Испуганные хозяева разговаривали с ними, не открывая дверей, не соглашаясь ни на какие предложения оплатить ночлег.
      Повезло им неожиданно в большом, добротном, крытом черепицей доме, хотя Аренский считал, что в такие дома и стучаться не стоит.
      Дверь открыл молодой гигант в разорванной на плече тельняшке и с большим маузером за поясом. "Опять матрос!" - обреченно подумала Ольга, невольно вздрогнув при виде этой громадины.
      - Напугались, барышня? - насмешливо спросил он. - Чего же тогда стучали? Может, вы бродяги, что по домам шарят, пока мужики воюют?
      Он специально говорил грубо, надеясь, что от возмущенной женщины легче добиться правды, чем от испуганной. И он не ошибся.
      - Как вы смеете! - вспыхнула Ольга. - Подозреваете людей, которых видите впервые. Просто нам нужен ночлег. Мы заплатим: продуктами или деньгами, как скажете.
      - Продуктами, это хорошо... А кто - мы? Из-за спины Ольги выглянул Алька.
      - О, да здесь мужчина, ну, тогда мы договоримся, как ты думаешь, а то эти барышни... - доверительно обратился матрос к мальчишке.
      Тот, в отличие от Ольги, сохранял спокойствие.
      - Видите ли, господин хороший, за два дома отсюда нас ещё один человек ждет, но у него такая тяжелая ноша...
      - Давай-давай, - атлет не дослушал Альку, а только спросил: Показывай, где этот ваш человек?
      Жестом указал Ольге на крыльцо, на которое она тут же обессиленно опустилась, и поспешил за Алькой. Они быстро вернулись. Матрос нес узлы, а Василий Ильич по-прежнему держал у груди Наташу.
      - Заходите, не стойте, - предложил матрос, ожидая, пока они подымутся по ступеням. - Не бойтесь, это я шутки ради грозным прикинулся. Я и сам на птичьих правах: тут мой троюродный брат жил с семьей, да, говорят, накануне выехал. Куда - неизвестно. Что мог - забрал, но кое-что осталось. Для больной даже перина найдется. Их пока ещё не пограбили, а нам все на руку. Правда, барышня?
      - Меня Ольгой звать.
      - Запомню, Оля-Оленька. А меня - Герасим. Можно просто Герка.
      Она слушала его вполуха, наблюдая, как Аренские пристраивают Наташу на широкой лежанке. Потом извинилась перед Герасимом и поспешила к своим спутникам.
      - Идите-идите, дальше уж я сама.
      Василий Ильич, облегченно поводя плечами, склонился над рюкзаком с продуктами. Алька относил их на стол, на котором уже находился начатый Герасимом ужин: вареная картошка, кусок черствого хлеба, сало.
      Наташа только попила немного воды, с благодарностью приняла умывание, которое устроила для неё Ольга за наскоро сооруженной ширмой из старой занавески, выпила две таблетки и вскоре опять впала в привычное состояние.
      Печка, разожженная прежде Герасимом, потрескивала. Видимо, сложенная толковым печником, она давала хорошее, ровное тепло. Несмотря на весну - на дворе было первое апреля, - ещё крепко подмораживало. Мужчины уже познакомились; называли друг друга по имени и на "ты". Аренский открыл одну из трех последних банок тушенки, взятых Ольгой из дома на Ришельевской, и по горнице поплыл аппетитный мясной дух. Герасим весело цокнул языком.
      - Бог воздал мне за добро. Я уже неделю на картошке, а тут - такая еда!
      - Насколько я знаю, любимая еда хохлов - сало.
      - Так я ж и не чистый хохол. В нас, Титовых, и русские, и греки, и даже, говорят, шведы... Такой вот боекомплект! А проще - перед вами бывший моряк, по убеждениям - анархист. Служил на Черном море, в Севастополе. Получил отпуск, а тут - революция. На корабль возвращаться не стал, к батьке Махно приблудился. Полгода с ним прокуролесил, - не понравилось. Человек должен знать, что хочет. А батька - то вашим, то нашим. Преподлый мужик, я вам доложу. Сегодня он твой друг, а завтра - нож в спину. Я так не люблю. Селяне моментом пользуются, подводами награбленное возят. И кого грабят? Своего же брата мужика. Вояки, простите меня, Оля, в бабских тряпках роются. Смотреть противно! Сказал я себе: Титов, воевать - дело моряка, грабить - дело бандита. Пора отрабатывать задний ход. И сбежал. Решил на Азов вернуться. Я же потомственный рыбак. Починю баркас - и в море. Вот дело для настоящих мужчин! Вам-то самим далеко добираться?
