научим мы Ольгу кое-каким приемчикам - не только для защиты, а чтобы и в работе использовать могла: здорового мужика, например, через плечо бросить, публику повеселить... Словом, сделаем клоуном на все руки!
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      После обеда Иван зашел к Яйеку и вкратце рассказал ему о событиях в замке.
      - Юлия что-то притихла. Я её осторожно порасспрашивал обо всем; говорит, что ничего не помнит, но, может, пакость какую замышляет? Пан Зигмунд завтра должен приехать, уж он раздаст всем сестрам по серьгам. Доктор Вальтер обследовал умершего Епифана и поставил диагноз: разрыв сердца. Поудивлялся вслух: чего это вдруг покойный, что раньше не знал и где у него сердце, вдруг от разрыва сердца помер? Но поскольку все признаки налицо, решил, что, значит, так богу угодно. Сегодня похоронят.
      Иван испытующе глянул на Яна:
      - А как ты, вообще? Совесть не мучает? Вроде бы человека убил!
      - Я думал об этом, - Ян вздохнул и пожал плечами, - но почему-то никакой жалости или раскаяния не чувствую. Может, потому что не рукой убил? Да и вдруг это вовсе не я?
      - Как это? Ты же сам говорил...
      - Говорил... Так Епифан же нелюдь, кат. Богу, думаю, противен был, вот он через меня его и покарал. Ты бы на висевшую Беату посмотрел, и у тебя бы жалость пропала.
      - У меня жалости и нет, я просто хотел узнать твое мнение, а оказалось, что у тебя на этот счет целая теория.
      - Не пойму, Иван, почему, когда я с тобой разговариваю, мне всегда хочется тебе плохое сказать. Может, обидеть даже... Ты всегда говоришь свысока, как наш хуторской куркуль Опанасенко. Так тот хоть богатый, власть имеет, а ты? Служишь своим врагам, убийце матери, вместо того, чтобы отомстить. Это я должен тебя презирать!
      Иван в ярости схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе:
      - Ты! Да я тебя...
      Ян немигающе посмотрел ему в глаза.
      - В гляделки хочешь поиграть? Давай, попробуем!
      Боль, словно беря разбег, начала мелко пульсировать в мозгу Ивана.
      - Ну-ну! Ты это брось! Здесь мне с тобой и тягаться не резон.
      Он помолчал, но, видно, случившееся не давало ему покоя, а граф Головин привык все расставлять по местам и, как хороший коллекционер, снабжать соответствующими ярлыками. Ян как явление упорно выбивался из этого ряда; его слова о том, что смотрит на него свысока, граф объяснил просто: я хочу сделать, как лучше, а этот деревенский недоросль не понимает своего счастья.
      - Вот скажи, Ян, как ты думаешь распорядиться даром, что послал тебе господь: другим во благо или себе в развлечение?
      - Ты, Иван, как наш батюшка вещаешь! Чего это я все время должен думать, как да что? Или мне этот дар в торбе носить? - Ян понизил голос. Честно тебе скажу: хочу маленько Юлию проучить, уж больно она заносится, пся крев, то да се! Если она и тебе нравится, могу подсобить.
      - Ах ты, сопляк! - рассердился Иван и даже рука его дернулась от желания дать затрещину новоявленному всемогущему. - Подсобить он хочет. Все, до чего додумался, это как с паненкой развлечься!
      - Ну, а что еще?
      - Эх, рано к тебе все это пришло, понимаешь, рано! Мальчишка совсем. Что еще... А людям послужить ты не хочешь?
      - Людям... Всем или каким-то одним? Что они мне хорошего сделали? Те, которые приютили, сам говоришь, плохие. А других я и не знаю. Служить незнакомым, кому ни попадя? А как я узнаю, что они хорошие? Молчишь. Сам не знаешь, а учишь. Я ведь тоже не лаптем щи хлебал!
      Граф Головин, врач и философ, человек, считающий себя незаурядной личностью, растерялся. "Господи, - тоскливо думал он, - ну почему мы всегда просто принимали на веру высокие слова о необходимости служения людям и повторяли их восторженно, не задавая дурацких вопросов, а этот малограмотный деревенский парень спокойно поднимает руку на святая святых и ничтоже сумняшеся расшатывает храм высшей истины..." Тут, совсем некстати, скорее, от желания прервать затянувшуюся паузу, он спросил:
      - Скажи, а что у тебя с Беатой? Любовь или так, голову ей морочишь?