      - Кому - куда, - пожал плечами Аренский. - Нам - в Ростов, Оленьке - в Екатеринодар.
      - Нам же почти по пути, - обрадовался Герасим. - Я ведь до Мариуполя топаю. Там у меня отец с матерью. - Он помолчал и грустно добавил: - Год назад дома был - оба были живы. Отец, правда, прихварывал. Надеюсь, мужик он крепкий, может, сподобится сына дождаться?
      Ольга молча раскладывала на столе продукты. Неожиданно матрос поймал её тонкую руку своей мощной рукой.
      - Какие маленькие нежные пальчики. Вы кто, актриса?
      - Оля - наш друг, - вмешался Аренский, настороженно следивший за Герасимом.
      - Княжна Лиговская, выпускница Смольного института, - спокойно ответила Ольга.
      - Ух, ты! - присвистнул Герасим. - С кем-с кем, а с княжной за столом мне сидеть не доводилось. Что мне нравится в революции, так это свобода. В делах, в отношениях. Никогда не знаешь наверняка, кого встретишь завтра. С кем только не пришлось жить мне бок о бок последний год! Взять хотя бы бывшего товарища министра, не говоря уже о священнике и проститутке бывшей фрейлине царицы.
      Аренский покашлял - Герасим осекся.
      - Простите, я и забыл, что тут дите.
      - Тоже нашли дитя, - обиделся Алька, - вроде я проституток никогда не видел. Между прочим, одна меня даже в гости приглашала.
      - Алька! - ужаснулся Василий Ильич. Ольга с Герасимом прыснули. Алька понял, что нахлобучки не будет, и тоже заулыбался. А потом все четверо накинулись на еду.
      - К такой закуске да первачок бы, - мечтательно произнес Герасим.
      - У нас есть спирт, - предложил Аренский, - немного, правда, для Наташи бережем, но ради знакомства...
      Матрос радостно потер руки.
      - Это другой разговор. А княжна выпьет?
      - Нет-нет, - замахала руками Ольга. - У меня на спирт смелости не хватает. Видно, мой организм революцию ещё не принял.
      Их разговор прервал крик Наташи. Все бросились к больной. Та билась в судорогах и выкрикивала:
      - Помогите, ради бога, сделайте что-нибудь!
      Они попытались разжать ей зубы, чтобы дать таблетку и влить хоть немного воды, но это не удалось. Даже Герасим со своей недюжинной силой не мог успокоить бьющуюся, словно смертельно раненная птица, больную. Ольга вначале просто плакала от жалости, но потом слабая надежда - а что, если ещё раз попробовать? - мелькнула в мозгу. Ее организм тоже напрягся, но, в отличие от Наташиного, по молчаливому приказу хозяйки сосредотачивая все усилия на одном: помочь другому, больному. Она отодвинула в сторону мужчин, которые беспрекословно повиновались и положила обе руки на голову лежащей девушки.
      - Наташа! - голос Ольги звучал непривычно настойчиво и убедительно. Успокойся, сейчас все пройдет. Сейчас кончится боль. Я помогу тебе, милая, доверься мне...
      Наташа перестала кричать, расслабилась, с удивлением прислушиваясь к себе: где тот страшный зверь, что так безжалостно терзал ее? Лицо девушки разгладилось, будто на неё враз снизошел покой.
      - Спасибо, - тихо поблагодарила она, содрогнулась и... глаза её застыли.
      Все стояли в оцепенении. Смерть сама по себе трагична, но уход из жизни юного существа всегда потрясает, даже если к этому успели приготовиться.
      - Где мы сейчас найдем священника, - наконец с горечью выговорил Аренский, отвернувшись и украдкой смахивая слезу. - Чистую душу прибрал к себе господь, а похоронить, как она того заслуживает, мы не можем.
      - Я над нею почитаю, - предложил Герасим и, в ответ на недоуменные взгляды, хмуро пояснил: - Приходилось в море товарищей отпевать, а у нас там не то что священника, матушки-земли не было.
      Чуть забрезжил рассвет, когда Василий Ильич с Герасимом отправились долбить могилу для Наташи, - на деревенском кладбище ещё лежал снег, и за холодную зиму земля изрядно промерзла. Алька стал выстругивать из дощечек небольшой крест. Ольга писала углем табличку: Соловьева Наталья Сергеевна, 1899 года рождения. По иронии судьбы, девушки оказались ровесницами. И вот сегодня одну зароют в сыру землю, а что ждет другую - одному богу известно.
      Аренский с матросом обшарили все подворье, но его, видимо, все же успели "пощупать": не нашлось ни одной пригодной для гроба доски, хотя под стрехой сарая Алька нашел горстку гвоздей. Пришлось им разобрать на доски старый кухонный шкаф и пару лавок. Над притихшим селом зазвучал печальный перестук молотка и топора: мужчины в четыре руки мастерили гроб.
      Несмотря на свой медицинский опыт, Ольга побаивалась покойников. Дядя Николя, видевший в мечтах свою любимицу в белом халате за операционным столом, списывал эту боязнь на её юность: ребенок! Станет учиться в университете, пару раз в анатомичке в обморок грохнется, и на том её боязнь и кончится. Теперь университет казался недостижимой звездой, а покойной нужно было заниматься немедленно. Да и кого бояться, Наташу? Только за то, что её исстрадавшаяся душа покинула больное тело?
      Пришлось Ольге делать то, чего она прежде никогда не делала: обмывать, обряжать, с помощью мужчин укладывать в гроб. Она даже соорудила венок из найденных в сарае старых бумажных цветов.
      Что бы там ни говорили про аристократов, но работать княжна Лиговская умела!
      Герасим достал из вещмешка Библию в коленкоровом переплете и стал читать над гробом. Округлые, пахнущие ладаном слова падали в тишину хаты словно капли дождя в разложенное для просушки сено. "Господи, прими душу рабы твоей... Аминь!"
      Мужчины заколотили гроб и понесли. Алька нес самодельный крест, Ольга - табличку с именем.
      Пока они шли по деревенской улице, ни одна занавеска в окне не дрогнула, будто никого из живых в селе не было. Только древняя старуха у покосившейся хаты проводила их взглядом, полным скорби.
      На кладбище Ольга всплакнула: и по Наташе, которую не успела как следует узнать, и по себе, попавшей в огонь войны, будто кур в ощип. Не понесут ли завтра и её вот так же, и некому даже будет пожалеть... Глядя на нее, захлюпал носом и Алька. Ольга обняла его и почувствовала, как притих, доверчиво прижался к ней мальчишка.
      "Да ведь он ещё совсем ребенок! - вдруг подумала она. - В его возрасте в оловянные солдатики играют; не ноет, не скулит, хотя ему тоже не хватает материнской ласки".
      Василий Ильич стал говорить:
      - Спи, Наташа, пусть земля тебе будет пухом. Кроме нас, печалиться о тебе некому. С детства сирота, вся жизнь в цирке. Тепло было рядом с тобой людям, жила ради других бескорыстно, себя не жалела, даже умерла быстро, чтобы других собой не обременять...
      Аренский говорил, говорил, и уже слова его становились бессвязными, видно, тяжел был для него этот удар.
      - Папа! - рванулся к нему Алька. Герасим крепко взял Аренского за плечи и повел прочь.
      - Никогда никого не обидела, - продолжал приговаривать тот, - добрая, нежная, ни слова жалобы, отчаянной смелости, и при этом скромная...
      - Ну-ну, будет, - похлопывал его по спине Герасим, - она уже успокоилась, и ты успокойся. Бог её к себе взял, чтобы от страданий избавить. Ты иди, мы с Алькой могилу закопаем.
      - Нет, - рванулся Аренский, - я должен сам! Ведь она мне была как жена, как дочь, как мать. Если бы не Наташа, я давно кончился бы и как артист, и как человек!