      - Вот, опять! Опять ты со мной говоришь, как священник. Разве каждая девушка в жизни - непременно любовь? У тебя ни одной не было или ты всех любил? В другой раз позови проповедь читать, сегодня недосуг мне.
      - Да погоди ты!.. Ладно, прости, больше не стану тебя моралью изводить.
      - И хорошо. Чего нам с тобой ссориться? Думаю, человек ты неплохой...
      - Спасибо! - поклонился Иван.
      - Смейся-не смейся, а я считаю, что в долгу у тебя. Выхаживал меня, чужого человека, как нянька. Носил на себе, хоть и граф.
      - Издеваешься?
      - Ладно, я тоже не стану тебя изводить. Только объясни мне кое-что; Юлия о Беате говорила так, как парень говорит о девушке.
      - Понятно. В вашем хуторе о лесбийской любви, конечно, не слышали.
      - О какой?
      - Да, все равно не запомнишь, и в жизни вряд ли когда ещё встретишь. Тут тебе не древняя Греция. Зато в замке сможешь такое увидеть, что и в страшном сне не приснится.
      - Ну, насчет грязного разврата нам батюшка часто говорил... Иван, а ты не объяснишь мне, как они это... любятся друг с другом?
      - Так, теперь ещё и нездоровое любопытство.
      - Что ты меня все виноватишь? Начал рассказывать, поманил и бросил. Ничего, докумекаю. Хочу с паненкой позабавиться? Да потому, что сейчас мой верх может быть. Она на меня, как на живую игрушку смотрит, сам же говорил. А мне, выходит, нельзя?
      - Нельзя. Ты человек, а не волк!
      - С волками жить - по-волчьи выть,
      - Ты прямо философ!
      - А ты... ты хуже Юлии! - Ян от возмущения не мог подобрать слов. - Та хоть и ставит меня ниже всякой скотины, но и не скрывает этого. Ты же, Иван, - или как там тебя, граф Головин? - меня презираешь, мол, темный, деревенский, безродный!
      - Опять ты о глупостях. Да не презираю я тебя, у меня манера общения такая.
      - Со слугами! А я тебе не слуга. И грамоте, если хочешь знать, обучен. К батюшке за шесть километров на уроки ходил... Ты вот меня с волком сравнил. А сам? Живешь, как в кустах сидишь, момент выжидаешь!
      - Сижу... Ты хоть знаешь, что пан Зигмунд никогда один не бывает? Я камердинер, ему прислуживаю, обуваю-одеваю, вслух читаю, а рядом непременно кто-то из телохранителей сидит и в руках - револьвер. Выходит, он мне не доверяет? Никому не доверяет! Ты меня сразу осудил. Думаешь, я смерти боюсь? Я её уже пережил. Зигмунд мой род к вымиранию приговорил, мне же хочется назло этому выродку сына родить, и, может быть, не одного! Но вначале эту ядовитую гадину хочу раздавить. А он без своего отряда не ходит и не ездит.
      - Что же получается, он до гробовой доски будет так оберегаться, а ты и состаришься возле него?
      - Не беспокойся, есть у меня план, и все готово для его осуществления. Я теперь не только его привычки знаю, но и охранников, как братьев родных, изучил. Всех извергов хочу покарать. Может, господь недаром жизнь мне сохранил, чтобы я не только за свою семью отомстил, а и за всех невинно убиенных. Ты, верно, не знаешь, что по окрестным селам происходит? Нет-нет, да какая-нибудь девушка пропадает. И никто её потом не видит. Исчезает без следа.
      - У нас тоже, бывало, всякое брехали, но чтобы такое, - Ян содрогнулся. - Похоже на страшную сказку.
      - Иной раз действительность оказывается страшнее. Короче, поползли слухи, что в замке поселились вурдалаки. Вроде, кровь из молодых девушек выпивают, а трупы в болоте топят. В один из дней местные крестьяне на замок приступом пошли. А пан Зигмунд и его свора меры-то на всякий случай приняли: у них в левой башне пулемет стоял. Еле отбились, а на другой день из округа немецких минеров вызвали. Теперь вокруг всего замка минное поле. Кто-то из местных крестьян буквально за день до тебя на него попал, так ему повезло куда меньше. В клочья разнесло. Думали, и ты из местных. Скажи спасибо Юлии, приглянулся ты ей, а то пошел бы на медицинские нужды пана Вальтера или на забаву молодчикам Зигмунда. Как тебе моя сказка?