      По возвращении Ольга решила как следует осмотреть подвал, справедливо рассудив, что люди в спешке сборов обязательно что-нибудь забывают, и позвала с собой Альку. Они зажгли лучину, спустились по ступенькам и нашли огарок свечи. Среди порожних запыленных банок Алька отыскал одну полную, с огурцами, а Ольга среди старой картошки нашла бутылку наливки, видно, хозяйскую заначку. Василий Ильич молча выставил остатки спирта. Посидели, помянули Наташу. Герасим все же растормошил Аренского:
      - Не кручинься, Вася, живым - живое. Царствие ей небесное, а нам пора в дорогу собираться. Неладное чую: мы здесь как в мышеловке, - к немцам близко, махновцы могут нагрянуть, а мне сейчас видеться с ними нет никакого резона. У него один палач Кийко чего стоит: ему человека убить, что барана зарезать. Нет, в дороге лучше, - и видно далеко, и спрятаться, бог даст, сможем.
      Некоторое время спустя они уже шли по заснеженной дороге. Солнце начало припекать, снег под ногами рыхлился, проседал, затруднял ходьбу, но весенние запахи будоражили кровь и пробуждали надежду, что впереди у них лучшие времена.
      Перед уходом из приютившего их дома Аренский протянул Ольге Наташины документы.
      - Возьмите, Оленька.
      - Зачем? - удивилась она.
      - Пригодится. И нам бы лучше привыкнуть к тому, что вместе с нами идет цирковая артистка Наталья Соловьева, а не княжна Лиговская - удобная мишень для любого негодяя.
      - А что же делать с моим дипломом? - Ольга любовно коснулась узелка, в котором лежал единственный документ.
      - Сжечь, - категорически потребовал Герасим.
      - Пусть останется, - Ольга умоляюще оглядела их, - в крайнем случае, могу сказать, что нашла.
      - Небось каши не просит, - по-взрослому поддержал её Алька. - Скажем, что эта самая княжна ехала с нами в поезде, ну и померла.
      "Соловьева Наталья Сергеевна, - повторяла про себя Ольга, идя рядом с мужчинами. - Родилась в Нижнем Новгороде. Мать - Соловьева Валентина Ивановна. Отец - прочерк. Как странно, иметь вместо отца прочерк. Значит, Наташа - незаконнорожденная? А иначе разве воспитывалась бы она в приюте? Кстати, надо узнать у Аренского, в каком?"
      - А если кто-нибудь спросит, какая у меня профессия?
      - Скажете, что работаете в цирке.
      - Кем? Наташа, вы говорили, по канату ходила, а я ничего не умею. Какая же из меня циркачка?
      - Я могу научить стрелять, - предложил Герасим, деятельная натура которого не позволяла ему находиться в стороне.
      - Стрелять я умею.
      - Из винтовки? Револьвера? - заинтересовался Аренский.
      - Из маузера, парабеллума, из винтовки. Из револьверов стреляла по мишеням, а с винтовкой охотилась на белку, зайца.
      - А говорили, ничего не умеете, - обрадовался Василий Ильич. - Гера, дай-ка барышне маузер, пусть покажет свое умение.
      - Прямо сейчас?
      - А чего тянуть? Во-он, впереди на тополе - воронье гнездо. Собьете?
      - Попробую.
      Цирковой артист специально дал Ольге задачу потруднее. Его несколько задела, как казалось, самоуверенность юной аристократки. Посмотрим! Ольга прицелилась, выстрелила, и гнездо, кувыркаясь, полетело с верхних веток. Возмущенные вороны подняли истошный крик. Герасим присвистнул. Вот те на! Аренский удивился: выстрел был мастерский.
      - Отлично! А на звук стрелять умеете?
      - Хватит, учитель! - Герасим отобрал у Ольги маузер. - Нашли забаву! Как бы на этот выстрел кого нелегкая не принесла, а ты учения устраиваешь.
      - Дело не в учениях, - качнул головой Аренский, - мы о будущем куске хлеба должны подумать и легенду себе такую создать, чтобы никакая нечисть не подкопалась: уж больно мы все разнородные, а должны единой труппой смотреться!
      - Можно поучить Ольгу ножи метать, - проговорил он немного погодя.
      - Я ещё фехтовать умею, - вспомнила Ольга.
      - Блестяще, - Василий Ильич подпрыгнул на ходу, как мальчишка. - Да у нас с вами как раз цирковая труппа и получится!
      - Я умею стрелять на звук, - ревниво вмешался в разговор Герасим. Потом, французскую борьбу могу показывать. Когда к нам в Мариуполь цирк приезжал, я с их главным чемпионом боролся.
      - Выиграл, конечно?
      - Да он нечестно боролся! Перед публикой стал представлять, будто обнимает, а сам - подножку; хулиганство это, а не цирк!
      - И среди артистов непорядочные люди встречаются, - успокоил возмущенного матроса Аренский. - Я во французской борьбе тоже кой-чего понимаю. Найдем для привала удобное местечко, попробую, на что ты способен.
      - Зачем вам все-таки нужно проверять меня и Герасима? Вы же не собираетесь открывать цирк? - недоумевала Ольга.
      - Милая моя, вы представляете, сколько ещё верст до Екатеринодара? Железные дороги, как вы видели, разрушены. Добираться пешком придется не один день. А на сколько дней хватит нам продуктов? То-то же! Хотите - не хотите, а на хлеб придется зарабатывать. И, думаю, тренироваться мы начнем прямо с завтрашнего утра.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Юлия призывно посмотрела на Яна.
      - Я - красивая?
      - Очень! - нисколько не покривил он душой.
      - Помнится, ты меня королевой называл.
      - Называл.
      - Сейчас ты это произносишь не так уверенно. Почему? Беата что-нибудь рассказала?
      - Нет, я сам видел.
      - Что ты видел? Дверь была закрыта, ты, как я понимаю, не вставал... А ты, хитрый, хочешь вызвать меня на откровенность. Беспокоишься о Беате? Не напрасно. Я отдала её Епифану. Знаешь, есть у нас слуга для деликатных поручений. Никогда нельзя угадать, что он придумает! Но ты ведь не станешь расстраиваться из-за моей горничной? Брось, не девицу испортил. Поначалу она, конечно, стеснялась. Ах-ах, это нехорошо, это грех. Не нравилось, могла бы уйти, так? Но она по-другому не может. Беата - раба: жить - как скажет хозяин. Дышать - когда разрешит. Мне это нравится. А тебе?
      - А мне - нет! - твердо сказал Ян.
      - Ты - из другого теста, - то ли одобрительно, то ли насмешливо сказала Юлия. - Беата тоже, кстати, такая оказалась нежная: стала нервными припадками страдать. Пришлось доктору Вальтеру ею заняться. Правда, у него очень уж жесткое лечение. Она так кричала, что пришлось вмешаться, забрать Беату у него. Неделю она потом во сне вздрагивала. Но такой оказалась понятливой. Видно, боялась, что назад к доктору её верну. Я было привязалась к этой хорошенькой чертовке. Но потом у нас стали бывать немецкие офицеры, отец стал забирать Беату на приемы, для обслуживания господ. Это было уж слишком! Я к ней охладела. И вот теперь она решила, что в память о былой... дружбе я её прощу. Глупая! Что было, то прошло. Каждый сверчок знай свой шесток. Она будет строго наказана!
      Но Юлия осеклась, встретив взгляд Яна. Он смотрел не мигая, и в глубине его зрачков, казалось, бушевало пламя. Юлия отшатнулась: что случилось с темным деревенским парнем, откуда у него это... эта...
      - Молчи!
      И она почувствовала, будто её язык и правда прилип к гортани.
      - А теперь веди меня к Епифану!
      Ян сказал так от отчаяния и страха за доверившуюся ему Беату, такую беспомощную во власти страшного слуги. Он и не предполагал, что Юлия его послушает. Но она не просто послушалась, она полностью оказалась в его власти. Он почувствовал, что может сделать с нею все, что ему угодно!
      В какой-то момент юноша даже растерялся: что с ним происходит, какие колдовские чары сделали его господином над той, чье превосходство казалась ему таким естественным?! Откуда взялась сила, затопившая его с головы до кончиков пальцев на ногах? Сила, которой оказался неспособен противостоять мозг Юлии, сделавшая её покорной игрушкой в руках Яна...
      Они шли темными коридорами, переходами, в которых горели факелы. За одной из дверей взвыла собака, за другой кто-то истошно закричал. Все казалось настолько нереальным, будто Ян вдруг попал в страшную сказку. Юлия шла впереди, безучастная ко всему.
      Если бы деревенский хлопец был знаком с историей, то при взгляде на помещение, в которое они спустились по каменным ступеням, он сразу бы понял: перед ними средневековая камера пыток. Страшная сказка продолжалась. В жаровне горели угли, пахло паленым человеческим мясом. В довершение кошмара Янек увидел... висящую под потолком, подвешенную за руки, обнаженную Беату.
      Нежное тело той, которую совсем недавно ласкал он, было словно истерзано диким зверем: все в синяках и кровоподтеках. На груди чернел ожог.
      Епифан - Ян сразу узнал его, вспомнив видение, - перебирал у жаровни металлические щипцы. При виде Яна он оскалился по-волчьи и даже зарычал, но, поглядев на безучастное лицо Юлии, по-своему истолковал приход парня и торжествующе кивнул ему на висящую Беату.
      Ян посмотрел на Юлию - её лицо ничего не выражало, на Епифана - тот выглядел диким зверем, и какое-то время пытался осмыслить увиденное. Это все происходит в действительности? И перед ним - люди?! Бедная девочка! Он шагнул, намереваясь снять Беату с цепи, - Епифан, рыча, заступил ему дорогу.
      Юноше показалось, что внутри него загорелось пламя. Огонь побежал по всем его членам, просясь наружу. Еще мгновение, и он, кажется, взорвался бы от полыхнувшей из него ненависти. Из его руки никому, кроме Яна, не видимая, вырвалась огненная стрела и ударила пыточного мастера в сердце. Тот покачнулся и рухнул замертво. Ян стал поспешно отвязывать Беату. Девушка была в глубоком обмороке.
      Он не обеспокоился состоянием Епифана. Не думал о том, что с ним, почему он лежит без признаков жизни в такой неудобной позе? Он просто видел, как огненная стрела сожгла сердце Епифана, - а разве человек может жить без сердца? Конечно, он умер. Но убил его не Ян. Волей Яна его убил господь!
      Ян снял с себя рубашку, кое-как прикрыл неподвижную Беату и понес её на руках, бросив Юлии:
      - Иди за мной!
      Юлия, по-прежнему покорная, пошла за ним.
      - Сиди, охраняй, - скомандовал он Юлии, как прежде дворовому псу, укладывая Беату на роскошную кровать хозяйки. И пошел искать Ивана, смутно надеясь, что это - единственный человек в замке, который может ему помочь.
      На подходе к комнате камердинера он услышал стоны и бормотания. Ускорил шаги и рывком распахнул дверь. Иван сидел на стуле, обхватив голову руками, и глухо стонал.
      - Иван, очнись, Иван!
      Тот с трудом поднял на Яна измученные, налитые кровью глаза.
      - Ян... Прости, не до тебя... О-о-о, голова... опять! Будто грызет кто изнутри!
      Ян поднес руку к его голове. И правда, показалось, что-то маленькое и злобное сидит в черепе у слуги и грызет его мозг. Ян сделал движение и как будто ухватил это существо. Оно упиралось, цеплялось лапками, причиняло Ивану боль, но Ян упорно тащил, даже взмок, - вырвал и с размаху ударил о стену.
      - Ух! - облегченно выдохнул Иван и недоверчиво потрогал затылок. Неужто не болит? Как ты это сделал?
      - Не знаю. Я эту твою боль просто увидел, вырвал её и выбросил. Как осот в огороде.
      Иван улыбнулся сравнению - оно звучало совсем по-мальчишески.
      - Вот не думал, не гадал, что ухаживаю за знахарем. Мог бы тогда сам себя лечить.
      - Да, понимаешь, раньше я за собой такого не замечал. Мать говорила, прабабка у меня ведьмой была. Шутила, наверное... Но дело сейчас не в этом. Тут я в такой переплет попал, не знаю, как и выпутаюсь. Когда лежал, так при необходимости за веревку дергал... сонетку эту... ты приходил и помогал. Считай, я сейчас дернул, как бы я такой же лежачий и беспомощный.
      - Ну ты и нагородил! Волнуешься, что ли? Конкретнее давай: что у тебя случилось?
      - Нужно срочно помочь Беате! Она в комнате Юлии, без сознания.
      - Ну, а я тут при чем? Ты вон и сам знахарствуешь - любой позавидует!
      - Да не пойму я, что с ней. Для врачебного дела всё-таки учиться надо! И как узнать, если она меня не слышит. Я же ещё не все сказал... Такое дело, понимаешь, Епифан умер.
      - Вот это новость! Хозяйская собака сдохла. Не пришлось ему - такая жалость! - меня на своем крюке повесить. В пыточной... Но от чего он умер? Был же здоров, как бык!
      - Так это я...того... случайно!
      Иван, который все же откликнулся на просьбу Яна пойти с ним и уже разговаривал на ходу, от изумления даже остановился в коридоре.
      - Что? Ты убил Епифана? Как же это произошло?
      Ян сбивчиво рассказал о случившемся.
      - Значит, Юлия видела и ничего не сказала?
      - А как она могла что-нибудь сказать? Я же приказал ей молчать!
      - Неужели ты - медиум?
      - Не знаю, как это называется, но раньше я за собой такого не замечал.
      Они подошли к комнате Юлии.
      Беата по-прежнему лежала на кровати без сознания. Юлия сидела, безучастно глядя перед собой. На пришедшего Ивана она не обратила никакого внимания. А тот никак не мог оторвать глаз от непривычной картины: взбалмошная, горделивая паненка, не признававшая никого, кроме отца, сидела, укрощенная простым сельским хлопцем.
      - Да-а, - покачал головой Иван, - сам не увидел бы, ни за что не поверил... Все-таки отправь её отсюда, я пока Беату осмотрю.
      Мозг Юлии был точно сонная рыба в аквариуме. Она все слышала, но звуки доносились будто издалека, и она не могла стряхнуть колдовское оцепенение; двигалась, как во сне, в липкой паутине ограничивающих приказов Яна. "Иди в зеленую комнату и спи, - сказал он ей. - Приду - разбужу". Она не хотела идти, не хотела спать, но пошла; не раздеваясь, легла и заснула, будто в пропасть упала.
      - Что же с нашей стрекозой? - говорил как бы про себя Иван, осматривая Беату. - Боже, да у неё болевой шок! Эта тварь вывернула ей руки.
      Он вправил Беате вывихи, но она даже не шевельнулась. Ян подозрительно посмотрел на Ивана.
      - Что-то мало ты на слугу похож! Меня лечил. И с Беатой обращаешься, как... пан Вальтер.
      - Не сравнивай меня с этим ублюдком!.. Что ж, в наблюдательности тебе не откажешь, что, впрочем, приводит меня к неутешительным выводам: наблюдательным можешь быть не ты один... Но обо мне потом. Посмотри, что этот зверь с девочкой сделал! Искусал ей спину, пожег грудь... Делал все, на что было способно его больное воображение. А чего стесняться, паненка разрешила... Я давно подозревал, что Епифан - психически ненормален. Случай с Беатой - ещё одно тому доказательство. Впрочем, именно таким он и устраивал своих хозяев: живой ужас замка!.. Одного не могу понять, чем же это так провинилась Беата, что Юлия отдала её Епифану?
      Ян смутился - ему вовсе не хотелось давать какие бы то ни было разъяснения, тем более, что в глубине души он считал себя виноватым в случившемся с Беатой, и он не придумал ничего другого, как сменить тему этого щекотливого разговора.
      - Одного я, Иван, здесь не понимаю: почему такое терпит Беата? Она же не собственность Юлии или пана Зигмунда?
      - Еще один феномен. Добровольное рабство. Одни лишают себя жизни, другие - души. И свой мученический венец несут с удовольствием. А над ними - те, что получают удовольствие от их мучений. Такой вот странный симбиоз.
      - Мне кажется, - тихо сказал Ян, - что в этом замке, как в заколдованном королевстве, все разом сошли с ума.
      Беата зашевелились.
      - Наверное, ты прав. Но больная приходит в себя. Нам нужно торопиться: скоро найдут Епифана. Надеюсь, тебя никто не заподозрит. Я отнесу Беату в её комнату, а ты Юлию отпусти. Не стоит так долго держать её под гипнозом. Упаси бог, Вальтер заметит, не знаешь, чем это может кончиться.
      Ян вернулся в зеленую комнату, в которой так безмятежно провел ночь, а наступивший день превратил его в мужчину. Отсюда начался его путь к познанию собственной души. Беата была теперь вне опасности, напряжение отпустило Яна, и он стал находить некоторую приятность в обретенной способности повелевать.
      - Юлия, встань! - приказал он, подойдя к кровати, на которой безмятежно почивала первая жертва его новой одаренности.
      Юлия послушно поднялась.
      - Юлия, ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь!
      - Люблю.
      "Нет, - решил Ян. - это сказано без должного огня, без чувства!"
      - Поцелуй меня.
      Но и поцелуй вышел пресным, ненастоящим. Ян подумал, что это неинтересно, что-то, видимо, он делает не так! Надо вывести её из этого сонного состояния.
      - Юлия, очнись, приди в себя!
      В глазах Юлии загорелись наконец огни жизни.
      - А теперь поцелуй меня как следует. Сама. Покажи, как ты меня любишь!
      - Пся крев! - она с размаху влепила ему пощечину. - Что ты себе позволяешь, байстрюк! Возомнил о себе много, так?
      И вышла, хлопнув дверью.
      - Что-то не заладилось, - размышлял Ян, потирая ударенную щеку. - Надо попробовать ещё раз...
      Да, я и забыл - Иван собирался мне что-то рассказать.
      Он пошел к камердинеру. Тот взволнованно ходил по комнате, потирая руки.
      - Все в порядке? Ну, слава богу! А я, видишь ли, все не могу успокоиться после твоего рассказа. Мне. как врачу... да-да, я - врач. Только диплом получить не успел, война помешала. Я был безмерно увлечен своими исследованиями работы головного мозга. Моя монография о способности некоторых людей передавать мысли на расстояние вызвала интерес многих ученых. Некоторые называли меня шарлатаном от науки. Вообще-то, если честно, таких было большинство. Мне писали такие известные врачи... Кажется, я увлекся. Вряд ли тебе это интересно... С Юлией все в порядке?
      - Не совсем. Что-то я неправильно сделал. Но я только хотел, чтобы она себя как взаправду вела, а то будто неживая.
      - Подожди, я ничего не понял. Объясни, что ты от неё хотел?
      - Да просто чтобы поцеловала! А она дерется.
      Сама же давеча приходила, гладила по-всякому. Я думал, любит.
      - Господи, Янек. какой ты глупый! "Погладила, значит, любит!" Она погладила, как свою кошку. Кошка царапнула - она ударила.
      - Ты так мне назло говоришь?
      - Ладно, не ершись. Скажи лучше, ты приказал ей обо всем забыть?
      - А разве нужно было?
      - О, господи, конечно же!.. Горе с этими дилетантами. Теперь уже ничего не поделаешь, одна надежда на её шляхетскую гордыню; не захочет признаться. что высокородная уступила нищему крестьянину... Эх, разобраться бы во всем этом, изучить; что послужило причиной такой метаморфозы? Неужели контузия? Выходит, не было бы счастья, да несчастье помогло?
      - Да объясни ты мне все, Иван! Что ты бормочешь про себя, как деревенский дурачок.
      - То, что с тобой случилось, - моя подтвержденная гипотеза; я высказал её ещё перед войной: человеческие органы чувств, как я считаю, со временем настолько усовершенствуются, что человек получит возможность видеть на расстоянии, сквозь землю и прочие препятствия, сможет читать мысли и передавать их на расстояния. Тогда меня высмеяли, как самонадеянного мальчишку. Более того, некоторые ученые утверждали, что человек не только не будет совершенствоваться, а наоборот, начнет деградировать по причине открытий, двигающих прогресс и постепенно освобождающих человека от естественного физического труда. Вследствие контузии, я думаю, у тебя произошел разрыв эволюционной цепочки, а при выздоровлении она замкнулась накоротко. Какие захватывающие возможности для человечества могут открыться! Понимаешь?